Оранжевый снег часть 1

Героическим защитникам Ленинграда в дни вражеской блокады.

Светлой памяти Анатолия Васильевича Маслова – моего деда,

                                                                                            посвящается:              

 

 

                                    Владислав Данилов  vlad71dan@yandex.ru

 

                                                 « ОРАНЖЕВЫЙ СНЕГ »

 

 

 

                                                        Часть первая

 

                                                           Глава Первая

                                            

 

                                                               Никто не подозревал о существовании «моста».

                                                               Прочного, проложенного по досчатому полу

                                                               паровозной будки.

                                                               Похоже, и сам он не очень-то верил.

                                                                Не верил, совершая путешествия с одного берега

                                                               «Реки времени» на другой.

 

                                                               …Необходимо усилить!

 

                                                               «Водитель! Каждый лишний рейс – помощь

                                                                                                               Ленинграду!».

                                                                              Лозунг у ворот «Дороги жизни».

 

                                                                Как рейс, помогающий Ленинграду, может быть

                                                                                                                 «лишним»!?

                                                                            Бесконечно удивлённый данным лозунгом.

 

                                                          

 

                                                                            I.

 

 

    «Утро – туманное, утро – хмельное!»

     Утро после белой ночи!

     Глубокая белая ночь и туманное утро, не очень-то отличаются друг от друга. Там – полумрак, здесь – полусвет.

     Проследить за этим чудесным превращением, в котором, в общем-то, нет ничего особенного – почти невозможно. Никому ещё не удавалось, никакими способами зафиксировать эти минуты, секунды – сказочные мгновения перед восходом солнца.

    Кругом пока ещё всё серо, но… внезапно громче начинают щебетать проснувшиеся птицы.

 

                        

                                                                           1

     Отяжелевшие от пьяной, бессонной ночи веки – перестают слипаться. Над горизонтом вспыхивает оранжевое пятнышко восходящего солнца и… ночь забыта!

                                                          

     Прожита, пропита и забыта!

     Утро!

     И лишь вдали, в окутанном пока ещё густым мраком сосновом бору, всё ещё раздаётся последнее, ночное: «ку-ку, ку-ку, ку-ку».

     - Кукушка, кукушка. Сколько мне жить осталось?

     «Ку-ку».

     И тишина. Роса. Утро!

 

     Пара блестящих ниточек рельсов, сближаясь по мере удаления к горизонту – исчезают в утреннем тумане.

     Куда-то они ведут? Ведь дороги, как известно никогда не кончаются.

 

     Небольшой островок цивилизации в виде железной дороги, так органично вписался в окружающий, девственный пейзаж, что казалось будто и в доисторические времена, когда вместо берёз и сосен вокруг, высились величественные папоротники, а в окрестностях шастали всяческие тираннозавры, диплодоки, мастодонты, добродушные травоядные бронтозавры и прочая нечисть – эти чудесно пахнущие пропиткой шпалы и отливающие серебряным блеском рельсы, уже лежали на невысокой бурой насыпи, вдоль которой, худыми, осанистыми стражниками, строго соблюдая дистанцию – выстроились телеграфные столбы.

 

     Солнце окончательно переоделось в утреннее платье. Из оранжевого превратившись в золотое! Шире раскидав свои любопытные лучики. Пронзив ими стальной туман.

     В прозрачном воздухе, почти осязаемо волнится прохлада. Трава и рельсы – мокры от выпавшей росы. Её немного, ночи всё-таки тёплые. Кажется, что промчался короткий ливень и вовсе не серая ночь задержалась над землёй, а лишь тень от породившей этот ливень тучи.

 

    Вдали на станции – гудки трудяг-локомотивов слышатся всё чаще, но мимо одинокого полустанка за всю ночь не прошёл ни один состав.

     Название у полустанка весёлое и приветливое: «Приветненское». Правда ночью, хоть и белой, места эти выглядели более чем мрачно. Пусть даже ночь коротка…

     Неприветливость полустанка подчёркивала и не слишком вежливая и не особо симпатичная билетная кассирша. Мало того что ждать её пришлось более получаса, так вдобавок, совершенно не вовремя, у неё в билетопечатающей приблуде – закончилась лента и по такому случаю, кассирша, качая более чем пышными бёдрами, обтянутыми форменной юбкой, удалилась в посёлок, а в окошке кассы, появилась картонная, от руки написанная табличка, возвещавшая о том что в пригородных поездах работают кондуктора.

 

     Расписание как таковое на полустанке отсутствовало. Видимо железную дорогу, не слишком заботило спокойствие и благополучие её пассажиров, но всё-таки нашлась добрая душа и нацарапала эта душа острым гвоздиком, на первом от платформы столбе, некое подобие расписания, обозначив направления стрелками, сильно смахивающими на рыбьи скелеты.

 

     Совы не ухают. Дикие звери, возможно тоже не столь часто наведываются в эти края,

 

                                                                            2

иначе вряд ли появились бы на живописном морском берегу многочисленные санатории, пионерлагеря и детсадовские дачи.

     Небольшой уютный полустанок, но… шаг в сторону от путей и местность мгновенно

преображается. Становится неприветливой, как уже упоминалось выше.

                                                              

      И невозможно понять, в чём причина подобных перемен. Дурных воспоминаний с этим местом не связано. И всё же не нравилось Николаю, Колюшке, Колюне это место…

 

      Утро!

      Гудки локомотивов становятся будто бы ближе. Совсем скоро должен прибыть и пригородный «дизель»*, один из немногих, курсирующих по приморской ветке и делающий здесь остановку.

      Оно и понятно почему. Место ведь неприветливое, хоть и курортная зона.

      Курортников много. Их слишком много!

      Как заблудившиеся партизаны, в самых невероятных одеяниях, спасаясь от ужей и комариных туч, бродят они по окрестным лесам в поисках грибов и ягод. Ничего естественно не находя. Не сезон!

      Но остаются курортники при этом, столь же настойчивыми в своих поисках. Между набегами на леса, они оккупируют пляжи, курзалы, кафе и при этом постоянно что-то жуют…

      Курортники почему-то не сходят с ума. Когда ты на отдыхе, то не очень-то отличаешь красоту от убогости и безобразия. А если и отличаешь, то чаша весов твоего восприятия, всё более склоняется в сторону красоты. Порой тебе полуослепшему и безобразие покажется прекрасным.

      Такое случается слишком уж часто…

 

                                                                          II.

 

      «Дизель» - появился в точном соответствии с расписанием нацарапанным на столбе. Подкрался почти беззвучно. До отказа забитый курортниками.

      Конечно в вишнёвого цвета вагонах, при желании, можно было отыскать свободные места, но курортники – обилием багажа и кислыми минами на загорелых лицах, держа на коленях истошно вопящих детей, создавали иллюзию заполненного ватой пространства.

      Желание протискиваться сквозь отдохнувшие тела и распухшие чемоданы, в поисках местечка на деревянной лавке – моментально исчезало.

 

      Мужские составляющие, недавно образованных, курортных парочек, мрачно поглядывали в окна, на чинно проплывающий мимо лес, предчувствуя скорое окончание романа и неизбежные встречи с «любимыми жёнами».

      Обещали звонить, писать, не забывать и в часы отсутствия законных жён – навещать регулярно.

      Мужья – порядочные на первый взгляд люди, при ближайшем рассмотрении оказывающиеся, обычными похотливыми козлами, несмотря на солидный возраст и сомнительную в известном смысле состоятельность, имевшие несчастье провести отпуск в обществе осточертевших жён и маленьких, средненьких и великовозрастно-прыщавых отпрысков – весёлостью тоже не отличались.

     Эти славные представители мужского племени – были удручены мыслями о скором выходе на работу, месячном безденежье и обустройстве осточертевшего быта.

 

 

                                                                          3

     Жёны их, располневшие на отдыхе, вполголоса обсуждали в своём кругу курортную кухню, нравы и обычаи аборигенов – населения прибрежных деревень и посёлков,

 зачастую дававших свои названия ближайшим полустанкам. Охотно шли в обсуждение рецепты супов для похудания и модные новинки сезона в изобилии встречающиеся на городских вещевых рынках.

     Скукотища…

 

     Пройдя по трём из пяти имевшихся вагонов, Николай везде обнаружил схожие картины

всё больше страдая, от похмелья и одиночества, навеянных неприветливостью места с приветливым названием.

     Похмелье, с течением времени не проходило, а напротив – становилось всё более мучительным. Перед глазами плыли зеленоватые круги, в висках стучало, страшно болел затылок и подкашивались ноги.

     Эх! Пива бы сейчас. Холодного!

     Похмелье и одиночество, возможно обостряло ещё и чувство зависти к курортникам, к их судьбам. Ведь это не Николай возвращался из дома отдыха или санатория, ведь это не он проводил тёплые белые ночи с гологрудыми блондинками в пляжных кустах, или уютной, увитой душистым хмелем беседке. Не он пил прохладные коктейли и обжигающий джин с ледяным тоником. Не он…

     Нет блондинок, теперь уже и денег на коктейли нет. Есть лишь «бодун» и долгая дорога к дому в жаркий июльский день.

    Скукотища…

    Вот скукотища есть и мог бы ею Николай щедро поделиться с пассажирами. Хватило бы на всех, да ещё и осталось бы.

 

    Николай возвращался в душный и пыльный город. Возвращался с похмельем и полностью разочаровавшись в себе. Он ругал себя за то что смог так легко поддаться на уговоры. Дешёвые посулы веселья. Сокурснички бывшие – называется!

    Проглоченным ёжиком – колола изнутри неловкость, скорее даже стыд перед той девушкой, в общении с которой, он, хлебнув лишнего, оказался столь беспомощен. Должно быть, вспоминает его сейчас, если не спит, да кроет последними словами. Современные девушки ох как хорошо это умеют делать! Ну, так ему и надо!

    Как её звали? Нет! Вспомнить невозможно. Но имя красивое, но на этот раз оно не соответствовало внешности обладательницы этого самого имени. Но как выразился Герман по прозвищу «преподобный» - старший из их компании: - «На безрыбье и рак – подлещик! На безбабье и кулак – жена!»

    Но вот ни рыбы, ни раков, лишь худой конец!

 

    Страшно хотелось пить. Противно ныло внизу живота и каждый удар в висках, отдавался покалыванием мерзких, очень острых иголочек под ногтями.

    «И что-то ведь отмечали!» - Думал про себя Николай и тут же с сожалением вспоминал, что день своего тридцатилетия провёл «всухую», из-за необходимости выхода на работу в ночную смену.

    В кои-то веки выбрался за город добровольно и так бесполезно провёл время…

 

    В конце концов, ругать себя и бесцельно бродить по вагонам Николаю надоело, и он всё же примостился в дальнем углу, на одном из свободных мест.

    Место было неудачное – спиной по ходу поезда, а Николай очень не любил подобное положение – подступала тошнота. Поездом он пользовался нечасто.

 

 

                                                                          4

    Наконец, под мерный, неторопливый перестук колёс и монотонное бормотание

 курортников – Николай очутился в объятиях морфея. Ведь он почти не спал прошедшей ночью, пытаясь сполна получить обещанное веселье…

 

                                                                        III.

 

    - Сынок! – жалобный, сдавленный возглас раздался в кухне и восстановившаяся тишина, лишь изредка нарушалась тихими стонами…

    Лежавшая ничком на каменном полу женщина, лежавшая в крайне неудобной позе, совершенно отчаялась дозваться сына и, прекратив стонать, сжала зубы.

    Приступ настиг её как всегда неожиданно. Резкая, оглушающая боль в груди, волна кашля, чёрные кляксы, покрывшие пожелтевшие, бывшие некогда белыми стены и… спустя мгновение – приятный озноб и ласково холодящая щёку твердь пола.

    Тоненькая струйка крови из рассечённой брови весело бежала на пол едва не журча, как весенний ручеёк, но упавшая женщина не замечала подобных пустяков.

    Неведомая сила вдавливала её в пол, чьи-то отвратительные, жирные пальцы влезали глубоко в горло и, сжимаясь там, в кулак, били изнутри по рёбрам прекращая стоны.

    Боль внезапно утихла, сменившись невероятной слабостью. Серая плитка пола вдруг стала голубой…

 

    Николай в тот вечер вернулся домой поздно. Переступив порог кухни, он понял – слишком поздно!

    Внутренне Николай давно готовился к ныне произошедшему, точно зная, что это случится в ближайшем будущем, и всё же…

    Вид лежащей на холодном, каменном полу мёртвой матери, забрызганные кровью стены и ножки кухонного стола, нестерпимо громкий щебет птиц – голос жизни за окном, - заставил сердце его сжаться и вызвал приступ тошноты.

 

    Николай просидел на корточках, в узком коридорчике, ведущем на кухню из прихожей, рядом с покойницей до темноты. И только когда ничего не понимающий, соседский котёнок, проголодавшись, прокрался на кухню и, издав громкое: «мяу», попытался лизнуть его ладонь и ножку стула, обрызганную запёкшейся уже кровью – пришёл в себя и поплёлся вызывать «скорую» и милицию.

 

    «Рак!». Страшное слово! Страшное – вполне понятно!

    Понятно всё! Болезнь неизлечима и, следовательно, просто обязана закончиться «уютным» кладбищенским квадратом, под сенью лип, тополей, берёз, сосен или чего-нибудь ещё, произрастающего в средней полосе.

    Потерять родную мать, по сути единственного близкого человека, пусть даже в тридцать лет, когда уже являешься вполне взрослым человеком, всё же довольно болезненно.

 

    Маму похоронили недалеко от города, на новом кладбище за Пулковскими высотами.

Церемония похорон прошла быстро: короткое прощание и полупьяные, полутрезвые могильщики, раскачав гроб, плюхнули его в затопленную, наспех вырытую могилу. Спешно закидали её землёй и, распихав по карманам засаленных комбинезонов червонцы, выданные Колей, незамедлительно приступили к рытью новой могилы по-соседству.

    Как конвейер!

 

 

 

                                                                          5

    Именно так подумалось в тот момент Николаю. Да это и на самом деле был конвейер, только работавший с частыми остановками.

 

    Постояв немного у сырого, низенького холмика, Николай воткнул в изголовье могилы дощечку с фамилией, датами рождения и смерти и какими-то номерами – выданную администрацией кладбища. Запомнил место, а затем пешком отправился в город. Пешком до ближайшей станции метро.

    «Не забыть ориентиры», - думал почти вслух Николай, провожая взглядом проносящиеся по широкому шоссе автомобили: «справа могила полковника – Коростылёв С.К.. – слева дренажная канава, участок №354, от автобусной остановки – сто семьдесят три шага. Проверено в обе стороны!

    Других событий этого дня Николай не помнил…

 

                                                                        IV.

 

    Николаю не везло в жизни. Точнее, это он так считал, что не везло. Хотя любой узник, любого концлагеря времён Второй Мировой, сильно позавидовал бы такому невезению.

    Коля плохо помнил своего отца. На следующий день, как Николаю, а тогда ещё болезненному мальчику Коле, мама ласково называла его – «Кока», стукнуло пять лет, и тот ещё не успел налюбоваться и оторвать пластиковый нос подаренному маминым братом – дядей Сеней, плюшевому медведю, которому мама в тот же день пришила подаренные тем же дядей мичманские погоны, пришло к вечеру известие о том что «папаша» - отошёл в мир иной, будучи раздавленным бешеным грузовиком, по дороге с «работы», - то бишь из ближайшего кабака, в не столь поздний час.

    Известие сие печальное, принёс молоденький очкарик-милиционер, на которого без стона смотреть нельзя было. По нему самому как будто полуторка проехала и обеда лишила. Пожизненно!

 

    Папа оставил по себе «добрую» память и кучу карточных долгов. Вдобавок, спустя месяц, стало известно и о том, что «папашка», находился во всесоюзном розыске, по делу об ограблении универмага в областном райцентре. Дерзком, вооружённом ограблении.

    Странным всё это показалось маме. Ведь оружия у муженька, она отродясь не видала. За пистолет сошла зажигалка – копия «Вальтера» - венгерского производства.

    Упокой Господи, ежели ты есть, его грешную душу.

 

    Сказок об отце-герое, отце-лётчике, отце-полярнике или отце-разведчике, Николаю рассказывать было некому, а потому, окончательно позабыв вскоре папашу и его пьяный солдатский ремень, до определённого возраста, пай-мальчик Коля, вполне верил бредням, что детей приносит некий всемогущий аист, или, оные обнаруживаются в капусте.

    Причём в представлениях Коки, капуста непременно должна быть квашеной. А он её так ненавидел…

 

    И в Детском саду, после, Николая почему-то не любили.

    Матрац его, вечно сползал с койки в тихий час, а следом за матрацем, непременно зацепив ночной горшок и расплескав его содержимое – сползал с грохотом на холодный пол и сам Коля. За это его не любили нянечки и воспитатели.

    А дети?

    Дети его просто не любили…

    Даже не то чтобы не любили, просто не замечали…

 

 

                                                                         6

    Как опостылевшую овсянку на завтрак не любили, и не замечали как разговоры

взрослых меж собой, если только разговоры эти их непосредственно не касались…

    Мама в то время работала на часовом заводе. Повезло, или зрение острое помогло – но работала.

    Специальность её называлась и странно и смешно одновременно: - то ли «настройщица хода», то ли «ходячая настройщица» - на заводе хохмили по-советски, незло, но обидно. Что или кого там мама на своём заводе настраивала, Кока не знал, но твёрдо усвоил одно – ни поговорить с мамой после работы, ни посидеть, никому и ни за что не удастся.

    Слишком уж она уставала…

    Передвигаясь как пьяная по пути из сада, держа Николая за руку и засыпая на ходу, часто неприятно дёргала на свою сторону.

    Постовые, частенько пристально вглядывались в странную пару своими казёнными глазами, не решаясь впрочем, подойти, пусть даже и к не вполне трезвой женщине, но с ребёнком. Не решались они, и оглашать окрестность противным, дребезжащим свистом.

 

    Незаметно пролетел и ещё один год.

    Коле исполнилось шесть. В подарок он получил, всё от того же незабвенного дяди Сени, уже не медведя, а вещь посерьёзнее – компас! И однажды, вечером, за неожиданно для самого себя совершённый геройский поступок был удостоен материнской ласки.

 

    Так случилось, что во дворе дома, где Коля с мамой жили последний год после гибели отца, в старом петергофском дворе, как и в детском саду, у него совершенно не было друзей. Мальчишки почему-то не принимали его, разом притихшего от одиночества и оглушённого горем в свою компанию. Шумную даже чрезмерно.

    Футбол, покорение деревьев, городки и катание по очереди на единственном во дворе велосипеде, принадлежавшем Борьке – толстому коротышке, сыну военного моряка, постоянно находившемуся в походах – обходили Коку стороной.

    Из одного такого похода, по рассказам Борьки, отец и привёз ему велосипед. Хотя, ходили слухи, что велосипед этот, был собран и подарен Борьке их соседом по квартире – полуспятившим от беспробудного пьянства, слесарем Архипом, который, будучи трезвым, слыл мастером на все руки и мог починить всё: от радиолы до электрички, и по его собственному признанию, мог за пару дней из молотилки, создать самый что ни на есть настоящий бомбовоз.

    Но трезв Архип в последнее время, бывал крайне редко. И слава о нём как о волшебнике, постепенно шла на убыль.

    К сожалению, сам Архип, ни подтвердить, ни опровергнуть все эти слухи не мог, так как полгода уже покоился на кладбище в Заячьем Ремизе, оправдав лишь одну истину – что пьянство людей, до добра не доводит. Весьма красноречиво оправдав…

    Да и какое добро могло быть у вечно поддатого слесаря.

    Впрочем, Коля охотно верил этим слухам опираясь на собственный опыт. Ведь дядя Сеня тоже был военным моряком, однако велосипедов никаких из своих походов не возил, ни племяннику Коке, ни собственному сыну Григорию, с которым Коля некогда был очень дружен, но внезапно вспыхнувшая ссора по поводу дележа трёх слив, положила конец их дружбе до гроба. А последующий переезд в Петергоф и вовсе похоронил её.

 

    Отец-то у Борьки, несомненно, был, вот только никто и никогда во дворе его не видел.

    С самого раннего утра и до наступления темноты, Борька ошивался во дворе и своё нежелание идти домой, объяснял тем, что панически боится мышей, кои в изобилии водились в коммунальных кухнях.

 

 

                                                                          7

    Но старики за шашками и бабушки за вязанием, конечно, знали, чем занимается борькина мать днями и вечерами.

    Чинно здоровались они с её многочисленными «коллегами по работе», навещавшими её в строго определённое время, загадочно при этом улыбаясь в кулак.

    Уж они то знали, чай не дети, что, нигде не работая и живя на пенсию, назначенную по случаю потери кормильца, моряка, но не военного, бывшего лишь боцманом на одном из кронштадтских буксиров – иметь коллег по работе невозможно.

    Смысл слова: «проститутка» - Николай понял спустя несколько лет и, конечно же, гораздо раньше, чем следовало бы…

 

    Коля неоднократно пытался сблизиться с дворовой шпаной, но все попытки неизменно оканчивались провалом.

    А однажды, после очередной вылазки во двор, мальчик вернулся домой, хвастая громадным «фонарём» под левым глазом и совсем не плача, ибо плакать одному, в пустой квартире совершенно неинтересно и бессмысленно.

   

    Вечером, ему же и влетело от вернувшейся с работы, уставшей пуще, чем обычно матери. Та даже и интересоваться не стала, откуда фингал. Молча сняла со стены ковровую выбивалку, как в мультфильме про Малыша и Карлсона, отсыпала пару-тройку ощутимых шлепков, несмотря на усталость по покорно подставленной заднице и молча улеглась спать, как обычно позабыв про ужин.

    И в этот раз, претерпевая экзекуцию, Кока не проронил ни слова, ни визга. Не уронил ни единой слезинки, так как в этом случае плакать было бы стыдно.

 

    После фингала, обиды на дворовых, почему-то не осталось. Ведь мальчик не видел лиц обидчиков, даже не успел ничего сообразить. Он едва заглянул внутрь старого, дровяного сарая, где обычно отлёживалась нагонявшаяся мяч ребятня, как тут же получил в глаз и гордо удалился зализывать раны.

 

    Постепенно Коля свыкся с одиноким своим положением, и, выходя во двор, более получаса, там не задерживался.

 

    Так и в этот, памятный всему дому вечер, Коля мирно сидел за доминошным столом, вертя подаренный дядей Сеней компас и вызывая тем самым, чёрную зависть пацанов.

    Отсидев положенные им самому себе полчаса, и умудрившись за это время совершить два воображаемых кругосветных путешествия, Коля засунул компас в карман коротких фланелевых штанишек и, снявшись со скамейки, не спеша, направился к дому, попутно пиная ногой половинку выеденного яйца.

    Большой оранжевый самосвал въехал во двор, разогнав шпану. Развернулся кузовом в сторону подъезда и, почихав немного сизым дымом, затих. Из кабины выбрался утомлённый водитель и, оглядевшись подозрительно по сторонам, скрылся в том самом подъезде.

    «Татра» Самосвал!» - заключил Коля и передумав идти домой, вернулся к доминошному столу.

    Несколько минут спустя и представилась ему возможность совершить тот самый героический поступок…

 

 

 

 

 

                                                                          8

 

 

    Во дворе не было песочницы. Не успел покойный ныне Архип сколотить простенький деревянный ящик. Слишком много у него находилось других, более важных и неотложных дел. Хотя просьбы о создании во дворе песочницы, он получал регулярно. От родителей самых маленьких жильцов дома.

 

    Доски для песочницы, Архип, правда, заготовил, но до пилы, молотка, рубанка и гвоздей, руки у него так и не дошли. То состояние здоровья не позволяет, то нет подходящего угольника… одним словом не успел. Эх, Архип! Вот и приходилось малышне возиться в куче грязного песка, невесть откуда взявшегося и пахнущего плесенью.

    Неоднократно, дворник, дядя Варлаам – высокий, круглолицый грузин, зимой и летом не снимавший свою войлочную шапочку, появившийся во дворе, как и песок, невесть откуда два года назад – пытался ликвидировать кучу, но малышня и родители бурно протестовали против этого.

    Родители – неоспоримыми доводами о том, что песок удерживает детей в границах двора, малышня – пронзительным, нестерпимым для уха человеческого визгом.

    Дядя Варлаам отвечал на это приглушённой грузинской бранью и добродушно улыбаясь большим своим ртом, кланялся оперевшись на метлу.

 

   Уже месяц, песок пересыпался ручонками белобрысой Машки из девятой квартиры. Лето! Вся остальная ребятня разъехалась кто куда, оторванная от любимой кучи родительскими отпусками.

 

    Заслышав рычание въезжающего во двор самосвала, Машка из девятой квартиры, пулей вылетела из кучи грязного песка и спряталась между гаражей. Но, увидав, что самосвал не собирается причинять вред ни ей, ни выстроенным ею куличам, боязливо озираясь, выползла из убежища и, вернувшись к брошенным в панике совку и ведёрку – продолжила свою достойную работу.

    Коля по-прежнему вертел компас. Совершая уже третью кругосветку, изредка косясь на Машку.

    Та, сопя и недовольно урча, пыталась выстроить третий кулич из рассыпающегося, высушенного солнцем до последней песчинки, грязного песка.

 

    Выстрелила дверь подъезда. Вышли водитель самосвала и дядя Миша из шестой квартиры. Дядя Миша, являлся счастливым обладателем «Жигулей-копейки» и старенького 407-го «Москвича». В его личном автопарке, кроме того, числился и хромой милицейский «Урал» с коляской, служивший незаменимым транспортным средством для поездок дяди Миши с друзьями за «зелёным змием», на рыбалку, на близкие расстояния вообще. Имелся у дяди Миши, нахальненький огородик на берегу речки Кикенки.

    Дядя Миша указал водителю на кучу грязного песка, за которой предусмотрительная Машка и укрылась в очередной раз, захватив с собой совок и ведёрко. Причём укрылась так искусно, что не была видна даже её ярко-красная панама.

    Затем водитель и дядя Миша, прошествовали вместе к одному из гаражей. Дядя Миша отпер огромный висячий замок, нырнул в тёмную прохладу гаража, и секунду спустя, вышел оттуда, неся две бутылки водки. Одну он зажал под мышкой, другая помещалась в левой руке.

 

 

 

                                                                         9

    - Ну а насчёт цемента как? – Обратился дядя Миша к водителю самосвала, пытаясь свободной рукой навесить замок обратно.

    - Как договаривались. Завтра-послезавтра, - ответил тот, глотая слюну.

    - Ну и ладушки! – Дядя Миша справившись, наконец, с замком, широко улыбнулся и торжественно вручил бутылки водителю.

    Тот не мешкая, рассовал их по необъятным карманам комбинезона.

    - Твёрдая валюта! – Улыбаясь в свою очередь, произнёс он.

    - Твёрже не придумать, - констатировал факт дядя Миша и дружески похлопав водителя по плечу, предложил: - Пойдём! Отобедаем!

    - Можно, - согласился водитель после недолгого раздумья.

 

    Собеседники удалились, и Машка вновь приступила к прерванным занятиям.

    Кока продолжал вертеть компас.

 

    Минут десять, максимум пятнадцать прошло и дверь подъезда, выстрелила в очередной раз.

    Не совсем уверенно теперь шагая, водитель самосвала подошёл к машине, огляделся, и, обнаружив полное отсутствие поблизости лиц как женского, так и мужского пола, со вздохом облегчения помочился в промежуток между кузовом и кабиной, затем залез внутрь, завёл мотор и закурил.

    Машка повторила своё путешествие к гаражам. Вскоре убедившись в том, что самосвал лишь урчит и кусаться не собирается, вернулась, опасливо озираясь к куче.

    Коля безучастно наблюдал за происходящим, как вдруг…

    Водитель выбросил недокуренную папиросу и слегка пригнувшись в кабине, потянул на себя какой-то рычаг. Рычаг, похоже, поддавался с трудом, поскольку искажённое лицо подвыпившего водителя побагровело.

    Кузов, меж тем, медленно, со скрежетом пошёл вверх. Машка, выстраивавшая тысячный за день кулич, и ухом не повела сидя спиной к самосвалу.

    Коля обмер. Мокрый, тяжёлый песок, беззвучно начал протекать в щели между крышкой и стенкой кузова, готовясь хлынуть лавиной. Комочки, не рассыпаясь, падали, а Машка продолжала сосредоточенно, надув румяные щёки ковыряться в ведёрке.

    Коля не сразу понял, какой ветер подбросил его со скамьи и заставил метнуться к ничего не подозревавшему ребёнку. Он не сообразил, откуда взялись силы схватить, упитанную, громко завизжавшую Машку в охапку и, напрягая все свои детские мускулы рвануть вместе с ней вперёд, вон из-под полутора тонн смертоносного, мокрого песка.

    Будто кто-то напильником с грубой насечкой, провёл по Колиной спине и, прихлопнув сверху, мягкой, холодной ладонью, заставил, упав на живот, выпустить из объятий верещащую Машку.

 

    Спустя минуту, самосвал с рёвом выезжал со двора, опрокинув пару мусорных баков и оборвав верёвку с бельём.

    Хмельной водитель, похоже, и не думал заглядывать в зеркала заднего вида, сосредоточившись на созерцании и милом сердцу бульканье согревающего содержимого бутылок, бережно переложенных из карманов комбинезона на кожаное сиденье.

    Машка – громко всхлипывая, тёрла одной рукой глаза, другой – царапину на коленке, полученную от встречи с неудачно подвернувшимся при падении совочком из тонкой жести. Бант, которым были стянуты на затылке её жиденькие волосы, растрепался и свисал двумя концами над Колей.

    Красный распустившийся бант – единственное, что запомнилось ему, придавленному мокрым песком, до того момента как он потерял сознание.

 

                                                                         10

 

    Потерял сознание впервые в жизни. Хотя однажды, он уже был близок к этому, в тот момент, когда у него брали кровь на анализ. Кровь из вены. Но тогда боль была мимолётна и длилась менее секунды. Лишь ощущение металлической полой иглы пропускавшей через себя густую горячую кровь, стекавшую в пробирку досаждало. Теперь же боль была сильной, почти невыносимой. Мокрый песок вгрызся в икры, сковал движения неимоверной тяжестью и Кока чувствовал себя совершенно беззащитным. Ужасно слабым. Но плакать не хотелось. Хотелось заснуть…

    «Вот так, наверное, умирают расстрелянные коммунисты» - успел тогда ещё подумать Коля…

 

    В по-детски безмозглую ещё голову Машки – всё-таки пришла мысль позвать на помощь.

    Первым примчался дядя Варлаам. Откопал Колю и бережно, будто бы нёс спящую красавицу или кувшин с драгоценным вином, уложил его на доминошный стол, затем подошёл к куче песка оставленной самосвалом и долго пинал её еле живым ботинком, смачно ругаясь на грузинском.

    Грузинского во дворе не знал никто. Чем Варлаам и пользовался.

 

    К тому времени во двор высыпали все кто находился дома в это время дня. Вызвали «скорую». Врач осмотрел Колю, не нашёл никаких угрожающих жизни повреждений. Многочисленные ушибы? Нет. Вывих всего один – вывих ступни, вправленный за пару секунд.

    Дядя Варлаам во время этой процедуры, громко стонал, потрясая метлой над своей головой покрытой войлочной шапочкой.

 

    Коля легко отделался. Пара ссадин и нервное потрясение.

 

    К приходу матери, Коля был почти в порядке и по прежнему вертел свой компас за доминошным столом. На вывихнутой ступне красовалась лёгкая шинка. Лубочек.

    Машка ревела в кухне квартиры номер девять. Оттуда её ещё долго не выпускали во двор.

    Дядя Варлаам – улучив момент, до полусмерти изметелил невменяемого дядю Мишу, выбивая из него адрес и имя водителя самосвала и разметав по двору свежепривезённую кучу песка, отправился за досками для песочницы.

    Коке от уставшей матери, конечно, влетело, но… зато во дворе, он стал почти героем и уже никто не смел, называть его Кокой или пренебрежительно обращаться к нему:

    - Эй, ты! – Или – Эй, пацан!

