Палач и жертва. Первая глава

Глава  первая
            Евгения Васильевна почувствовала лёгкое раздражение. Видимо, именно теперь, во второй день сентября, в  её душе грызлись между собой весьма голодные и привередливые кошки.
            Ряды школьников были не так красивы и стройны, как в прежние советские времена. В них появилась какая-то вольница, и от этого на душе собирались въедливые и мерзкие сумерки. Взгляд молодой и модно одетой словесницы метался от одного класса к другому, метался и становился всё более скучным.
            Особенно её раздражали одетые в какие-то странные обноски школьницы-подростки. Они неумело и нагло выставляли напоказ свои  тела, в их фигурах было много забавного и смешного, словно бы в дешёвых куклах из киосков Роспечати.
            Со времени её выпуска прошло ровно девять лет. Вот уже четвёртый год она работала в этой почти пригородной школе, живя на птичьих правах у какой-то дальней родственницы, которая отписала ей свою жилплощадь в духовном завещании.
            Бывшей гордости 10 «А» класса было неловко. Пожилая и вредная тётка старалась не афишировать присутствия в своей квартире дальней родственницы. Женя сама была не в восторге от такого сожительства – старая дама вела себя, как комическая актриса, постоянно дурашливо рассказывая о давно миновавших годах и вспоминая всех своих любовников – начиная от школьных друзей и кончая директором местной райпотреббазы.
            Школьники же были для Евгении Васильевны головной болью. Она вдруг поняла, что никогда не была готова к такой работе, что, в конце концов, лучше всего стать обычной матерью и по совместительству домохозяйкой.
            У неё на примете был такой вот кандидат в женихи – красивый молодой, стильный. Его звали Константином Ивановичем – молодой человек любил курить дорогие сигареты и ездить на некогда блескучей и стильной «шестёрке».
            Вот и теперь, он подвёз её к школе, подвёз и тотчас укатил по своим весьма важным и неотложным делам.
            Евгении было не по себе. Модная одежда подчёркивала её неуверенность. Словно бы она стояла перед этими недорослями совершенно нагая. Словно бы парковая скульптура, покрываясь невидимым потом и содрогаясь от малейшего шороха.
Её взгляд зацепился за небольшую плохо одетую школьницу. Та стояла в самом краю шеренги, стояла и сутулилась, словно бы бракованная куколка на магазинной полке. Евгении было не по себе от таких вот убогоньких существ с вечно сопливыми носами и совершенно внезапно возникающими проблемами. Наверняка у этой девчонки старались вытянуть карманные деньги и пытались ощупывать, словно бы живое , но совершенно покорное « наглядное пособие» для будущих Казанов.
Евгении Васильевне стало не по себе. Ей вдруг захотелось быть строгой, даже грубой с этим убогим существом. Наверняка эта девчонка недоедала и недосыпала и была явно не на месте среди более красивых и уверенных в себе детей. Наверняка она жила у какой-нибудь престарелой родственницы – это было написано на её растерянной мордашке.
Рядом с неё стояла темноволосая девушка с какими-то то ли полуеврейскими, полуазиатскими чертами лица. Инна Крамер – она была самой сложной ученицей в классе – внешне красивая и привлекательная для взрослеющих мальчишек, она походила на злую дикую кошку, готовую с помощью когтей и зубов отстаивать свою территорию.
Соседство этих двух существ не сулило ничего хорошего. Имя и фамилия новенькой вызывали кривую ухмылку – Анастасия Желудкова. Родители этого ребёнка погибли нелепо и бездарно, как все совки – попав в аварию, возвращаясь с дачного участка.
Настя жила теперь на попечении бабушки – она содрогалась от одной мысли о казенном доме и старалась угождать и престарелой родственнице и слишком требовательным и въедливым учителям. Быть всегда опрятной и успевающей по всем предметам у неё получалось с трудом – в дневнике то и дело возникали слишком красивые «тройки» и по-лебединому загадочные тройки.
Сейчас она собиралась вести себя ниже травы и тише воды. Страх в очередной раз нарваться на неприятности лишал её сил сопротивляться жестокой жизни.
Сейчас она с каким-то ужасом смотрела на темноволосую и очень нагло выглядящую девочку. Та демонстративно шевелила челюстями, играя с маленьким катышком жвачки. Жевать и надувать пузыри – было любимым занятием Крамер. Она делала это постоянно, доводя своей привычкой учителей до белого каления.
Сейчас ей было весело – было бы забавно вновь побесить всех этих дураков и дурочек – хорошеющей день ото дня Инне был противен весь этот птичник – как она привыкла называть свой родной класс.
Даже вид горделивой и нагловатой Евгении Васильевны Росошанской не пугал юную разбойницу. Ей хотелось мстить миру – за свою внешность, за то, что ей приходится жить у бабушки – матери отца – пока её собственные родители наводят лоск в  новой квартире.
Жить с вечно глухой и недовольной бабкой было как-то не в кайф. Старуха требовала от неё послушания – а Инна предпочитала фрондировать, огрызаясь на нудные старческие нотации.
Вот и теперь, она уже пожалела, что явилась на эту тягомотную линейку, что вынуждена стоять среди таких же милых дурочек и делать вид, что ужасно рада наступлению нового учебного года..
От её соседки по строю прямо-таки воняло примерностью. Инна не любила таких вот безвольных куколок и ловила себя на желании сделать больно этой пресной и скучной девчонке.
 
Насте ужасно захотелось домой, в уютную квартиру  бабушки в маленьком белом домике на втором этаже. Она была рада, что живёт вместе с этой доброй старушкой, а не в огромном и страшном доме, который почему-то называют «детским».
Она вообще не любила многолюдья, даже в детский сад ходила на полдня, не оставаясь на тихий час, чувствуя странное раздражение от всех этих шумных и потных детей. Насте нравилось слушать сказки и даже делать вид, что читает сама, просто переворачивая страницы.
Бабушка любила кормить её манной кашей и вкусными пирожками с повидлом. После краткого, но крепкого сна девочка просыпалась вполне бодрой и весёлой, просыпалась и с аппетитом поглощала свой полдник, оставая и чашку и блюдце совершенно чистыми.
Сейчас в этой школе она чувствовала себя чужой, совершенно чужой – девушки и парни казались ей абсолютно чужими – они смотрели на неё, слвоно бы на забавного ручного зверька, а она, она стыдилась своего поношенного платья и идиотских  баклажанного цвета колготок.
Платье досталось ей от погибшей в аварии матери. Точнее от её матери, которая бережнор хранила школьную форму дочери. Ей нравилось обряжать в это поношенное платье родную внучку, словно бы играя в давно уже устаревшую игру в куклы. Настя старалась бережно относиться к столь важной реликвии, она боялась, что случвйно испачкает рукав мелом.
Сейчас ей было наиболее неловко. Из-за этой темноволосой и дерзкой Инны Крамер. Она вела себя очень странно, пользуясь тем, что её кузина работает в прокуратуре.
Инне позволяли слишком много. Она могла вести себя, как угодно – ей выходки терпели, как неизбежное зло. Вот и теперь она старательно пересказывала какой-то ужасный взрослый фильм с голыми телами и поцелуями. Уши Насти медленно краснели, ей было стыдно – голые люди и поцелуи – это же ужасно!
Себе самой Настя казалась очень некрасивой. Она даже в ванной чувствовала себя очень жалкой. Особенно потому, что ванна стояла на кухне за легкой занавеской, и бабушка мыла её как-то торопливо, боясь того, что кто-либо нарушит их уединение.
Больше всего Настя боялась, что ей придётся ехать за тридевять земель в городскую баню, раздеваться там донага и идти в общую залу с душевыми воронками и потными дамами, в чем мать родила. Настя больше всего боялась их волосатых лобков и нелепо скалящихся вагин. Они напоминали ей гоголевских вурдалаков.
Мысли о наготе были нестерпимы для чистоплотной Насти. Нагота заставляла думать о сексе – это слово было сходно с шипением ядовитой змеи, какой-нибудь гадюки. Бабушка не заводила с ней разговора об интимных вещах, считая Настю очень наивной и юной.
Насте и теперь было страшно. Страшно от того, что никто в классе её не любил. Ни мальчишки, ни девчонки со своими хитрыми мордашками и начавшими медленно и верно оттопырившимися лифами платьев, блузок и свитерков.
Сейчас ей было стыдно и страшно. Гораздо лучше было бы там, под бабушкиным кровом среди старой мебели и давно уже остановившимся временем – даже часы там казались абсолютно спящими.
Инна же в свою очередь впитывала жалкую фигурку своей соседки по парте. Настя казалась ей законченной сволочью и нюней. Такие вот тихие девочки много раз подставляли её – например, в детском саду, когда обижались на неё и бежали жаловаться воспитательнице. Инне было  не в первой ощущать себя брошенным ребёнком, она вообще жила сама по себе, словно бы случайно прирученная кошка, норовя при первой возможности сбежать из дома. Наверняка эта вот куколка любит тёплое молоко и вечернюю сказку – она любила совсем иное – взрослые книги о любви и такие же взрослые фильмы, где женщины ведут себя, как дикие необузданные животные.
Явление в классе строгой и чопорно одетой учительницы немного приглушило страсти. Евгения Васильевна была не в восторге от этого шумного общества. Она оглядывала всех словно бы стаю дерзких приматов, оглядывала и и презрительно улыбалась своими тонкими тщательно напомаженными губами.
Инне казалось, что она уже где-то видела это горделивое лицо. Лицо заблудшей принцессы. Теперь она пыталась понять, кто и когда показал ей это лицо.
Евгения Васильевна почувствовала себя не слишком комфортно. Ей нужно было играть роль, единственную роль  - роль строгой наставницы для этого стада.
Взгляд Евгении Васильевны зацепился за жалкую фигурку новенькой. Эта девочка была лишней, явно лишней. Она была идеальной жертвой – скромная, пугливая, молчаливая, словно бы глухонемая.
Евгении не нравилось смотреть таких вот прирожденных жертв. Она помнила, как ещё недавно презирала темноволосую и скромную девушку –Соня Крамер предпочитала учиться и не болтать о пустяках.
Такой же темноволосой была соседка по парте этой новенькой. Инна Крамер, странно, неужели простое совпадение – для Евгении стало открытием это странное обстоятельство. Наверняка эта темноволосая девочка расскажет о ней своей родственнице. Неужели она и впрямь родственница Сони?
Евгении стало не по себе. Она вдруг нашла для себя забаву – сидящая возле   пока незнакомой однофамилицы подруги, девочка сама напрашивалась на неприятности. Она раздражала своим советским видом, словно бы выпрыгнула из давнишнего «Ералаша».
Её хотелось кусать злыми словами, щиавть и загнать по горло в грязное болото. Вымазать в дёгте и обсыпать куриными перьями. Сыграть роль злой и безжалостной мачехи – наконец отыграться за годы притворства.
Но это надо было делать постепенно. Не испугать, не заставить оёжиться в нелепом испуге. Евгения припомнила, как подолгу цепенела от строго взгляда деда- тот вёл себя слвоно бы театральный барин – был нетороплив и вежлив, заставляя её дрожать в предвкушении выговора.
Евгения всегда мечтала быть предметом восхищения – в пединституте она ходила в первых красавицах курса – немногочисленные парни смотрели на неё, как на богиню.
Евгении  это нравилось. Парни были готовы пластаться у её ног, словно бы змеи у стоп своей заклинательницы. Привычные маменькины сынки в очках и с  домашними завтраками.
Евгения была не в восторге от таких ухажёров. Они не стоили даже половины тех ненавистных взрослым камчадалов, чьи ненасытные члены, словно бы змеи потревожили её такую уютную норку.
Тогда на чужой даче она впервые почувствовала себя вполне взрослой и самостоятельной. Такой, какой была разве в самых смелых снах, позабыв на время о своём возрасте и положении. Ненавистная школьная форма была хуже, чем тюремная роба.
Теперь такую вот робу носила на своём теле эта скромница и тихоня. Как  же звучит её фамилия? Наверняка также нелепо и пошло.
Сев за учительский стол и начав перекличку, она немного отошла от злых мыслей. Школьники послушно отзывались на произнесенные ею фамилии, и когда она произнесла: – «Желудкова», – поднялась эта тихая и почти заморенная барышня.
Евгении стало не по себе. Она совсем недавно прочла повесть о такой же вот нелепой и жалкой школьнице – её звали так же, как её школьную подругу, а фамилия была мерзкой и гадкой – Чумакова.[1]
Инна Крамер тоже была такой же занозой в глазу. Её отец был некогда учителем литературы, а теперь издавал частный еженедельник «Рублёвский вестник». На первой полосе красовался конный рыцарь с рогом на фоне большой, похожей на шахматную туру, башни.
Связываться с дочерью журналиста Росошанской не хотелось. Она была уверенна, что гораздо удобнее будет чувствовать себя в редакции, чем в этом кабинете, пахнущим её собственным детством.
Этот сентябрь был невыносимо скучным и пошлым. Таким же, как все прочие сентябри. Разве что в воскресение – вместо занятий – в школе толпились местные жители, голосовавшие за выборы нового губернатора.
Об этом голосовании ничего больше не напоминало. Но Евгения всё-таки чувствовала себя раздраженной – возможно её нос обладал чересчур тонким нюхом.
 
Возвращаясь домой из школы, Настя старалась не думать ни о чём другом кроме бабушкиного обеда. Ей вдруг стало невозможно проитвно, страх проникал в её тело незаметно, словно бы тяжкий и въедливый вирус.
Насте было стыдно. Её могли посчитать слабачкой и трусихой. Стравх показаться слабой делал её ещё слабее, превращая в безвольную марионетку. Бабушка как могла подбадривала её, но Насте было не по себе.
Она слышала, что именно сейчас наиболее уязвима, что такие непредсказуемые мальчишки могут случайно напасть на неё – зажать в углу и начать дерзко и нагло лапать, или…
От этих мыслей она густо не по-детски краснела. Мысли путались, словно бы вспугнутые электрическим светом тараканы. Они пытались убежать, и тем более тревожили робкую душу девушку.
Настя понимала, что скоро станет совсем беззащитной. Взрослость пугала её, словно бы тёмная незнакомая улица. Там уже не было ничего кроме страха, пахнущего какими-то гнилостными задворками, куда приличные люди выбрасывают свой самый пакостный мусор.
 