    Уважительно, с почтением:

    - Колечка! Николай!

    В первый раз это тихое, закомплексованное существо, люди много старше его называли полным именем. Жаль отчества не прибавляли.

    А история с самосвалом, дядей Мишей и песком, окончилась ничем…

 

                                                                         V.

 

    Николай проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс его за плечо.

    - Молодой человек! Проснитесь! Приехали, - голос принадлежал полной женщине с авоськой, битком набитой спелыми помидорами.

 

 

                                                                        11

 

    Николай тряхнул головой. Не помогло. Ни сон, ни похмелье – не улетучились. Пошатываясь, вышел он из опустевшего вагона на залитый солнцем перрон.

    «Зеленогорск». Здесь нужно пересаживаться на питерскую электричку.

    Солнце начинало припекать и становилось труднее дышать. Душно как перед грозой. Страшно тошнило и в висках снова застучали противные молоточки. Удары молоточков сопровождались появлением мерцающих чёрных точек перед глазами.

    Николай запустил руку в карман брюк и извлёк оттуда пригоршню монет. Там же обнаружилась и пара сотенных бумажек.

    «На билет и пиво должно хватить» - подумал он и зашагал к подземному переходу.

 

    На привокзальной площади царила суета. Отъезжали набитые курортниками автобусы, по левую руку шумел импровизированный рынок, а справа, небольшая кучка пожилых демонстрантов с транспарантом на котором корявыми буквами было начертано: «Вернём Зеленогорску историческое имя – Териоки!».

    «Финны! Вконец обрусевшие. Не иначе!» - было второй мыслью промелькнувшей в Колином мозгу с момента пробуждения. Бессмысленно поозиравшись по сторонам, он зашагал в сторону продмага.

 

    - Девушка! Пиво холодное? – обратился Коля, к молоденькой продавщице срывающимся на ультразвук голосом.

    - В такую-то жару!? – ответила та не слишком вежливо, смерив Николая с головы до пят критически-оценивающим взглядом.

    - Давайте девушка, какое есть.

    - Скажите спасибо, что хоть какое-то есть!

    - Спасибо, - Николай отсчитал мелочь и осторожно ссыпал её в блюдечко перед кассой.

    - Пожалуйста, - девушка шустро сгребла деньги, пересчитав их цепким взглядом, швырнула их в ящик и шмякнула на прилавок запылённую бутылку тёплого, нелюбимого Николаем пива. – Открыть?

    Коля кивнул утвердительно. Говорить он уже был не в состоянии. Комок тошноты слишком близко подступил к горлу.

    Выйдя из магазина, он услышал шум уходящей в сторону Питера электрички.

 

    Залпом, осушив полбутылки, Николай отдышался и, войдя в прохладный зал ожидания зеленогорского вокзала, приблизился к расписанию.

    Следующая электричка в сторону города, ожидалась почти через час, и Николай решил не совершать лишних, мучительных переходов по жаре. Взяв билет, уселся тут же на длинную скамью зала ожидания, допивать пиво.

 

                                                                       VI.

 

    - Журавлёв?

    Николай, безусловно, хорошо помнил свою фамилию, но очень уж торжественно прозвучала сейчас она. Будто бы принадлежа вовсе не ему, а другому, взрослому человеку, герою или большому начальнику. От волнения Коля стоял, разинув рот и краснея – потому и промолчал.

    Учительница – пожилая дама в больших очках с седой шевелюрой, уложенной в высокий батон, громоздившийся на темени, проводила перекличку.

    - Журавлёв!? – строго с нетерпением в голосе повторила училка.

 

 

                                                                         12

 

    - Я, - пискнул Николай и зачем-то поднял руку. – Я.

    - Фамилию свою забыл? – учительница уничтожающе посмотрела на Колю из-под больших очков.

    - Я, - зачем-то ещё раз ответил Николай.

    - Что якаешь, время идёт. Ты задерживаешь всех! – наставительно произнесла учительница и перекличка продолжилась.

 

    Коля хорошо запомнил свой первый день проведённый в школе. Никого из дворовых в его классе не было и всю первую перемену, он молча просидел у окна в коридоре.

    В первый день он так ни с кем и не познакомился.

 

    Выдали учебники, на втором уроке объяснили правила школьного распорядка. Зашёл директор – маленького роста, лысый мужчина в чёрном костюме, под которым ослепительным, белым пятном сияла идеально отутюженная сорочка.

    Директор передвигался мелкими шажками, слегка прихрамывая и вытянув руки по швам, оттопыривая ладони в стороны, за что и схлопотал своё прозвище – «Пингвин».

    Он поздравил класс с вступлением в новый период жизни, именуемый школой, что-то шепнул на ухо строгой учительнице и так же смешно переваливаясь, вышел из класса.

 

    Строгую учительницу звали Светлана Александровна, это она сообщила после переклички и добавила, что будет сопровождать их класс все три года начальной школы.

 

    В первый день состоялось всего два урока и после четвёртого звонка, ребятня повалила в гардероб, где наготове уже стояли встречающие родители, с носовыми платками, бутербродами и игрушками в руках. Глаза родителей были влажными от слёз умиления и радости за любимых чад.

 

    Коля тоже было влился в поток одноклассников, но не успел он дойти до гардероба, где висел его зелёный мешок со сменной обувью, как был остановлен Светланой Александровной:

    - Журавлёв! А ты куда? Ты же на продлёнке!

 

    Вместе с Колей на продлёнке, очутились ещё трое его одноклассников: рыжая Юлька из параллельного класса и два мальчика, имён которых Коля не знал и в первый день так с ними и не познакомился.

    Мальчишки постоянно о чём-то шептались, хихикали и громко чавкая, жевали что-то непрестанно, доставаемое ими из одинаковых ранцев.

    Юлька, – которую Светлана Александровна представила, приведя из соседнего класса, весь остаток продлённого дня, просидела молча, старательно мусоля карандаш и что-то выводя в своих прописях.

    Вскоре, за ней примчалась запыхавшаяся, взъерошенная бабушка и Юлька молнией кинулась в её объятия.

    Поблагодарив за что-то Светлану Александровну и извинившись за то, что так поздно смогла забрать ребёнка, бабушка, держа Юльку за руку, гордо осанясь вышла из класса.

    Смешливых обжор, забрали через полчаса.

    Остаток дня, Коля провел, держась за руку Светланы Александровны.

 

 

 

 

                                                                        13

 

 

    Он погулял по школьному двору, пообедал, сидя с ней за одним столом. Светлана Александровна, как выяснилось, тоже не брезговала бесплатными школьными харчами. И даже сметанку ей в щи добавляли, и хлеб был белый.

    Немного порисовал закорючки в прописях, не совсем уяснив для себя смысл этого занятия, ведь он умел писать все буквы – Дядя Сеня постарался.

    Затем снова погулял, пока в семь часов, за ним, наконец, не пришла как всегда чертовски уставшая мама.

    Продлёнку Николай возненавидел.

 

                                                                        VII.

 

    Николай вновь навестил продмаг. Тёплое пиво, всё-таки избавило его от зелени и мельтешения точек в глазах. В голове прояснилось. Начатое «лечение» решено было продолжить.

 

    Электричка появилась у перрона точно по расписанию. Ещё одна удача! Николай прошёл в полупустой вагон, уселся у окна и под мерное жужжание компрессора, вновь погрузился в сон.

    Стеклянная арка зеленогорского вокзала – последнее, что он видел перед падением в бездну сна.

 

    Поезд мчался в Питер. Спустя час с небольшим, он мчался прочь из города, снова увозя в неизвестность крепко спящего, избавившегося от мук похмелья, но с переполненным мочевым пузырём Николая…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         14

 

родительскими отпусками.

 девятой квартиры. ревшись на метлуевесть откуда два года назад - пытался ингала, обиды на дворовых, почему-то не осталось. акать было бы стыдно.

а, отсыпала пару-тройку ощутимых шлепков, несмотря на у

     

 

   

 

 

 

 

 

                                                             

 

 

 

Глава Вторая

 

                                                                         I.

 

    Германия – страна прекрасная! Лучшая во всей старушке Европе!

    Дети Германии, впитали это с молоком своих прекрасных как сама Германия матерей.

    Города фатерлянда – это крупные, безупречной формы жемчужины, рассыпанные по изумрудному альпийскому лугу. Каждый город – чья-то родина и каждый горожанин готов умереть за свой город и за свою страну, имя которой – Германия!

 

    Год основания города известен. Неизвестно лишь насколько точны сведения историков. Насколько они достоверны?

    Вполне возможно, что город, будучи уже городом, а не стихийным поселением, - возник на этом месте задолго до известной даты. Или позже. Впрочем – какая разница. И к данному повествованию, споры о времени возникновения города, практически не имеют отношения.

    Старинный немецкий город!

 

    Город есть! Он существует! Он живёт своей особой жизнью, не прекращающейся ни на минуту.

    Люди его населяющие, рождаются и умирают, приезжают и уезжают. Когда случалась война, горожане вставали на защиту своего города и всей великой и неделимой Германии и обычно успешно отбивали атаки неприятеля.

    Если же это им, по каким либо причинам не удавалось и власть в городе менялась, то горожане смиренно принимали эту самую новую власть и уже через пару месяцев, настолько к ней привыкали, что не могли понять, как могло быть иначе.

    Лишь бы цены на пиво, хлеб и сосиски не ползли вверх. Ведь пиво и сосиски – крайне, жизненно важные составляющие для каждого настоящего немца.

    Настоящее счастье для настоящего германца – да будет вечный, непрекращающийся Октоберфест!*   

    «Немец – перец, колбаса!»

 

    Иногда, кажется, что всё перемешалось в этом городе.

    Время и пространство, герои и подлецы, стили и направления, люди и звери – ведь город располагал довольно уютным зоосадом, с неплохой для провинции коллекцией животных.

    Перемешалось плохое и хорошее, доброе и злое, прекрасное и безобразное. Но видимо этим и покоряет город впервые попавшего в него человека. Не германца, германцу всё это привычно с детства.

    Германец с младых ногтей предан Германии и покорён ею навеки! Это его отечество, его Великая Родина!

 

    Как и к любому другому городу, к этому также существует несколько подъездов.

    Добраться до него можно по железной дороге, прекрасному шоссе в автомобиле или попутной гужевой повозке, воздухом – на лучшем и самом современном, пассажирском Юнкерсе-52* – ежедневно совершающем по два рейса в Берлин и назад, по воде пароходом и конечно пешком.

    С юга, востока и запада под мерный перестук колёс, под пение воздушных винтов и пешком со всех сторон.

 

 

                                                                         15

    Хитрое местоположение города, а раскинулся он на холмах, стало причиной того, что какой бы путь вы не избрали, со всех сторон город явит вам совершенно чудесный, незабываемый вид.

    К примеру: добираясь по реке пароходом, вы будете долго кружить по большому, но спокойному разливу реки, меж уймы больших и малых островов. Острова эти покрыты густой растительностью, среди которой не заметно и признаков человеческого жилья. А между тем оно там имеется. Но всё равно, острова эти чем-то притягивают взгляд.

    Ближе к городу, растительность на островах становится реже и среди могучих стволов, то и дело выглядывают огромные, похожие на роющихся в земле черепах, поросшие мхом гранитные валуны.

    Разлив сужается, и на высоких берегах появляются пряничные фольварки* и каменные постройки с островерхими черепичными крышами. То и другое окружено аккуратными садиками.

    На каменистых пляжах, вверх дном, лежат рыбацкие лодки и сохнут сети растянутые на вбитых в гальку сосновых сваях.

    Это Вайспорт – рыбацкая окраина города.

    За Вайспортом высится старинная крепость, прикрывавшая город со стороны реки – некогда мощное оборонительное сооружение, представляющее из себя неровный прямоугольник ограниченный высокими стенами, отмеченный с углов приземистыми башнями, из бойниц которых, по сию пору выглядывают чёрные стволы древних пушек.

    Напротив крепости, раскинулся Аванпорт – знаменитый своими ветряными мельницами, грустно глядящими в воду реки и в ветреную погоду наводящими панику среди птиц, мирно кормящихся на лугах Аванпорта.

 

    Город постепенно раскрывает перед вами своё нутро. Узкие извилистые улочки спускающиеся к набережной. Дома и домишки с обязательными флюгерами, венчающими их островерхие крыши. Костёлы и кирхи, мельницы и портовые склады, окружают движущийся по реке пароход.

 

    Множество прогулочных и торговых посудин у причальной стенки, но самое главное – вдали, на склоне горы высится первая достопримечательность города – Многоуважаемый замок Грюнвальда.

    Башни замка, глазами маленьких окон, столетиями наблюдают за городом и вовремя предупреждают население о грозящей опасности. Будь то наводнение, пожар или вероломное нападение неприятеля…

 

    Вскоре пароход швартуется у пристани торговой площади и пассажиры, разминая затёкшие ноги, пошатываясь от долгого путешествия по воде, сходят на благодатную землю города.

 

    Путешествие по воде, несмотря на всю свою романтичность, всё же утомительно, ибо занимает слишком много времени. Но есть и другой, не менее приятный способ добраться до города.

 

    Железная дорога! Прекрасное изобретение человечества! Быстро и удобно!

    Вид из окна вагона, также изобилует прекрасными ландшафтами, не менее прекрасными, чем те, что открываются с борта парохода.

    Нужно упомянуть о том, что в город приходят замечательные поезда. Замечательность их в том, что вагоны этих поездов разноцветные!

 

 

                                                                         16

 

    Мало того! Иные вагоны, являются прямо таки произведениями искусства. Узорам и пейзажам, которыми расписаны вагоны, могла бы позавидовать любая картинная галерея мира…

    Внутри эти вагоны, конечно же, мягкие, конечно же, в каждом поезде имеется превосходный недорогой ресторан и, конечно же, в каждом поезде, в голове его стоит локомотив, обладающий силой тысяч лошадей и стремительностью птицы!

 

    Поезда прибывают в город с трёх сторон. С востока, запада и юга. Это основные направления, если не считать ещё одной, северной, пригородной ветки. Но поезда, работающие на ней, ничем не отличаются от других пригородных поездов, бегающих по дачным маршрутам во всём остальном мире и потому, подробно останавливаться на их описании не стоит.

 

    Итак: подъезды к городу по железной дороге.

    Поезда, стремительно мчащиеся к городу с запада и чуть помедленнее с востока и юга, то пропадают в выемках, окружённых густым хвойным лесом, то взбираются на насыпи, с которых открывается чудесный вид на озёра, бескрайние луга и тёмно-зелёные островки леса.

    Грохочут составы на мостах. Дух захватывает от высоты виадуков, а туннели, на несколько мгновений лишают зрения.

    Но всему приходит конец и железнодорожные путешествия, тому не исключение. Леса вскоре становятся реже. Вдоль полотна всё чаще, пробегают пригородные посёлки, как две капли воды похожие друг на друга. Поезд пересекает широкую реку по изящному мосту, украшенному трёхплафонными, коваными фонарями, и колёса начинают грохотать по многочисленным стрелкам.

    Деревянные и каменные пакгаузы, пяти-шести этажные жилые дома вдоль полосы отчуждения, паровозные депо и вагонные мастерские, шпили церквей, мельницы и островерхие черепичные крыши вдали. Стук колёс и жужжание флюгеров. Всё это продолжается совсем недолго.

    Поезд вкатывается под стеклянную крышу и, выйдя из вагона, пройдя через здание вокзала, вы оказываетесь на площади, окружённой изумительно красивыми домами…

    От площади веером расходятся узкие улочки, а в центре бьёт фонтан из кувшина русалки восседающей на спине оленя.

    Вы в Германии! Вы в городе!

 

    В прибытии по железной дороге с востока, есть один недостаток. В окна вагона не виден большой Грюнвальд, хотя суровый вид его часто портит настроение неподготовленному путешественнику прибывающему с запада и юга.

 

    В город также ведёт множество проезжих дорог и пешеходных троп. Какую бы из них вы не избрали, город, всегда явит вашему взору красивый бок.

    Можно стрелой ворваться на улицы города в автомобиле, а можно чинно войти в него спустившись с поросших лесом, диких гранитных утёсов, а можно, подобно птице спуститься в него с неба, сделав несколько торжественных кругов, ловя ветер в раскинутые крылья самолёта.

 

    Аэродром, находится примерно в миле от города и ведёт к нему широкое, ровное шоссе. Самолёты приземляются и взлетают довольно редко и потому особого оживления на шоссе нет.

 

                                                                         17

    Пыль взвивается столбом за изредка проносящимся  то в город, то к аэродрому, чёрным, закрытым автомобилем. Но спросите у горожанина, кто едет в этом автомобиле, либо что в нём перевозят? Вместо ответа, вы увидите испуганное лицо, и не ответивший вам горожанин, поспешит убраться прочь. Словно бы встретил прокажённого.

    Но если вы твёрдо намерены попасть в город, на подобные пустяки, попросту не стоит обращать внимания. В самом городе, вас ждут ещё более удивительные вещи…

 

                                                                         II

 

    Если вы попали в город не морем, не по железной дороге и если цель вашего путешествия не лежит в непосредственной близости к порту или вокзалу, то для дальнейшего перемещения, вам придётся пользоваться трамваем.

    Такси и извозчики – в городе большая редкость и если удалось нанять что-либо из вышеперечисленного, - считайте что вам крупно повезло!

 

    Трамвай – тоже одна из достопримечательностей города, но в то же время его большое несчастье.

 

    В тот же день, когда в городе был торжественно пущен трамвай, все без исключения старинные здания, фасады которых имели неосторожность выходить на улицы, по которым пролегли трамвайные пути – лишились оконных стёкол.

    Но это ещё не самая большая беда, причинённая трамваем городу.

    Стёкла вставили и по историческому центру, трамвай стал передвигаться со скоростью пешехода.

    С самого начала, имелось всего два трамвайных маршрута: первый – от вокзала до порта, по набережной, с заходом на ратушную площадь, второй – от вокзала, через ратушную площадь, мимо капеллы, через мост, вверх до Аванпорта.

    Маршруты естественно получили свои номера и буквенные обозначения. Два маршрута – две первые буквы алфавита.

    Лет десять, ничего не менялось в трамвайном хозяйстве города, но в один прекрасный день, случилось так, что город лишился прежнего бургомистра. Почтенный господин, пал, жертвой сердечного приступа, купаясь в реке.

    Правда тело так и не нашли, но спустя и пять дней, бургомистр на службу не явился и потому заключили, что он всё-таки утонул, а тело течением вынесло в открытое море так стремительно, что покойник попросту не успел всплыть.

   

    Отслужили панихиду и в городском парке, установили бюст покойного, заботливого бургомистра, управлявшего городом в течение двадцати лет. Возможно он и дальше бы прекрасно справлялся со своими обязанностями и трамвайный кошмар, не получил бы дальнейшего развития. Но смерть спутала все карты.

 

    Горожане, погоревав немного, пришли к необходимости избрания нового бургомистра. Им стал молодой и очень энергичный инженер, который начал свою деятельность на новой должности с того, что закатил грандиознейшее празднество по случаю вступления на пост.

    Градоначальство пировало две недели.

    Первым протрезвел сам новый бургомистр, а, протрезвев, он первым делом распорядился сменить уличные фонари с газовых на электрические. В городе стало светлее и легче дышать.

 

 

                                                                          18

    Затем бурная фантазия и нерастраченный инженерный талант, породили уйму фонтанов в городском саду. В итоге, из ушей и рта прежнего бургомистра, забили тугие струи.

    Некоторое время энергичный градоначальник занимался водопроводом, сменой вывесок, постройкой гранитной набережной и, наконец, длинные его руки дошли и до трамвая…

 

    На частых совещаниях в ратуше, молодой бургомистр давал волю своей необузданной фантазии на предмет отрамваивания всего города.

    Купечество долго отказывалось финансировать грёзы градоначальства, но то, пригрозило придушить торгашей налогами и деньги само собой, тут же нашлись.

    Итогом этого грандиозного проекта, явились трамвайные пути, опутавшие все улицы города и новое трамвайное депо на десять стойл, хотя город располагал всего двумя вагонами. Данное обстоятельство нисколько не смущало гениального транспортника, ведь он к тому времени уже вынашивал замыслы строительства в городе нового завода по строительству трамваев.

 

   Но тут-то и начались безобразия. К примеру: трамвай, следующий по маршруту «А», от вокзала до порта, должен находиться в пути максимум пятнадцать минут, но, выходя с вокзальной площади утром – вагон прибывал в порт в сумерках.

    Ну, посудите сами! Разве может отказать вожатый пожилой молочнице в деле доставки молока в солдатские казармы, находящиеся в семи милях от порта. Не ломать же старухе ноги, коль пути к казармам всё равно проложены.

    А доктор, спешащий по вызову к младенцу или роженице, проживающим в противоположной стороне, за Вайспортом? Да нужно ещё доставить почтальона в замок, морского волка в адмиралтейство, архивариуса в суд, полицмейстера на место преступления, лётчика на аэродром, таможенника на таможню, паровозного машиниста в мастерские, яхтсменов в яхт-клуб… Мало ли необходимых поездок придётся совершить вожатому, дабы угодить горожанам? Тем паче, что каждый из них, способен оказать ему ответную услугу.

 

    С той поры трамваи утратили бронзовые таблички с указанием маршрута и подобно такси зажили собственной жизнью, ублажая попутных пассажиров.

    Так что упаси вас бог, садиться в оранжево-красный, чистенький вагончик. Если вы прибыли в город засветло и имели неосторожность воспользоваться трамваем, дабы добраться до почтамта, расположенного, кстати сказать, в пяти минутах ходу от вокзала, - будьте уверены, - доберётесь к вечеру, когда почтамт уже закроется.

    И сойти вам не удастся. Горожане, постоянно пользующиеся трамваем, наловчились покидать его на ходу, не рискуя свернуть себе шею или угодить под колёса. Если вы не цирковой артист, - проделывать это следуя их примеру, я вам не советую.

    Лучше катайтесь на здоровье…

 

                                                                         III

 

    Николай, раздирая наглухо склеившиеся веки – спрашивал себя: «Сколько же можно?»

Переполненный мочевой пузырь, вернувшаяся головная боль, бесконечный лес за окном вагона. Пустого вагона.

    Тамбур вероятно тоже пуст?

    Тамбур действительно оказался пуст. Отлив, Николай вернулся в вагон, тяжело плюхнулся на диван и догадался, наконец, взглянуть на часы.

 

 

                                                                         19

    «Три часа дня. В пиво добавили димедрола» - устало подумал он. «Интересно, где я побывал за это время?»

    Спросить об этом было не у кого, но и срывать истерично стоп-кран, тоже смысла не имело. Чему быть, того не миновать,  и Николай прислонился лбом к спасительно-прохладному стеклу.

 

    Над верхушками деревьев, как указательный палец, направленный в небо, возвышался маяк. В знойном июльском мареве, очертания его расплывались, и цвет башни определить было затруднительно.

 

    Электричка замедлила ход и через полторы минуты, противно заскрипев тормозами, замерла у платформы.

    Зашипели, открываясь двери, шлёпнули по крыше опустившиеся пантографы, и по платформе уныло поплелись немногочисленные пассажиры.

    Николай насколько позволила головная боль, повертел башкой из стороны в сторону. Попытался встать. Удалось!

    Поезд видимо собирался отстаиваться на незнакомой станции, прежде чем отправиться в обратный путь, довольно долго и смысла сидеть в душном вагоне не было.

    По пути к выходу, Колю пару раз здорово качнуло, и чтобы не упасть, пришлось опереться о подвернувшуюся спинку деревянного дивана.

 

    Выбравшись на улицу, Николай, было, пожалел об этом. Облегчения не наступило. Жара навалилась с новой силой. Оказывается в вагоне было даже прохладнее.

    Вернулись зеленоватые круги и дошло даже до того, что где-то глубоко в голове, чей-то мягкий баритон, почему-то с немецким акцентом, упрекнул мимоходом: - Напилься рюсский пивка. Ай-яй-яй. Нихт гут! Рюсский пивко - грубый пойло, поверх шнапс! Ай-яй-яй!

    Николай, пытаясь прогнать голос, тряхнул головой и тут же оглушённый болью замычал.

    - Плохо сердешный? – осведомилась проходившая мимо старушка, тронув Николая за плечо. В ответ, обернувшись, тот пустил слюну, глупо улыбнулся и, замычав вторично, устремился к урне.

    Выблевав прокисшее пиво с остатками позднего ужина, Николай почувствовал некоторое облегчение.

    Старушка, понимающе кивая, зажав нос одной рукой и крестясь другой, поспешно ретировалась.

 

    Наконец-то можно было выпрямиться во весь рост и безболезненно оглядеться по сторонам.

 

    Справа – разлегшись гигантским зелёным удавом – электричка, явно не спешащая обратно в город. Ясное дело – в обе стороны серебристые рельсы за горизонт. Красные глазки светофоров. Над крышами вагонов верхушки деревьев, спереди и сзади двуглавого удава – то же.

    Пришла на ум строчка из дурацкой песни про пожар на железной дороге: «горит зелёный семафор».

    Додуматься до подобного сложно, но отнюдь не невозможно.

   Ничего не попишешь – законы шоу-бизнеса нарушать не стоит. Зачем вникать в суть?

 

 

 

                                                                          20

 

    Некий идиот выкрасил сигнальное устройство зелёной краской – выходило по тексту, - а затем, зачем-то поджёг его. Про то как: «он уехал в ночь на ночной электричке, ехать не хотел, да зажало яички», - не вспомнилось…

    Семафоры не горят. Они крыльями машут. Горят светофоры…

 

    Слева уже интереснее. Вокзал, судя по всему – нечто бетонное, белое, стеклянное. Скошенная крыша с балконами. Для вокзала – необычное сооружение. Построено не так давно, ведь все постройки на железной дороге, исключая дореволюционные, ну ещё несколько довоенных – сплошь типовые. А здесь явно сквозила игра воображения архитектора.

    Названия станции на вокзальной вывеске прочесть не удалось, а на перроне таковых не наблюдалось.

 

    Рядом с несуразным вокзалом, как видно на вечной стоянке, находился пережиток прошедшей железнодорожной эпохи – именуемый паровозом.

    Памятник заслуженному труженику. Их множество вдоль стальных магистралей нашей необъятной Родины!

    Точно памятник. На тендере, шрифтом каким писались некогда партийные лозунги начертано: «Всё для фронта, всё для Победы!»

 

    После опустошения желудка и впрямь полегчало. Голова несколько прояснилась, походка стала твёрже и снова захотелось пива, или чего покрепче, чтобы зрение обострилось.

 

    Полюбовавшись стальным исполином на заслуженном отдыхе, Николай устремился на площадь перед чудо-вокзалом, углядев там пару магазинчиков и попутно роясь в карманах.

 

    Выпив пива прямо в магазине, из горлышка, вернув продавщице, пустую бутылку, практически выздоровевший Коля вышел на улицу.

    Зрение, как и предполагалось, улучшилось и первое что попало в его поле – краешек безбрежного озера. Стальная вода. Довольно высокая волна с белыми клочьями пены на гребне.

    «В Кузнечное, что ли занесло?» - Подумал Николай и заспешил обратно к вокзалу.

«Ладожское озеро» - чёрным по белому на вывеске, и под ней расписание. Выяснилось, что электричка уходит в город через два часа с небольшим и других уже не будет. Дальше ехать некуда – Ладога!

 

    Николай никогда не бывал здесь, хотя про «Дорогу Жизни» - многое знал как нормальный советский школьник и студент. Читал, ездил на какие-то экскурсии: «Цветок Жизни», «Разорванное кольцо», - но на станции «Ладожское озеро», у Осиновецкого маяка не был!

    Погода располагает к прогулкам. Можно погулять. Времени полно! Николай решил прогуляться, тем более что на озёрном берегу, наверняка должно быть прохладнее.

    «Надо ещё пару взять!»

    И Николай взял. Две. «Степан Разин». Крепкое!

    Терпеть его не мог. Спирт с пивом! И всё-таки взял…

 

 

 

                                                                          21

                                                                         IV

 

    Флюгера – первое, что бросается в глаза и режет слух въезжающему в город.

 

    Флюгера многоголосы. Один свистит, другой стрекочет, третий воет, стонет и плачет на все лады.

    Подул ветер, и вы невольно поднимаете голову, реагируя на непонятную какофонию, обрушивающуюся на вас сверху. И вот тут-то городские флюгера, предстают перед вами во всём своём великолепии и многообразии.

    Двух совершенно одинаковых флюгеров, как бы вы не старались, сыскать в городе невозможно. И это при том, повторюсь, что флюгер имеется на крыше каждого дома. Каждого!

    Особенно примечательны флюгера частных, небольших домов, на одно семейство или флюгера над конторами, банками, рыбацкими артелями или мастерскими.

 

    Вот к примеру дом кондитера Мальбене. Красная черепичная крыша и на коньке флюгер, в форме многоярусного торта, с вырубленными буквами – инициалами самого Мальбене – самого популярного в городе кондитера!

    Чьи торты щедро пропитаны лучшим ромом? Мальбене! А чьи пирожные и бисквиты покрыты самой сахарной глазурью? Мальбене! А у кого самые низкие цены? Конечно же, у старика Мальбене!

    Мальбене - итальянец. Он из второго поколения кондитеров работающих (теперь уже работавших) в городе. Он, как и подобает кондитерам – непомерно толст и добр. Всегда чист и источает запахи миндаля, корицы и взбитых сливок. От его роскошной кондитерской, в витрине которой всегда выставлен наисвежайший товар, за милю разносится вызывающий обильное слюноотделение запах жареных орехов вперемешку с ароматом ванили.

    Мальбене действительно щедр. В дни ежегодного карнавала, когда горожане веселятся так, как умеют веселиться только тут и нигде больше в белом свете – Мальбене закатывает роскошный пир. Вдоль главной улицы города, от Колодезной до Торговой площадей, выставлялись огромные столы и Мальбене с десятком поварят, только и успевал совершать ежечасные рейсы от своей кондитерской к этим столам, поднося совершенно бесплатное угощение в виде тортов, большущих подносов с горами пирожных и больших корзин с пряниками и мармеладом.

    В дни свободные от карнавала, продукция Мальбене, пользуется постоянным спросом горожан и поэтому, щедрость Мальбене, самому Мальбене вовсе не в убыток.

    Флюгер над кондитерской не просто воет или стрекочет. Нет. Он каким-то непостижимым образом умудряется высвистывать мелодию незабвенного «Августина».

    Мальбене очень гордится своим флюгером и поэтому, каждое утро, один из поварят, карабкается на крышу с куском войлока и ведёрком мела в руках. Через полчаса – медный торт сияет, чуть ли не ярче солнца.

 

   Если вас угораздит оказаться на Герхардштрассе, в том месте, где она сливается с Мельничным переулком, возле сапожной мастерской Гюнтера Баха, в тот момент, когда налетит резкий порыв ветра, - вам может показаться что по вашей голове, прошагал отряд гномов в тяжёлых сапогах. Откуда-то сверху, явственно доносится цоканье сотен маленьких каблучков.

    Этот треск издаёт флюгер в виде громадного сапога с ажурным, кованым голенищем. Сапог резвится над куполом миниатюрной башенки, венчающей крыльцо сапожной мастерской.

 

                                                                           22

 

    У Гюнтера Баха полно конкурентов. Сапожное дело поставлено в городе с размахом.

Булыжные мостовые, кривизна и неровность улиц, а также паутина трамвайных путей, способствуют быстрому изнашиванию обуви. И всё же, несмотря на это, дела у Гюнтера идут из рук вон плохо.

 

    Гюнтер Бах – вечно зол. К тому же, пару лет назад, померла его вторая жена, готовившая Баху, превосходную бобовую похлёбку. Оставшись без жены и без похлёбки, старый сапожник обиделся на весь белый свет и скрежет его флюгера, теперь всегда предупреждает горожан о вечно дурном настроении Гюнтера Баха.