Вера Андреевна чувствовала лёгкую тревогу. В её годы прогулки до школы казались слишком тяжким путём. Не верилось, что когда-то она бегала, как лань, радуясь каждому дню.
До юбилея оставалось всего четрыре года. Бывшая учительница любила проводить утра на свежем воздухе, наблюдая, как соседи по дому судачат о своих делах, а она сидит на лавочке и чертит на песке забавные фигурки своим старомодным зонтиком-тростью.
Внешний вид роднил её с престарелыми леди из далёкой Англии. Эта старомодность нравилась ей самой – строгие линии делового костюма и красивого габарлинового пальто прпрдавали её вполне зрелой фигуре некоторую нездешную основательность.
Вере Андреевне еравилось жить на окраине Рублёвска. Тыт вблизи пригородных сёл было больше воздуха. Она сама не заметила как из милой тридцатилетней красавицы стала интеллигентным подобием Шапокляк – строгой и морщинистой дамой с грустью в поблёкших глазах.
Настя была её единственным утешением. Рано лишившаяся родителей, она льнула к ней, словно бы к спасительному дереву. Так поступает маленький неразумный котёнок пытаясь инстинктивно спастись от своры голодных и безжалостных собак. Годы проваеденные с маленькой и скромной девочкой стали для неё самыми счастливыми – она вновь окунулась с свою учительскую молодость – когда строгая и красивая входила в класс, дабы рассказать детям о  поэте Пушкине и жандарме Беккендорфе.
Сейчас ей было немного не по себе – мир слишком изменился – она уже ничего не понимала, и старалась не слишком прислушиваться к возмущенным воплям своих ошалевших от ужаса сверстниц. Эти женщины потеряли свою юность в войне, и теперь считали себя глубоко и грубо обманутыми. Они ещё надеялись, что слегка деревенский на вид коммунист сможет вернуть им веру в страну, но Валентину Андреевну этот хитроватый прстачок бесил ещё сильнее – чем тот великан, что теперь сумел удержать власть в своих широких медвежьих лапах.
Она постепенно свыкалась с трудностями, свыкалась с тем, что люди стали жить по-иному, что они больше не притворялись равными, а шли каждый своей дорогой. Ей беспокоила только милая и непосредственная внучка. Та явно ещё верила взрослым и иногда побаивалась их раздраженных окриков.
«Только бы не умереть до её совершеннолетия. Но что это даст?»
Настя явно не могла приспособиться к жизни. Она боялась трудностей, всегда прибегала к ней то с нерешенной задачей по алгебре, то с сочинением по литературе. То наконец просто с проблемами, которые она не могла пока разрешить.
Её пугали то наглые подростки, то шумные и наглые пьянчужки. То слишком злобные дворняги, сбивающиеся к зиме в довольно большие и злобные стаи. Настя умела только сносить придуманные другими муки – она как послушная марионетка делала всё, что от неё требовали – ища восторг в этой странной почти магической покорности.
- Хорошо, что не угодила в детдом. Не стала козлом отпущения для каких-нибудь прирожденных уголовниц.
И мысли о внучке потеклим по давно проложенному руслу, словно вода и маленького, едва заметного родничка.
 
Инна Крамер сама не понимала, зачем провожает эту сопливую девчонку до дому. Настя шагала по тротуару с видом конвоируемой на казнь подпольщицы. Её вид скорее смешил, чем вызывал сожаление. Школа с её шумом и гвалтом была ей явно противопоказана.
Насте нравились только тишина и покой. Ей нравилось, когда бабушка приходила пожелать ей доброй ночи, когда рядом под щекой была любимая кукла, и когда никто не пугал нё, заставляя вздрагивать от громкого голоса или чужих вороватых щипков.
Инна не любила свою бабушку по отцу. Та как-то особенно подчёркивала свою непохожесть на других. Словно бы только притворялась жительницей России, пытаясь уговорить своего сына непременно эмигрировать в Израиль.
Инне вовсе не хотелось туда, на обетованную землю. Она вдруг поняла, что не хочет, чтобы её считали еврейкой, подбирая этому определению другой более грязный и пошлый синоним. Мальчишкам нравилось ей ладное тело, нравилось то, что она заводила их на всякие пакости – изощренный ум этой девочки искал повод поупражняться.
Её отец и её дядя относились к Инне, словно к брошенной в окно гранате. Они норовили тотчас избавиться от неё – чувствуя свою слабость перед странной и мерзкой девчонкой. Отец пытался продемонстрировать строгость но всё время сбивался на нелепый извиняющийся тон, словно бы никогда не был настоящим отцом Инны, а только притворялся им, словно бы старательный, но увы бездарный актёр-любитель.
Инне не хватало мужской силы. Она любила мужчин, прекрасно зная, что однажды захочет от них большего чем простая родительская опека. Словно «секс» уже проникло туда в её мозг, картины сладостных судорог под каким-нибудь молодым красавцем уже начали щекотать нервы маленькой разбойнице.
Сейчас она посмотрела на Настю глазами той самой сказочной героини. Та только внешне походила на маленькую домашнюю Герду. Было бы странно, если бы лна дошла босиком до Лапландии или даже до самого Северного полюса, туда, где среди торосов возвышается замок Снежной Королевы.
Наверняка она боялась порки и злых слов, краснела, когда её дергала за подол платья бездомная собака и старалась избегать ходить по большой и малой нужде в ненавистном всем школьном туалете.
Инне было жаль такую глупую девочку. То, что Настя теперь должна была сидеть рядом, её и смущало, и радовало. Гораздо неприятнее было соседствовать с обнаглевшим за каникулы Володькой Власовым. Этот прирожденный разбойник был когда-то влюблён в неё – влюблен страстно и глупо, как влюбляются одни только мальчишки, возводя тех, кого любят на неприметный для других пьедестал.
Так мысленно думая, то Власове, то об этой нюне, Инна дошла  до железнодорожных путей. Тут редко ходили составы, но всё равно она взяла Настю за руку и словно бы неразумную детсадовку стала переводить через опасное место.
- Спасибо,-  пролепетала та, когда железнодорожный переезд был позади.
Настя вдруг устыдилась этого конвоя. Словно бы она желала убежать прочь, не вернуться домой.
Инна довела её почти до бабушкиного барака.
 
- Бабушка, - донеслось до ушей престарелой словесницы.
Вера Андреевна очнулась от мимолётной дрёмы, очнулась и посмотрела на свою такую красивую и непорочную внучку.
- А, это ты.. Неужели всё уже кончилось? – спросила она тоном дореволюционной бонны.
- Бабушка, а у меня теперь новая подруга. Её Инной Крамер зовут!
- Ну пойдём, пойдём. А то ты все новости по дороге растеряешь.
Поднимаясь по деревянной лестнице, Настя едва сдерживалась, чтобы не заговорить, не расплескать по воздуху все свои новости, словно бы выпущенных из клеток птиц. Ей вдруг захотелось болтать, болтать безумолку, точно также, как хотелось молчать даже на уроках, боясь сказать, что-либо смешное и нелепое.
В бабушкиной квартирке стоял довольно теплый почти избяной воздух. Тут было тесно вещам, но не тесно чувствам. Настя любила и эти старомодные шкафчики и этой похожий на айсберг холодильник, и эту колонку с загадочными огоньками внутри тёмного окошечка.
Ей всё казалось тёплым и милым.
Было только страшно  потерять бабушку. Настя всерьёз боялась, что бабушка умрёт во сне, умрёт так странно и непохоже. Она вообще ужасно боялась остаться сиротой навсегда – просто стать ненужной, словно бы надоевшая кукла. Она не представляла себе, что станет делать, как вести себя – куда, а, главное, к кому обратится за помощью.
Бабушка наверняка не умирала только потому, что рядом была она. Настя не понимала, отчего так боится, что станет окончательно и бесповоротно свободной. Её страшила эта свобода, гораздо проще было умереть самой – просто перестать дышать, как тот смешной ёжик из детской присказки.
Вот и теперь, сняв с себя праздничный фартучек, она поспешила на кухню, хлопотать вокруг маленькой двухконфорочной плиты.
 
Евгения Васильевна вернулась домой в дурном настроении.
Она бранила себя за нерешительность. В сущности, эв этой школе её ничего не держало, разве что бояхнь нового шага.
«Чёрт побери! Я могла бы сделать себе имя. А не талдычить одно и то же этим маленьким извергам!»
Перед глазами тотчас возникли две детские физиономии. Одна из них принадлежала маленькой разбойнице и оторве Крамер. Дочь редактора «Рублёвского вестника» выделялась на фоне других детей. Она была плохо воспитана – и не ощущала никаких чувств признания взрослым.
Зато милая в своей трусливой загнанности Настя была прекрасным кандидатом в жертвы. Евгении вдруг захотелось безжалостно шпынять эту маленькую кукольную девочку. Она сама напрашивалась на замечания и странное пугающее безразличие со стороны модно одетой, но неудовлетворенной жизнью учительницы.
Будучи школьницей, она мечтала быть самовластной властительницей. Этакой милой и одновременно безжалостной старухой из пушкинской сказки только с педагогическим образованием. Дети были сродни не слишком любимым в детстве куклам – те вызывали у неё приступы гнева.
Это чувтсво усугублялось её полной женской невостребованностью. Сойтись раз и навсегда с одним мужчиной Евгения Васильевна считала пошлым – особенно делать это на тихую, на чужих квартирах, боясь быть застигнутыми, словно бы робкие и неискушенные школьники.
Секс был сродни выпивке. Он таил в себе множество загадок и подлостей. Евгения не могла представить себя матерью – представить себя подурневшей и вполне уже годной для списывания в утиль. Да и не любой из мужчин казался ей годным для продолжения рода. Она и так делала им уступку, предоставляя свою матку для их зазря прокисающей спермы.
Она собиралась выйти замуж образцово-показательно – хотя бы за такого рекламно непорочного Костика. Тот работал секретарём-референтом у какого-то местного воротилы - имя и фамилия этого человека передавалось только шопотом – Омара Альбертовича не зря считали законченным мафиози..
Костик мог играть роль богатого принца – хотя все его богатства казались картонными на фоне того, чем владел его шеф. Костику нравилось пускать пыль в глаза, он сам не заметил, как остался в тех давно уже забытых восьмидесятых – когда его «шестёрка» ещё могла кого-либо привлечь. Да и сам он был слишком староват для жениховства.
Переодевшись и кое-как сготовив ужин, Евгения перебралась в гостиную поближе к ещё исправно работающему «Рубину». Она всё никак не могла сменить его на «Сони» или «Фунай» - предпочитая смотреть лишь американскую мыльную оперу об обитателях одного американского городка в Калифорнии.
Она сама отчаянно завидовала то Иден, то Кэлли. Завидовала и чувствовала, что эта зависть съедает её изнутри. Возможно бы, будь у неё муж, всё было бы иначе. Она бы стала заниматься домашним хозяйством, а муж бы, муж бы сделал бы карьеру ради неё.
Мысли прыгали в мозгу, словно бы рассыпанное по полу монпансье. Она в детстве обожала эти разноцветные леденцы – родители прятали от неё заветную жестяную банку, а она норовила проследить за ними – и вытянуть лакомство. Ещё ей нравились слегка приторные, припорошенные снежным песком лимонные дольки. Она ела их с удовольствием, как и подаренных шоколадных животных в яркой разноцветной фольге.
Желание стать землячкой для богатых американцев не отпускало. Евгения старательно предвкушала, как станет жить с таким же размахом, как её муж купит себе иномарку, как. наконец, она станет писать прянные и сладковатые романы о любви в тропиках.
Досмотрев серию до конца, она выключила телевизор и отправилась принимать душ. Оголиться на время было приятно, она словно бы вновь играла роль олимпийской богини – роль, которая нравилась ей больше всего.
Под журчание струй мысли о браке с Константином стали более чёткими. Возможно, она имела последний шанс избавиться от опостылвшей школы. Возможно, будь она поласковей с Инной Крамер, то она бы стала ведущим пером города – карьера журналистки казалась ей более приятной.
Не желая мочить волосы, она натянула купальную шапочку с розами. Эта шапочка была очень красивой, но, взглянув на отброшенную ею тень, Евгения невольно смутилась. Её голова теперь казалась гладкой и голой, как бильярдный шар.
Евгения содрогнулась. Она вспомнила, как будучи десятиклассницей, разглядывала кучи из женских волос на экране в актовом зале – им показывали какой-то странный документальный фильм. Фильм оказался долгим и она едва не намочила себе свои нейлоновые колготки, боясь поднять руку – её всё равно бы не заметили в темноте - и отпроситься в уборную.
Стать лысой и униженной не входило в её планы. Евгения не прощала слабости людям – она старательно шла по правильной – как ей казалось дороге. По той дороге, где было много людей. Даже близость рядом темноволосой и строгой Сонечки Крамер не мешало ей чувствовать себя королевой.
Её отмечали и довольно массивные для своих лет одноклассники. Евгения помнила и Антона Стрельцова – темноволосый и усатый он сводил девчонок с ума, и каклй-то дёрганый и нервный Семён Ромашин – у него была дикая причёска под битла и какое-то узкое неприятное лицо дворового хулигана.
Евгения ещё тогда стала тяготиться своим девством – оно напоминало ей взятый из дому рубль – превращать его из вполне полновесной на вид купюры в груду медяков явно не годилось.
Только двое казались ей недостойными её такой юной и непорочной вагины – нагловатый Сорокин и вечно занятый рисованием Васильев – эта парочка давно оккупировала самую последнюю парту в среднем ряд и казалась Евгении самой неперспективной. Однако.
Однако всё случилось не так, как она планировала. То что она попала в передрягу вместо с гордячкой Соней как-то сбавляло градус обиды. Парни довольно споро потрудились в их попах и ртах – выпуская из своих между ножных орудий залп за залпом. Несчастным жертвам приходилось лишь терпеть и занимать свои рты поцелуями, дабы не закричать от боли и стыда.
Пьяное безразличие грозило растаять, словно бы облачко в вышине. Евгения словно бы вновь погружалась в этот полусон или же кошмарный бред – словно бы это не её, а ненавистную ей Настю испытывают на прочность.
- Нет. Я не хочу, не хочу.
И её голое тело тотчас покрылось мурашками.
Евгения поспешила выключить душ и тотчас крепко и тщательно растереться, прогоняя прочь этот сексуальный кошмар. Теперь всё казалось бредовым сном, тем более, что после такого конфуза она больше не видела ни Сони, ни этих двух камчадалов. И слава богу!
 