 

    Выкрашенный охрой, с ярко-карминным боком, крендель на булочной Иоганна, на углу Шкиперской улицы и Банковского переулка – будто шипит на противне с кипящим маслом.

    Фотографический аппарат на крыше фотографа Артура – щёлкает затвором.

    Молодой фотограф очень популярен среди женского населения города и наверняка не только потому, что Артур непревзойдённый мастер женского портрета. Должно быть, мастер и в чём-то ином…

    Громадная курительная трубка, над мансардой дома табачного торговца Ганса Таунсвика – не дымит, не издаёт никаких звуков – просто вертится по воле ветра, но её размеры красноречиво свидетельствуют о том, что в этом доме проживает не кто иной, как табачник Таунсвик и что табачная лавка с лучшими сортами заморского табака и сотней разнообразных трубок и кальянов, находится здесь же.

    Других торговцев табаком в городе нет. Если не считать лоточников суетящихся в порту и близ вокзала…

 

    Забавная история приключилась с флюгером, украшающим самый верх четырёхскатной крыши железнодорожной конторы на Колодезной площади.

 

    Долгое время на крыше этого здания, не было вовсе никакого флюгера, но вот однажды, правление железной дороги решило, что негоже конторе, таким образом выделяться на фоне других контор, находящихся на той же площади.

    Был заказан, изготовлен и установлен флюгер, в виде стремительно мчащегося вперёд ангела. Сжимавшего в руках две стрелы с силуэтами паровозов.

    Флюгер установили в те дни, когда над городом не пролетало ни ветринки. Несколько дней, паровозный ангел оставался неподвижен.

    Дело было весной. Снег таял, а тая, превращался в воду, что естественно. Вода спускалась со скал и размывала железнодорожные пути не только в выемках, но и на равнине.

    Путевыми рабочими овладела паника. Неубранный вовремя снег, на их глазах нарушал расписание движения поездов, которые стали ходить со скоростью ползущего младенца, и лишал их не только премии, но и ежемесячного жалования. Горожане перестали пользоваться услугами железной дороги, предпочитая собственные ноги, велосипеды и вечно гуляющий трамвай, который вскоре стал забредать в весьма отдалённые пригородные посёлки. Почему бы и нет. Пути имеются.

    Дурная слава о железнодорожниках росла как снежный ком. И тут ещё, как на грех подул ветер…

 

 

 

 

                                                                         23

    Злополучный флюгер, вместо того чтобы согреть сердца железнодорожного начальства и горожан весёлым перестуком колёс воображаемого поезда, который и был заказан, заскрипел как несмазанная телега и дважды обернувшись вокруг своей оси – навеки замер, став символом разгильдяйства, лени и жадности железнодорожного начальства, но, конечно же, не самого транспорта.

    С тех пор никто не поднимался на крышу железнодорожной конторы, с целью надраить до блеска медный флюгер…

 

                                                                   

    Со временем он позеленел и как будто уменьшился в размерах по сравнению со своими сияющими собратьями.

 

 

 

                                                                         

    Самый маленький флюгер в городе, щебечет над крышей ателье портнихи Амалии, что на Бергштрассе.

    Вне сомнений Амалия самая красивая женщина в городе. Красота её явилась сильной помехой в деле создания семьи.

    Поклонники, толпясь у дверей её ателье, устраивали жесточайшие драки, чуть не убивая друг друга, а сама Амалия, по этой причине никак не могла сделать выбор.

    Теперь же, дожив до тридцати пяти лет, но ни капли, не расплескав своего очарования, Амалия стала попросту избегать общества мужчин. Все они стали походить для неё на свору глупых псов, дерущихся на протяжении месяца за кусок мяса, спокойно лежащий в сторонке и склёвываемый невозмутимыми воронами.

    Так и жила Амалия в одиночестве, но, несмотря на не сложившуюся личную жизнь, платья, кофточки и юбки, изготовляемые ею, не становились хуже, а скорее наоборот…

    Все горожанки независимо от возраста и социального положения, будь то молодая кокетка или пожилая чопорная дама, хоть раз, но пользовались услугами знаменитой портнихи, всегда получая заказ в срок, исполненный с высочайшим качеством.

 

    Горожане – народ верующий и с почтением относящийся к духовенству.

    По этой причине – когда над домом пастора Руттена, что близ Скотопрогонных ворот, появился флюгарок в форме заячьей головы – горожане не позволили себе даже усмехнуться.

 

    Пастор Фердинанд Руттен – наименее уважаемый человек из всех представителей городского духовенства. Хотя заслуги его перед городом и горожанами весьма велики.

Чего стоит хотя бы его гражданский подвиг.

   

    Несколько лет Фердинанд жил впроголодь, работая грузчиком в порту, разносчиком хлеба и каменщиком, с одной лишь целью – собрать средства на строительство новой кирхи, на углу Бергштрассе и Приморской аллеи.

    Кирха была выстроена, горожане потянулись в новую церковь, совершенно не подозревая о том, чего стоила эта постройка пожилому пастору.

    Шатёр был крыт медью, и пастор лично следил за тем как ложатся сверкающие и непомерно дорогие листы красного металла на деревянный каркас. Из остатков этой самой меди был выпилен заячий профиль (в силу конфигурации остатков, оленя вписать не удалось), украсивший крышу пасторского дома в котором тот жил совершенно один…

 

 

                                                                          24

    Олень и зайцы – второе после ежедневных проповедей занятие пастора. Олень зимой служит транспортом и катает приходских ребятишек, а зайцы… несколько десятков этих пушистых, совершенно ручных ушастых созданий, различной окраски, живущих во дворике маленького дома, скрашивают одиночество пастора.

    Руттен – очень замкнут в себе. Работа подкосила его здоровье, но пастор, считая свой долг перед городом выполненным, не придавал частым хворям большого значения.

    Все перемещения пастора по городу, заключались в походах в кирху и обратно к дому. Каждые два дня, правда, пастор наведывался в булочную Иоганна, покупая там чёрный хлеб. Иногда, но крайне редко Руттен посещал замок. Причины этих посещений, равно как и цели которые Фердинанд преследовал – остались неизвестны…

 

    Севернее доминиканского монастыря, близ Вайспорта, берёт своё начало Маршалштрассе, в верхнем тупике которой, находится небольшое строение из красного кирпича с почти плоской крышей.

    На широкой трубе этого зданьица, удобно разместился флюгарок, выполненный в виде

 двух медведей держащих в лапах рукомойник и молот. Медведи стоят на большущей наковальне, спинами друг к другу.

    Это украшение относится к мастерской городского кузнеца Йозефа – горького пьяницы огромного роста, широкоплечего, светловолосого верзилы лет тридцати.

    Йозеф никогда и никем ещё, не был встречен трезвым. Он вечно пошатывался. На работе ли, прогуливаясь в городском саду с маленькой рыжей девушкой, про которую ходили слухи, будто бы она, будучи собственностью капитана турецкого парохода, заходившего в порт два года назад, убила спящего хозяина, и бежав с корабля, долгое время скрывалась в кузнице Йозефа.

    Йозеф с тех пор сильно изменился. Стал молчалив, а дневная норма горячительных напитков, употребляемая им – увеличивалась всё более с каждым разом. Мало того. Йозеф тоже, зачем-то начал шляться в замок, свободно проходя через все кордоны серых касок, окружавшие его.

    Работы кузнецу доставало и Йозеф всегда был при деньгах, а стало быть, всегда был пьян.

    Горожане более настороженно стали относиться к Йозефу, после того как посещения им замка участились. Но Йозеф был единственным кузнецом в городе, да что там, во всей округе. Кузнечное дело вымирало, и волей неволей, когда требовались его услуги, горожанам приходилось к нему обращаться…

 

    Среди двух с половиной тысяч флюгеров – вонзившихся в небо над городом, как уже было упомянуто – невозможно отыскать двух одинаковых. Но такое исключение всё же есть. Причём на одной крыше.

    Этим исключением, является наличие двух раскрытых книг с обоих концов роскошной кровли дома архивариуса Вертера Гизе, живущего с супругой и большим выводком детишек, возле заброшенного рудника на Лисьей горе, рядом с восточными крепостными сооружениями.

    Дом архивариуса, расположился на самой вершине горы, с которой вся панорама города раскрывается как на ладони.

 

    Всё-таки выбор удачного места, значит очень многое…

 

 

 

 

 

                                                                          25

 

    Архивариус – мужчина лет пятидесяти, с лицом, круглым как сковорода и начисто лишённым растительности блестящим подбородком и таким же блестящим как масло, пролитое на отполированный булыжник, лысым черепом – любит в солнечную погоду, во время свободное от переписи и сшивания многочисленных архивных документов, посидеть у раскрытого настежь окна, в высоком дубовом кресле, в окружении ребятишек. Посидеть и полюбоваться городом.

    В такие моменты, Гизе мнит себя властителем этого нагромождения строений, расползшихся под его ногами. Под дыханием южного ветерка, раскрытые книги на крыше, начинают шелестеть медными страницами, и архивариус ощущает себя на самом верху блаженства.

 

    Если бы нашлась, какая-то неведомая сила, взявшаяся смести с крыш, все эти медные игрушки ветра, в городе бы наступила мёртвая тишина.

    Когда ветер слаб и флюгера затихают – горожане в домах, да и на улицах, начинают переговариваться вполголоса. Когда разлив реки штормит и на город обрушиваются порывы ветра вперемешку с брызгами холодной воды – чтобы заглушить неистовую песнь флюгеров, осмелившимся в такую погоду выйти на улицы горожанам, приходиться орать во всё горло.

    Ветер и флюгера  - управляют городом!

    Именно они решают, когда нужно говорить тише, когда громче. О чём нужно говорить и о чём не следует. Как, сократив путь, пройти к нужному дому, который благодаря флюгеру имеет свой неповторимый голос. Голос становящийся частицей городской речи, которая слышна далеко за его пределами и часто удивляет и пугает одиноких, подъезжающих к городу путников. Особенно по ночам.

 

    Нуждающимся горожанам, владеющим, тем не менее, частными домами, в деле установки флюгеров, одно время помогал сам бургомистр. А удовольствие это не из дешёвых.

    Зато теперь не составляет никакого труда, отыскать аптеку или больницу, булочную или сапожную мастерскую, табачную лавку или ателье портнихи.

    Всему своё место в городе и всем своё место в жизни.

 

    Порядок и справедливость.

 

                                                                         V

 

    Музей, как ни странно – работал. За час Николай был единственным его посетителем. Настроение от посещения только испортилось.

    Заросшие сорной травой, замусоренные дорожки на площадке натурных образцов техники. Да и сами образцы – поржавевшие, неухоженные, давно не нюхавшие краски. В борту «морского охотника», вообще зияла дыра размером с человеческую голову, а у ЗиСовского автобуса, перевозившего ленинградцев по ледовой трассе, стёкла были заменены стальными заглушками, грубо приваренными к стойкам.

    В музее опасались вандалов. К слову сказать, было наверное, кого опасаться.

 

    Музейное здание представляло собой деревянный барак, отдалённо напоминающий свинарник.

    Экспозиция была интересной, но могла бы быть гораздо интереснее…

 

 

                                                                         26

 

    Постояв немного на смотровой площадке, возле корабельной пушки, и полюбовавшись спокойной Ладогой, Николай откупорил вторую бутылку пива и двинулся к маяку.

    По дороге, закусил копчёным лещом, из придорожного киоска, в котором торговал свежей и вялено-копчёной рыбой, пожилой рыбак в серой штормовке, с намертво присохшей к ней чешуёй.

    Пятый живой человек встреченный сегодня Николаем в этой местности! Продавщица привокзального магазина, две женщины – смотрительницы музея, сердобольная старушка на платформе, и вот теперь рыбак!

    Захватив парочку вяленых окуней покрупнее, Николай пожалел о том, что пиво закончилось и решил к маяку не ходить, а вернуться на вокзал и скоротать оставшееся время до поезда, там. Тем более что путь укладывался километра в полтора, а бегать в его нынешнем состоянии не очень удобно.

    Николай также заметил, что ни одного ларька или магазина, торгующих пивом, по пути не было, и дальше, тоже видимо не предвиделось.

 

    Тридцать пять минут до отправления. Электричка подняла пантографы и тихо заурчала, готовясь в обратную дорогу.

   

    Брать две не имело смысла. Кончается быстро, а без пива… сколько там до города? Часа полтора.

 

    Взял четыре. Того же «Степана», крепкого. Рассудил так: одна под окушка на скамейке возле паровоза, две – по дороге в электричке и одна по дороге в Петергоф.

    Второй окунь, может, пригодится уже дома.

 

    Не получилось. Две, с двумя окунями, были выпиты тут же, на скамейке и вновь заявил о себе мочевой пузырь, да так требовательно, что Николай понял: если не сейчас – то уже никогда! Незачем будет уже! Пузырь лопнет!

 

    Николай осмотрелся. Как назло из ворот пионерлагеря, вырулила мамаша, держа за руки двух дурачившихся сорванцов.

    Положение безвыходное!

    Ближайшая, мало-мальски густая растительность далеко. Сзади паровоз. Дверь в будку приоткрыта. Отступать кроме паровоза некуда! Николай, подхватив оставшееся пиво, решительно полез в будку…

 

   Паровозом-памятником в качестве уборной – пользовались частенько. Внутри сильно бил в нос аммиачный запах. Дверца топки была открыта и воспользовавшись этим, Николай справил малую нужду прямо в топку.

    Выглянув в окно, он обнаружил, что дородная мамаша с сорванцами, расположилась на той скамейке, где минуту назад, он беззаботно попивал пивко. Приоткрытая дверь будки, сорванцов явно заинтересовала.

    Быть обнаруженным, в планы Николая никак не входило, поэтому он, как можно тише, поплотнее прикрыл дверь и подпёр её обломками газового ключа, валявшимися тут же на обгаженном досчатом полу.

    Два засранца, всё-таки предприняли попытку проникнуть внутрь будки, но дверь не поддалась, а их малый рост к счастью, не позволил заглянуть в окна и обнаружить внутри, только что пописавшего, пьяного дяденьку.

 

 

                                                                          27

 

    Вскоре мать позвала пионеров и те с неохотой отвалили от паровоза.

    Николай всё же решил отсидеться.

    Просто так сидеть было скучно, и он допил таки пиво. Сон и в этот раз подкрался незаметно, а напал неожиданно.

 

    Проснулся Николай от холода. В нос по-прежнему бил резкий аммиачный запах и лежать было очень неудобно. Ноги на полу, одна рука под головой, вторая с ещё зажатой в кулаке, опорожнённой наполовину бутылкой пива, покоилась рядом с ногами. Остаток туловища, Николай, оказывается, примостил на откидном стульчике помощника машиниста.

    Голова снова нещадно болела и всё тело колотил озноб, сон видимо длился достаточно долго.

    Коля, насколько позволила головная боль, попытался восстановить в памяти сегодняшний день во всех подробностях. Итогом воспоминаний, явилось то, что попасть в Питер, ему сегодня уж точно не удастся.

    За окнами паровозной будки царила кромешная темень. Зубы громко стучали.

 

    Николай попытался подняться. Рука его, соскользнув с отполированного стульчика, упёрлась во что-то мягкое.

    Пошарив под сиденьем, Николай извлёк старый, продранный в нескольких местах, со свисающими клочьями ваты, весь в пятнах мазута, влажный и пахнущий проклятым аммиаком ватник.

    Осмотрев его при свете зажигалки, Николай обнаружил на спине ватника, выведенную по трафарету крупными буквами, надпись – «ЦМЖТ».

    «Лучше провонять ссаньём, чем подохнуть от холода», - подумал Николай и решительно натянул на себя обновку.

 

    Часы показывали 2:15.

 

    «Может быть вокзал ещё открыт?» - Вторая мысль шевельнулась в насыщенном пивом мозгу. «Июль месяц, а холодно и темно как в ноябре!»

    Открываемая дверь будки, нещадно заскрипела, и Николай почувствовал свой желудок где-то под подбородком, в ушах при этом, будто разорвались две маленькие петарды.

    Едва не сорвавшись с лесенки пару раз, Николай вылез из будки.

    «Проклятие циклонам! Темень, хоть глаз коли!»

 

    Постепенно глаза привыкли к мраку, и в нём, неясными очертаниями, начали проступать элементы окружающего пейзажа.

 

    Николай решил, что пиво в подобных количествах, он вчера употреблял в последний раз в жизни.

    Ели, сквозь ветви которых он вчера продирался с целью достичь будки, на деле оказались ёлочками и продираться сквозь их тонкие веточки, можно было лишь ползком. Коля не удивился бы, если на самом деле всё именно так и обстояло.

    Когда глаза окончательно привыкли к темноте, Николай ясно осознал, что вчера, по сути, он находился на пороге белой горячки. Слишком многое ему померещилось. Померещился, в том числе и странной формы вокзал. На самом же деле, это был приземистый домик, с одним, неярко освещённым оконцем.

 

 

                                                                         28

    Неподалёку от «вокзала», находился стрелочный пост – так то, вообще избушка на курьих ножках.

    Платформы, правда, наличествовали, но скорее напоминали насыпную, автомобильную эстакаду, а не железобетонные сооружения.

    Померещилась так же надпись - «Всё для фронта! Всё для победы!», на тендере паровоза. За исключением номера на дверях будки, остальные чёрные бока локомотива, были девственно чисты.

    Но самое страшное, увиденное Николаем по трезвянке, было то, что отсутствовали светофоры и опоры контактной сети вдоль путей.

    «На чём же я сюда приехал?» - Подумал Николай и, подойдя ближе к путям, пошарил взглядом в обе стороны, поискал ту, прежнюю станцию. Её не было…

 

    В разрыве облаков выглянула полная луна, и Коля обалдел окончательно.

    Оказывается вчера ему, пригрезились и магазин, и пара двухэтажек и ворота пионерлагеря и трансформаторная будка!

    Что ж, выходит и пиво ему тоже пригрезилось, и окосел он от свежего воздуха? А жуткий холод? А темень? Темень и опавшие листья июльской ночью?

    Можно конечно предположить, что, забравшись в паровозную будку в июле, Николай заснул летаргическим сном, а проснулся, где-нибудь в октябре-ноябре. Вокзал за это время снесли, двухэтажки и трансформаторную будку тоже, да вообще станцию решили ликвидировать за малочисленностью пассажиров. Но почему тогда, он не испытывает чувства голода, да и особой жажды тоже? Наоборот, лещ и окушки, приятно варились в пивном бульоне, намереваясь скоро потребовать выхода.

 

    Николай где-то читал, что люди вышедшие из летаргии, первым делом требовали жратвы, и поглощали её в невероятных количествах, помирая впоследствии от заворота кишок.

    Есть не хотелось. Хотелось ещё пива.

 

    Слева, в свете луны, бурлило неспокойное озеро.

    Николай, несмотря на холод, даже вспотел от удивления. Присел на рельсы и стал бестолково смотреть вдаль, на озеро, ожидая трезвой мысли.

    Мысль упорно не шла, зато вдали, из-за поворота возник мужской силуэт. Мужчина был в форме и с фуражкой на голове. Он направлялся к станции.

    «Мент!» - Мелькнула в мозгу искра и ноги сами понесли Николая к стрелочному посту. Он притаился на неосвещённой луной стороне сбоку сторожки.

    Мент как назло направлялся именно в сторону стрелочного поста. Поднявшись на крылечко, тщательно вытер ноги и тихонько постучал. Внутри сторожки послышалось ворчание и сонный голос спросил:

    - Кто там?

    - Лисицын, - устало обозначился мент.

    - Николай Николаевич! Что случилось? – голос утратил сонливость и заскрипел отпираемый засов.

    - Да ничего Володя не случилось особенного. Только что говорил с начальником отделения. Порожняк к нам вышел полчаса назад. Принять нужно. Отдых отменяется.

    - Назначили всё таки! Ночью грузами впору заниматься, пока немец не беспокоит, так нет! А где я сейчас людей возьму? А куда я прибывших дену?

    - До прихода тендеров* по вагонам посидят, а дальше уже моя забота. Кстати грузов сегодня не будет. Час назад сообщили, двенадцать барж около полуночи волнами разбило. Наотдыхаешься ещё.

 

                                                                         29

    Почти у самого лица Николая пролетел выброшенный окурок и мент вошёл в сторожку.

 

    Дальнейшего разговора Николай не слышал и ещё, удивило его то, что света, внутри сторожки не зажигали.

 

    Николай медленно двинулся в сторону озера. Двигаться было необходимо – холод забирался под худой ватник и больно щипал под мышками и в пояснице. Футболка коротковата, а летняя куртка слишком тонка, чтобы защитить тело.

    Отойдя от сторожки на почтительное расстояние, Николай пошёл быстрее, прижимаясь к обочине, к жиденьким кустам, изо всех сил стараясь остаться незамеченным как можно дольше…

 

    Это ему почти удалось, если б не поворот дороги и не вынырнувший внезапно из-за него мужик с охапкой дров в руках. Не случись это недоразумение – Николай спокойно добрался бы до воды.

 

    - Слушай мужик. Где я?

    Мужик смерил Николая подозрительным взглядом прежде чем удостоить ответом.

    - На Ладоге, где ж ещё! – Ватник привлёк внимание мужика в гораздо большей степени, чем остальное одеяние Николая. – Из Питера сам?

   - А? А да. Из Питера.

   - С дневного что ль?

   - С дневного. Заснул вот и видишь… Когда первая электричка в город не знаешь?

    - Электричка?! – Переспросил мужик. – Электрички мил человек до нас не ходят. Такого чуда здесь не видали покуда. Это тебе на Балтийском вокзале нужно было садиться, аккурат к фрицам в лапы бы и приехал. Правда что ль они уже в Урицке и завод почти взяли?

    - Какой завод? – Не понял Николай, но почувствовал, что почти теряет сознание от удивления.

    - Известно какой! Кировский!

    - Кировский? Фрицы? А, нет, не взяли! Хрен им постный, а не Кировский! – сказал Николай. – Так как мне в город то уехать?

    - Во даёт! – Обрадовался чему-то мужик и снова смерил Николая недоверчиво-подозрительным взглядом. – Зачем же ты уезжал, когда назад намереваешься попасть? Погоди до утра. Лисицын всех вас утром тендером и отправит. Ночью ещё состав подойдёт.

    - Куда отправит?

    - В Кобону. Других путей больше нет!

    - Лисицын, это кто?

    - Николай Николаич? Дежурный по станции, ну и поскольку зона считай прифронтовая, за коменданта он у нас. Слушай! Здорово ты оголодал видать, или при обстреле контузило?

    Мужик в третий раз нехорошо подозрительно прищурился.

    - Да задело малость, - Николай понял, что спектакль затягивается и пора доискиваться до истины. – Слушай! Как тебя зовут?

    - Кутузов Алексей. Из местных я. Семнадцатый год тут в Осиновце. За маяком присматриваю.

    - Лёха значит! Леха, а какой день… ночь какого дня сегодня?

    Этот вопрос казалось, не удивил мужика, он лишь сочувственно покачал головой пристальнее вглядываясь в Николая. Затем медленно произнёс:

 

                                                                          30

 

    - Семнадцатое сентября. Вторник.

    Николая прошиб холодный пот.

    - Семнадцатое сентября???

    - Да.

    - А год?

   Прежде чем ответить, Кутузов расстегнул телогрейку и зачем-то полез за пазуху.

    - Тысяча девятьсот сорок первый, - чеканя каждое слово, произнёс он.

    Николай лишился сил. Ноги его подогнулись, и он рухнул на колени, услышав как загремели отброшенные в сторону дрова. Спустя секунду, в лоб Николаю упёрлось что-то металлическое и нестерпимо холодное.

    - Подъём эвакуированный! – Приказал Кутузов. – Поворот на сто восемьдесят и шагом марш к коменданту.

 

    Поднимаясь, Николай пытался сообразить, жив ли он ещё. Может, помер с перепою, а Кутузов, Лисицын, сентябрь в июле и сорок первый год, это такая лёгкая форма ада для таких не совсем законченных грешников как он.

    Вспомнился мимоходом фильм, виденный лет десять-пятнадцать назад, где два перца, споткнувшись о проволоку, попали в начало пятидесятых. «Зеркало для героя» - так он вроде назывался. Парням, как-то удалось впоследствии выпутаться, но поначалу они приняли всю эту беду за съёмки кинофильма.

    Кутузов на актёра, даже самого паршивого, явно не тянул, да и револьвер, упиравшийся в спину Николаю, был точно всамделишный.

    Можно создать любые декорации и применить все возможные спецэффекты при съёмках кино, но климат! Климат изменить невозможно!

 

    Кутузов коротко постучал в дверь стрелочного поста. Ответил тот же сонный голос. Заскрипел засов и их впустили даже не интересуясь, кто за дверью. Может быть в стуке было что-то условное.

 

    За столом внутри сторожки сидели двое.

    Один – тщедушный старикашка, обутый в огромные валенки, совершенно лысый, лысый до блеска, закутанный в защитного цвета телогрейку. Второй – тот, которого Николай принял за мента, высокий, широкоплечий мужчина в морском кителе – поднялся навстречу вошедшим.

    - Ну что у тебя опять Леша? – Спросил моряк.

    - Вот товарищ капитан. Задержал подозрительного типа у озера, - доложил явно довольный собой Кутузов.

    - Он что же переплыть его собирался? – Усмехнулся старикашка.

    - Тихо Володя, - сказал капитан и обратился к Кутузову: - Ты хоть документы у него проверил?

    - Никак нет. То есть говорит, нет у него никаких документов. Вопросы задавал странные, неуместные…

    - Например?

    - Какой говорит сейчас год дядя? И на исподнем у него, надпись я заметил не по нашему, к тому же пьян похоже как свинья.

    - Надпись не по-нашему, говоришь? – Хитро прищурившись, произнёс моряк.

    - Так точно товарищ капитан!

    - Товарищ Лисицын! Сколько можно тебя поправлять?

 

 

                                                                          31

 

    - Так точно, товарищ Лисицын!

    Лисицын жестом пригласил Николая сесть за стол. Тот повиновался, поскольку ноги его почти уже не держали.

    - Товарищ Лисицын, - снова подал голос Кутузов. – Я подозреваю, не тот ли это второй, с подбитого вчера бортового номера 312.

    Лисицын внимательно изучал Николая при свете стоящей на столе керосиновой лампы. Наконец сказал:

    - Распахни-ка, телогреечку.

    Николай развёл полы ватника в стороны.

    - «Красные, горячие, Чилийские перцы», - прочёл вслух капитан и вежливо поинтересовался: - Ну и что же товарищ, всё это значит?

   - Что значит? Вы же сами прочитали и перевели! Ред, хот, Чили пепперс, группа такая. Музыку лабают жёсткую, но мне нравится, - ответил Коля.

   - А ты кто? Чилийский шпион?

    «Ну что ж поиграем в эти игры», - решил про себя Коля, а вслух произнёс:

    - Да нет, не шпион я. Послан отделом Британской внешней разведки, для обмена опытом работы во время ведения боевых действий. С Советским правительством, все вопросы согласованы.

    Николай в душе и сам посмеялся той чуши, которую спорол только что.

    - Документы?

    - Откуда? Откуда у секретного агента документы?

    - Имя?

    - Чарльз Спенсер Чаплин!

    - Усы куда девал, Чарльз Спенсер? Пропил вместе с котелком и зонтиком? – капитан тоже видимо был не лишён чувства юмора, но вместе с тем уже строже повторил:

    - Имя?

    - Бонд! Джеймс Бонд! А усы сбрил в целях конспирации, - не в силах сдержать улыбку признался Коля.

    - Больше похоже на правду, но хватит! – Лисицын резко хватил ладонью по столу, так что Кутузов, дед и Коля вздрогнули. – Хватит ломать комедию! Кто такой? Откуда? С какой целью на военном объекте?

    -Журавлёв Николай,- Колин юмор испарился. – Из Санкт-Петербурга… то есть из Ленинграда, точнее из Петергофа. Никаких целей не преследую. У вас оказался случайно – заснул в поезде. Более ничего добавить к сказанному не могу, - завершил скороговоркой Николай.

    - А я, кажется, могу! – продолжил Лисицын. – Сколько лет прожил за границей? Откуда знаешь русский? Цель? Цель?

    «С этим отмороженным моряком, расстегнувшим кобуру и так демонстративно по ней похлопывающим, лучше не шутить!» - решил Николай и стал лихорадочно соображать, как бы покрасивше соврать.

    - Не был я за границей ни разу! – Начал было Николай.

    - А откуда тамошнее исподнее? – Прервал его Лисицын.

    - Не тамошнее оно, местное! На Сенной на мыло выменял.

    - Когда?

    - Летом ещё. Так с тех пор в нём и хожу!

    - Ну, допустим, - продолжал лейтенант. – Здесь как оказался и что делаешь?

    - Я ведь объяснял уже. Случайно. Заснул.

    - Хватит! Теперь уж точно хватит! – Снова прервал его Лисицын и, обращаясь к Кутузову, коротко приказал:

 

                                                                         32

 

    - Отведёшь в баню, пусть посидит до утра, после к Орлову, это похоже, по его ведомству проходит, вот пусть и разбирается…

 

    Баня Орлова, находилась не близко, не далеко – на эвакопункте в Осиновце. Брошенный в неё Николай, получив в напутствие добрый пинок от Кутузова, вначале больно ударился лбом о косяк двери ведущей из предбанника в парилку, а затем, пожалел о том, что вообще покинул паровозную будку.

    Холод в бане был неимоверный и трудно было представить себе сейчас в ней голого человека объятого облаками пара.

    До утра, похоже, далеко, тем более, никто не ведает когда здесь начинается утро.

    Из страха замёрзнуть во сне, Николай подполз поближе к малюсенькому, замазанному мелом оконцу и, подперев кулаками подбородок, сжавшись улиткой, принялся считать. Просто считать, от одного до… пока кто-то, или что-то не прервёт счёт.

 

    Ветер хлестал по стенам баньки ветвями берёзок, росших вплотную к срубу. Николай видел как в квадратиках оконца, мелькали тени пролетающих, сорванных листьев. Луна светила ярко. Голова шла кругом.

    Никакого объяснения случившемуся с ним, не находилось. И это была явь! Не страшный, не забавный сон, не состояние клинической смерти – а явь! Более страшная, чем любой сон…

 

    Фильмов пересмотрел множество, книги читал! Жюль Верновскую «Машину времени» - пять раз, например. Переживал вместе с героями происходящее конечно, но верить в саму возможность подобного – не верил.

    Пришлось поверить!

    И в то же время, нечто вроде внутреннего голоса одёргивало: Опомнись! Путешествия во времени невозможны!

    Что было ему возразить? Ничего! Нечего! Но всё-таки мёрз сейчас Николай в эвакопунктовской бане, на берегу древней, седой Ладоги, семнадцатого сентября, тысяча девятьсот сорок первого года…

 

                                                                         VI

 

    «Порядок и справедливость!» - в принципе-то, основы существования не только этого, отдельно взятого города, но и всей Германии в целом.

    Соблюдение правил, почитание законов, строгое следование существующему режиму – отличительная особенность немцев.

    Немцы – самая аккуратная нация на свете! Педантичность, дотошность и аккуратность немцев во всех вопросах, - доходит порой до абсурда.

 

    Вольфганг тщательно выскабливал подбородок, когда резкий звонок в дверь, заставил его дёрнуться от неожиданности и коротко полоснуть себя опасной  золингеновской бритвой. Мыльная пена ниже надреза – мгновенно окрасилась красным.

    Спустя секунду звонок повторился. Неожиданный визитёр оказался настойчив. Быстро ополоснув лицо и приложив к ране полотенце, Вольфганг вышел из ванной и шлёпая босыми ногами по паркету, направился к входной двери.

    Долго возился с запором. По-порядку: сначала верхний, затем средний, и уж, наконец, нижний – английский замок, особо нравившийся Вольфи в детстве.

 

                                                                         33   

 Нравилось его аппетитное пощёлкивание, к тому же, это был единственный из всех запоров, до которых он, в нежном возрасте мог дотянуться.

 

    Справившись с замками и распахнув дверь, Вольфганг увидел стоящих на лестничной площадке, поразительно похожих друг на друга, двух мужчин.