 
 
 
 
 
 

[1] Имеется в виду героиня повести Лии Симоновой «Лабиринт»

© Copyright: Денис Маркелов, 2016

Регистрационный номер №0330822

от 18 февраля 2016

[Скрыть] Регистрационный номер 0330822 выдан для произведения: Глава  первая
            Евгения Васильевна почувствовала лёгкое раздражение. Видимо, именно теперь, во второй день сентября, в  её душе грызлись между собой весьма голодные и привередливые кошки.
            Ряды школьников были не так красивы и стройны, как в прежние советские времена. В них появилась какая-то вольница, и от этого на душе собирались въедливые и мерзкие сумерки. Взгляд молодой и модно одетой словесницы метался от одного класса к другому, метался и становился всё более скучным.
            Особенно её раздражали одетые в какие-то странные обноски школьницы-подростки. Они неумело и нагло выставляли напоказ свои  тела, в их фигурах было много забавного и смешного, словно бы в дешёвых куклах из киосков Роспечати.
            Со времени её выпуска прошло ровно девять лет. Вот уже четвёртый год она работала в этой почти пригородной школе, живя на птичьих правах у какой-то дальней родственницы, которая отписала ей свою жилплощадь в духовном завещании.
            Бывшей гордости 10 «А» класса было неловко. Пожилая и вредная тётка старалась не афишировать присутствия в своей квартире дальней родственницы. Женя сама была не в восторге от такого сожительства – старая дама вела себя, как комическая актриса, постоянно дурашливо рассказывая о давно миновавших годах и вспоминая всех своих любовников – начиная от школьных друзей и кончая директором местной райпотреббазы.
            Школьники же были для Евгении Васильевны головной болью. Она вдруг поняла, что никогда не была готова к такой работе, что, в конце концов, лучше всего стать обычной матерью и по совместительству домохозяйкой.
            У неё на примете был такой вот кандидат в женихи – красивый молодой, стильный. Его звали Константином Ивановичем – молодой человек любил курить дорогие сигареты и ездить на некогда блескучей и стильной «шестёрке».
            Вот и теперь, он подвёз её к школе, подвёз и тотчас укатил по своим весьма важным и неотложным делам.
            Евгении было не по себе. Модная одежда подчёркивала её неуверенность. Словно бы она стояла перед этими недорослями совершенно нагая. Словно бы парковая скульптура, покрываясь невидимым потом и содрогаясь от малейшего шороха.
Её взгляд зацепился за небольшую плохо одетую школьницу. Та стояла в самом краю шеренги, стояла и сутулилась, словно бы бракованная куколка на магазинной полке. Евгении было не по себе от таких вот убогоньких существ с вечно сопливыми носами и совершенно внезапно возникающими проблемами. Наверняка у этой девчонки старались вытянуть карманные деньги и пытались ощупывать, словно бы живое , но совершенно покорное « наглядное пособие» для будущих Казанов.
Евгении Васильевне стало не по себе. Ей вдруг захотелось быть строгой, даже грубой с этим убогим существом. Наверняка эта девчонка недоедала и недосыпала и была явно не на месте среди более красивых и уверенных в себе детей. Наверняка она жила у какой-нибудь престарелой родственницы – это было написано на её растерянной мордашке.
Рядом с неё стояла темноволосая девушка с какими-то то ли полуеврейскими, полуазиатскими чертами лица. Инна Крамер – она была самой сложной ученицей в классе – внешне красивая и привлекательная для взрослеющих мальчишек, она походила на злую дикую кошку, готовую с помощью когтей и зубов отстаивать свою территорию.
Соседство этих двух существ не сулило ничего хорошего. Имя и фамилия новенькой вызывали кривую ухмылку – Анастасия Желудкова. Родители этого ребёнка погибли нелепо и бездарно, как все совки – попав в аварию, возвращаясь с дачного участка.
Настя жила теперь на попечении бабушки – она содрогалась от одной мысли о казенном доме и старалась угождать и престарелой родственнице и слишком требовательным и въедливым учителям. Быть всегда опрятной и успевающей по всем предметам у неё получалось с трудом – в дневнике то и дело возникали слишком красивые «тройки» и по-лебединому загадочные тройки.
Сейчас она собиралась вести себя ниже травы и тише воды. Страх в очередной раз нарваться на неприятности лишал её сил сопротивляться жестокой жизни.
Сейчас она с каким-то ужасом смотрела на темноволосую и очень нагло выглядящую девочку. Та демонстративно шевелила челюстями, играя с маленьким катышком жвачки. Жевать и надувать пузыри – было любимым занятием Крамер. Она делала это постоянно, доводя своей привычкой учителей до белого каления.
Сейчас ей было весело – было бы забавно вновь побесить всех этих дураков и дурочек – хорошеющей день ото дня Инне был противен весь этот птичник – как она привыкла называть свой родной класс.
Даже вид горделивой и нагловатой Евгении Васильевны Росошанской не пугал юную разбойницу. Ей хотелось мстить миру – за свою внешность, за то, что ей приходится жить у бабушки – матери отца – пока её собственные родители наводят лоск в  новой квартире.
Жить с вечно глухой и недовольной бабкой было как-то не в кайф. Старуха требовала от неё послушания – а Инна предпочитала фрондировать, огрызаясь на нудные старческие нотации.
Вот и теперь, она уже пожалела, что явилась на эту тягомотную линейку, что вынуждена стоять среди таких же милых дурочек и делать вид, что ужасно рада наступлению нового учебного года..
От её соседки по строю прямо-таки воняло примерностью. Инна не любила таких вот безвольных куколок и ловила себя на желании сделать больно этой пресной и скучной девчонке.
 