    Один из них был в штатском, второй – в форме унтер-офицера полевой жандармерии.

    - Что вам угодно? – недовольным тоном поинтересовался Вольфганг, пытаясь отодрать коротко подрезанными ногтями, хвостик лейкопластыря от рулона.

    - Вольфганг Мейер? Рудольфштрассе 25? – Вопросом на вопрос отозвался мужчина в штатском одеянии.

    - Так точно. Но с кем имею честь, простите? – Заклеивая подбородок пластырем, произнёс Вольфганг.

    - Адольф Гроттер. Старший сотрудник курьерской службы, - представился штатский.

- А это, - он на секунду замялся, глядя на начищенные до блеска сапоги унтера. – Охрана. Имею важное предписание, сами понимаете…

    - Слушаю вас, - недовольство Вольфганга всё возрастало. Кровь не останавливалась, и порез начинал саднить.

    - Лейтенант Мейер! – Официальным тоном начал штатский. – Следуя распоряжению Рейхсмаршала от 10.09.41., вы отзываетесь из отпуска для продолжения службы. Вам надлежит явиться на свой аэродром не позднее 20 часов 11.09. По прибытии, вы поступаете в распоряжение полковника Крюге, являющегося вашим непосредственным начальником. Вот ваше предписание, служебная записка и пропуск на аэродром.

    Штатский протянул Вольфгангу пакет из серой бумаги, щедро усыпанный печатями Рейхсканцелярии, Имперского управления безопасности и ведомства Люфтваффе.

    - Вы испортили мне отпуск, - вскрывая пакет и подписывая корешок уведомления о вручении, медленно проговорил Вольфганг. – Более того, вы почти испортили мне жизнь. Я помолвлен, и свадьба была назначена на завтра.

    - Надеюсь, ваша невеста, как истинная дочь Германии и преданная Фюреру немецкая девушка, воспримет с радостью ваш отзыв на фронт. Кстати, она состоит в союзе?

    Вольфганг неопределённо пожал плечами, давая тем самым понять, что это ему неизвестно.

    - Хайль Гитлер! – Выкрикнул штатский.

    - Хайль Гитлер! – Повторил унтер и, не дожидаясь ответного «Хайль», оба, резко развернувшись, застучали каблуками вниз по лестнице.

    - Хайль! – Чуть ли не шёпотом выговорил Вольфганг, не поднимая руки, и вернулся в квартиру.

 

    «Господи!» - Думал Вольфганг, прибираясь в ванной. «Война на востоке идёт скоро уже как три месяца, а я всё никак не могу привыкнуть к неожиданностям».

    Испания, Польша, Франция. Теперь вот Россия. Привычный, заранее запланированный ход войны. Фюрер по крайне мере уверяет, что всё идёт по плану. Но Советы, с первого дня войны преподносят сюрпризы, которых признаться от них мало кто ожидал.

    Приготовив кофе, Вольфганг прошёл в гостиную и удобно расположившись в кресле, развернул предписание.

 

    Спустя два часа, старый, желто-красный трамвай, вёз Вольфганга к доминиканскому монастырю.

    К слову сказать, с последней сменой власти, трамвай стал более дисциплинированным. Последнее изменение маршрута случилось полгода назад, когда вожатый-чех, решил свернуть к лавке покойного ныне Ганса Таунсвика, за табачком для своей трубки.

 

                                                                         34

 

 

 

 Ехавшие в вагоне двое молодых эсэсовцев, не позволили ему купить табаку.

    Выяснив причину задержки, они выволокли чеха из вагона и на глазах остальных пассажиров и случайных прохожих расправились с ним, раздев и расстреляв старика, приставив дуло шмайссера* к заднему проходу.

    Дальше, к ратуше, трамвай повёл один из эсэсовцев, да так умело, что на первом же повороте, вагон слетел с рельсов.

    А на следующий день, Ганс Таунсвик, свернул торговлю и неделю спустя, его нашли повесившимся под железнодорожным мостом.

 

    - Следующая остановка Вайспорт, - объявил кондуктор – пожилой немец с пышными кайзеровскими усами, которые чуть ли не ложились на воротник форменной шинели. – Остановка конечная. Господин лейтенант, если вам нужен доминиканский приют, то лучше вам сойти сейчас. Ведь за Вайспортом, дорога разобрана, грязно! Там теперь большая военная стройка!

    Вольфгангу показалось, что «большую военную стройку», кондуктор просто-таки ненавидел, однако он сдержанно поблагодарил его и на малом ходу спрыгнул с подножки.

    Дойдя до конца старинного здания доминиканского монастыря и повернув налево, Вольфганг лицом к лицу столкнулся с бывшим пастором Фердинандом Руттеном. Фердинанд глядел себе под ноги и, налетев на Вольфганга, лишь отмахнулся от него как от назойливой мухи, продолжив свой путь.

    - Здравствуйте пастор!

    Эти слова произнесённые Вольфгангом, заставили Руттена застыть на месте. Медленно обернувшись, он вперил в окликнувшего его лейтенанта полный ненависти взгляд.

    - Кто вы? – Прошипел пастор.

    - Не узнаёте святой отец? Вольфганг Мейер. Лейтенант Вольфганг Мейер. Вольфи! Сын Генриха Мейера – художника. Разве не помните? Отец расписывал плафоны костела, что на Южном спуске, а я тогда помогал ему смешивать краски, - затараторил, почувствовав себя почему-то, в чём-то виновным Вольфганг.

    Взгляд священника немного смягчился. Он развернулся к Вольфгангу всем корпусом и сделал пару шагов к нему навстречу.

    - Вольфганг! – Вдруг наставительно проговорил он. – Пожалуйста, не называй меня больше пастором при людях, а лучше вот что… - он перешёл на шёпот и приложил к губам указательный палец. – Если тебя кто-нибудь спросит, кто такой Фердинанд Руттен, скажи что рыбак. Обычный рыбак.

    - Но почему пастор? – Возмутился Вольфганг.

    Вместо ответа, пастор вновь опустил голову, надвинул поглубже на глаза свою шляпу и зашагал прочь.

    - Пастор! – Воскликнул Вольфганг.

    - Чурбан! Недоносок! – Пробурчал Руттен и, ускорив шаг, скрылся за поворотом.

 

    Вольфганг только три дня находившийся в городе, в отпуске, не мог знать, что неделю тому назад, пастор (теперь уже бывший пастор) Фердинанд Руттен, при очередном своём визите в замок, был схвачен молодцами из местного отделения гестапо и четверо суток провёл без еды и почти без питья, в волчьей клетке городского зоосада, составляя подробнейшее описание всех известных ему горожан, покинувших город за месяц до начала военных действий на восточном фронте. Но всех конечно вспомнить не смог.

 

 

                                                                         35

 

    Дальнейшего текста сводки Совинформбюро, Николай уже не слышал. Звон в ушах как после хорошего подзатыльника, усилился настолько, что он почти потерял сознание.

 

    Явь! Правда! И вот сейчас по его родному Петергофу, Петродворцу, шляются фрицы, а он не видит всё это на экране телевизора, приукрашенным, облагороженным как чеченская война, - он всё это чувствует. Он присутствует при этом,    Слава Спасителю, что единственного в зоосаде волка, заморили год назад. Волк, однажды лишился в яростной схватке с прутьями решётки, почти всех зубов, а ему предлагали лишь голые кости, правда, большие и наполненные мозгом, но чтобы добраться до мозга, кость нужно было разгрызть. А чем?

 

    Если бы волк был жив и сейчас, пастору вряд ли представилась возможность встретить Вольфганга возле доминиканского монастыря. Списки пастора – всего лишь повод. Гестаповцы попросту осчастливили бы серого, новым соседом…

 

    Проводив Фердинанда удивлённым взглядом, Вольфганг зашагал дальше вдоль ограды монастырского кладбища в сторону Вайспорта, где и жила его невеста. Уехать, не объяснившись и не простившись, было невозможно.

 

                                                                         VII

 

    - От Советского информбюро...

    Николай вздрогнул от утробного будто бы голоса, доносящегося откуда-то снаружи и будто сверху. Вздрогнул и потому, что теперь сомнений точно уж не оставалось…

    Явь!

    Диктор меж тем продолжал:

    - Ценой огромных потерь, шестнадцатого сентября, тысяча девятьсот сорок первого года, гитлеровским войскам, удалось пересечь железнодорожную линию между станциями Лигово и Старый Петергоф, а также к западу от станции Калище и прорваться к Финскому заливу. Жемчужина пригородов Ленинграда – всемирно известный Новый Петергоф, с его дворцами, парками и фонтанами, оказалась в руках врага. Противостоящие на этом участке фронта, превосходящим силам гитлеровцев 8-я армия и некоторые части 42-й армии Ленинградского фронта, отошли к побережью Финского залива и заняли территорию длиной 65 километров, и шириной 25 километров…

 

почти, с оговорками. События, история, вершатся где-то рядом. А он, Николай, сидит в холодной бане и неизвестно что его ждёт в ближайшие пару часов.

 

    Наше дело правое! Мы победим!

 

    Голос диктора стих, растворившись едва слышным эхом в прохладном сентябрьском воздухе.

    «Не забывать заводить часы», - решил Николай и крутанул колёсико «Ракеты». Заскрипела дверь предбанника и, пригнувшись, вошёл Кутузов. Коля успел взглянуть на часы – 6:45.

    - Эй, эвакуированный! – Светя по углам карманным фонариком с противно жужжащим динамо, прохрипел Кутузов. – Что спишь что ли?

    - Заснёшь тут в вашем вытрезвителе! – Съязвил Николай.

 

 

                                                                         36

 

    - Пойдём, пойдём к товарищу Орлову, выведем тебя сейчас на чистую водицу,- подталкивая Колю в спину кулаком, торопил Кутузов.

    - Далеко идти-то?

    - Нет. Неподалёку. Тут за станцией, где новую ветку тянут.

    - Куда? Какую ветку?

    - В бухту Гольсмана. Там слиповый путь будет и перегрузка с барж, - охотно выдавал военные тайны Кутузов.

    - Что ж ты мне рассказываешь-то всё? – Поинтересовался Николай. – А если я немецкий шпион, заброшенный вторым номером бортом 312?

    - Ну и что, - не смутившись, продолжал Кутузов. – Товарищ Орлов, разберется, кто ты есть. Шпион – шлёпнут, эвакуируемый – эвакуируют, а гансы о строительстве в бухте Гольсмана, всё одно, уже прознали, их разведчики тут кружат постоянно, да наши зенитчики тоже не спят. Вот и теперь не проспали!

    - А кто такой этот Гольсман? Еврей?

    - А я почём знаю? Может и еврей…

    - А Орлов кто?

    - Товарищ Орлов кто? – Кутузову явно хотелось поговорить. – Ну, как тебе объяснить? – Алексей мечтательно закатил глаза к звёздному небу. – Понимаешь, он всегда знает, как и что нужно сделать, чтобы вышло правильно. Понял?

    - Я то понял. Вы вот вряд ли поймёте, - хмурясь до боли в переносице пробурчал Николай.

 

    Оставшуюся часть пути, они прошагали молча, пока не достигли наскоро сколоченного из деревянных щитов барака, над входом в который красовалась выведенная чьей-то старательной рукой надпись: «ЭВАКОПУНКТ №2 СТ. ЛАДОЖСКОЕ ОЗЕРО».

    Кутузов пропустил Николая вперед, и они очутились в жарко натопленной комнатёнке, где было накурено до тошноты.

    Обстановку комнаты, даже скромной назвать было трудно. Две деревянные скамьи вдоль стен, миниатюрное бюро, несгораемый шкаф, трёхлапый обеденный стол с кипами бумаг на нём и полевой телефон. Печка – хитро переделанная из железной бочки.

    Светомаскировка соблюдалась безукоризненно. Помимо тёмных штор, все щели в окнах, были аккуратно заткнуты паклей.

    В тусклом свете керосиновой лампы чадящей под потолком, сквозь густые пласты табачного дыма, где-то возле бумаг и телефона, угадывалось лицо пожилого человека, одетого в застиранную гимнастёрку. Человек ежесекундно затягивался наполовину выкуренной папиросой и что-то быстро писал.

    Справа, на скамье, сидел молодой парень с разбитым лицом, одетый в форму лейтенанта Люфтваффе. Руки его были связаны за спиной и видно было, что данное обстоятельство, доставляет человеку крайние неудобства. Кровь капала с его подбородка на оторванный воротник кителя и человек, провожая взглядом каждую каплю, болезненно морщился.

    Рядом с ним лежал выпотрошенный планшет и чёрная лётная куртка.

    - Товарищ Орлов, подозрительный тип, обнаруженный ночью в районе станции, по вашему приказанию доставлен, - бодро отрапортовал Кутузов.

    Человек за столом на мгновение оторвался от письма, взглянул исподлобья на вошедших и жестом велел им садиться.

    - Кутузов, - вдруг произнёс он. – Выведи-ка Ганса на свежий воздух, минут на десять. Пусть подышит. Да и умой его слегка, а то смотреть на эту тварь страшно. Мы тут потолкуем пока.

 

                                                            37

 

    Как только Кутузов и немец вышли, Орлов, окончательно оторвавшийся от бумаг, пристально поглядел на Николая.

    - Русский знаешь? – Прошептал он.

    - Родной язык, - отозвался Коля.

    - Ну так что? Кто такой? Откуда пожаловал?

    - Я ведь всё уже сказал вашему, этому… как его… Лисянскому.

    - Лисицыну, - поправил Орлов.

    - Да. Лисицыну.

    - Эх. Всё, да не совсем, - будто бы упрекнул Николая Орлов. – Видел ту мразь, ту, что Кутузов только что гулять повёл?

    - Немца что ли? Ну, видел…

    - Немца, - Орлов снова тяжело вздохнул. – Этот немец, по-русски, лучше нас с тобой говорит, и назвался Владимиром, а то, что форма на нём немецкая, и сбили его зенитчики наши, да грохнулся он тут неподалёку. Чёрт его знает кто он? Грохнулся-то на немецком заметь ястребе! В самолётах германских разбираешься кстати?

    - Немного…

    - Немного, - усмехнулся Орлов. – На вот, глянь что за птица?

    Орлов подвинул по столу фотографию разбившегося самолёта.

    - «Рама», - определил Николай. – «Фокке-Вульф», тип…

    - Точно «рама», - перебил его Орлов. – А летун то этот, как известно разведывательный, и наш экземплярчик трёхместный, но в третьем кресле мешок с песком. Значит двое! Один-то вон на дворе проветривается, да обнаружили мы его прямо около самолёта.

    Орлов на пару секунд задумался глубоко, будто пропал вместе со своим дымом, после продолжил:

    - Кто же он всё-таки есть такой? Ты не подскажешь?

    - Понятия об том совершенно не имею, - спокойно проговорил Коля.

    - Один-то вот он! – Вдруг обрадовался чему-то Орлов. – А второй исчез. Будто сгинул!

    Подозрительно сузив глаза, Орлов шипел дальше:

    - И есть у нас подозреньице, что второй номер – это ты! Так что если сумеешь, то уж мил человек развей, пожалуйста, наши подозрения. Немецким кстати владеешь?

    - В школе учил. Но плохо…

    - А русский где учил? Тоже в школе? – Выкрикивая эту фразу, Орлов почти вплотную приблизил своё прокуренное лицо к Николаю, и тому, стоило больших усилий, сдержать приступ тошноты.

    Немного поскрипев зубами и посверлив Николая взглядом, Орлов вновь уселся за стол, достал чистый лист бумаги и, задав первый вопрос, приготовился писать.

    - Имя, фамилия, отчество, год рождения?

    - Журавлёв Николай Андреевич, тысяча девятьсот семидесятый…

    Проскочило! Видимо Орлов чувствовал себя слишком усталым, чтобы заметить это, либо умел хранить самообладание на допросах. Во всяком случае, на лице его, когда он выводил цифру, подписывающую Николаю сумасшествие или расстрел за нежелание говорить правду, не дрогнул ни один мускул, а перо ни на миг не задержалось, скользя по белой странице.

    - Образование? Специальность?

    - Среднее. Музыкант, - с улыбкой, грозящей испортить всё дело, ответил Николай.

    - Консерваторский что ли?

    - Нет, я же сказал, образование среднее. Музыкальная школа помимо общеобразовательной.

    - На чём играешь? На трубе?

 

                                                                          38

 

    - Нет. Почему на трубе? – Удивился Николай. – И на форте и на пиано.

    - Это как?

    - На фортепиано…

    - Ага. Ясно! – Кивнул Орлов и прищурясь ещё пуще прежнего спросил: - А на трёхрядке смогёшь?

    - Не пробовал…

    - Место рождения? – Лицо Орлова снова приняло напряжённо-вдумчивое, серьёзное выражение.

    - Город Ленинград.

    - Домашний адрес?

    - Петергоф. Ольгинская дом десять, квартира три…

    - Постой, постой. Так Петергоф же сегодня немцы заняли! – Удивился Орлов.

    - Ну так, а что я здесь делаю? – Не растерялся Николай. – Эвакуируюсь!

    - Такой здоровый с виду лоб! Тебя бы в армию. Болячка что ль какая?

    - Энурез…

    - Это когда чего болит?

    - Когда всё болит. Неизлечимая…

    - Ладно, разберёмся, - казалось, согласился Орлов и крикнул в сторону двери: - Кутузов!

    В дверях тотчас же появился Алексей, толкавший перед собой немца, которому прогулка и окунание в бочку с ледяной водой, бодрости не добавили.

    - Вот что Кутузов, - почёсывая затылок, произнёс Орлов. – Ты мне этих молодцов рассади покамест по разным норам, чтобы они ни о чём не договорились, да сбегай в штабную, пошли пару запросов по их души. Куда сам знаешь. Дождись ответа и сразу ко мне! Понял боец?

    - Так точно! Есть! – Вытянувшись по стойке смирно и щёлкнув несуществующими каблуками, ответил Кутузов.

    - Да второго-то свяжи, не плошай, - посоветовал Орлов, гаденько улыбаясь.

 

                                                                       

                                                                       VII

 

 

    Вольфганг постучал четыре раза, как и было условлено среди своих.                                                                      

    Теперь, после помолвки с Лизой, он мог считать себя своим.

    Дверь долго не открывали. Вольфганг в мёртвой тишине подъезда, морщился от скрипа своих сапог и слушал, как потрескивает тающая глазурь на торте, купленном в бывшей кондитерской Мальбене.

    Отчего трещала глазурь, Вольфганг даже предположить не мог, как и то из чего эта самая глазурь была изготовлена. Рецепт её приготовления, наверняка сильно отличался от оригинального, с которым работал папаша Мальбене.

    Именно тогда, когда не из чего стало делать глазури и печь торты и пирожные, старик Мальбене, собрал пожитки. Распустил поварят, перекрестил ступени своей кондитерской и двинул в сторону солнечной Италии, на родину своих предков, которой, к слову сказать, так и не достиг. Где-то на швейцарской границе, его разбил паралич и один из нацистских голубоглазых «олимпийцев», пристрелил беспомощного, онемевшего старика, приняв его за беглого еврея.

 

 

 

                                                                          39

 

    Двери кондитерской, Мальбене оставил незапертыми и не сделал на счёт её никаких распоряжений и заявлений, а потому, вскоре, в ней появилась новая хозяйка, выкупившая заведение у города, за сущие гроши.

 

 

    Тётушка Гертруда – начала было своё дело с размахом присущим начинающим предпринимателям, но не прошло и пары месяцев, как кондитерская потеряла былую славу, лишилась флюгера и вывески. И выпекалась в ней отныне, такая вот чушь, которую держал сейчас в руках Вольфганг.

 

    Наконец, где-то далеко в коридоре, раздались неторопливые шаги, и дверь вскоре отворили. На пороге стояла Лиза.

    - Что случилось? – Потирая заспанное лицо, широко раскрывая глаза при виде обмундирования на Вольфганге и стараясь при этом сохранять спокойствие, спросила она.

    - Меня отзывают на фронт. На восток. Зашёл вот проститься, - вручая паршивый торт, смущённо проговорил Вольфганг.

    - Я знала, что это когда-нибудь произойдёт, обречённо проговорила Лиза и, отступая в сторону, пригласила Вольфганга войти.

 

    Прощание получилось сдержанным. Даже каким-то прохладным, как будто бы не было никогда их неожиданного знакомства в танцевальном классе лётной школы Вольфганга, где Лиза преподавала курсантам премудрости владения собственным телом в столь хитром деле как танцы.

    Будто бы не было прогулок по весеннему, ночному городу, наполненному запахом сирени, любования цветущими каштанами в городском саду, и первых, робких поцелуев под ними. Не было чего-то большего, в душноватом, дровяном складе за Вайспортом, того большего, что повторилось после, перед отъездом Вольфганга. В дешёвой гостинице у причала. В номере, где пахло молью и скисшим молоком.

    Но тогда получается, что не было и пронзительно-голубого неба Испании, наполненного юркими русскими «крысами»*. Не умирал на его руках Георг – единственный верный и давний друг.

    Ещё со времён лётной школы, Георгу не везло, хотя, как можно назвать невезением, то, что тебя сбивают в третий раз, в то время как ты прикрываешь друга.

    Тогда выходит, всего этого не было.

 

    - Мне пора, - прервав затянувшуюся паузу, произнёс Вольфганг.

    - Иди. Пиши. Вернись только, пожалуйста! – скороговоркой протараторила Лиза, едва сдерживая слёзы.

    Вольфганг вытянулся во весь рост и чуть было не брякнул неуместное сейчас совершенно – «Хайль!», но вовремя опомнился.

    - Всё исполню, пообещал он, давя в себе желание, разрыдаться как подросток, отбросил обратно в желудок ком подступивший к горлу, сдержанно поцеловал Лизу и помчался вниз по лестнице.

 

    К воротам аэродрома, Вольфганг прибыл без четверти восемь. Отметил предписание в штабе. Вежливый адъютант проводил его к полковнику Мартину Крюге, кабинет которого располагался в дальнем конце длинного коридора здания, некогда принадлежавшего фабрике по производству пианино. В напоминание о своём былом предназначении, здание было заполнено готовыми и незавершёнными инструментами.

 

                                                                          40

 

    В канцелярии, коридоре, на лестнице. В кабинете полковника, тоже стоял чёрный, «белозубый» красавец, украшенный двумя золочёными подсвечниками.

 

    - Хайль Гитлер! – Воскликнул Вольфганг переступив порог кабинета. Полковник – низкорослый, круглолицый человек, обошёлся без ответного приветствия, жестом пригласил вошедшего присесть к столу и сам опустился в своё необъятное кресло, стоявшее прямо под портретом фюрера в полный рост.

    О полковнике Мартине Крюге, и в штабе и в частях Люфтваффе, ходили противоречивые слухи. Кто-то восхищался им – называя верным и преданным фюреру служакой, отличающимся большими способностями к военному делу. Кто-то называл его тупым и самолюбивым карьеристом и лизоблюдом, ни в чём ровным счётом не разбирающимся, привыкшим слепо выполнять бездарные приказы более высокого начальства.

    Вольфганга мало интересовали слухи, он привык всегда и во всём полагаться только на собственное мнение, раз и навсегда определявшее его отношение к человеку.

    Крюге просматривал его, Вольфганга личное досье, изредка отрывая взгляд от папки и посматривая на Мейера поверх очков.

    - Лейтенант Вольфганг Мейер, окончил вторую лётную школу под Гамбургом, двадцать восьмого августа 1938 года. Холост. Далее направлен в истребительную эскадру… - Полковник на секунду вновь оторвался от досье, и как показалось Вольфгангу, с восхищением взглянул на лейтенанта. Затем продолжил: - С Галландом* полетали?

    - Никак нет господин полковник, - ответил Мейер. – Я прибыл в эскадру значительно позже. Галланд в то время находился в госпитале.

    - Жаль. Даже я был бы рад знакомству с таким человеком.

    Вольфганг отметил про себя это – «даже Я…». Вроде бы никаких геройств Крюге за период своей лётной службы не совершал.

    - Лейтенант. Вам известно о ситуации на восточном фронте? Победоносные германские войска, значительно продвинулись вглубь советских территорий. Белоруссия, Украина, Прибалтика, вот-вот падут Москва и Петербург – а это означает – конец войне. Вы согласны со мной Мейер?

    - Да господин полковник. Я согласен с вами, но русские я слышал, упорно сопротивляются. Я слышал их сводки с фронтов…

    - Советские сводки – чистый вымысел, пропагандистский приём, правды в них…

    Крюге закашлялся и приложил к губам белоснежный платок. Платок остался чистым.

    - Правды в них, наберётся едва ли на каких-то жалких десять процентов. Они действительно сопротивляются, но что означает сопротивление практически дезорганизованной армии, мощной, современной, хорошо обученной и вооружённой германской военной машине.

    - Петербург до сих пор не взят полковник, а это тормозит ход войны, - осмелился вставить слово в незавершённую речь полковника Вольфганг.

    - Мелочи. Это дело времени. Нескольких дней, - отмахнулся Крюге. – Я думаю, что это слишком большой отрезок времени, но вы правы лейтенант. Русские пока сопротивляются и потому, Германии нужны такие парни как вы. Именно поэтому, вы Мейер, отозваны из отпуска и направляетесь на восток.

    - Но господин полковник! Я не имею опыта ведения воздушных боёв на восточном фронте,- воскликнул Вольфганг.

 

 

 

 

                                                                          41

 

    - Галланд тоже не имел! Тем более что слишком уж большой опыт вам вряд ли понадобится. Вы Мейер, направляетесь в разведывательное подразделение базирующееся под Петербургом. Город плотно окружён нашими войсками, но есть одно препятствие для его полного взятия.

    - Могу узнать какое?

    - Узнаете лейтенант, по прибытии на место…

    Крюге проштемпелевал пропуск, подал его Вольфгангу: - Ступайте Мейер, ваш стрелок, на время переброски, ожидает на лётном поле. Не соскучились по нему? Хайль Гитлер!

 

    Разговор был окончен. Вольфганг вскинул руку над головой, резко развернулся и вышел из кабинета.

 

    Странная особенность была отмечена Вольфгангом. События последних дней разворачивались с такой стремительностью, что он не успевал фиксировать в сознании происходящее.

 

    Долгожданный отпуск, помолвка, грядущая свадьба, проклятый Адольф Гроттер из курьерской службы, Крюге, восточный фронт. Лабиринт!

    Стараясь не думать больше об этом, Вольфганг прошёл на лётное поле, отыскивая взглядом свою новую птицу - Фокке-Вульф-189, цвета пасмурного неба, и стрелка – Курта Шенкера. Курт  не мог остаться незамеченным нигде, благодаря исполинскому росту и голосу, звучащему как иерихонская труба.

    Громоподобный бас доносился из ангара.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          

  

 

 

 

 

 

 

                                                                          

 

                                                                          42

                                                             Глава Третья

 

                                                                         I

 

    Принц Густав – младший сын могущественного короля Эрика. Старший – Аксел, с самого детства страдал слабоумием и потому, вопросы о наследовании престола двумя сыновьями, решались сами собой.

    После смерти жены, Эрик сильно сдал. Быстро состарился и всю свою нерастраченную некогда любовь, обратил на младшего сына.

    Слабоумие Аксела, прогрессировало с каждым годом и вскоре дошло до того, что двадцативосьмилетний Аксел, стал бояться людей и целыми днями просиживал в дальней башне замка – каменном мешке, умудряясь обходиться без воды и пищи приносимых извне. Питался он исключительно чёрными грибами, обильно произраставшими на сыром земляном полу, а вода в достаточном количестве сочилась меж камней.

    Проведя несколько месяцев в полном одиночестве, в башне – Аксел перестал узнавать даже родного отца и брата, а при их появлении, забивался в дальний угол, громко визжа как перепуганная собачонка.

    Король Эрик приглашал лучших лекарей со всех концов страны, не скупился и на заморских колдунов и эскулапов, но никто уже не мог помочь бедняге Акселу. С каждым днём ему становилось всё хуже и хуже…

 

    В младшем сыне, папаша-король, души не чаял. Густав получил прекрасное образование, быстро выучился танцам и верховой езде. Он стал душой балов и проворным воином на рыцарских турнирах, часто устраиваемых Эриком в его же честь.

    Близилось двадцатилетие наследника. Превосходный жеребец и новенькие доспехи, дожидались своего часа, дабы быть врученными Густаву в качестве подарков.

    Принц с нетерпением ожидал наступления дня своего совершеннолетия, ведь с того момента как ему исполнится двадцать, он сможет покидать пределы замка.

 

    Толпы молоденьких дочерей знатных родителей, начали осаждать королевский замок задолго до торжества, надеясь хоть краткий миг лицезреть, возможно, своего будущего жениха.

    Эрик втайне надеялся на то, что в дни празднеств, Густав получше присмотрится к одной из этих кукольного вида толстушек, и вскоре ему, удастся покачать внуков на своих слабеющих с каждым днём, старческих коленях.

    Но гром грянул среди ясного неба. Буквально за день до праздника, видимо от чёрных грибов, мутной воды, сырости и одиночества, вдоволь настучавшись головой о камни, в дальней башне скончался Аксел.

 

    Народу, конечно же, было известно о том, что у нынешнего короля два сына, поэтому скрыть смерть и похороны Аксела, не представлялось возможным. К тому же, в случае смерти Эрика, у Густава возникли бы большие сложности с занятием престола и могло бы дойти до того, что принца обвинили бы в убийстве родного брата.

    Праздник пришлось отменить. Вместо бурного веселья, королевство на несколько дней погрузилось в глубокий траур.

    Впрочем, по правде сказать, Эрик переусердствовал. Умри сам он внезапно, и всё равно у Густава было чрезвычайно мало шансов избежать неприятностей. Как бы он доказал причину невменяемости брата? Не послужил ли поводом к ней сильный удар по голове неким тяжёлым предметом. Канделябром к примеру…

 

 

                                                                         43

    Но что произошло, то произошло.

    На следующий день, Густаву исполнилось двадцать и впервые он покинул замок, следуя за гробом Аксела, в мрачной процессии, состоявшей из монахов, седых рыцарей и всех ближних и дальних родственников королевской семьи.

 

    Густав вспоминал похороны матери. Он также шёл за гробом, в окружении тех же людей одетых во всё чёрное, но… только до ворот замка. Дочь кастеляна – Марта, веснушчатая, рыжеволосая девушка лет пятнадцати, крепко ухватившись за рукав его плащика, утянула Густава назад в гостиную залу, с большого дубового стола которой, несколько минут назад, гроб с телом его матери отправился в свою последнюю дорогу.

    Не сделай этого Марта, - принц поимел бы массу неприятностей, вплоть до недельного заключения в карцер. Ведь тогда ещё, покидать пределы замка и выходить в город, Густаву строго-настрого воспрещалось…

 

    Процессия медленно, под заунывное пение монахов, двигалась к дальнему погосту. Густав, опомнившись за воротами замка, с интересом оглядывался по сторонам. Он впервые видел этот мир не ограниченным высокими, каменными стенами. И вскоре мир пленил его воображение.

    Возможно, столько интересного прятали внутри себя дома, выстроившиеся вдоль самой широкой, главной улицы города. Столько интересного, могли порассказать люди, собравшиеся поглазеть на похоронную процессию и воочию убедиться в том, что хоронят действительно одного из престолонаследников.

    Слева, между домов, поблёскивало море, которое Густав также видел впервые в жизни. Справа – в заоблачную высь упирались горы.

    Город будто затих в ожидании чего-то сказочного. Город встречал своего будущего короля с тем же любопытством, каковое овладело в этот момент и самим будущим королём.

 

    У Густава впервые заболело сердце. Может быть, это была и не совсем боль, скорее тяжесть. Тяжесть, которая приходит на смену лёгкости, той лёгкости, которую ощущает каторжник, только что выпущенный на своду. Чувство лёгкости оттого, что пространство более не ограничено каменными стенами и растерянность от неизвестности, что же надлежит делать с внезапно придавившей беднягу свободой…

 

    Дорога на кладбище была неблизкой и Густав, насмотревшись на окрестности, приступил к изучению людей, безмолвно стоявших по краям дороги.