Насте ужасно захотелось домой, в уютную квартиру  бабушки в маленьком белом домике на втором этаже. Она была рада, что живёт вместе с этой доброй старушкой, а не в огромном и страшном доме, который почему-то называют «детским».
Она вообще не любила многолюдья, даже в детский сад ходила на полдня, не оставаясь на тихий час, чувствуя странное раздражение от всех этих шумных и потных детей. Насте нравилось слушать сказки и даже делать вид, что читает сама, просто переворачивая страницы.
Бабушка любила кормить её манной кашей и вкусными пирожками с повидлом. После краткого, но крепкого сна девочка просыпалась вполне бодрой и весёлой, просыпалась и с аппетитом поглощала свой полдник, оставая и чашку и блюдце совершенно чистыми.
Сейчас в этой школе она чувствовала себя чужой, совершенно чужой – девушки и парни казались ей абсолютно чужими – они смотрели на неё, слвоно бы на забавного ручного зверька, а она, она стыдилась своего поношенного платья и идиотских  баклажанного цвета колготок.
Платье досталось ей от погибшей в аварии матери. Точнее от её матери, которая бережнор хранила школьную форму дочери. Ей нравилось обряжать в это поношенное платье родную внучку, словно бы играя в давно уже устаревшую игру в куклы. Настя старалась бережно относиться к столь важной реликвии, она боялась, что случвйно испачкает рукав мелом.
Сейчас ей было наиболее неловко. Из-за этой темноволосой и дерзкой Инны Крамер. Она вела себя очень странно, пользуясь тем, что её кузина работает в прокуратуре.
Инне позволяли слишком много. Она могла вести себя, как угодно – ей выходки терпели, как неизбежное зло. Вот и теперь она старательно пересказывала какой-то ужасный взрослый фильм с голыми телами и поцелуями. Уши Насти медленно краснели, ей было стыдно – голые люди и поцелуи – это же ужасно!
Себе самой Настя казалась очень некрасивой. Она даже в ванной чувствовала себя очень жалкой. Особенно потому, что ванна стояла на кухне за легкой занавеской, и бабушка мыла её как-то торопливо, боясь того, что кто-либо нарушит их уединение.
Больше всего Настя боялась, что ей придётся ехать за тридевять земель в городскую баню, раздеваться там донага и идти в общую залу с душевыми воронками и потными дамами, в чем мать родила. Настя больше всего боялась их волосатых лобков и нелепо скалящихся вагин. Они напоминали ей гоголевских вурдалаков.
Мысли о наготе были нестерпимы для чистоплотной Насти. Нагота заставляла думать о сексе – это слово было сходно с шипением ядовитой змеи, какой-нибудь гадюки. Бабушка не заводила с ней разговора об интимных вещах, считая Настю очень наивной и юной.
Насте и теперь было страшно. Страшно от того, что никто в классе её не любил. Ни мальчишки, ни девчонки со своими хитрыми мордашками и начавшими медленно и верно оттопырившимися лифами платьев, блузок и свитерков.
Сейчас ей было стыдно и страшно. Гораздо лучше было бы там, под бабушкиным кровом среди старой мебели и давно уже остановившимся временем – даже часы там казались абсолютно спящими.
Инна же в свою очередь впитывала жалкую фигурку своей соседки по парте. Настя казалась ей законченной сволочью и нюней. Такие вот тихие девочки много раз подставляли её – например, в детском саду, когда обижались на неё и бежали жаловаться воспитательнице. Инне было  не в первой ощущать себя брошенным ребёнком, она вообще жила сама по себе, словно бы случайно прирученная кошка, норовя при первой возможности сбежать из дома. Наверняка эта вот куколка любит тёплое молоко и вечернюю сказку – она любила совсем иное – взрослые книги о любви и такие же взрослые фильмы, где женщины ведут себя, как дикие необузданные животные.
Явление в классе строгой и чопорно одетой учительницы немного приглушило страсти. Евгения Васильевна была не в восторге от этого шумного общества. Она оглядывала всех словно бы стаю дерзких приматов, оглядывала и и презрительно улыбалась своими тонкими тщательно напомаженными губами.
Инне казалось, что она уже где-то видела это горделивое лицо. Лицо заблудшей принцессы. Теперь она пыталась понять, кто и когда показал ей это лицо.
Евгения Васильевна почувствовала себя не слишком комфортно. Ей нужно было играть роль, единственную роль  - роль строгой наставницы для этого стада.
Взгляд Евгении Васильевны зацепился за жалкую фигурку новенькой. Эта девочка была лишней, явно лишней. Она была идеальной жертвой – скромная, пугливая, молчаливая, словно бы глухонемая.
Евгении не нравилось смотреть таких вот прирожденных жертв. Она помнила, как ещё недавно презирала темноволосую и скромную девушку –Соня Крамер предпочитала учиться и не болтать о пустяках.
Такой же темноволосой была соседка по парте этой новенькой. Инна Крамер, странно, неужели простое совпадение – для Евгении стало открытием это странное обстоятельство. Наверняка эта темноволосая девочка расскажет о ней своей родственнице. Неужели она и впрямь родственница Сони?
Евгении стало не по себе. Она вдруг нашла для себя забаву – сидящая возле   пока незнакомой однофамилицы подруги, девочка сама напрашивалась на неприятности. Она раздражала своим советским видом, словно бы выпрыгнула из давнишнего «Ералаша».
Её хотелось кусать злыми словами, щиавть и загнать по горло в грязное болото. Вымазать в дёгте и обсыпать куриными перьями. Сыграть роль злой и безжалостной мачехи – наконец отыграться за годы притворства.
Но это надо было делать постепенно. Не испугать, не заставить оёжиться в нелепом испуге. Евгения припомнила, как подолгу цепенела от строго взгляда деда- тот вёл себя слвоно бы театральный барин – был нетороплив и вежлив, заставляя её дрожать в предвкушении выговора.
Евгения всегда мечтала быть предметом восхищения – в пединституте она ходила в первых красавицах курса – немногочисленные парни смотрели на неё, как на богиню.
Евгении  это нравилось. Парни были готовы пластаться у её ног, словно бы змеи у стоп своей заклинательницы. Привычные маменькины сынки в очках и с  домашними завтраками.
Евгения была не в восторге от таких ухажёров. Они не стоили даже половины тех ненавистных взрослым камчадалов, чьи ненасытные члены, словно бы змеи потревожили её такую уютную норку.
Тогда на чужой даче она впервые почувствовала себя вполне взрослой и самостоятельной. Такой, какой была разве в самых смелых снах, позабыв на время о своём возрасте и положении. Ненавистная школьная форма была хуже, чем тюремная роба.
Теперь такую вот робу носила на своём теле эта скромница и тихоня. Как  же звучит её фамилия? Наверняка также нелепо и пошло.
Сев за учительский стол и начав перекличку, она немного отошла от злых мыслей. Школьники послушно отзывались на произнесенные ею фамилии, и когда она произнесла: – «Желудкова», – поднялась эта тихая и почти заморенная барышня.
Евгении стало не по себе. Она совсем недавно прочла повесть о такой же вот нелепой и жалкой школьнице – её звали так же, как её школьную подругу, а фамилия была мерзкой и гадкой – Чумакова.[1]
Инна Крамер тоже была такой же занозой в глазу. Её отец был некогда учителем литературы, а теперь издавал частный еженедельник «Рублёвский вестник». На первой полосе красовался конный рыцарь с рогом на фоне большой, похожей на шахматную туру, башни.
Связываться с дочерью журналиста Росошанской не хотелось. Она была уверенна, что гораздо удобнее будет чувствовать себя в редакции, чем в этом кабинете, пахнущим её собственным детством.
Этот сентябрь был невыносимо скучным и пошлым. Таким же, как все прочие сентябри. Разве что в воскресение – вместо занятий – в школе толпились местные жители, голосовавшие за выборы нового губернатора.
Об этом голосовании ничего больше не напоминало. Но Евгения всё-таки чувствовала себя раздраженной – возможно её нос обладал чересчур тонким нюхом.
 
Возвращаясь домой из школы, Настя старалась не думать ни о чём другом кроме бабушкиного обеда. Ей вдруг стало невозможно проитвно, страх проникал в её тело незаметно, словно бы тяжкий и въедливый вирус.
Насте было стыдно. Её могли посчитать слабачкой и трусихой. Стравх показаться слабой делал её ещё слабее, превращая в безвольную марионетку. Бабушка как могла подбадривала её, но Насте было не по себе.
Она слышала, что именно сейчас наиболее уязвима, что такие непредсказуемые мальчишки могут случайно напасть на неё – зажать в углу и начать дерзко и нагло лапать, или…
От этих мыслей она густо не по-детски краснела. Мысли путались, словно бы вспугнутые электрическим светом тараканы. Они пытались убежать, и тем более тревожили робкую душу девушку.
Настя понимала, что скоро станет совсем беззащитной. Взрослость пугала её, словно бы тёмная незнакомая улица. Там уже не было ничего кроме страха, пахнущего какими-то гнилостными задворками, куда приличные люди выбрасывают свой самый пакостный мусор.
 