    Население столицы королевства состояло в основном из рыбаков, чему способствовала близость моря, и пастухов-скотоводов – благодаря превосходным лугам у подножия гор.

    Ремесленников в городе было мало, да и те в это время были заняты работой, от которой такие пустяки как похороны члена королевской семьи, никак не могли их отвлечь.

    Рыбаки жили по левой стороне главной улицы. Стояли с загорелыми от постоянного соприкосновения с солнцем, водой и ветром лицами. Чувствовали они себя несколько неуютно, как любые люди, большую часть своей жизни, проводящие на шатких палубах. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, почти разучившись передвигаться по земной тверди, не теряя равновесия. Покрикивая на жён с многочисленными выводками – добрая половина потомства, явно принадлежала пастушьему племени.

 

 

 

                                                                          44

    Рыбаки уходили в море порой на два-три месяца, промышляя ловлей и в других морях, останавливаясь в чужих портах, для пополнения запасов воды и провианта, торгуя уловом. Там, вдали от родного дома они тоже не казались верными отцами семейств. Жёны в их отсутствие, также не собирались помирать от скуки.

    Пастухи не уходили никуда. Луга, фермы, рынок, публичные дома и постели своих и рыбацких жён, - всё это находилось в одном месте, поблизости и не требовало значительных перемещений.

    Скотоводы тоже покрикивали на свои семьи, численность которых была не меньше, а порой и превосходила рыбацкие.

    Лица пастухов были бледны, так как они в отличие от рыбаков, не подставляли их солнцу и ветру, предпочитая отсиживаться в тени, покуда паслось стадо.

    Что более всего удивило Густава, так это малое число мужчин. Даже среди детей, в семьях рыбаков и скотоводов преобладали девочки. Но и те женщины, которых успел разглядеть Густав, - так отличались от женщин, которых он постоянно видел в замке. Супруга кастеляна, её дочь, десяток кухарок и прачек, да приходящие раз в неделю молочницы из города. Вот и всё.

    За двадцать лег Густав изучил их лица и фигуры настолько, что узнал бы любую в темноте, на ощупь, по запаху. И ни одна из них не вызывала у него никакого интереса. Все чувства к женщинам ограничивались у принца лишь сыновней любовью к матери. Но королева Власта, слишком болезненно переносила слабоумие Аксела и мало заботилась о здоровом и жизнерадостном Густаве. Смерть королевы по этой причине, не стала для принца тем сокрушительным, болезненным ударом судьбы, который переживаем все мы, будучи окруженными в детстве любовью и вниманием матерей.

    Именно женщины, вызывали наибольший интерес Густава. Именно их он выделил из всего пёстрого населения города. В простых одеждах, с тоской и скорбью во взглядах, постоянно одёргивающие расшалившихся детей и опускающие ресницы под окриками и бранью мужей, - все они показались Густаву милыми и глубоко несчастными. Похожими на покойную королеву, страдающую из-за немощи сына.

    И без того мрачное настроение его испортилось ещё более, и весь оставшийся путь до погоста, Густав проделал молча.

 

    Процессия миновала старую мельницу на городской окраине и стала медленно подниматься на вершину холма, где собственно и находилось городское кладбище, в центре которого стояла королевская усыпальница.

 

    Кладбище представляло собой ровную поляну на вершине холма. Гранитные валуны-надгробия, казались словно бы разбросанными рукой великана просыпавшего гальку. На каждом валуне, была укреплена медная табличка с указанием имени и даты кончины погребённого. Лишь на могилах знатных горожан и обитателей замка – валуны выглядели действительно как надгробия, а на табличках были отчеканены не только даты рождения и смерти, но и все заслуги усопшего, все войны в которых славный рыцарь принимал участие, имя его супруги, слуг, клички лошадей, площадь земельных угодий и все наследники, которых он подарил миру.

    На могилах женщин, указывалось имя рыцаря, за которым дама была замужем, также все рождённые ею дети и иногда, внизу таблички, чеканился портрет покойной.

    Именно такую табличку и нес, прижимая левой рукой к груди Густав. Пустую почти табличку…

 

    Наконец подошли к выбранному месту. Опустили гроб в тёмный, сырой склеп.

 

 

                                                                         45

Намертво приколотили к стене усыпальницы табличку и вся рать родственников, монахов и праздных зевак, быстро разошлась по домам и кельям, дабы в одиночестве помянуть душу так рано ушедшего из жизни престолонаследника.

    У могилы остались стоять неподвижно лишь два человека: старый король и его младший сын…

 

    Эрик первым прервал тягостное молчание. Смахнув согнутым указательным пальцем слезу ползшую по щеке, король глубоко, прерывисто вздохнул и произнес, обращаясь будто бы к самому себе:

    - Любил ли я его?

    Густав встрепенулся, услышав сказанное.

    - Кого отец? – Спросил он, глядя в мокрые глаза короля.

    - Я вовсе не любил его. Но как!? Ведь он сын мне, как и ты! Что с того, что за всю свою жизнь он не произнёс связно и двух слов? Тем то оно и хуже! Тем то оно и мучительнее! – король обхватил голову руками и начал раскачиваться из стороны в сторону. – Я просто выполнял свой отцовский долг.

    Густав положил правую руку на плечо отца, желая утешить его, и тихо сказал:

    - Ничего отец. Акселу сейчас много лучше там, на небесах, чем нам с тобой стоящим здесь перед свежей могилой.

    Король, отняв ладони от лица, нежно посмотрел на сына, и слабая улыбка едва заиграла в уголках его крепко сомкнутых губ.

    - Мой милый, мой умный мальчик! – наконец произнёс он, погладив ладонь принца. – Ты всё понимаешь! Ты всё правильно понимаешь. Ступай в замок. Я ещё немного побуду здесь, с Акселом. Моим милым, бедным Акселом, - и словно вспомнив что-то, король добавил: - Надеюсь, ты запомнил дорогу, мой умный мальчик? По окончании траура, мы отметим твоё совершеннолетие, ну а пока в виде исключения и по причине… Король на мгновение замолк. – Я отпускаю тебя одного.

    - Отец! – Гневно воскликнул Густав. – Ты хочешь сказать, что ещё десять дней я не смогу выходить из замка?

    - Траур сынок. Таков обычай.

    - Но отец! Мне уже исполнилось двадцать, а без празднования, вполне можно обойтись! Или попросту перенести его!

    Густав негодовал. Столько любопытного и непознанного он разглядел сегодня на городских улицах, столько интересных путешествий он запланировал на завтра, и вот теперь выясняется, что всё это откладывается ещё на десять дней!

    Принц люто ненавидел в эту минуту, того человека, единоутробного брата своего, лежащего в могиле, придавленного тяжёлым камнем. Аксел был виноват во всём!

    Эрик, неодобрительно покачав головой, после недолгого раздумья молвил:

    - Мой мальчик. Выслушай меня.

    Густав тяжело дышал, раздувая ноздри как загнанная лошадь. Эрик продолжал:

    - Пойми сынок. В мире есть вещи, к которым необходимо относиться с заботой, иначе они придут в негодность. Например, твои сапоги нужно ежедневно смазывать жиром, иначе вскоре ты не сможешь их надеть, а доспехи нужно чистить, иначе они заржавеют и рассыплются в прах при первом же прикосновении копья. Также нужно относиться и к обычаям. Их необходимо соблюдать и чтить, по-другому, чего будет стоить королевская власть, если сам король не держит своего слова. Ты понимаешь, что я хочу внушить тебе сын мой?

    Густав казалось, не слушал отца. Его по-прежнему душила обида и раздирающее сердце мысль о вселенской несправедливости.

 

 

                                                                          46

    - Отец! Акселу ведь теперь ровным счётом наплевать на то, буду ли я торчать в замке или узнавать ближе своё королевство!

    - Пожалуйста, не перебивай меня сынок! Став королём, я дал клятву соблюсти все обычаи, существующие в нашем королевстве. Один из них подразумевает то, что ты, мой сын, не можешь считать себя совершеннолетним, пока твоё совершеннолетие, не будет подобающим образом отпраздновано, а, не будучи совершеннолетним, ты не смеешь покидать замок. Я дал слово. Я должен соблюсти эту традицию, иначе я не король, а просто любящий отец не могущий устоять перед несправедливой просьбой сына. В молодости, я был в точно таком же положении, как и ты ныне, но я нашёл в себе запас терпения и я очень хотел бы, чтобы в этом ты походил на меня.

    - А если за те десять дней что я буду сидеть взаперти в замке, кто-нибудь надумает умереть ещё, и вновь отменят празднество, мне опять придётся высиживать в четырёх стенах?

    Принц говорил всё ещё с гневом в голосе, однако, понемногу начиная мириться с неизбежным.

    - Кроме меня, - глядя в землю произнёс Эрик, - не осталось никого, по кому мог бы быть объявлен траур. А уж я то постараюсь дожить до праздничного пира и обнять, наконец, своего совершеннолетнего сына. К тому же, - добавил он, - если я умру, королём как единственный наследник станешь ты и тогда уже ничто не помешает тебе выйти из замка, когда заблагорассудится.

    - Хорошо отец, - совершенно успокоившись, проговорил Густав, - я вернусь домой. Ты ещё не переменил своего решения побыть с Акселом?

    - Нет, Густав. Я побуду с ним немного. Ступай. И очень прошу тебя – на обратном пути никуда не заглядывай, а особенно избегай трактиров. Хотя… у тебя ведь нет денег.

    - Прощай отец. Увидимся дома.

    С этими словами Густав, преклонив колено, наклонился к надгробию, быстро поцеловал его, выпрямился и, отряхнув плащ, не оглядываясь, зашагал прочь с вершины холма.

 

    Обратный путь показался принцу намного короче, того который он проделал, медленно ступая в составе похоронной процессии направляясь к погосту. И немудрено. Ведь назад он шёл один и шагал намного быстрее.

    Совсем скоро старая мельница оказалась далеко позади, и Густав очутился снова на главной городской улице. Вдали показались башни замка и принц, сбавив шаг, вновь внимательно стал приглядываться к горожанам, вернувшимся после прохождения скорбного шествия к своим повседневным делам.

    Принц приветствовал двух рыцарей из состава стражи направлявшихся в обратную сторону. Густав догадался – они были посланы за королём. Один из рыцарей было увязался за принцем, но тот отослал его, сказав, что прекрасно запомнил дорогу и до замка доберётся сам. Рыцарь помчался догонять напарника.

    Захотелось пить.

    На пути встречались многочисленные трактиры, торговцы пивом и ключевой водой, но у Густава не было денег и ничего такого, что можно было бы отдать взамен за ковш ледяного напитка.

    Сокрушённо вздыхая и облизывая пересохшие губы, принц двинулся дальше.

    Он шёл довольно быстро и, оглядываясь назад, видел, что прошагал порядочное расстояние от старой мельницы, но башни замка не приближались…

 

    Жажда вскоре стала нестерпимой и принц начал подумывать о том, как бы свернуть на одну из узких улочек, ведущих к морю.

 

 

                                                                          47

    Бедняга и не подозревал о том, что морская вода может быть непригодна для питья.

    Твёрдо решив для себя, на третьем повороте, всё-таки спуститься к морю, принц ускорил шаг. Но второй перекрёсток избавил его от этой необходимости.

    Прямо посреди перекрёстка, Густав увидел колодец и склонившуюся над ним девичью фигуру. Подойдя ближе и встав за спиной девушки, еле ворочая сухим языком, принц произнёс:

    - Простите меня молодая госпожа. Я иду в замок, и меня сильно мучит жажда. Не позволите ли вы мне напиться, чтобы я смог продолжить путь?

    Услыхав эти слова, девушка распрямилась, замерла на мгновение, а затем обернулась. Увидев её лицо, принц моментально забыл про жажду. Раскрыв рот от изумления, он глядел на это чудо округлившимися глазами.

    - Это я то госпожа? – Птичьим голоском спросила девушка. – Вы видимо совсем одурели от жажды?

    Только сейчас принц понял, чего ему недоставало последние годы. Отчего не спалось ночами и не хотелось никого видеть. Ни о чем, ни с кем говорить. Её глаза, губы, волосы, её манера говорить, перемежая каждое слово заливистым смешком. И этот птичий голос. Всё это поразило принца в самое сердце. Девушка не была похожа ни на одну земную женщину виденную Густавом до сих пор.

    - А ведь я вас узнала, - слегка смутившись под пристальным взглядом принца, произнесла девушка. – Час назад, вы шли за гробом в составе похоронной процессии, когда провожали знатного господина из замка – наследного принца Аксела-недоумка. Вы шли рядом с господином Ионари – нашим священником.

    - Хоронили моего брата, - не отводя взгляд от девушки, сказал Густав. – Родного брата.

    Девушка всплеснула руками и поспешила подать ему кувшин с водой, согнувшись при этом в низком поклоне.

    - Принц Густав Терлинг младший! – Прошептала девушка и склонилась вторично. – Какая честь для меня!

    - Честь небольшая, - сказал Густав, утолив жажду и вытерев лицо запылённым рукавом плаща, отчего оно немедленно покрылось бурыми пятнами. – Ведь я ещё не король и даже не совершеннолетний принц. Ты спасла меня от необходимости спускаться к морю, добрая прекрасная госпожа. Как зовут тебя?

    - Елена, - с дрожью в птичьем голосе отозвалась девушка, боясь оторвать взгляд от земли.

    - Позволь мне в благодарность, проводить тебя к твоему дому Елена? Ведь более нечем мне отплатить тебе за доброту.

    Сказав это, Густав легко подхватил два тяжёлых глиняных кувшина и вопросительно взглянул на девушку.

    Она так перепугалась того, что с ней говорит и предлагает помощь, молодой человек королевской крови, своей несдержанности, - как же, назвала его родного брата, пусть даже покойного – недоумком. Правда ей показалось, что принц пропустил это оскорбление родни мимо ушей или не расслышал вовсе, - что не смогла возразить и лишь молча указала Густаву направление…

 

                                                                          II

 

    Кутузов всё же оплошал.

    Раздобыв где-то спирту, действие его он ощутил уже, после того как вывел пленных из эвакопункта и, подталкивая их в спины прикладом винтовки, повёл к бане.

 

 

 

                                                                         48

    Две роковых ошибки совершил Кутузов: не связал Николая и посадил его вместе с немцем в одно помещение.

    Добросовестно завалив дверь парной дровами, Кутузов улёгся спать в предбаннике, на широкой скамье, подложив под буйну свою голову, пару прошлогодних веников.

    Николай вспомнил про часы, ещё раз завёл их.

    За маленьким оконцем баньки занимался рассвет. Хмурое осеннее утро. Николай теперь уже не сомневался – он сходит с ума!

    Июль. Большое количество спиртного. Взморье, катание в пригородных поездах, случайный сон и пробуждение в сентябре сорок первого!

    Немец молчал. Лишь угрюмо сопел, да изредка потирал ногу.

    Вскоре стало достаточно светло. За стенкой храпел Кутузов, забывший послать запрос по душу Николая. На улице послышалась возня. Мимо баньки волокли явно что-то тяжёлое. Сдавленный гудок паровоза возвестил о прибытии поезда.

    Хотелось курить, но сигареты закончились ещё вчера. От нечего делать Николай принялся рассматривать задремавшего немца.

    Немец как немец. Таких в кино Николай перевидал немало. Кинохроника. Их ведут пленных. Сразу сникших, несчастных, утративших былой лоск. Немец примерно его возраста, но явно старше. Или попросту так выглядит. Может быть, разбитая физиономия тому причиной? Жёсткая рыжеватая щетина, да исказившая лицо гримаса боли? Ещё говорят форма добавляет не только солидности, но и лет.

    Немец приоткрыл один глаз, склонил голову набок и с грустью посмотрел на свою правую ногу. Тут только Николай заметил, что немец, похоже, здорово ранен. Брючина повыше голенища грязного сапога была порвана. Края ткани, пропитанные запёкшейся кровью топорщились, и в разрыве зияла большущая алая рана.

    - Так тебе фашист! – Пробурчал Николай и отвернулся к оконцу.

    - Я не фашист! – неожиданно на русском, почти без акцента, заставив Николая вздрогнуть, тихо произнёс немец. – Я солдат.

    - Значит фашистский солдат,- подытожил, придя в себя Николай.

    - Немецкий солдат, - так же тихо поправил немец. – Выбирать, возможностей мне не предоставляли. Я простой немецкий солдат честно выполнявший приказы. Родину ведь не выбирают и мне просто не повезло.

    - Понимаю, - согласился Николай. – Служил.

    Немец между тем продолжал:

    - Наши государства в состоянии войны. Я волею судеб оказался на одной из сторон. Мне плевать кто у власти, фашисты или коммунисты. Я одинаково не терплю ни тех, ни других, но я солдат и обязан сражаться. Помимо политиков, есть ещё и простой народ, который я должен защищать.

    - Хорошо же ты его защищаешь, коли болтаешься по чужой земле, вдали от своего народа! Тебя, кажется, сюда не приглашали? – Николай усмехнулся. – Русский откуда так хорошо знаешь?

    - С детства. Русский доктор с семьёй был нашим соседом, жил ниже этажом. Я дружил с его детьми, брал уроки русского, их учил немецкому.

    - Зачем?

    - Никто так красиво не поносил кайзера, как отец семейства. Мне это нравилось почему-то,- отвечал немец. – Особенно много новых слов я услышал от него, когда кайзер, подхватив портки, удрал в Голландию.

    - Что стало с доктором и его семьёй? – Заинтересованно спросил Николай.

    - В тридцать седьмом они уехали на родину. Быстро. Бросив всё. Недолгие сборы с утра и к полудню их и след простыл.

 

 

                                                                        49

    Немец перевёл дух, погладил ногу и продолжил:

    - Я даже не успел с ними проститься. Был на занятиях в лётной школе. После обучал русских пилотов. Ещё одна возможность посовершенствоваться в знании языка.

    Он снова сморщился, внезапно замолк и с тоской поглядел на ногу.

    - Николай. – Николай протянул немцу руку.

    - Вольфганг. – Он крепко пожал её в ответ.

    - Закурить у тебя есть Вольфганг? – Поинтересовался Николай, проводя тыльной стороной ладони по пересохшим губам.

    Немец порылся в карманах и извлёк измятую пачку «ЮНО» и американскую зажигалку. Распотрошил пачку, нашёл целую сигарету и протянул Николаю. Себе взял сломанную, сложил две половинки вместе и засунул в рот с величайшей осторожностью.

    - Сбили? – Поинтересовался Коля, глубоко затягиваясь и глядя на рану на ноге Вольфганга.

    - Мы совершали разведывательный полёт. Всё шло хорошо. Я выполнил разворот и приготовился, было набрать высоту, как вдруг самолёт сильно тряхнуло. Меня оглушило на секунду. Позже я услышал, как сзади громко закричал Курт. Я окончательно пришёл в себя и увидел впереди верхушки деревьев. Ручку на себя, но поздно! Мы приземлились достаточно мягко. Небольшая поляна, торф, но я всё же ударился головой о приборную доску и вот… нога.

    - А Курт?

    - Едва мы приземлились, Курт выскочил из самолёта и с криком умчался в лес. Напрасно я звал его. Видимо шок. Голоса его было не узнать, от страха люди так не кричат. Кровь застилала мне глаза, и выбраться сам я смог не скоро. Тут подоспели ваши…

    - Ничего. Выловят твоего Курта, отполируешь ему физиономию, если позволят, конечно,- с улыбкой произнёс Николай.

 

    - Кутузов, твою мать! – Раздалось за дверью.

   В предбаннике что-то заворочалось, послышался глухой стук и звон упавшей шайки. Заглянув к пленникам и обнаружив их на прежнем месте, Кутузов снова запер дверь, но второпях не стал заваливать её дровами.

 

    - Откуда родом-то? – Спросил Николай, снимая с губ налипшие табачные крошки.

    - Из Германии, - коротко ответил немец, мечтательно глядя в потолок.

    - Как думаешь? Как тебя… Вольфганг. Что с нами будет? – сменил тему Коля.

    Немец с трудом поднялся и, прихрамывая, заходил взад-вперёд по тесной парной.

    - Смерти я не боюсь,- заговорил он. – Я был безоружен. Случись иначе, я не дал бы Курту уйти и дорого продал бы свою жизнь, ведь последний патрон всегда есть в запасе. Но я был безоружен.

    - По законам военного времени, нас конечно же, шлёпнут! – Начал было Николай.

    - Тебе этого пока ещё рано бояться, - перебил его Вольфганг. – Выяснят кто ты такой и всё образуется.

    - Да как же, чёрт побери, они это всё выяснят, когда меня нет!

    - Как это нет? – Со страдальческой ухмылкой на лице спросил немец.

    - Вот так вот нет! До дня моего рождения должно пройти ещё тридцать лет!

    Вольфганг остановился и с подозрением как на сумасшедшего поглядел на Николая сверху вниз.

    - Понимаешь? Да кстати, на допросе ты говорил по-немецки?

    - Да. Ваше начальство посылало за переводчиком, но он до сих пор не прибыл, потому меня особенно и не допрашивали пока. А что?

 

                                                                          50

    Разбитое лицо немца приняло заинтересованное выражение.

    - Да пока ничего. Видишь ли… - продолжил Николай. – Одним словом, какой сейчас год?

    - Сорок первый.

    - Вот! А там где живу я, сейчас две тысячи пятый, а может быть уже, шестой или седьмой, или вообще прошло бог знает сколько времени, - Николай казалось, засомневался в чём-то. – Здесь сентябрь, а там июль.

    Немец коротко хохотнул вначале, после – просто таки захлебнулся смехом.

    - Тебя там, пока меня полоскал караульный, случайно не били по голове?

    - Чего ржёшь, фашистская рожа? – Обиделся Николай и полез в растормошённую пачку за обломком сигареты.

    - На чём же ты прибыл из будущего? На машине времени? Читал! Но для людей военных, будь ты хоть марсианином, а шляешься по прифронтовой полосе – шпион! – сквозь кашель, вызванный смехом проговорил Вольфганг.

    - Скорее на паровозе, или… нет. Точно на паровозе!

    - На паровозе времени? Это что-то новое! – Приступ смеха повторился, а за ним последовал и очередной приступ кашля, который прекратился так же внезапно, как и начался.

    - Я заснул в будке паровоза ещё летом, а проснулся вот…

    - В каком паровозе? – Серьёзно спросил немец, хотя на лице его будто написано было:

- Не верю!!!

    - Там на станции паровоз, - объяснил Николай. – В наше время он превращён в памятник.

    - Война закончилась? – Осторожно спросил Вольфганг.

    - Вы проиграли! – Радостно ответил Николай.

    Немец замолчал и хоть продолжал смотреть на Колю с недоверием, тот понял, что сболтнул лишнего, его понесло, но нужно было открыть душу, высказать всё человеку, который его, хотя бы выслушал.

    Час назад, он хотел, чтобы ему поверили, теперь было безразлично, лишь бы выслушали не перебивая. И всё равно кто. Пусть даже этот пленный немец.

    - Так вот, - продолжал Коля. – Поскольку документов у меня нет…

    Николай вдруг замолчал, будто бы на него вылили ушат ледяной воды. Вскрикнув и вскочив, было, он медленно сел попутно ощупывая карманы.

    - Господи! Я идиот! – Произнёс Николай, вытягивая из накладного кармана штанов красную книжечку.

    - Тебя не обыскивали? – Спросил немец.

    - Н-не-т, - ответил Коля, протягивая ему паспорт. – Ты читать-то по-русски умеешь?

    - Да, - твёрдо сказал Вольфганг раскрывая книжечку.

    Насмешка напрочь слетела с его лица, как только он прочёл первые строки.

    - Ну что? Теперь не смешно? – Поинтересовался Николай, приблизив нос к оконцу, чтобы немец мог лучше его рассмотреть и сравнить с фотографией.

    - Мистика!

    - Чудо! – Согласился Коля.

    - Мистика! – Повторил немец, тряхнул головой, словно отгоняя дурной сон и добавил уже с сомнением: - Если конечно этот документ не фальсификация.

    - Новый российский паспорт, между прочим! Фальсификация! Тебя как дома звали?

    - Что? – Переспросил Вольфганг.

    - Ну, в семье, дома, как тебя называли? – Повторил вопрос Николай.

 

 

 

                                                                         51

    - Вольфи.

    - Так вот Вольфи, - продолжил Коля. – Этот документ не фальсификация как ты предположил, а я не сумасшедший. То, что ты держишь в руках, самый настоящий российский паспорт, выданный в 2002 году и принадлежит он лицу, которое в него вписано, то есть мне, и проживает это лицо, в том времени и по тому адресу, который указан там же. Вот такой вот аусвайс…

    Вольфганг качал головой широко раскрыв глаза.

    - Так то вот Фриц! – Довольно добавил Николай. – Представь, что с нами будет, если на следующем допросе, эти тупые головы, всё-таки додумаются меня обыскать?

    - Думаю, что тебя попросту расстреляют, - спокойно сказал Вольфганг. – А это, - он указал на паспорт. – Уничтожат, не моргнув глазом. Ты ведь не сможешь доказать что не шпион, и не ты именно тот самый второй номер в моём экипаже. А ведь они именно так и думают. Если на запрос о тебе поступит ответ что тебя не существует, ты, скорее всего на самом деле перестанешь существовать. Так проще.

    - По закону военного времени, - задумчиво проговорил Николай, вертя в руках возвращённый Вольфгангом паспорт.

 

                                                                         III

 

    Когда Густав и Елена подошли к маленькому одноэтажному домику, стоявшему в уединении, в глубине небольшой рощицы – уже начинало темнеть.

    За всю дорогу, они не обмолвились ни единым словом и вот теперь, поставив у шаткого крыльца кувшины с водой, Густав молвил, переведя дух:

    - С завтрашнего дня, воду тебе будут доставлять два младших рыцаря из замковой стражи. Всё что от тебя потребуется, это оставлять каждое утро пустые кувшины на крыльце.

    - Нет, нет многоуважаемый принц, - испуганно пробормотала девушка. – Нет. Это слишком большая честь для меня. И поверьте, ваш отец не одобрит вашего общения с чернью.

    - Твоя дерзость не знает границ, - чётко выговаривая каждое слово, Густав пронзал девушку горящим взглядом.

    Елена покорно опустила глаза.

    - Не забывай, с кем ты разговариваешь, - продолжал принц. – Ты избавила меня от жажды, и я должен избавить тебя от тяжёлой работы. Это всего лишь моя благодарность тебе и к тому же…

    Тут Густав запнулся.

    - Прости меня многоуважаемый принц, просто я не считаю, что сделала для вас нечто значительное. Подать кувшин воды страдающему от жажды человеку, вовсе не спасение. Ведь я тоже не знаю чем теперь отблагодарить вас…

    - Придёт время Елена и может быть и ты сможешь помочь мне. Поверь, я с радостью приму твою благодарность. Ну а теперь прощай. И не забудь про пустые кувшины.

    Густав отдёрнул руку, к которой припала девушка, желая расцеловать её. Он бережно поднял с колен Елену, поклонился ей, поплотнее закутался в плащ, постаравшись скрыть лицо и зашагал к замку.

    По дороге ему встретились два конных рыцаря, которые всё-таки узнали принца и тотчас же прилипли сзади и не отступали ни на шаг, пока тот не вошёл в ворота внешней стены.

    Проходя двором цитадели, Густав догадался о том, что рыцари были посланы на его поиски, значит, он сильно задержался и отец вернулся в замок раньше его.

 

   

                                                                           52

    С тяжёлым сердцем выслушал Густав все нравоучения короля. Особенно задели его слова Эрика о том, что тяга к свободе, убила в нём если не любовь, то уважение к отцовским сединам уж точно.

    Густав знал, что отец прав и поэтому ни словом, ни взглядом не смел возразить ему.

 

    Десять дней Густав не мог покидать замок. Три дня ушли у него на то чтобы отыскать верных людей из отряда младших рыцарей. Люди, наконец, нашлись, и Елена была избавлена от необходимости носить тяжёлые кувшины.

    Всякий раз, внося их в домик, она обнаруживала рядом с ними, то мешочек жемчуга, то серебряный перстень или рубиновые бусы.

    Восторг и страх одновременно поселились в её душе. Несомненно, принц обратил на неё своё внимание, но, будучи дочерью рыбака, могла ли она быть уверена в том, что это внимание не принесёт ей беды. Но получать такие роскошные подарки, ей как любой даме было так приятно.

 

    Но всё имеет свой конец. Истекли и положенные десять дней траура по Акселу.

    Утром тринадцатого дня, в замке вовсю началась подготовка к празднеству. Король Эрик, все дни не покидавший своей комнаты, наконец, поднялся в башню, для того чтобы собственноручно поднять приспущенный флаг.

    Впервые проснувшись утром, Густав к великому своему удивлению не обнаружил стражи у дверей своей спальни.

    Быстро одевшись и наскоро позавтракав, принц отыскал отца, который к тому времени спустился вниз, в картинную галерею и без лишних вступлений, пожелав доброго утра, обратился к нему с просьбой покинуть замок:

    - Отец, - начал он слегка волнуясь. – Время траура закончилось. Могу я выйти в город?

    Король оторвал взгляд от портрета супруги и строго оглядел сына.

    - Удивляюсь, как ты не сбежал из замка раньше срока?

    - Я старался быть послушным сыном! – Волнуясь ещё более промолвил Густав.

    - Твои старания достойны похвалы, - сказал король, вернувшись к созерцанию портрета. – Было бы неплохо, если ты и впредь станешь придерживаться подобного поведения, - голос короля несколько смягчился. – Я понимаю твоё нетерпение, но ответь мне лишь на один вопрос.

    - Я отвечу на все ваши вопросы отец! – Принц, почувствовав доброе расположение духа отца, явно оживился.

    - Что тебе понадобилось в городе?

    Быстро сообразив, что раскрывать всю правду пока преждевременно, Густав решил соврать:

    - Отец, - стараясь не выдать себя, дрожащим голосом начал Густав. – Придёт время, и я стану королём. Я не хотел бы лишний раз напоминать тебе об этом, о твоём возрасте, но ведь это неизбежно?

    - Да, - нахмурившись, подтвердил Эрик. – Неизбежно, и боюсь, что это случится совсем скоро.

    - Дай бог, чтобы это случилось ещё очень нескоро, но… - Густав печально вздохнул и продолжил:

    - Это всё-таки случится, а я ведь совсем не знаю города. Он так велик. Чтобы изучить его вдоль и поперёк, потребуется немало времени, не говоря уже обо всём королевстве. Вот я и хочу начать его изучение прямо сейчас. Да и погода к тому располагает.

    Эрик медленно подошёл к окну и оглядел безоблачное, голубое небо.

 

 

 

                                                                         53

    - Да. Ты прав. Погода действительно располагает к прогулкам и мне придётся вновь сделать для тебя исключение, хоть это и не в моих правилах делать исключения из существующих правил. Пусть бы дело касалось даже родного сына. Хорошо. Я отпускаю тебя до начала пира. Причины, побудившие тебя начать изучение города, кажутся мне достаточно убедительными. Но не забудь! У тебя в запасе осталось всего несколько часов. Ровно в полдень начнётся праздник, после завершения которого, я уже не смогу ограничивать тебя в твоих перемещениях по королевству. Но не приведи бог тебе опоздать к началу того самого праздника!

    - Спасибо отец! – Стараясь казаться сдержанным, стараясь не выдать восторга охватившего его, произнёс Густав. – Я могу идти?

    - Ступай, - сказал король, не отворачиваясь от окна.

    Быстро, боясь как бы отец не передумал, Густав зашагал по пустой галерее в сторону двери. Он уже было ухватился за кованую ручку, как вдруг резкий, вопросительный окрик короля, заставил его замереть на месте.

    - Густав постой!

    Убедившись, что окрик произвёл на сына желаемое действие, Эрик продолжил:

    - Кстати, какие у тебя отношения с младшими рыцарями из отряда внешнего охранения? Мне несколько раз сообщали о твоих визитах к ним.

    - С младшими рыцарями? – Переспросил принц, весь съёжившись у дверей, будто в ожидании удара.

    - Да. С младшими рыцарями? Если хочешь, я даже могу перечислить их поимённо.

    - Никаких особых отношений с ними у меня нет, - с неуверенностью, тотчас пойманной королём ответил принц.

    Задумавшись на мгновение Густав продолжил:

    - Я даже и не предполагал отец, что вы придадите подобному пустяку столь огромное значение.

    - Я пока ещё король! Я просто обязан всему придавать значение, - раздражённо произнёс Эрик. – К тому же, я пока ещё правлю этой страной, а ты пока ещё мой сын! Ну, так какие отношения могли сложиться у тебя с младшими рыцарями?

    - Да никаких. Попросту… - пытался оправдаться Густав.

    - Не вздумай лгать мне! Отвечай! – Резко прервал его король.

    - Когда я возвращался с кладбища, после похорон Аксела,- Густав приложил все старания к тому, чтобы его рассказ выглядел как можно более правдоподобным:

    - Так вот, когда я возвращался с кладбища, посреди дороги, я был вынужден остановиться у колодца и утолить жажду, ибо чуть ли не валился с ног от жары и усталости. Вода в том колодце показалась мне необычайно вкусной. Вода в замковых колодцах, как мне думается, лишена этого достоинства. Именно по этой причине, я и обратился к младшим рыцарям с просьбой ежедневно доставлять мне пару кувшинов этой воды.

    Младшие бесприсяжные рыцари, болтались по всему городу, по делу и без, в любое время дня и ночи. Густав прекрасно знал это. Если кто и донёс Эрику о его сношениях с конкретными людьми, за этими рыцарями наверняка была установлена слежка и наверняка, соглядатай видел их, преспокойно наполняющих кувшины водой.

     Густав был почти уверен в том, что королю ничего не известно о маленьком домике и о тех, кому на самом деле та вода предназначалась. Старшие рыцари, часто становившиеся шпионами, были чрезвычайно ленивы.

    - Хорошо! – Снова смягчившись, произнёс король. – Твои объяснения меня удовлетворяют. Но почему, ты не обратился с подобной просьбой к воинам из своей личной охраны? Они ведь надёжнее и всех ты давно знаешь.

 

 

                                                                         54

 

    - Мне неловко было обращаться с подобными пустяками к старшим рыцарям, ведь у них и без того хватает забот.

    Эрик вплотную подошёл к сыну, погладил его по опущенной голове, и улыбка заиграла на его морщинистом лице.

    - Ты так похож на свою покойную мать. – Смахнув внезапно набежавшую слезу, Эрик продолжал:

    - Ступай! Возьми с собой пару молодых воинов из числа твоих новых знакомых. В городе ныне небезопасно. И прошу тебя, выполни мою единственную просьбу – будь вовремя к началу праздника…

    Благодарно взглянув на отца и улыбнувшись в ответ, Густав поспешил оказаться за дверью.

 

    Переведя дух после неожиданного допроса, и устыдившись того, что пришлось соврать отцу, Густав поспешил к младшим рыцарям.

    Новенькие доспехи тихо позвякивали отполированным металлом, а кожа вкусно скрипела.

    Пролетев стрелою через двор, Густав отвязал коня, которого уже успел наречь Олафом,

 набросил уздечку и решительно просунул левую ногу в стремя.

    Оказавшись на спине Олафа, Густав зажмурился от переполнявшего его счастья, натянул поводья. Глубоко вздохнул, вонзил шпоры в бока коня и… спустя мгновение, почувствовал затылком прохладу камней, которыми был вымощен внутренний двор замка.

 

    В следующую секунду, он увидел падающие на него с неба верхушки сосен и услышал пронзительный свист…

 

                                                                          IV

 

    Дверь заскрипела, отворяясь, и на пороге возник совершенно протрезвевший, получивший видимо трёпку от Орлова, Лёха Кутузов.

    - Послал запрос? – Робко поинтересовался Николай.

    - Послал, послал. И ответ получил, - хрипя, ответил Кутузов, протаскивая вслед за собою в тесную парную тяжёлую винтовку. – Оба к Орлову!

    Вольфганг встал первым и молча позволил связать себе руки за спиной. Покончив с немцем, Кутузов вынул из кармана бушлата вторую верёвку и приблизился к Николаю.

    - Погоди. Песок из обуви вытряхну, - объяснил Николай и нагнулся развязать шнурки кроссовок.

    - Быстрее. – Прохрипел Кутузов и, выйдя в предбанник, пристально уставился на немца.

    Николай молниеносным движением, незаметно вынул паспорт из кармана брюк и ловко засунул его под ступню.

    «Помнётся, конечно» - успел подумать он, но делать нечего.

    - Я готов! – Выходя, сказал он Кутузову. – Лёха, может руки связывать не надо. До сих пор ведь я не сбежал.

    - Тамбовский волк тебе Лёха. Нет, арестованный, на сей раз надо!

    - Николай понял, что если ответ на запрос действительно существует, то играет он явно не в его пользу.

 

    Переходя через пути, Николай отыскал взглядом место, где вчера стоял злополучный паровоз. Как ни странно, он даже запомнил его номер: - Эм 4375.

 

                                                                          55

    На прежнем месте его не оказалось. Под составами также, ни одного паровоза не было.

    Доведя арестованных до входа на эвакопункт, Кутузов, прежде чем ввести их внутрь, ещё раз внимательно осмотрел верёвки и только после этого распахнул дверь.

 

    Внутри эвакопункта, всё было по-прежнему. Тот же табачный туман, тот же товарищ Орлов за столом.

    Но некоторые перемены всё же имели место: светомаскировка была поднята и в помещении царил дневной свет.

    Перед Орловым стояла пишущая машинка. В углу дремал тощий очкарик. Видимо переводчик.

    Орлов, как и давеча, предложил пленным сесть и, потянувшись, хрустнув суставами, произнёс, переводя взгляд с Николая на Вольфганга, и чуть касаясь им, взглядом, Кутузова, стоящего в дверях.

    - Ну что, клоуны? Вашему полку прибыло! – И уже напрямую обращаясь к Кутузову: - Веди Алексей. Веди!

    - Товарищ Орлов! – Попытался привлечь к себе внимание Николай, но Орлов упредил его, приложив палец к губам, и Коля заткнулся.

    Ожидание длилось минут десять. Орлов изучал взглядом арестованных. Те сидели уставясь в пол. Переводчик тем временем, вынырнув из дрёмы, тоже вперил взор в пленных.

 

    Вернулся Кутузов. Но уже не один. Чуть ли не волоком тащил он за собой странно одетого человека, связанного по рукам и ногам и с кляпом во рту. При этом Кутузов нещадно матерился.

    Будто бы рыцарские доспехи были на человеке.

    Орлов вопросительно посмотрел на Николая, переводчик на Вольфганга.

    - Узнаёте? – Хитро прищурившись, спросил Орлов.

    Переводчик задал тот же вопрос, но уже по-немецки.

    - Нет! – Чуть ли не хором ответили пленные.

    - Вот как? А я признаться думал, что это член вашего потешного отряда. Как видно ошибся, - разочарованно протянул Орлов.

    Николай пожал плечами, давая понять, что и рад бы помочь, да нечем.

    Прежним жестом, Орлов предложил третьему арестованному сесть рядом с Вольфгангом, но тот продолжал стоять, хмуро уставясь в переносицу Орлова полным враждебности взглядом.

    - Вот, полюбуйтесь Константин Михайлович, - начал Орлов обращаясь к переводчику. – На нашу цирковую труппу. Один прикидывается чистокровным немцем, по документам при нём обнаруженным вроде таковым и является, хотя по-русски говорит едва ли не лучше нас с вами. Но с ним почти всё ясно. Застигнут прямо на месте преступления, рядом с орудием преступления – самолётом. Документов при нём особо важных, прямо скажем никаких, только сильно устаревшая карта местности и даже без пометок. Второй, - Орлов указал на Николая. – Вроде русский. Выдаёт себя за Николая Журавлева. Мы послали запрос, ответ пришёл почти сразу. Человек с такими данными, ни в одном из паспортных столов Ленинграда не числится. Выводы делайте сами. Хотя, он говорит, что родом из Петергофа, а там сейчас фашист. Но при желании и это проверим. А желания у нас хоть отбавляй. И вот третий экземпляр. Самый любопытный!

    Орлов прервался, для того чтобы закурить очередную папиросу.

    -Два часа назад, сапёры выловили его в лесу. Неподалёку от «Каботажной»*, а это в паре километров от упавшего самолёта.

 

 

                                                                         56

    Переводчик, соглашаясь, кивал, внимательно слушая Орлова и записывая что-то в объёмистый блокнот.

    -Документов при нём никаких нет, - продолжил Орлов, пуская дым колечками в сторону стоящего. – Одет как Дон Кихот, Росинанта вот только недостаёт, чистый маскарад. И вот ведь в чём загвоздка, - Орлов от радости снова хитро прищурился. – Самолётик-то, тот, что наши зенитчики доблестные подсекли – двухместный и третьего туда не втиснуть. Ну, некуда! Мешок не даёт!

    - Сам стало быть, пришёл? – Впервые за всё время заговорил переводчик.

    - Возможно что и сам, вот только с какой стороны? Правый берег и железная дорога оцеплены. В лесах патрули, не засечь его, наши «лесные братья», ну никак не могли.

    - Не с неба же он свалился, - встрял Кутузов.

    - А Кутузов! Ты ещё здесь? – Опомнился Орлов. – Вот что голубчик, обыщи-ка ты этих троих ещё разок, да как следует. Может, что и прояснится. Отведи их к Сытину в контору, там и обыщи. После мне доложишь.

 

    Первым Кутузов вытолкал человека в доспехах, через некоторое время он вернулся с большим кровоподтёком на левой скуле и страшно злой.

    При виде разукрашенной физиономии Кутузова, Орлов и тот, кого он называл Константином Михайловичем, встревожено подались вперёд.

    - Что?

    - Да не убёг! Это он меня плечом двинул, когда я его в Сытинскую будку заталкивал, а плечо у него всё в железе.

 

    Переводчик и Вольфганг, перебросились несколькими фразами на немецком, и Кутузов увёл арестованных.

 

    Обыск прошёл спокойно. В конторе неизвестного Сытина, было тепло, и Николай с готовностью разделся, кроссовок впрочем, не сняв, да Кутузов и не настаивал.

    Незнакомец в доспехах, агрессии не проявлял. С достоинством обнажил мощный торс и позволил Кутузову ощупать ноги, обтянутые синими панталонами.

    Сунув американскую зажигалку Вольфганга в свой карман, Кутузов, вновь связав арестованных, отправился докладывать о результатах обыска. Хотя сами результаты отсутствовали.

 

    А в помещении эвакопункта, тем временем происходил следующий разговор:

    - Ну, так что Константин Михайлович? – Спрашивал Орлов, разминая очередную папиросу, вынутую из только что вскрытой пачки «Северной пальмиры». – Что вы скажете, познакомившись с этими артистами?

    - Сергей Сергеевич, точно определить важность этих птиц, я пока не могу. Но один из них, несомненно, представляет ценность, и я склонен думать, что это ни кто иной, как тот молчун.

    Переводчик протёр очки и вновь водрузил их на нос.

    - Похож он на финна. Здорово похож, но к чему весь этот маскарад я и впрямь не понимаю?

    - Делать то, что с ними будем? – Рассеянно спросил Орлов. – Мало мне зенитчики работы подсовывают, количество эвакуируемых увеличивается, фильтровать не успеваю. Подбросили бы кого в помощь что ли?

    - Ну где же я тебе сейчас помощника найду? – Спокойно произнёс очкарик. – А что делать… - Константин Михайлович на мгновение задумался.

 

 

                                                                         57

    - Дел у меня сейчас полно, сам понимаешь, забрать я их не могу. Подержи у себя, работёнку какую-нибудь поручи под присмотром Лисицына. Да позаботься о том, чтобы реже встречались.

    - Думаешь сговорятся?

    - Вряд ли. Но чем чёрт не шутит? Лады!

    - Ну что с тобой поделаешь? Лады!

    - Вот и хорошо! – Обрадовался очкарик. – Я немного разгребу у себя, заберу их. У тебя стаканы есть?

    - Найдутся, - ответил Орлов и полез в выдвижной ящик стола.

    Константин Михайлович достал из портфеля бутылку зелёного стекла порожнюю наполовину, разлил водку по стаканам. Собеседники чокнулись и быстро выпили. Орлов достал из кармана пару конопатых яблок.

    - По второй не предлагаю,- хрустя яблоком, будто бы извиняясь, произнёс Константин Михайлович.

    - Понимаю! Работа. – Отозвался Орлов. – Кутузова дождёшься?

    - Нет. Дела. До скорого!

    Очкарик пожал потную ладонь Орлова и быстро вышел.

 

                                                                          V

 

    Холодало. С каждым днём всё сильнее. За тридцать с небольшим прожитых сентябрей, таких холодов Николай не припоминал.

    Лужи по утрам, мерзко похрустывали тонким ледком, рано опавшие листья покрывались белой пылью инея, днём превращаясь в грязно-бурую, скользкую массу.

    Солнце за восемь дней, ни разу не осветило хмурый ладожский берег. Озеро непрестанно штормило, но более всего тревожило то, что к шлепкам штормовых волн, всё чаще примешивался, становившийся всё более близким грохот разрывов.

 

    Кроссовки быстро пришли в негодность. Сильно намокали, и просохнуть за короткое время, отведённое пленникам на сон, не успевали.

    Вольфганг тоже не мог похвастаться обувкой. Его превосходные сапоги конфисковал Кутузов. Они пришлись ему впору. Выдал взамен потрёпанные валенки с обрезанным верхом. Лишь Дон Кихоту – как окрестили его все, почти не сговариваясь, оставили его узкие, тяжёлые ботфорты.

    По распоряжению Лисицына, им выдали кое-что из пришедшего в негодность старого железнодорожного обмундирования. У немца отобрали остатки военной формы и небритый Вольфганг, щеголял теперь в дырявой путейской шинели и обрезанных валенках.

    Николаю, тоже кое-что перепало. Ватные штаны (как нелепо они смотрелись в сочетании с бело-синими некогда, а теперь буро-пепельными кроссовками), две тельняшки и относительно целый бушлат. О носках или портянках, даже речи не заходило. Кутузов раздобыл где-то обрезки шёлковой ткани и, обернув ими ноги, в валенках, ещё можно было прожить, но в кроссовках…

    Один Дон Кихот отказался от обновок, довольствуясь остатками кожаных доспехов. Человек он, к холодам, был видимо привычный, чем окончательно убедил Орлова, в том, что является финским шпионом.

    Константин Михайлович не торопился забирать пленников в Ленинград, хотя Лисицын и Орлов, постоянно телеграфировали ему о нецелесообразности содержания возможно вражеских лазутчиков в прифронтовой полосе, да ещё и на объекте такой важности.

 

 

                                                                          58

 

    Работа для них нашлась быстро.

    Каждое утро, после завтрака, если таковым можно было назвать кружку кипятка, горсть сухофруктов и кусок грязного хлеба, Кутузов в сопровождении двух ублюдков сержантов из станционной охраны, выводил пленных в лес, за пару километров от станции, резать торф.

    Запасы угля в Ленинграде быстро таяли.

    Сержанты запрещали пленным разговаривать и грозили «пристрелить на хер», за произнесённое слово.

    Дон Кихот продолжал молчать, и Николай стал было подумывать, что он немой. Но однажды, уронив свою лопату меж корней огромной сосны, налетев на черенок всем корпусом и сломав его, выругался он на неизвестном, похожим на эстонский или финский языке. Подозрения в немоте отпали.

    Воспользовавшись случаем, сержанты отвели в тот день душу, грозя по окончании рабочего дня, пристрелить Дон Кихота за порчу государственного имущества. И даже разыграли сцену расстрела.

    Дон Кихот, конечно, не понял ни единого слова из витиеватой ругани сержантов, но внимательно прислушивался к их речам, боязливо и зло в то же время озираясь по сторонам.

    После того случая, Дон Кихот, начал каждое утро молиться. Вставал на колени, обратившись к маленькому оконцу баньки и шептал продолжительную молитву.

    Просыпался он рано, в одно и то же время, в какое, Николай не мог определить – часы однажды, плавно перекочевали к одному из сержантов. Правда вскоре он их вернул.

    Несколько раз к бормотанию молящегося, который казалось ничего и никого в эти минуты вокруг себя не замечал, прислушивался Вольфганг и будто бы понимал к кому она обращена.

    Понемногу Николай свыкся со своим странным и страшным положением, к которому добавились страдания от голода и холода.

    Сухофрукты вскоре исчезли из их рациона, а хлеб стал напоминать безвкусную клейкую массу.

    Вечером, по окончании работы, им разрешали взять по куску торфа, для отопления баньки, из которой через пару часов, начисто выдувало все зачатки тепла и обогреваться приходилось теплом собственных тел, плотнее подобно воробьям прижавшись, друг к другу.

    На нарезке торфа, по дороге туда и обратно, пленные молчали. Лишь вечерами, Вольфганг и Николай могли переброситься парой фраз.

    Вольфганг хромал всё сильнее. Рана его была неглубокой, дважды удалось её промыть и перевязать, выпросив у Кутузова перевязочный пакет и немного спирту. Но, несмотря на это, спустя неделю, постоянно раскрывающаяся рана всё же загноилась и Вольфганг слёг.

 

    К середине октября выпал первый снег. Торф, подмерзавший ночью и оттаивавший после полудня, местами превращался в грязную жижу, в которой по колено утопали Николай и Дон Кихот. Вольфганга на работу больше не гоняли.

 

    Пару раз их обиталище навестил Лисицын и Кутузову было велено не трогать немца.

    Кутузов сильно изменился за последнюю неделю-полторы. Сержантов куда то услали и на торфоразработки, пленных теперь сопровождал он один.

 

 

 

 

                                                                          59

    Убедившись в том, что арестованные не предпринимают никаких попыток к бегству, да и сил у них на это похоже совсем не осталось, он перестал подпирать дверь парилки, что давало возможность выйти в предбанник, где можно было разжиться несколькими сырыми поленьями.

    Состояние Вольфганга всё более ухудшалось. Жар усиливался и вскоре Вольфганг стал впадать в забытье. В бреду, он требовал шнапса, вспоминал какую-то Лизу, нёс околесицу, состоявшую из отдельных и вряд ли связанных между собой общим смыслом немецких слов.

    Николай ничем не мог ему помочь, кроме того, чтобы укрыть его своей телогрейкой. Когда в баньке растапливали печурку, становилось чуть теплее.

 

    Пару раз Николай намекнул Кутузову, о том, что неплохо было бы пригласить врача, и перевести Вольфганга в какое-нибудь другое помещение, более подходящее для больного. На что получил исчерпывающий ответ, о том, что арестованным или военнопленным в прифронтовой полосе, на Ленинградском фронте, да и на иных фронтах, специальным приказом запрещено оказывать медицинскую помощь и вообще ставить их на какое либо довольствие.

    Но как-то раз вечером, когда страдания Вольфганга достигли, казалось наивысшей точки, дверь отворилась, и на пороге появился прижимавший палец к губам Кутузов, и следом за ним вошла средних лет женщина, в телогрейке наброшенной поверх белого халата. В руках у женщины тускло поблёскивал кожей небольшой саквояжик.

    Кутузов плотнее закрыл дверь и, вынув из кармана фонарик, осветил бредившего Вольфганга.

    Женщина наклонилась к больному, положила руку сперва на пылающий лоб немца, затем коснулась впалых, покрытых густой щетиной щёк, а затем приступила к непосредственному осмотру раны.

    Кутузов в продолжение всех её манипуляций над раненым, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, наконец, не вытерпев, спросил, обращаясь к женщине:

    - Ну как Анна Сергеевна?

    - Что тебе сказать Кутузов, - задумчиво произнесла она мягким, приглушённым голосом. – Рана неглубокая, но запущенная, началось воспаление и если не принять срочных мер, не сегодня-завтра, дело может дойти до гангрены.

    Переведя взгляд на Николая и Дон Кихота, очень внимательно следившего за происходящим, обратилась уже к ним: - Давно не встаёт?

    - Дня три-четыре, - ответил Николай.

    - Четыре Анна Сергеевна, - встрял Кутузов. – Я как вижу, что он позеленел аж весь, так его выводить и перестал.

    - Вот что Алексей. Его действительно необходимо отсюда переместить. Я кое-что оставлю, как применять ты знаешь, но всё же похлопочи, на эвакопункте местечко наверняка найдётся. Нельзя ему здесь, источник ценных сведений можете потерять, ты Лёша и Орлову так скажи.

    - Да какой он ценный, - усмехнулся Кутузов. – Был бы ценным, не валялся бы тут.

    - Похлопочи Алексей, а мне пора! – Не обратив внимания на слова Кутузова, женщина извлекла из саквояжа несколько склянок тёмного стекла, три перевязочных пакета и флакон с глюкозой. Поставив всё это добро на верхнюю полку, женщина повернулась к Лёхе:

    - Провожай Алексей!

 

 

 

 

                                                                           60

    Спустя полчаса, Кутузов снова вернулся. В руках он держал объёмистый мешок. Молча, развязав его, он извлёк бутылку водки, три металлические кружки, спиртовку, банку сгущёнки и пару вяленых окуней. Немного подумав, достал и четверть хлеба.

    - Спрячьте здесь получше. – С этими словами, он откупорил водку, плеснул немного в кружки и вручил Дон Кихоту и Николаю. Очистил окуня.

    Николай как завороженный наблюдал за его действиями, вспоминая тех окуней, июльских, тёплое пиво и свой переполненный мочевой пузырь. Тошнотный комок подступил к горлу.

    Отрезав два полупрозрачных кусочка хлеба, Кутузов дважды проткнул ножом банку сгущёнки и щедро полил их густой, белой драгоценностью.

    Николая не пришлось долго уговаривать. Залпом, опрокинув в рот содержимое кружки, он впился зубами в хлеб. Дон Кихот же, напротив, хмуро переводил взгляд с бредившего Вольфганга на Кутузова, ни к чему не притрагиваясь.

    - Водка. Шнапс. Пей! – Уговаривал его Алексей, насильно запихивая ему в руки железную кружку. – Трудно с тобой, - разочарованно заключил он и, повернувшись к больному, принялся разжигать спиртовку.

 

    Утром следующего дня, когда пленных или арестованных, кто разберёт – вывели на работу, Дон Кихот, против обыкновения, шёл не понуря голову, а наоборот вертя ею из стороны в сторону. Выглядывая что-то среди корней деревьев. Иногда отколупывал кусочки коры, тщательно пережёвывал их, после выплёвывал, и на лице его выражалось недовольство.

    Весь рабочий день, Дон Кихот продолжал свои странные манипуляции с корой и корнями, искал неизвестно что. Николай бесился.

 

    Вернувшись в баньку, Николай заметил, что Дон Кихот приволок с собой целую рукавицу каких-то корешков, травы и сушёных листьев. Обратившись к Николаю, жестами, он потребовал водки. Оставалось немного после вчерашнего, прямо сказать неожиданно доброго визита Кутузова. Коля дал. Дон Кихот высыпал содержимое рукавицы в кружку, повыковыривал видимо явный мусор с его точки зрения и залил всё драгоценной водкой.

    Вольфганг уже не бредил. Лежал молча, тяжело дыша с открытыми невидящими глазами.

    Вечером зашёл Кутузов и с порога объявил:

    - Фрицу, похоже, кранты! Так что завтра готовьтесь к новоселью. Товарищ Орлов сообщил сегодня о скорой вашей отправке в Ленинград.

    - Зачем? – Поинтересовался Николай.

    - Как зачем?! – Отозвался Алексей. – Тебя Николаша, судить будут наверняка, а этого, - Кутузов взглядом едва коснулся Дон Кихота, занятого в это время вознёй с ногой Вольфганга. – Нужно ведь выяснить что это за броненосец.

    - Нужно, - согласился Коля, прикрыв глаза и положив голову на подоконник.

    - А чем это, он кстати занят? – Спросил Кутузов, щурясь и приглядываясь к торопливым действиям Дон Кихота.

    - Пытается немцу путь на тот свет заказать.

    - Бесполезно. Он уже и не соображает ни черта. День, ну максимум два, и всё!

    - Посмотрим, - неопределённо заключил Николай. – Кстати Лёха, ты сегодня дверь не запирай. Будь человеком! Дышать тут нечем и малая нужда что-то по ночам меня беспокоить стала.

    - А сбежишь? – Ещё более сощурившись, спросил Кутузов.

 

 

                                                                         61

    - Не сбегу. Некуда!

    - Лады, - согласился Алексей. – Только выходя, осматривайся, а то мне по шее неохота.

    - Договорились.

 

    Кутузов ушёл, Дон Кихот, побормотав свою тарабарщину над ногой Вольфганга, соорудил повязку и улёгся спать, а Николай, выйдя в предбанник, сел на скамью и вновь почувствовал, что сходит с ума.

 

    Через пару дней, Вольфгангу стало лучше. Сознание окончательно вернулось к нему. Кризис ли миновал, или Дон Кихотовы примочки помогли – оставалось лишь гадать.

    Дон Кихот, по-прежнему, выходя резать подмерзающий торф, украдкой выковыривал какие-то корешки, травинки, собирал хвою. Пробовал всё это добро на зуб. Часть выбрасывал безжалостно, остальное волок с собой и продолжал творить настойки и отвары, которыми пичкал Вольфганга, начавшего уже ненадолго вставать на ноги.

    В одну из ночей, когда канонада на юге была особенно сильной, Кутузов, воспользовавшись всеобщим замешательством, вновь привёл доктора Астахову.

    Анна Сергеевна, осмотрела ногу немца и была несказанно удивлена прогрессом в выздоровлении.

    - Ну что же. Если так будет дело двигаться и дальше, - нежно ощупывая икру Вольфганга, произнесла Анна Сергеевна. – То через пару-тройку дней, ваш больной уже вне опасности. Но осторожность соблюдать всё-таки необходимо. У меня всё. Алексей, провожай!

    И Анна Сергеевна, сделав ручкой и широко улыбнувшись, неслышно выскользнула за дверь.

    На следующий день, на стол Орлова, лёг рапорт о полном выздоровлении пленного немца, подписанный доктором Астаховой и анонимный донос на Кутузова написанный корявым почерком, явно левой рукой.

    В доносе говорилось о принадлежности вышеозначенного Кутузова к пособникам фашистов и возможном ведении им шпионско-диверсионной деятельности в прифронтовой полосе.

    Донос основывался на фактах хищения Кутузовым продовольствия из артельного склада в рыбпорту и последующей передачи похищенного троим пленным. Спрашивается: на кой разгильдяю Кутузову проявлять такое благородство, рискуя собственной репутацией, да и жизнью. Или по заданию, или для спасения ценных агентов…

 

    - Ну Фриц, блох тебе на макушку! – Восторженно произнёс ввалившийся с морозца разрумянившийся Кутузов. – И удивил же ты нашу Анну Сергеевну. Проводил я ее, значит, зашёл к себе на маяк за куревом, иду обратно. А она, сидит значит на пне у портоуправления, внутрь не заходит и старательно пишет что-то, держа на коленях планшет. Книгу верно медицинскую. В историю войдёшь Фриц! И подельник твой, лекарь хренов! Помогли видать травки да шишки!

    - Почему это? – Поинтересовался Коля.

    - Так зажило ведь всё на нём как на полкане! Я бы от такой горячки помер! – Ответил Лёха. – И ведь пишет что-то улыбаясь, а карандаш от волнения в левой руке держит…

 

                                                                         VI

 

    Вывели их ночью. Под очередным методичным артобстрелом, пользуясь знаменитой немецкой аккуратностью и пунктуальностью.

 

 

                                                                          62

    Немецкая дальнобойная артиллерия, почти опровергала истину о не попадающем дважды в одну воронку снаряде. Погрешность составляла метр-два от силы. По началу обстрелов можно было сверять часы. Что и делали те, у кого таковые имелись.

    Начинался дневной обстрел и после первого же разрыва, становилось ясно, куда лягут следующие снаряды.

    Если первый взрывался возле порта или у Вагановского спуска возле Коккорево, люди на станции, продолжали спокойно грузить вагоны. Случайности были практически исключены.

    Однако на сей раз, случился перелёт и шальным снарядом, потопило сухогруз стоявший у пирса в Морье. Пустой. Но осколками легко ранило нескольких красноармейцев, находившихся в трюме и занятых покраской.

    Пробоина случилась небольшая, но судно всё-таки потонуло, наполовину заполнившись водой. Спасательная команда извлекла из трюма пострадавших, к вечеру водолазы заделали пробоину, откачали воду, но сухогруз не подвсплыл ни на сантиметр.

    При детальном осмотре, выяснилось, что все старания были напрасны. Плоское днище баржи, не выдержало удара о бетонные плиты, уложенные возле пирса на дно. Заклёпки лопнули, листы обшивки разошлись, и все нижние трюмы оказались затоплены.

 

    Начальник водолазной команды, почётный эпроновец Миша Селиверстов, долго бродил по внутренностям затонувшего корабля в поисках трюмных заглушек, по пояс в ледяной воде. Холод проникал даже сквозь меховую поддевку водолазного костюма. Ничего не найдя кроме наглухо заваренных люков, чертыхаясь вылез на палубу.

    - Ну, как там? – Спросил отдувающегося Мишу понтонер Гришка Капранов – в недалёком прошлом боцман с рыболовецкого траулера «Альбатрос». «Альбатрос» стоял у соседнего пирса. Правда, теперь он мало походил на мирный рыбацкий корабль. Выкрашенный тёмно-серой краской, ощетинился он стволами авиационных пушек, зенитками и парой пулемётов.

    - Темно и сыро там! – Ответил Селиверстов, вытягивая из кармана Гриши пачку «Беломора».

    - Крюк нашёл?

    - Нет крюка, - с наслаждением затягиваясь, сказал Миша. – Срезало его, вместе с куском переборки. Снаружи он лежит. Я когда давеча прежнюю дыру клепал, краем глаза его и заприметил.

    - А заглушки?

    - И заглушек нет. Это ж сухогруз. Откуда же им взяться?

    - Дрянь дело, - обречённо вздохнув, пробормотал Капранов.

    - Да уж! – Согласился Миша. – Ты с утра насчёт буксира и лебёдки береговой похлопочи. Тут второй слип строить собирались, неудобно будет, когда эта калоша под ногами.

    - Похлопочу. Да то уж с утра.

    - Нет не с утра. Знаешь, сегодня надо! А как завтра подморозит? Я с собой коньков не захватил!

    - Я тоже. Зато лыжи есть! Ты Миша на лыжах-то ходить умеешь?

    - Даже по дну морскому!

    - Вот! – Обрадовался Гришка. – Мы с тобой по первому-второму снежку! У-у-ух…

    - Я ни первого, ни второго снежка дожидаться здесь не собираюсь! Новый слип уложим, и я в Кронштадт проситься буду.

    - Зачем?

 

 

 

                                                                          63

    - Скучно здесь! Война не война. Сам чёрт не разберётся. Ветра нет, а штормит. Ветер шапки рвёт, а на озере ни зыби! А замёрзнет оно окаянное, так мне тут и вовсе делать будет нечего!

    - Так Маркизова лужа, тоже ведь замерзает! – Возразил Капранов.

    - Дурак ты Гришка! – Миша сочувственно посмотрел на понтонера. – То ж Кронштадт! Балтика!

    - Кронштадт! Балтика! – Обиделся на «дурака» Гриша. – Море! Название одно. Я вон было в Лахте, купаться полез – километр отмахал по камням в открытое море, так даже бороду ниже пупа не замочил. А тут! Поскользнулся раз на Зеленцах, на камне когда рыбачил, так такого Нептуна увидал! Хорошо, что привязался! Плавать то я не умею!

    - Понтонер называется! – Усмехнулся Миша. – Правда что ли, не умеешь?

    - Ну. Как молоток!