Вера Андреевна чувствовала лёгкую тревогу. В её годы прогулки до школы казались слишком тяжким путём. Не верилось, что когда-то она бегала, как лань, радуясь каждому дню.
До юбилея оставалось всего четрыре года. Бывшая учительница любила проводить утра на свежем воздухе, наблюдая, как соседи по дому судачат о своих делах, а она сидит на лавочке и чертит на песке забавные фигурки своим старомодным зонтиком-тростью.
Внешний вид роднил её с престарелыми леди из далёкой Англии. Эта старомодность нравилась ей самой – строгие линии делового костюма и красивого габарлинового пальто прпрдавали её вполне зрелой фигуре некоторую нездешную основательность.
Вере Андреевне еравилось жить на окраине Рублёвска. Тыт вблизи пригородных сёл было больше воздуха. Она сама не заметила как из милой тридцатилетней красавицы стала интеллигентным подобием Шапокляк – строгой и морщинистой дамой с грустью в поблёкших глазах.
Настя была её единственным утешением. Рано лишившаяся родителей, она льнула к ней, словно бы к спасительному дереву. Так поступает маленький неразумный котёнок пытаясь инстинктивно спастись от своры голодных и безжалостных собак. Годы проваеденные с маленькой и скромной девочкой стали для неё самыми счастливыми – она вновь окунулась с свою учительскую молодость – когда строгая и красивая входила в класс, дабы рассказать детям о  поэте Пушкине и жандарме Беккендорфе.
Сейчас ей было немного не по себе – мир слишком изменился – она уже ничего не понимала, и старалась не слишком прислушиваться к возмущенным воплям своих ошалевших от ужаса сверстниц. Эти женщины потеряли свою юность в войне, и теперь считали себя глубоко и грубо обманутыми. Они ещё надеялись, что слегка деревенский на вид коммунист сможет вернуть им веру в страну, но Валентину Андреевну этот хитроватый прстачок бесил ещё сильнее – чем тот великан, что теперь сумел удержать власть в своих широких медвежьих лапах.
Она постепенно свыкалась с трудностями, свыкалась с тем, что люди стали жить по-иному, что они больше не притворялись равными, а шли каждый своей дорогой. Ей беспокоила только милая и непосредственная внучка. Та явно ещё верила взрослым и иногда побаивалась их раздраженных окриков.
«Только бы не умереть до её совершеннолетия. Но что это даст?»
Настя явно не могла приспособиться к жизни. Она боялась трудностей, всегда прибегала к ней то с нерешенной задачей по алгебре, то с сочинением по литературе. То наконец просто с проблемами, которые она не могла пока разрешить.
Её пугали то наглые подростки, то шумные и наглые пьянчужки. То слишком злобные дворняги, сбивающиеся к зиме в довольно большие и злобные стаи. Настя умела только сносить придуманные другими муки – она как послушная марионетка делала всё, что от неё требовали – ища восторг в этой странной почти магической покорности.
- Хорошо, что не угодила в детдом. Не стала козлом отпущения для каких-нибудь прирожденных уголовниц.
И мысли о внучке потеклим по давно проложенному руслу, словно вода и маленького, едва заметного родничка.
 
Инна Крамер сама не понимала, зачем провожает эту сопливую девчонку до дому. Настя шагала по тротуару с видом конвоируемой на казнь подпольщицы. Её вид скорее смешил, чем вызывал сожаление. Школа с её шумом и гвалтом была ей явно противопоказана.
Насте нравились только тишина и покой. Ей нравилось, когда бабушка приходила пожелать ей доброй ночи, когда рядом под щекой была любимая кукла, и когда никто не пугал нё, заставляя вздрагивать от громкого голоса или чужих вороватых щипков.
Инна не любила свою бабушку по отцу. Та как-то особенно подчёркивала свою непохожесть на других. Словно бы только притворялась жительницей России, пытаясь уговорить своего сына непременно эмигрировать в Израиль.
Инне вовсе не хотелось туда, на обетованную землю. Она вдруг поняла, что не хочет, чтобы её считали еврейкой, подбирая этому определению другой более грязный и пошлый синоним. Мальчишкам нравилось ей ладное тело, нравилось то, что она заводила их на всякие пакости – изощренный ум этой девочки искал повод поупражняться.
Её отец и её дядя относились к Инне, словно к брошенной в окно гранате. Они норовили тотчас избавиться от неё – чувствуя свою слабость перед странной и мерзкой девчонкой. Отец пытался продемонстрировать строгость но всё время сбивался на нелепый извиняющийся тон, словно бы никогда не был настоящим отцом Инны, а только притворялся им, словно бы старательный, но увы бездарный актёр-любитель.
Инне не хватало мужской силы. Она любила мужчин, прекрасно зная, что однажды захочет от них большего чем простая родительская опека. Словно «секс» уже проникло туда в её мозг, картины сладостных судорог под каким-нибудь молодым красавцем уже начали щекотать нервы маленькой разбойнице.
Сейчас она посмотрела на Настю глазами той самой сказочной героини. Та только внешне походила на маленькую домашнюю Герду. Было бы странно, если бы лна дошла босиком до Лапландии или даже до самого Северного полюса, туда, где среди торосов возвышается замок Снежной Королевы.
Наверняка она боялась порки и злых слов, краснела, когда её дергала за подол платья бездомная собака и старалась избегать ходить по большой и малой нужде в ненавистном всем школьном туалете.
Инне было жаль такую глупую девочку. То, что Настя теперь должна была сидеть рядом, её и смущало, и радовало. Гораздо неприятнее было соседствовать с обнаглевшим за каникулы Володькой Власовым. Этот прирожденный разбойник был когда-то влюблён в неё – влюблен страстно и глупо, как влюбляются одни только мальчишки, возводя тех, кого любят на неприметный для других пьедестал.
Так мысленно думая, то Власове, то об этой нюне, Инна дошла  до железнодорожных путей. Тут редко ходили составы, но всё равно она взяла Настю за руку и словно бы неразумную детсадовку стала переводить через опасное место.
- Спасибо,-  пролепетала та, когда железнодорожный переезд был позади.
Настя вдруг устыдилась этого конвоя. Словно бы она желала убежать прочь, не вернуться домой.
Инна довела её почти до бабушкиного барака.
 
- Бабушка, - донеслось до ушей престарелой словесницы.
Вера Андреевна очнулась от мимолётной дрёмы, очнулась и посмотрела на свою такую красивую и непорочную внучку.
- А, это ты.. Неужели всё уже кончилось? – спросила она тоном дореволюционной бонны.
- Бабушка, а у меня теперь новая подруга. Её Инной Крамер зовут!
- Ну пойдём, пойдём. А то ты все новости по дороге растеряешь.
Поднимаясь по деревянной лестнице, Настя едва сдерживалась, чтобы не заговорить, не расплескать по воздуху все свои новости, словно бы выпущенных из клеток птиц. Ей вдруг захотелось болтать, болтать безумолку, точно также, как хотелось молчать даже на уроках, боясь сказать, что-либо смешное и нелепое.
В бабушкиной квартирке стоял довольно теплый почти избяной воздух. Тут было тесно вещам, но не тесно чувствам. Настя любила и эти старомодные шкафчики и этой похожий на айсберг холодильник, и эту колонку с загадочными огоньками внутри тёмного окошечка.
Ей всё казалось тёплым и милым.
Было только страшно  потерять бабушку. Настя всерьёз боялась, что бабушка умрёт во сне, умрёт так странно и непохоже. Она вообще ужасно боялась остаться сиротой навсегда – просто стать ненужной, словно бы надоевшая кукла. Она не представляла себе, что станет делать, как вести себя – куда, а, главное, к кому обратится за помощью.
Бабушка наверняка не умирала только потому, что рядом была она. Настя не понимала, отчего так боится, что станет окончательно и бесповоротно свободной. Её страшила эта свобода, гораздо проще было умереть самой – просто перестать дышать, как тот смешной ёжик из детской присказки.
Вот и теперь, сняв с себя праздничный фартучек, она поспешила на кухню, хлопотать вокруг маленькой двухконфорочной плиты.
 
Евгения Васильевна вернулась домой в дурном настроении.
Она бранила себя за нерешительность. В сущности, эв этой школе её ничего не держало, разве что бояхнь нового шага.
«Чёрт побери! Я могла бы сделать себе имя. А не талдычить одно и то же этим маленьким извергам!»
Перед глазами тотчас возникли две детские физиономии. Одна из них принадлежала маленькой разбойнице и оторве Крамер. Дочь редактора «Рублёвского вестника» выделялась на фоне других детей. Она была плохо воспитана – и не ощущала никаких чувств признания взрослым.
Зато милая в своей трусливой загнанности Настя была прекрасным кандидатом в жертвы. Евгении вдруг захотелось безжалостно шпынять эту маленькую кукольную девочку. Она сама напрашивалась на замечания и странное пугающее безразличие со стороны модно одетой, но неудовлетворенной жизнью учительницы.
Будучи школьницей, она мечтала быть самовластной властительницей. Этакой милой и одновременно безжалостной старухой из пушкинской сказки только с педагогическим образованием. Дети были сродни не слишком любимым в детстве куклам – те вызывали у неё приступы гнева.
Это чувтсво усугублялось её полной женской невостребованностью. Сойтись раз и навсегда с одним мужчиной Евгения Васильевна считала пошлым – особенно делать это на тихую, на чужих квартирах, боясь быть застигнутыми, словно бы робкие и неискушенные школьники.
Секс был сродни выпивке. Он таил в себе множество загадок и подлостей. Евгения не могла представить себя матерью – представить себя подурневшей и вполне уже годной для списывания в утиль. Да и не любой из мужчин казался ей годным для продолжения рода. Она и так делала им уступку, предоставляя свою матку для их зазря прокисающей спермы.
Она собиралась выйти замуж образцово-показательно – хотя бы за такого рекламно непорочного Костика. Тот работал секретарём-референтом у какого-то местного воротилы - имя и фамилия этого человека передавалось только шопотом – Омара Альбертовича не зря считали законченным мафиози..
Костик мог играть роль богатого принца – хотя все его богатства казались картонными на фоне того, чем владел его шеф. Костику нравилось пускать пыль в глаза, он сам не заметил, как остался в тех давно уже забытых восьмидесятых – когда его «шестёрка» ещё могла кого-либо привлечь. Да и сам он был слишком староват для жениховства.
Переодевшись и кое-как сготовив ужин, Евгения перебралась в гостиную поближе к ещё исправно работающему «Рубину». Она всё никак не могла сменить его на «Сони» или «Фунай» - предпочитая смотреть лишь американскую мыльную оперу об обитателях одного американского городка в Калифорнии.
Она сама отчаянно завидовала то Иден, то Кэлли. Завидовала и чувствовала, что эта зависть съедает её изнутри. Возможно бы, будь у неё муж, всё было бы иначе. Она бы стала заниматься домашним хозяйством, а муж бы, муж бы сделал бы карьеру ради неё.
Мысли прыгали в мозгу, словно бы рассыпанное по полу монпансье. Она в детстве обожала эти разноцветные леденцы – родители прятали от неё заветную жестяную банку, а она норовила проследить за ними – и вытянуть лакомство. Ещё ей нравились слегка приторные, припорошенные снежным песком лимонные дольки. Она ела их с удовольствием, как и подаренных шоколадных животных в яркой разноцветной фольге.
Желание стать землячкой для богатых американцев не отпускало. Евгения старательно предвкушала, как станет жить с таким же размахом, как её муж купит себе иномарку, как. наконец, она станет писать прянные и сладковатые романы о любви в тропиках.
Досмотрев серию до конца, она выключила телевизор и отправилась принимать душ. Оголиться на время было приятно, она словно бы вновь играла роль олимпийской богини – роль, которая нравилась ей больше всего.
Под журчание струй мысли о браке с Константином стали более чёткими. Возможно, она имела последний шанс избавиться от опостылвшей школы. Возможно, будь она поласковей с Инной Крамер, то она бы стала ведущим пером города – карьера журналистки казалась ей более приятной.
Не желая мочить волосы, она натянула купальную шапочку с розами. Эта шапочка была очень красивой, но, взглянув на отброшенную ею тень, Евгения невольно смутилась. Её голова теперь казалась гладкой и голой, как бильярдный шар.
Евгения содрогнулась. Она вспомнила, как будучи десятиклассницей, разглядывала кучи из женских волос на экране в актовом зале – им показывали какой-то странный документальный фильм. Фильм оказался долгим и она едва не намочила себе свои нейлоновые колготки, боясь поднять руку – её всё равно бы не заметили в темноте - и отпроситься в уборную.
Стать лысой и униженной не входило в её планы. Евгения не прощала слабости людям – она старательно шла по правильной – как ей казалось дороге. По той дороге, где было много людей. Даже близость рядом темноволосой и строгой Сонечки Крамер не мешало ей чувствовать себя королевой.
Её отмечали и довольно массивные для своих лет одноклассники. Евгения помнила и Антона Стрельцова – темноволосый и усатый он сводил девчонок с ума, и каклй-то дёрганый и нервный Семён Ромашин – у него была дикая причёска под битла и какое-то узкое неприятное лицо дворового хулигана.
Евгения ещё тогда стала тяготиться своим девством – оно напоминало ей взятый из дому рубль – превращать его из вполне полновесной на вид купюры в груду медяков явно не годилось.
Только двое казались ей недостойными её такой юной и непорочной вагины – нагловатый Сорокин и вечно занятый рисованием Васильев – эта парочка давно оккупировала самую последнюю парту в среднем ряд и казалась Евгении самой неперспективной. Однако.
Однако всё случилось не так, как она планировала. То что она попала в передрягу вместо с гордячкой Соней как-то сбавляло градус обиды. Парни довольно споро потрудились в их попах и ртах – выпуская из своих между ножных орудий залп за залпом. Несчастным жертвам приходилось лишь терпеть и занимать свои рты поцелуями, дабы не закричать от боли и стыда.
Пьяное безразличие грозило растаять, словно бы облачко в вышине. Евгения словно бы вновь погружалась в этот полусон или же кошмарный бред – словно бы это не её, а ненавистную ей Настю испытывают на прочность.
- Нет. Я не хочу, не хочу.
И её голое тело тотчас покрылось мурашками.
Евгения поспешила выключить душ и тотчас крепко и тщательно растереться, прогоняя прочь этот сексуальный кошмар. Теперь всё казалось бредовым сном, тем более, что после такого конфуза она больше не видела ни Сони, ни этих двух камчадалов. И слава богу!
 
 
 
 
 
 
 

[1] Имеется в виду героиня повести Лии Симоновой «Лабиринт»

 

Палач и жертва. Пролог