    - Важности текущего момента, дурья твоя башка, ты не понимаешь! – Сделав серьёзным лицо, произнёс Селиверстов. – Кронштадт – это ворота Ленинграда! Думаешь, немец не воспользуется тем, что это ворота будут плохо прикрыты?

    - Ну конечно, без тебя там никак не обойдутся. Всё ждут, когда же явиться нам на подмогу, гой еси да русский богатырь Миша Селиверстов – косая сажень в плечах. Явится, и побегут гансы врассыпную при виде силушки неодолимой.

    Гриша казалось, больше не слушал начальника. Глубоко затягиваясь, он, прищурившись, высматривал что-то на берегу, по которому, неторопливо обходя воронки и перелезая через кучи строительного мусора, шествовали пятеро любопытных типов.

    Любопытными являлись собственно только трое из них, шедших в сопровождении двух конвоиров, разница в росте которых составляла примерно полторы головы.

    Шла пятёрка вдоль берега. Явно со стороны Осиновца.

 

    - Э да ты меня и не слушаешь совсем, - констатировал Селиверстов, заметивший, как и Капранов людей на берегу.

    - Остроту текущего момента я и без тебя осознаю, - отозвался Гриша, выбрасывая окурок далеко в воду. – Ты лучше бы соображал, что с этим корытом дальше делать?

    Вопрос Гриши заставил Селиверстова глубоко задуматься…

 

    Первый разрыв прогрохотал примерно в миле от порта. Секунда в секунду, как и вчера. Дневной обстрел начался вовремя. Вражеские дальнобойщики были верны себе.

    Один. Другой. Третий… Затем разрывы участились, а грохот их приблизился. Оставаться на  барже становилось небезопасным и Селиверстов с Капрановым перебрались в землянку на берегу.

   

    Сидели тихо. Разговор не клеился. Снаружи грохотало.

    Близкие разрывы заставляли подпрыгивать стоящие на деревянной колоде жестяные кружки, старый закопчённый чайник и сломанный полевой бинокль. С потолка землянки осыпался торф вперемешку с сухими сосновыми иглами.

    В землянке стоял собачий холод, но ладную печурку в углу, растапливать во время обстрела, было запрещено. Это равносильно самоубийству – говаривал Орлов.

    На пятнадцатой минуте с начала обстрела, шарахнуло особенно сильно, да так что дверь слетела с петель, с колоды сдуло чайник с кружками, лишь бинокль покачивался на прежнем месте, остался лежать благодаря своей немалой массе.

    На головах находившихся в землянке образовались холмики торфяной пыли.

 

 

 

 

                                                                          64

    Селиверстов шапку не носил иногда даже и в лютые морозы, обходясь пышной шевелюрой, а Капранов снял ее, едва переступив порог землянки, повинуясь давней привычке снимать головной убор, входя в помещение. Привычку эту он приобрёл ещё до войны.

 

    Когда облако пыли рассеялось, Селиверстов и Капранов с удивлением обнаружили что в землянке они уже не одни. Давешняя, прошествовавшая вдоль берега пятёрка, кашляя и отряхиваясь, теснилась у входа.

    - Кто такие будете, гости дорогие? – Поинтересовался Миша.

    Первым смог заговорить один из конвоиров, тот, что повыше ростом:

    - Где тут у вас начальство?

    - Ты мил человек, поясни кто именно. С водкой и закуской у нас прямо скажем, хреново, а что до начальства, так этого добра только на меня полдюжины приходиться, - серьёзным тоном произнёс Капранов.

    - Опять же, железнодорожное есть начальство. Есть речное. Тебе, которое надобно? – Спросил Миша. – Если железнодорожное, то поворачивай оглобли, оно где-то в Борисовой гриве, с утра ещё на мотовозе уехавши. Ну а коли речное – уточни кто именно.

    Отряхнувшийся солдат, выковырял из уха комочек торфа и, занервничав вдруг, крикнул:

    - А я почём знаю, какому начальству у вас тут пленных сдают на работы! Вот их у меня трое!

 

    Долбануло ещё раз. Где-то поближе. Один из пленных, в кожаных штанах и таком же нагруднике, брякнулся на колени и что-то залопотал на неизвестном языке, жутко округлив при этом глаза.

    Церемония покашливания и отряхивания повторилась. Капранову повезло менее всех.

Вместо кучки пыли, на макушке его образовалось большое пятно сурика, пролившегося из подвешенной к потолку жестянки. Отплёвываясь и матерясь, Гриша принялся ликвидировать пятно при помощи клока соломы найденного возле печурки.

    - Зашли по адресу, начал было Селиверстов, но тут шарахнуло в третий раз и на пару минут разговор пришлось прервать.

    - По адресу говорю зашли хлопцы! – Продолжил Миша. – Работами руковожу я. Где расписаться в получении?

    Конвоир что пониже, расстегнул планшет, достал огрызок карандаша, и Селиверстов трижды красиво расписался в каких-то сопроводительных документах почти на ощупь. Свет в землянку проникал лишь через дверной проём и было его явно недостаточно.

    После четвёртого разрыва снаряда, где-то поблизости, в землянке стало темно совершенно – обрушился торфяной козырёк у входа и в ту же секунду, обстрел прекратился. Наступила гробовая тишина.

    Конвоиры разворошили торф, заваливший вход и первыми выбрались наружу, отряхиваясь и отплёвываясь. Следом вышли Николай, Вольфганг и Дон Кихот. Последними покинули землянку Селиверстов и Капранов. Протерев глаза, оба как один, крепко выругались и помчались к берегу.

    Сухогруза не было!

    Не осталось совершенно ничего! Никаких следов его недавнего пребывания возле пирса. Один из снарядов угодил прямиком в открытый люк на палубе и, взорвавшись в трюме, разнёс посудину на куски. Прочая, мелкая плавучая братия не пострадала. Баржа спасла всех. И «Щуку» - старую канонерку и «Кексгольм» - буксирный пароход, похожий на приплюснутый утюг.

 

 

                                                                          65

    Не пострадала и пара-тройка посудин стоящих недалеко от будущего слипового спуска и старенького деревянного причала.

    И что самое главное! «Альбатрос» был цел!

 

    - У тебя ничего не осталось? – Поинтересовался Капранов у начальника.

    - Две пачки «Беломора» в сапоге, в трюме,- ответил Селиверстов.

    - Норма! – Неизвестно к чему произнёс Капранов.

    - Свинство! – Возразил Миша и погрозил кулаком Шлиссельбургу.

    - Слышь! Солдатик! – Обратился Селиверстов к конвоиру. – Забирай свою рабочую силу к чёртовой матери! Видишь фронт работ разнесло!

    - Ничего, пригодятся! – Небрежно бросил боец. – Тем более что ты за них уже расписался. Вот и волоки их на себе куда хочешь. Хоть до конца войны. А я своё дело сделал! Пошли Егорушка! – Кликнул он второго солдата и не торопясь, взойдя на насыпь, конвоиры двинулись в сторону станции.

    - Рота! Кругом! Марш! Стоять суки! – Пошутил Селиверстов, обращаясь к пленным и зашагал к видневшемуся среди сосен, метрах в двухстах, большому блиндажу.

    Пленные поплелись следом. Замыкал шествие Гриша Капранов…

 

 

 

 

 

          

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    

 

 

 

 

 

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       

    

 

 

 

 

 

 

                                                                          66

 

                                                           Глава Четвёртая

 

                                                                          I

 

    Классной руководительницей Николая, одно время была молоденькая преподавательница русского языка и литературы, присланная в их школу, сразу после окончания педагогического института.

    Несмотря на милую мордашку, соблазнительную фигурку и молодость, новая училка, отличалась невероятной жестокостью в отношении к детям.

    Ни директор школы, ни заведующая учебной частью, этого казалось, не замечали, потому и отправили её руководить младшими классами. Хотя и блат и чья-то чересчур мохнатая рука в РОНО, тут не исключались. Но доподлинно это не известно. И чёрт с ним. Не в причинах дело.

    Наказания, изобретаемые ею, за малейшие провинности, были изощренными до садизма. Коля тоже погорел на новой классной.

    Как-то раз, вместо авторучки с синей пастой, он положил в свой ранец, ручку с чёрной. Ну, нравился ему этот цвет. Что тут поделаешь? И рисовать чёрным приятнее и запретный плод само собой. А плод запретный слишком сладок чтобы бороться с искушением его отведать. И дома-то, свидетелей нет!

 

     Не нарочно сделал это он и в тот раз. Их корпуса были одного цвета. Спутать ручки большого труда не составляло. Чёрная паста была в школе вне закона, поэтому рисовал и писал глупенькие стишки ею Коля, только дома.

    Учительница, заметив совершенное Николаем преступление, на диктанте, вкатила без слов двойку и паршиво улыбаясь, приступила, наверное, к изобретению наказания. Порывшись в классной библиотеке, училка остановила взгляд на томике Льва Кассиля и раскрыв книгу, пробежала взглядом «Кондуит и Швамбранию», не забывая при этом диктовать.

    В итоге в тот день, Коля остался без обеда в основные часы и без ужина на продлёнке.

Дома – хоть шаром покати, а как всегда, страшно уставшая мать, решила не обременять себя приготовлением хоть какого-нибудь ужина.

    Коля, как обычно проглотив обиду, решил поголодать, и на следующий день, сам отказался от школьных харчей. Чувство голода, испытываемое им к вечеру – было ужасным. В желудке, казалось, ворочался еж, и мысли всё время ворочались вокруг еды.

   

    Вот и сейчас, сидя в тёплом блиндаже, прислушиваясь к потрескиванию грубых поленьев в буржуйке, Николай думал о еде.

 

    Кроме четверти буханки хлеба, да нескольких сушёных окуней на троих, за последние две недели, пленные ничего более существенного не получили. Сухофрукты давно вышли и вместо них, Кутузов приносил котелок, наполненный жидким чаем, пахнущим хвоей и торфом.

    Среди чаинок, больше похожих на разбухшую табачную пыль, и впрямь изредка попадались сосновые иголки. Николай однажды, попытался выведать у Алексея состав смеси, на что тот криво ухмыльнувшись, ответил:

    - Вот это видишь? – Спросил он, вынимая из кармана початую пачку грузинского чая.

- Это основной компонент, а также, другие полезные добавки. Как в загадке: «Что растёт высоко, да падает низко – соберёт Алеша и заварит в миске!».

 

 

 

                                                                         67

    Николай с опаской каждый раз дожидался, когда растительность в котелке осядет на дно, только после, делал маленький глоток и морщился.

    - Не боись! Пей! От этого только польза будет! Что такое цинга знаешь?

 

    Что такое цинга, Николай знал. Но, будучи склонен к чревоугодию страдал от однообразия и скудости рациона. Страдал от холода и необходимости всякий раз обматывать ноги марлей и газетами, прежде чем впихнуть их в полуразвалившиеся кроссовки.

    Опираясь на свои небогатые знания истории Ленинградской блокады, он пытался справиться с голодом и холодом, внушая себе что ленинградцам – поди, сейчас, ещё хуже. И в самом деле, нормы выдачи продовольствия в блокированном городе сокращались.

 

    Внушение действовало слабо. Мысли о проявляемом Николаем героизме, замещались образом вредной училки и воспоминаниями о добровольной двухдневной голодовке.

    «Может сбежать?» - Думал Николай: «Выбрать подходящую минуту и дать тягу? Но куда бежать? Вокруг немцы с финнами. Эти церемониться с неизвестными личностями не станут! Здесь вроде наши, хотя половина из них в моём времени – уже покойники. Ну а в этом времени покойником запросто могу стать я сам, если сверх меры стану дёргаться!».

    «В моём времени!?» - Николай усмехнулся про себя тому, как книжно он мыслит. Снова вспомнилась читаная фантастика.

    «Если есть дорога сюда, то, следовательно, должна быть и тропа отсюда» - размышлял Николай; - «Уж коли занесло меня на шестьдесят с лишним годков тому назад, посредством паровозной будки, так может и выбраться отсюда можно тем же путём? А если в одну воду нельзя войти дважды? Войти нельзя, а выйти быть может, можно? Номер паровоза я помню, а ведь может быть и такое, что любой из здешних паровозов имеет свойства машины времени. Или в двухтысячные перемещает только №4375, а другой, как забросит на Дворцовую площадь в момент штурма Зимнего или на поля гражданской войны, а может в Бородино или на Куликово поле. Входишь, к примеру, в будку справа, выходишь слева и оказываешься как баран на вертеле на инквизиторском костре. Да мало ли куда можно угодить, впутавшись в пространственно-временные связи!?».

 

    В душе Николая блеснула искорка надежды. Он уже начал обдумывать планы побега, поиска злополучного паровоза и близкой встречи с домом. Искорка разгоралась бенгальским огнём.

    «А вдруг, для того чтобы вернуться, в паровозной будке необходимо заснуть?» - сомнение песчинкой попавшее в трудягу-мозг Николая, превращалось в булыжник со скоростью летящей пули; - «Почему же тогда не перемещаются во времени все эти машинисты, кочегары, помощники? Ведь они порой ночуют в паровозах, да и входят и выходят в разные двери».

    Бенгальский огонь погас, но спустя мгновение разгорелся снова.

    «Время должно быть, закоротило только на мне!».

    Николаю вдруг стало смешно. Он представил как кочегар с машинистом вошедшие в будку паровоза справа, вдруг решили покинуть её слева, и как есть, грязные, голодные, злые и бесконечно удивлённые, предстали перед экскурсоводом и группой, к примеру – финских туристов, на вполне современной станции «Ладожское озеро», летом и в мирное время.

    Представился Николаю удивлённый возглас гида, короткий стук выроненной указки, аплодисменты туристов, голубые блики фотовспышек и пара, выросших как из-под земли патрульных милиционеров, мигом разоруживших, странных бомжей, сковавших их наручниками и уводящих в пристанционный пикет.

 

                                                                          68

    «Нет тут уж не до смеха!» - решил Николай, подумав, что несчастная локомотивная бригада, таким образом, оказывается в таком же, как и сам он, Николай, положении: - «Расстрелять-то, конечно, не расстреляют, но кровушки попьют, если не доведут до потери рассудка. Время действительно закоротило на мне, ну может быть ещё на этом рыцаре печального образа» - Николай бросил взгляд на Дон Кихота, сидевшего согнувшись у печки.

   

    Грустно-весёлые размышления Николая прервал треск полевого телефона. Трубку снял Селиверстов.

    - Селиверстов у аппарата.

    В трубке послышалось какое-то мяуканье, затем дробно застучал дятел, и под конец, послышался будто бы отрывистый собачий лай.

    Начальник водолазной команды, оторвал трубку от уха, недоумённо поглядел на неё, встряхнул и дважды дунув в микрофон, повторил:

    - ЭПРОН! Селиверстов! Слушаю!

    - Миша? – Послышался искажённый линией, скрипучий голос товарища Орлова.

    Николай сидел поблизости от Селиверстова, аккурат с той стороны, где стоял полевой телефон и поэтому отчётливо слышал собеседника начальника водолазной команды, скрипевшего на другом конце провода.

    - Да! – Громко воскликнул эпроновец.

    - Мишенька, - разливал елей Орлов.

    По лицу Селиверстова было заметно, что беседа с Орловым, не вызывает в нём никаких положительных реакций.

    - Мишенька. Как обстановочка? Здорово вас там тряхнуло?

    - Как обычно товарищ Орлов.

    - Разрушения? Раненые? Убитые? – Продолжал вопрошать Орлов.

    - Сто четвертый, наливной, разнесло в щепки. Платформа горит. Кран опрокинуло. Слип – цел. Прочие суда, видимых повреждений не имеют. Об убитых и раненых, пока не докладывали, - отрапортовал Селиверстов.

    - Ты вот что Миша, мил человек. Будь ласков. Пошли кого-нибудь на линию. Пусть состояние пути проверят. Как вернутся – доложишь! Я тут к тебе малым ходом цистерны отправить собираюсь. Примешь? Идейка есть одна!

    - А поподробнее можно? – С нетерпением в голосе попросил Селиверстов.

    - Вот проверят путь, доложишь, будут тебе подробности! Слушай дальше. Там в хвосте, скотничек уютный. Да, кстати! Прибыли к тебе задержанные?

    - Так точно! В составе трёх. Как пополнение.

    - Пополнение!? – Вопросительно-иронично усмехнулась трубка. – Лишился ты братец пополнения этого, не успев приобресть. Только что пришёл приказ об отправке их в Ленинград. Так вот, в скотничке этом, сидит весьма интересный тип. Судя по всему, он в одной компании с твоим «пополнением», да умело затесался тут среди нас. Смотри Миша! Зверь дикий! Там правда сержант надёжный, его я думаю, хватит. Ты своих «героев» к нему определи. И Мишенька… - голос Орлова стал совсем уж ласковым. – Пару ящичков «добра» своего, мне будь любезен, передай. Эшелон в город пойдёт под погрузку, у меня остановится. А я уж тебя не забуду! Будь ласков!

    - Товарищ Орлов! Зачем же ко мне-то головорезов своих слать? Подержал бы у себя, мне с порожняком хлопот хватает, попробуй уследи тут за ними!

    - Я же тебе сказал, сержант надёжный. Не подведёт! Про «добро» не забудь!

    - А «добра» нет, мой генерал! – Улыбнувшись и скосив глаза к трубке, показав ей фигу, сказал Селиверстов.

 

 

                                                                          69

    - Как нет?! – Возглас полный растерянности и разочарования послышался из чрева трубки.

    - Погибло «добро», вместе со сто четвёртым. Рыбам праздник!

    - Как понял Селиверстов? – Голос Орлова приобрел стальной оттенок усиленный телефонной физикой. – Кого посылать думаешь?

    - Капранова. Кого ж ещё?

    - Выполняй. Жду доклада. В полчаса уложишься?

    - Так точно! – Бодро отозвался Миша и нежно, будто бы боясь уронить некую хрупкую драгоценность, уложил трубку в гнездо.

    - Путь? – Подал голос Капранов.

    Селиверстов вздохнул и кивнул головой. Капранов молча поднялся, взял винтовку и так и не сказав ни слова, вышел вон.

    В блиндаже снова воцарилось безмолвие. Печка гудела, и понемногу становилось жарковато. Николая начинало клонить в сон. Заметив это Селиверстов попытался затеять разговор, но начал почему-то с Дон Кихота. Пристально разглядывая его не совсем привычное глазу начальника водолазной команды одеяние, он задал первый вопрос:

    - Откуда будете хлопцы?

    Дон Кихот, поняв, что вопрос адресован ему, вздрогнул, отвернулся от печки и враждебно, но и с интересом воззрился на Селиверстова.

    - Глухой, аль немой? – Спустя паузу спросил Селиверстов, поворачиваясь к Николаю и кивая на Дон Кихота.

    - Нет, - отозвался Коля. – Молчун просто, да вдобавок ещё и иностранец.

    - Иностранец!? – С интересом воскликнул эпроновец. – Да ну?! Сейчас мы его разговорим! – И придвинув свой табурет почти вплотную к Дон Кихоту, пихнул себя пальцем в грудь, назвался, потом ткнул Дон Кихота, тем же пальцем в кожаный нагрудник, отчего в нём, в пальце что-то хрустнуло. – А тебя как звать, величать?

    Дон Кихот молчал, испуганно глядя на палец Селиверстова. Тогда тот протянул к нему раскрытую ладонь, широко улыбнулся и повторил процедуру с собственным именем и тычками пальца.

    - Кустау, - тихо пробормотал Дон Кихот, поняв, наконец, чего от него требуется, но руку пожимать Селиверстову пока не торопился.

    - Михаил – Кустау! – Радостно воскликнул Селиверстов. – А ты говоришь молчун! Господи, имя-то, какое странное. Кустау! Финн небось? И как мужику на свете жить с таким-то именем?

    - Может Густав? – Встрял Николай и заглянул Дон Кихоту в глаза. – Густав?

    - Кустау! – Восторженно согласился Дон Кихот.

    - Николай! – Коля протянул рыцарю руку, тот робко пожал её, затем, уже смелее потребовал длань Селиверстова.

    - Кустау! Микаил. Миколаи! – радостно заорал он подпрыгивая.

    - Густав. Михаил. Николай. – Почти по слогам повторил Селиверстов и, обернувшись к немцу спросил:

    - А тебя хлопчик, как звать?

    - Вольфганг. – Вместо немца ответил Николай.

    Дон Кихот вдруг вскочил с чурбака, на котором сидел у печки и радостно тыча пальцем в присутствующих, стал перечислять их имена:

    - Кустау. Микаил. Миколаи. Волфганд!

    - Чёрт с тобой. Хоть заговорил! – Махнув рукой, заключил Селиверстов. – Откуда будете? Шпионы говорят…

 

 

 

                                                                          70

 

    Дон Кихот, он же Густав – похоже, так сильно был обрадован знакомством, что перечислением имён не ограничивался. Ни к кому теперь уже не обращаясь, он лопотал что-то на своём языке.

    - Не знаю как остальные,- сказал Коля. – А я вообще-то собрался эвакуироваться. Документы вот потерял дорогой, а ваша очкастая канцелярская крыса, маринует месяц уже, да на работу гоняет.

    - Это Орлов-то? Спасибо скажи, что к стенке не поставил. Он у нас мужик решительный! Ну, ничего. Отправим вас сегодня в Ленинград, там разберут, что к чему и порядок будет. А эти двое?

    Николай понял, что главным собеседником в разговоре с Селиверстовым, придётся быть ему. Вольфганг отмалчивался, скрывая своё знание русского языка, а Густав, наконец-то утихомирился и погрузился в свои нелёгкие, судя по выражению его лица мысли. Он разговаривал сам с собой. Интонации его голоса менялись от плаксиво-печальных, до восторженно-торжественных.

    «Клад для психиатров» - подумал Николай, глядя на Дон Кихота, всё глубже входившего в транс.

    - Вольфганг вот, - объяснял Николай. – Тот немец. Лётчик. Разведчик. Терять ему в принципе нечего, кроме жизни. Попался на месте военного преступления. Ничего уж тут не попишешь.

    - Шпион! – обрадовано перебил Николая Селиверстов и стал внимательно разглядывать Вольфганга, так будто видел живого шпиона первый и последний раз в жизни.

    - Зенитчики его сбили. Ранили. Этот вон вылечил. Травами.

    - Так! Так! – Кивал головой начальник. – Дальше…

    - А Густав этот… Кустау, - сам чёрт не поймет, откуда он взялся. Только Орлов думает, что он с немцем вторым номером летел.

    - Оплошал Орлов. Что-то с ним не то? – Задумчиво произнёс Миша. – Этот парень всего две вещи в жизни любит более всего: выпить и расстрелять предполагаемого или явного шпиона. Врага народа. Суровая школа НКВД. Тут что-то старик долго церемонится.

    - Знает наверное немец больше его самого, вот потому и жив ещё, - пробормотал бесшумно вошедший Капранов.

    - А! Гриша! – Обрадовался Селиверстов и одёрнув бормочущего Густава, так что тот едва не свалился с чурбака, указал ему на Капранова; - Гриша!

    - Криша? – Почему-то вопросительно протянул Дон Кихот и тотчас же вернулся к прерванной болтовне.

    - Гриша. Путь? – Словно скомандовав собаке, осведомился Михаил.

    - Порядок. Целехонек! – Грея руки у печки ответил Капранов. – Стрелку только у запасного подбило, да я веток наломал, обмёл.

 

    Разговор прекратился как-то сам собой.

    Селиверстов доложился Орлову о готовности к пропуску в Морье первого эшелона и возможностях к приёму его. Кабель полевого телефона, к счастью не пострадал. Тот ответил, что отправляет поезд, ещё раз осведомился о наличии «добра» и, получив отрицательный ответ – распрощался, приказав следить за арестованными до отправки эшелона.

    Селиверстов уселся за грубо сколоченный стол, придвинул поближе керосиновую лампу, дававшую больше копоти, нежели освещавшую помещение. Разобрав винтовку, принялся чистить её, что-то тихо напевая себе под нос.

 

 

 

                                                                          71

                                                                          II

 

    Эрик, глядя в небольшое лестничное окно, провожал взглядом Густава, пересекавшего двор замка. Гневное выражение на лице его сменила добрая маска. Морщины на его старческом челе разгладились. Лишь едва заметные ниточки грусти, дрожали вокруг глаз, придавая лицу короля немного печальный оттенок.

    Кто знает, о чём думал в эти минуты король? Быть может, вспоминал свою собственную молодость. То время, когда он, также как и сын его, вот так, в пару прыжков, пересекал двор, и вскакивал в седло своего доброго Гарта – чёрной масти, красивейшего, вернейшего и самого быстрого коня на белом свете.

    Доспехи его сверкали в лучах заходящего солнца, морской ветер играл соломенными кудрями, и всё казалось простым, ясным и правильным. Гарт нёс его ко двору будущей королевы, его возлюбленной. Прекраснейшей женщины на свете.

    Будущее виделось счастливым и безоблачным, а молодость вечной.

    Король любовался сыном, в котором узнавал себя. Того, каким он уже никогда не станет, даже на миг. Но таким был сейчас его сын. Теперь уже сын единственный. Тёмная сторона медали – Аксел, постепенно тускнела всё более, истиралась. Море печали, впускавшее в себя всё ширившуюся реку радости – мелело.

 

    Густав отвязывал коня, бросив последний взгляд в сторону окна перед которым в задумчивости стоял король. Поправив доспехи, изготовился вскочить в седло. Стражники не спеша, отворяли ворота.

    Эрик помахал сыну рукой и, отвернувшись от окна, опустив голову, медленно побрёл вниз, в спальню, ещё раз взглянуть на портрет покойной супруги.

    Крики во внутреннем дворе, вывели короля из оцепенения. Сердце затрепетало в его груди. Причиной этих криков могло быть что угодно, но Эрик почувствовал этим самым затрепетавшим сердцем – что-то случилось с Густавом.

 

    Во дворе, возле коновязи, понемногу собиралась челядь. Над дымящейся лужей, склонились два младших рыцарей и оживлённо жестикулируя, гремя доспехами, громко спорили о том, куда подевался принц, попутно посвящая в произошедшее, собиравшийся люд.

    - Я уже готовился цепь опустить, взгляд на секунду отвёл – посмотреть, не зацепилась ли за что. Обернулся – конь шарахнулся, а принца нет! – Кричал один.

    - Темно стало, как перед грозой. Тень эта пронеслась, будто туча, - вторил первому другой стражник. – Принц Густав, с коня вниз головой, о камни, ветер промчался, как плетью стеганул, птица – ввысь, и тишина. Ни ветриночки, а принц – словно растаял.

    Стражники одновременно уставились на дымящееся пятно.

    - А тень то, где? Птица где? – Хором неслось со всех сторон.

    Стражники как по команде повернулись, указывая в сторону гряды холмов, над которой висело огромное чёрное облако, из недр которого слышался рокот и сыпались искры.

    Десяток людей, вздохнул как один. Не подлежало сомнению, что принц стал жертвой этой страшной тучи.

 

    Спустя минуту, толпа расступалась, пропуская короля. Эрик – теперь уже окончательно убедившись, что беда стряслась именно с Густавом, не стал слушать объяснений стражников. Опустился на колени перед лужей и затих, закрыв лицо ладонями.

 

 

 

 

                                                                          72

    Один из рыцарей, пытался успокоить коня, который, переступая с ноги на ногу, приседал и, тряся головой, тревожно ржал через равные промежутки времени. Добрые намерения стражника, конь пресёк, ударив его в грудь копытом, стражник отлетел в сторону, свернулся баранкой и захрипел. После, конь встал на дыбы, рванулся, но веревка, привязанная кем-то предусмотрительным (должно быть им был ушибленный стражник) ранее к скобе – помешала ему удрать. Передние ноги коня опустились на камни в опасной близости от склоненной головы короля.

 

    Облако, тем временем несколько приблизилось. Оно будто уменьшилось в размерах, съежилось, словно гнилое яблоко, вытянулось, будто чёрная рука, в направлении замка. Молнии прорезали его во всех направлениях, как напряжённые сверкающие вены на этой руке.

    Боже! Как трудно было устоять на месте, удержаться от искушения спрятаться в подвалах замка. Скатиться вниз по пологой крепостной стене, броситься в воду рва и затаиться на глубине.

    Разбежались все: прачки, кухарки, повара, кастелян с кастеляншей, мастеровые и музыканты. Лишь стражники и личная охрана короля не двигались с места, хотя кое у кого подмокли кожаные штаны, и железные раструбы ботфорт и наколенники, рисковали покрыться ржавчиной.

    Эрик, поднялся с колен и вместе со стражниками замер, глядя в беснующиеся небеса.

    Внезапно, внутри облака, что-то ослепительно вспыхнуло, от чёрной массы отделилась шумная птица, следом за которой тянулся чёрно-фиолетовый дымный хвост, похожий цветом на мантию короля. Птица направлялась к замку, издавая пронзительный свист. Снижалась. Король и рыцари, раскрыв рты в беззвучном крике, медленно опускались на колени. Воющий гигант пронёсся над ними качнув крыльями, на которых ясно различимы были, чёрные, с белой окантовкой кресты. Птица оглушила их, и зарывшись в гущу леса у подножия холмов – исчезла.

    Эрику показалось, что в тот момент, когда чудовище, сверкая, проносило над их головами тевтонские кресты, он услышал сквозь вой и грохот, отчаянный голос Густава. Всего одно слово: - Отец!

 

                                                                         III

 

    Почти в полной тишине затрещал полевой телефон. Густав набормотался и притих. Сразу стало удивительно покойно. Мигом улетучились страх и ожидание прямого попадания.

    Затрещав, телефон подпрыгнул на столе, вместе с ним от неожиданности подпрыгнул и Селиверстов.

    - Тьфу ты чёрт, - проворчал он и, выдернув трубку из гнезда, раздражённо гаркнул: - Да. Слушаю! Селиверстов у аппарата.

    Телефон, не издавая на сей раз звериного рыка, сразу заскрипел голосом Орлова:

    - Мишаня. Голубчик! Эшелон я к тебе отправил. Ты уж встреть. И послушай… Вот что ещё от тебя требуется…

    - Товарищ Орлов! – Грубо прервал собеседника Селиверстов. - Не тяните подтяжки, не ровён час лопнут! Через сорок две минуты очередной приступ злости начнётся у наших милейших соседей с южной стороны. Эти сволочи, по моему пирсу, я так думаю уже пристрелялись. Сухогруз, вон, до сих пор коптит как крематорий. Только что, над нами разведчик прошёл. «Гансы» уже в курсе. Излагайте торопливо боевой приказ!

 

 

 

                                                                           73

    - И ты немедленно приступишь к его выполнению? – Поинтересовалась трубка.

    - И я немедленно приступлю к его выполнению.

    - Ты как со мной разговариваешь? – Прокудахтал телефон. – Под трибунал захотел? Да я старше тебя по званию. Да ты знаешь где находишься килька ты балтийская? Да я тебя… - в трубке что-то забулькало, после послышался сиплый лающий кашель, настолько злой и громкий, что был услышан всеми.

    «На войне, почему-то все кашляют одинаково» - подумал Вольфганг.

    - Вы звания оставьте. Я рядовой, по-вашему, - спокойно проговорил Селиверстов, грызя ноготь. – И обратите внимание, как сами разговариваете со мной. Я может жаловаться на вас стану. У меня тут свидетелей целый блиндаж.

    - Мишаня! Ты не совсем прав, - Орлов откашлявшись, подобрел. – Мишаня, для чего мы слиповый путь строили?

    - Понятия не имею. Приказы не обсуждаются!

    - Обсуждаются дорогой мой! Дополняются и выполняются. Не стану я тебе объяснять, что на сортировочных, да и на других станциях, цистерн порожних скопилась тьма. Нам они теперь нужны?

    - Не могу знать!

    - Правильно! Задраиваем сливные горловины, связываем их дополнительно, цепляем к буксиру и плывут они родимые в Кобону или Лаврово. Словом куда направишь. Ну как, здорово я придумал?

    - Здорово. Только не приписывайте себе товарищ Орлов чужих талантов. Это не вы придумали!

    - А кто же? Впрочем, какая разница?

    - Придумал это тот, кто отдал приказ о строительстве пути.

    Николаю казалось, что по проводу пробегают синие всполохи. Искры ненависти между говорящими. Селиверстов ему почему-то нравился. Лишнего не спрашивал и Орлова больно кусал. Поделом ему! Потому может и нравился.

    - Так я ведь уже сказал Мишенька, - продолжала чирикать трубка. – Приказ нужно обсудить, дополнить и выполнить. Чем мы с тобой сейчас и занимаемся.

    - Вы товарищ Орлов обсуждаете, дополняете, а выполнять-то мне! Разрешите приступать?

    - Да ладно тебе Миша, - и вновь сталь в голосе. – Выполняйте товарищ Селиверстов. Кстати. Как арестованные?

    - Смирно сидят.

    - Не забудь про них. Отправишь эшелон доложишь!

    В трубке что-то громко щёлкнуло.

    - Твою мать! – выругался эпроновец и, изменив привычке, с силой вогнал эбонитовую трубку в гнездо.

    - Вы сожрать друг друга готовы! И сожрёте когда-нибудь, - прикуривая от лампы, произнёс Капранов.

    - И сожру! – Подтвердил Селиверстов. – Только боюсь, подавлюсь этой очкастой скотиной. Правильно его, вон Николай канцелярской крысой назвал…

 

    Послышался гудок мотовоза и протяжный паровозный свисток.

    - Они чего там совсем сдурели идиоты! – выругался Селиверстов вскакивая.

    Капранов быстро поднялся со своего места. Оба они засобирались уходить.

    - Ну что «герои», - бросил, выходя эпроновец. – Сидим в блиндаже не рыпаясь, не высовываемся, бежать, не мыслим, выходим только по команде и тогда всё будет, одно большое и пушистое «хорошо» с волнистым припуском на коленях!

 

 

                                                                          74

    Селиверстов выходил вторым, тихо притворив за собой дверь. Лязгнула дужка навесного замка и после того как стихли шаги Селиверстова и Гриши – воцарилась тишина. Мёртвая. Лишь поленья тихо потрескивали в разгоревшейся наконец, печурке.

 

    Приблизительно через полчаса, запищал, удаляясь в сторону «Ладожского озера» уходящий мотовоз. Грохнули сцепки.

    Над блиндажом, гудя, низко прошла пара самолетов и тотчас, вдали застучали зенитки.

    - Разведчики, - вздохнул Вольфганг. – Скоро начнётся!

    Немец казалось дремлет. Лишь движение ладони поглаживающей больную ногу, свидетельствовало о его бодрствовании.

 

    Скрипнула дверь и в проёме возникла взъерошенная голова Гришки Капранова.

    - Эй! Шпионы! – Весело позвал он. – Хватит греться. Выходи! Начальство требует!

    Все трое поднялись, но Гриша пропустил только Вольфганга и Николая, втолкнув Дон Кихота обратно со словами: - Финнам приказано оставаться, - и подмигнул. – Всё равно ведь ни черта не поймёт чего от него требуется. Верно?

 

    Капранов проводил арестованных к длинному составу из порожних цистерн, в голове которого паровоза не было. Он уже успел обернуться и стоял чуть поодаль, под поездом состоящим из двух теплушек, тендером вперёд.

    Проходя мимо него, Николай с явным сожалением, убедился в том, что на чёрных, закопчённых бортах его будки, красовался иной номер. «Не та машина» - подумал он.

    У состава их встретил Селиверстов. Вручил каждому по гаечному ключу и показал, как задраивать сливные горловины цистерн.

    - Десять ваших, десять наших, - распорядился он и зашагал к противоположному концу состава. Капранов последовал за ним.

 

    Вскоре работа была закончена. К хвосту состава подошёл мотовоз. Селиверстов дал команду и состав из цистерн, дополнительно скреплённых между собой стальными тросами, медленно двинулся по рельсам уходящим вглубь чёрных ладожских вод.

    Застучал дизель «Кексгольма». Буксир отошёл от пирса метров на сто и остановился. Матросы на его борту готовили буксирный конец. Мотовоз, натужно пыхтя, сталкивал состав в воду. Первая цистерна, почти полностью скрылась под водой, но когда мотовоз в очередной раз поднапрягся и двинул состав дальше – всплыла, смешно булькнув.

    «Кексгольм» - подошёл ближе, зацепил цистерну буксирным тросом, и заурчав, стал натягивать его.

    Картина впечатляла. Забавляла чем-то. Цистерны уходили под воду. Всплывали. Мотовоз сталкивал их одну за другой, а буксирный пароход отводил плавучий поезд от берега. Собравшиеся на берегу моряки, рабочие, свободные от боевой вахты зенитчики, шумно, с восторгом, обсуждали происходящее.

    На суше, наконец, осталось всего две цистерны. Змея из связанных бочек, вытянувшись покачивалась на волнах.

    Мотовоз дал один протяжный гудок. С буксира повторили: - «Мол, поняли!». Отцепившись, мотовоз дважды свистнул. С буксира ответили тройным гудком и две последние цистерны, съехав по рельсам, плюхнулись в воду.

    По безбрежной глади озера, отправился в путь, может быть самый необычный поезд за всю историю железных дорог. Вроде всё как всегда. Дымок за локомотивом и длинный, изгибающийся дугой состав. Но поезд шёл по воде, и тянул его, не паровоз, а маленький буксирный пароход.

 

 

                                                                          75

    Довольный окончанием работы, мотовоз уполз в лес. Селиверстов, отдав команду Капранову, сажать арестованных, умчался к блиндажу, докладывать Орлову об отправке цистерн, обещав привести Кустау.

    Через пару минут он вернулся с Дон Кихотом, вновь пританцовывающим и весело бормочущим.

 

    В стенки теплушек, пришлось стучать долго. Наконец дверь отъехала в сторону, и в щели показалась заспанная физиономия сержанта.

    - Принимай пополнение! – Весело крикнул сержанту Селиверстов.

    Физиономия вдруг конвульсивно задёргалась, исчезла внутри вагона и спустя минуту, вместо неё возникла хитрая харя Алёшки Кутузова, пытавшегося в узкую щель между створкой двери и стенкой, просунуть помимо головы, ещё и плечо.

    - Товарищ Селиверстов! Гриша! Не узнаёте? – Отчаянно вопил Кутузов. – Это ж я, Алексей!

    Узрев Николая, Вольфганга и Дон Кихота, Кутузов ещё больше раздухарился.

     - А вы! Шпиончики, предатели, фашисты, эвакуирующиеся, рыцари белой и красной розы! Вы то хоть, меня узнаёте?

    Николай кивнул за всех, а Селиверстов удивлённо осведомился: - Тебя-то Лёха, за что? Опять что ли с перепою чего натворил?

    - Да пёс его поймёт этого дорогого товарища Орлова! Вшей ему в селезёнку! Осерчал чего-то? Да я ни капли! Где ж взять-то! Ничего!

 

    Невдалеке грохнул разорвавшийся снаряд.

    - Ладно Алексей. Разберутся. Не дураки чай, нами командуют. Принимай знакомцев своих. Того и гляди новой волной накроет.

    Из недр вагона, доносился приглушённый мат и возня. Очевидно, Кутузов прижимал сержанта коленом к стенке, тот силился вырваться, но ничего у него не выходило.

    - Да вы чего братцы? – Глаза его округлились. – Какое пополнение? Кого принимай? Да вы чё? Под обстрелом? Мы что кролики, какие? Люди живые ведь! Мы ведь…

    - Приказ! – Оборвал его Селиверстов. – Цыц!

    Обескураженный Кутузов, отступил вглубь вагона и на его месте сию же секунду возник сержант. Рожа его была красна, хоть прикуривай. Всеми силами он пытался сдвинуть дверь вагона в сторону.

    Ещё один снаряд разорвался возле пирса. Селиверстов повалил на землю Николая и Дон Кихота. Вольфганг и Капранов рухнули под насыпь сами. Противно затенькали осколки.

    - Сажать арестованных! Приказ! Сержант. Невыполнение трибуналом пахнет! – Крикнул Селиверстов и, пригибаясь на ходу, помчался к пирсу.

 

    Капранов подсаживал арестованных. Первыми в теплушку влезли Густав и Вольфганг. В углу сидел Кутузов и, вскинув вверх обе руки восклицал: - Убийцы! Суки!

    Николай влез последним. Капранов зачем-то убрал руку, и Коля пребольно стукнулся рёбрами о порог. Выругавшись, он подтянулся и плюхнулся на пол.

    - Спасибо тебе Капранов, - с упрёком, отдуваясь, вымолвил Николай. – Спа.. – и осёкся на полуслове. Капранова не было!

    Возле вагона, на том самом месте, где секунду назад стоял понтонёр, дымилась куча окровавленного тряпья. Чуть поодаль, возле штабеля шпал, валялись кисти рук и полчерепа с вывалившимися на снег мозгами. Одна из кистей, всё ещё сжимала гаечный ключ.

 

 

 

                                                                         76

    Куда подевалось остальное – оставалось загадкой.

 

    Николай попытался отступить вглубь вагона, но запнулся о надёжного сержанта, свесившегося наружу и блевавшего на насыпь.

    Громыхнуло где-то совсем рядом. Коля оглох. В теплушке вдруг стало светлее. Это осколки изрешетили крышу и стены. Сержант затих. Из головы его, превращённой раскалённой сталью в сито, с противным бульканьем, били фонтанчики чёрной крови.

    Кутузов в голос матерился в своём углу, перекрывая грохот разрывов. Вольфганг лежал ничком, прикрыв голову ладонями. Густав, лёжа рядом с ним, отплёвывался от опилок и беззвучно молился.

 

    Вой – удар – тишина. Вой – удар – тишина. Вой – удар – дальше. Дальше. Вой – удар – тишина – ещё дальше. Разрывы медленно удалялись. Теперь, наверное, доставалось Сосновцу или Ганнибаловке.

    Николай подполз к двери и вытолкнул тело сержанта. Он уже собирался закрыть дверь вагона, но в ту же секунду, в теплушку, с стеклянным лязгом влетел ящик. Снаружи послышался крик: - Трогай! В вагон влез Миша Селиверстов, волоча за собой винтовку.

    Паровоз, не дав гудка, медленно тронулся.

    Селиверстов, не удержавшись на ногах, рухнул на ящик, обнял его и будто бы засыпая пробормотал:

    - «Добро»! Эта штабная блядь, за «добро», мне не только сапоги, но и жопу вылижет!

    Селиверстов нехорошо хохотнул и, закрыв глаза, чуть не плача простонал: - А «Альбатросу» - крышка! Слышишь Лёха? Крышка!

 

                                                                         IV

 

    Обстрел закончился как обычно, в секунду. По вновь построенному пути от Ладожского озера до Морья, поезд еле тащился. Ветви придорожных деревьев лупили по стенкам теплушки. Ветер задувал в дыры, пробитые осколками.

    «Пассажиры» валялись на полу. Все кроме Кутузова. Тот продолжал глухо материться сидя в углу. Пахло кровью, лесопилкой и коньяком. Селиверстов всё-таки спас ящик «добра», с тонущего «Альбатроса», поражённого прямым попаданием снаряда. Спас буквально в последний момент.

    Одна или две бутылочки превосходного армянского коньяка, всё-таки видимо разбились в момент приземления ящика на пол вагона.

 

    Колёса грохнули на входной стрелке станции «Ладожское озеро». Несмотря на небольшое расстояние между станциями, поездка заняла более сорока минут.

    «Если такой черепахой, мы будем ползти до самого Ленинграда, станем, похожи на движущуюся мишень. Как в дурном тире» - подумалось Николаю.

 

    Поезд остановился. Тотчас же дверь теплушки отъехала в сторону и взглядам «пассажиров» предстали два красноармейца в зимнем обмундировании с винтовками наизготовку и не кто иной, как сам товарищ Орлов.

    Он не спеша, протёр суконкой очки, навесил их на переносицу и, потирая вечно потные руки, с интересом заглянул внутрь вагона.

    - Ау. Грибники. Жив кто-нибудь остался? – Вопросил Орлов и, не дождавшись ответа, заглянул в сумрак теплушки.

 

 

 

                                                                          77

    Селиверстов приподнялся на локтях и, глядя на Орлова уничтожающим, полным ненависти взглядом, глухо произнёс: - «Представь себе есть!»

    Ну, вот и хорошо, - похлопывая себя по ляжкам обрадовался Орлов и, споткнувшись об ящик с коньяком, потянул носом и добавил: - Мишаня! Умница ты моя! И «добра» захватил!

    В этот миг, мощный кулак начальника водолазной команды, сшиб Орлова с ног. Тот вылетел на платформу и, закрыв голову руками жалобно заскулил. Селиверстов выскочил следом на высокий перрон.

    - Ты сука, на чужое добро зариться не думай! Орден падла зарабатываешь чужими жизнями?

    Миша вплотную приблизился к Орлову, сжав кулаки с намерением пересчитать тому рёбра, но красноармейцы вцепились в него мёртвой хваткой, как собаки в раненого медведя.

    Орлов, отряхиваясь, поднялся, выплюнул выбитый зуб, размазал рукавом телогрейки кровавую соплю по физиономии и наставительным тоном, глядя в лицо судорожно дёргающегося эпроновца, произнёс:

    - Дурак ты Миша! Это ж война! Мне приказывают – я выполняю, я приказываю – ты выполняешь. Это война! А на войне люди, как известно, гибнут. И жертв будет ещё много, и неизвестно кто из нас первым с апостолом Петром поручкается. Видишь вон тот вагончик? – Орлов кивнул на зелёный пассажирский вагон с наглухо заколоченными окнами, стоящий на запасном пути.

    - Не слепой!

    - Так вот, этот вагончик, ты должен был сопровождать до Ленинграда, а после, содержимое его в Смольный. Ну а там гуляй на свою Балтику. Выполнил бы эту прямо скажем, несложную работёнку и глядишь, сократил бы путь к победе, а так… теперь уж и не знаю право, что с тобой дальше делать. Уж больно ты норовист оказался. Саботаж, нарушение воинской дисциплины, мордобой с начальством в присутствии свидетелей, да на оборонном объекте. Да я бы может и забыл. Простил бы тебе это. Но свидетели… да и я больше тебе не начальник.

    Орлов стянул очки, выковырял остатки стёкол из оправы, пустил вторую кровавую соплю и обратился к одному из красноармейцев:

    - Ну, чего стоите столбами? В дисциплинарный его!

 

    Селиверстова увели. Орлов снова вошёл в вагон и уселся на ящик с коньяком.

    - Так значит! Бунт на корабле? – Орлов пошмыгал разбитым носом, затем обратился к Кутузову: - Алексей? Ты был свидетелем гибели сержанта?

    Кутузов кивнул.

    - Как это случилось?

    - Осколками посекло.

    - А ты чего ж целёхонек?

    Орлов сверлил Кутузова взглядом, отчего тот не мог поднять глаз.

    - Повезло. Да не виноват я…

     Раз считаешь, что невиновен, подставил бы свою богатырскую грудь под вражеский огонь и дело с концом. Вмиг бы себя реабилитировал.

    Николаю показалось, что Кутузов, будто бы покраснел.

    - Сергей Сергеич, - заныл Лёха. – Вы же сами прекрасно знаете, что нет вины на мне.

    Орлов вытащил из ящика бутылку, и принялся с интересом изучать этикетку.

    - Откуда же я это прекрасно знаю? – облизываясь как кот, молвил он. – Сигнал есть, и я должен всё выяснить.

 

 

                                                                          78

    - Нет вины на мне, - продолжал причитать Кутузов.

    Орлов отмахнулся от него как от назойливой мухи.

    - У меня у самого признаться, давно возникли кое-какие подозрения. Частенько видели тебя в районе баньки, на пирсе какого-то чёрта тебе понадобилось, пьян бываешь… Ну да ладно, - Орлов вздохнул и со значением, поднял вверх указательный палец. – Там разберут! А это вам на дорожку. Цените! – С этими словами, Орлов поставил бутылку на пол вагона и, подхватив ящик, двинулся к выходу.

    Внезапно, Кутузов, будто под ним распрямилась невидимая пружина, подскочил и, оттолкнув Орлова, выпрыгнул на платформу.

    Орлов казалось, не обратил на выходку подчинённого никакого внимания. Спокойно покинул теплушку.

 

    Спустя минуту, Кутузов, тряся головой, снова оказался внутри вагона. Дверь заперли снаружи, к составу прицепили вагон. Похоже, тот, что содержал спецгруз. Теплушку, очутившуюся в хвосте, здорово тряхнуло, и поезд медленно двинулся дальше. Для арестованных – навстречу неизвестности.

    Вольфганг и Николай, так и не поднялись с пола. Свежеприбывший солдат приступил к растопке печки, Густав и Алексей забились в углы вагона.

    Кутузов – выл, Густав – беззвучно молился.

 

                                                                          V

 

    Приснится, может всё что угодно – даже плавучий поезд и летающий буксир. Второй сейчас Николаю и снился.

    Стоит будто он на площади, перед морским вокзалом в Гавани, а над головой его, нарезает круги, словно ленивый шмель – симпатичный чёрно-красный буксирчик. Жужжит стрекозой, то снижаясь, то взмывая в безоблачную высь. Периодически, что-то отваливается, как видно, от этого чуда техники, попирающего все законы. Плюющего на тяготение и гравитацию, чихающего на правила судовождения. Отвалившись, с грохотом неимоверным, обрушивается на бетонные плиты, коими вымощена площадь. Обрушивается, совсем поблизости от обалдевшего Николая, нисколько впрочем, последнего не задевая и не тревожа.

    В конце концов, такого быть не может – чтобы буксиры летали. И «буксироплан» - всё же гробанулся в итоге, заложив очередной, крутой вираж над шпилем морского вокзала.

    Пришлось проснуться.

 

    Поезд стоял.

    Обстрел ли это был, либо очередная прогулка немецких бомбовозов – осталось невыясненным.

    Светопреставление закончилось.

    Страшно хотелось пить. Ледяной воды. Много. Как минимум – полведра.

    Дверь теплушки была чуть приоткрыта, но крюк снаружи, предусмотрительно наброшен кем-то на проволочную петлю.

    Боец, так и не растопивший печку, куда-то испарился, бросив в угол флягу и вещмешок, но, не забыв прихватить котелок. Должно быть, отправился к паровозу за кипятком.

    В дальнем углу, поблёскивали три пары глаз.

    Вода в солдатском котелке, оказалась чуть солоноватой на вкус и пахла тиной. Совершенно не напившись, Николай подполз к щели и высунул голову наружу.

 

 

 

                                                                          79

    Поезд, слава богу, стоял не в лесу и не в чистом поле, а на станции, изрядно, правда, обветшавшей после последнего налёта. Местные зенитчики, как видно, работали похуже осиновецких. Хотя брали некоторые сомнения в том, был ли налёт вообще…

    Грохот стих минуту назад, но воя уходящих самолётов не было слышно. Да и люд на станции не шибко суетился. Никто не вылезал из бомбоубежища, больше похожего на кучу щебня с дырой побоку. И если бы не фанерный щит с кривой надписью, догадаться об истинном назначении этой кучи, не представилось бы возможным.

    Паровоза под составом не было. Солдат, значит, отправился не за кипятком. Неужели покормят? Метрах в ста от бомбоубежища, дымилась груда обугленных досок – все, что осталось от будки стрелочника. Рядом с пепелищем, стояла красная цистерна, часть пожарного поезда – совершенно невредимая. Возле неё и прохаживался деловито, будто отыскивая что-то у себя под ногами, хозяин фляги и вещмешка.

    - Давно стоим хлопцы? – поинтересовался Николай у сбившихся в кучу попутчиков.

    - Часа два, - отозвался Кутузов. – Ты отключился, как только тронулись.

    - Что за станция такая? «Бологое» иль «Ямская»?

    - «Борисова грива», - Кутузов кряхтя, потянулся за флягой.

    - Поглядеть бы на того Бориса. Не пей! – предупредил Коля. – Вода там, похоже, пополам с мочой.

    Кутузов, пропустив предупреждение мимо ушей, отхлебнул из фляги, сморщился и поволок воду Вольфгангу. Тот без лишних гримас допил остатки содержимого. Про Дон Кихота – все как-то забыли. Он сидел молча и на глоток вонючей воды не претендовал.

    - Лёха! Сюда! Быстрее,- закричал вдруг Николай, дёргая башкой в прорези. – Смотри!

    Кутузов бросился к нему. Лопоухая голова его не пролезала в щель целиком и вскоре Лёха, втиснувший рожу меж перекладин, стал походить на монгола. Зрелище, представшее его взору, оказалось столь пугающим, что секунду спустя, он напоминал монгола, которому намеренно, дабы не сбежал, защемили голову и проделывают некоторые болезненные манипуляции с задом.

    По соседнему пути вели Селиверстова. Вели – сказано не совсем верно. Скорее – гнали. Значит, в последний момент, его всё-таки определили в поезд или провели под конвоем вдоль полотна. Хотя, за два-то часа? Маловероятно. Вряд ли…

    Бравый эпроновец, начальник водолазной команды – являл собой жалкое зрелище. Внешность его за последние несколько часов сильно изменилась; оборванный, с разбитым лицом, связанными за спиной руками – Селиверстов еле переставлял ноги и громко стонал, щедро поплёвывая кровью, оставлявшей бурые кляксы на светлом щебне насыпи.

    - За что вы его, ребятки? – заорал Кутузов, топая ногой и попадая коленом в бок Николаю.

    Щебень скрипел. Шаги медленно удалялись. Тишина. И вскоре, тишину эту разорвал короткий, хлёсткий щелчок выстрела.

    Кутузов, стиснув кулаки, медленно опустился на пол и заскулил. Неутомимый Густав, вновь принялся щебетать свою молитву, а Вольфганг, почему-то захихикал в кулак. Тоненько так, как девочка.

 

    - Хорошо его знал? – спросил Кутузова Николай.

    - Мишку-то? Селиверстова? – отозвался тот, вмиг перестав скулить. – Да не то чтобы очень хорошо, но знал. Справедливый парень был. На Балтику всё рвался, но Ладога когда штормила, да посудины лезли друг на друга, всё удивлялся: «Чего это, мол, море – озером назвали?»

    - Может это и не его вовсе? А мы вот так, в прошедшем времени… - задумчиво проговорил Вольфганг.

 

 

                                                                          80

    Кутузов вздохнул так, что всем сразу стало ясно – его!

    - За что тебя-то Лёш? – задал очередной вопрос Николай. – Ну мы – ясно! Все мы тут шпионы. Но ты то?

    - Да. – Твёрдо и зло ответил Кутузов. – А скажешь, нет? Не шпионы? Эти то двое, - он указал на немца и молодого воина. – Эти понятно, солдаты, воюют, враги отечества нашего, в плен попавшие. Но ты?

    Кутузов вперил взгляд и указательный палец в Николая, так что стал похож на красноармейца с плаката «Ты записался добровольцем?»

    - Ежели ты эвакуировался, где ж ты документы свои просрал? И чего тебя, здоровенного лба, вдруг решили эвакуировать? Городу рабочие руки, а армии солдаты – уже не надобны?

    - Болезнь у меня хроническая, смертельная при обострениях. А в Ленинграде жрать нечего. Сводки ты сам слышал! – Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, обиженно проговорил Коля.

    - Болезнь у него! – Кутузов всё больше распалялся, расстрел оказал на него большое впечатление. – Подумайте! У меня вот тоже может быть болезнь случается. Медвежья!

Когда фриц кулачками грозит, и бяки свои железные в нас швыряет. Такая болезнь, что ко мне на маяк, без противогаза ни-ни! Я же не рвусь на тот берег к жратве и бабам, корчить из себя героя голодом заморенного, трижды в жопу раненого, а еду тут в вагончике, неизвестно куда и зачем с вами. Падлами!

    Кутузов выпрямился в полный рост, словно выше став, и нависал теперь над сидящими, потрясая кулаками в праведном, как ему казалось гневе. Утихомириваться он, похоже, не собирался.

    - За что? Да за то! За то, что пожалел вас, червей! Хоть и сволочи, а всё ж люди! Всего по два; и глаз и рук и ног и того, что между ними. Я же теперь и виноват! Пособник я ваш, шпионский! Поздравьте!

    Кутузов вдруг сник, снова сжал кулаки и бессильно опустился на пол вагона. Словно сквозь плач большого, но беспомощного мужчины, продолжал: - Да я то что! Я мелочь, уклейка, сопля в полёте перешибленная. А сволочей вроде вас полно! Выследи вас всех, выковыряй кривым ногтем из серой массы? Да ещё теперь. В это время! Я то что! Я своё дело разумею и лишь о нём все мысли мои. А товарищ Сталин в кремле? А товарищ Жданов в Смольном…

    - Суки они, эти твои товарищи! – Николай не сдержался.

    Ох, как нехорошо, сквозь тьму зашторенной теплушки посмотрел служака Алексей Кутузов на шпиона Николая Журавлёва. И перегрыз бы ему глотку своими крепкими, не тронутыми покуда цингой зубами. Но так врезали его эти слова по всеверующим пролетарским мозгам, что смотритель осиновецкого маяка Лёха Кутузов, потерял дар речи и способность мыслить. И речь ниоткуда. И мысль в никуда!

    - Чего вытаращился? Суки! Мне лучше знать! – повторил Николай.

    Кутузов раскрыв рот смешно крякнул, и, не сумев выдавить из себя больше ничего, зашипел как гусь, и как гусь же, вытянув шею и прищурив один глаз, покачиваясь, растопырив грабли, попёр на Николая.

    - Стоять! – рявкнул Коля, и Кутузов превратился в памятник. Застыл раскрыв рот, но кулаков не разжал. Тупо, но страшно глядел он на шпиона. Врага народа! И не было в сердце его пощады, но не было и сил для борьбы. Пусто.

 

   Часа два ушло на то чтобы распрямить эту сжатую пружину. По одному разогнуть пальцы. Распрямить одеревеневшие колени.

 

 

 

                                                                          81

    Поезд стоял. Кутузов – поломанным манекеном, мешком с гнилой картошкой – валялся в углу, мыча и бессмысленно теребя пуговицу на вороте телогрейки. Николая он не слышал и у того, крепла уверенность в том, что он напрасно сотрясает воздух, пытаясь всё рассказать, втолковать, вдолбить что-то, в эту наполовину деревянную, насквозь пропитанную результатами работы идеологических активистов и ура-патриотизмом голову.

    Немигающий взгляд впавшего в ступор Кутузова, изучал поперечную балку стенки вагона, а рука отвинчивала вторую пуговицу.

    Вольфганг смотрел на Николая покачивая головой и изредка восклицая: - Бесполезно. Труп! Редчайший случай! Мозг умер, а тело живёт!

    - Да погоди ты! - оборвал его Николай. – Читал я про это у себя, там. Сталин сдох – вся страна на себе волосы рвала, половина рехнулась, половина – на грани самоубийства. С Брежневым потом всё повторилось. Но в более лёгкой форме.

    - Кто сдох? Сталин!? – Кутузов вдруг пришёл в себя. На секунду кулаки его вновь сжались, он оторвал пуговицу, попытался вскочить и обмяк.

    - Все мы смертны! – примиряющее молвил он и попытался погладить Николая по заросшей щеке.

    - Точно! – согласился Николай, отодвигая его руку.

 

    Вагон резко дёрнулся. Пронзительный гудок паровоза, заставил всех вздрогнуть и покатился от головы до хвоста состава, лязг буферов и сцепок, послышались отрывистые команды, топот сапог, отчаянный мат.

    Поезд медленно тронулся. Солдат-сопровождающий, влетел в вагон, когда состав уже начал набирать скорость. Не ожидал он бедняга, такого удара судьбы и полена обёрнутого собственным вещмешком.

    - Пусть отдохнёт до следующей станции, - прокряхтел Николай, укладывая его рядом с Кутузовым.

    - А очухается раньше? – спросил Вольфганг.

    - Объявим себя спасителями его никчёмной жизни. Возразит? Есть надёжное средство!

    Николай взвесил на ладони полено: - Вскочил на ходу, ударился! С каждым может случиться. Не бросай пост!

    Николай почувствовал, что уверенность в благополучном исходе приключения возвращается к нему. И даже сил, как будто прибыло.

    Кутузов в углу, вдруг неожиданно разрыдался. Обхватив голову руками застонал:

    - Что делать? Ну что теперь делать?!

    - Ползи сюда, разъясним! – Воскликнул Николай, усаживаясь между Густавом и немцем.

   Уговаривать Кутузова, как ни странно долго не пришлось, и вскоре, под стук колёс и дребезжание дверного засова, Николай посвящал спутников в планы побега.

    Сам он, правда, ещё плохо представлял себе, как и куда следует бежать, но необходимость побега, сомнений в нём не вызывала.

 

                                                                          VI

 

    Глашатай был пьян.

    Поднявшийся после явления птицы и таинственного исчезновения наследника ветер – раскачивал помост, и глашатаю приходилось прилагать все усилия к сохранению равновесия. Кто мог помыслить, что придётся держать речь.

 

 

 

                                                                          82

    Ни один человек, кроме шарлатанов-астрологов, не может предвидеть того, что случится в следующее мгновение, час, день, месяц, год, столетие.

   Шарлатаны-астрологи, тоже не могут, но благодаря, каким-то странным совпадениям, у них это иногда выходит.

    Глашатай был пьян. Зол. Проклинал ту минуту, когда два дюжих стражника, оторвали его от кружки кислого пива и, утерев ему, лицо краешком щита – дабы протрезвел, за шиворот приволокли в замок, умыв по дороге в сточной канаве. Но, несмотря на злость и опьянение – голос глашатая звучал чисто и громко.

 

    «Жители королевства! Верноподданные его Величества! Настал час, об отсрочке которого, мы все молили создателя и спасителя нашего! Над землями нашими, сгустились тучи. Несчастье постигло род наш и племя. Беспощадная рука судьбы, нанесла удар по благополучию нашему, и обрекла нас на испытания!

    Не помышляли мы о самой возможности подобного исхода.

    Ужасы войны, гибель посевов, мор скота и людские смерти по причине болезней смертных! С честью мы выходили победителями в борьбе с несчастиями, постигавшими королевство, за все столетия его существования и не жалели ни о чём.

    Мы! Жители сильного королевства! Верноподданные могучего короля!

    Совладаем мы и с очередной бедой постигшей нас. Наследники короля нашего, принц Аксел, павший в неравном бою с недугом своим, и принц Густав, волею высших сил разлучённый с нами, глядят на нас ныне с недосягаемой простыми смертными высоты. И пребывают в уверенности, что мы поступим мудро.

    По истечении срока скорби, волею короля, и с помощью указующего перста божьего, избран будет держатель власти, сын короля в душах и умах подданных его Величества.

    Проведём мы дни печали в молитвах и очищении душ своих от скверны, дабы не препятствовала она голосу разума и искрам мудрости, всепроникающим сквозь тьму вселенскую. Из искр этих возгорится чистое пламя, а глас обратится песнью!

    По истечении срока скорби, король войдёт в народ и должно народу, раскрыть пред ним себя, дабы услышал могучий Эрик, единственно верное имя – имя избранника. Того, кто станет продолжать саму жизнь, собирать и направлять дорогою верной, сынов своих и дочерей. Отвечать станет за них пред совестью своей и перед богом!

    Да будет так!

    Словом короля!

    Именем короля!

    Честью королевства!!!

    Срок скорби нашей, определен в девятьсот дней и девятьсот ночей. И жертвою высшим силам, дабы смилостивились они над нами и не посылали бед, сверх тех, что нами приняты – станет конь верный принца нашего Густава. Нареченный им Олафом!

    И такова воля короля! И путь сей верен! И перст божий, да не грозит нам, а правит нас, и не убоимся мы кары и не склоним голов своих пред испытаниями. И да поможет нам мудрость наша!!!»

 

    - А помрёт король да за три года почти, тогда что?

    - Не помрёт! Здоров пока.

 

    Глашатай, теперь уже более уверенным шагом спустился с помоста, кутаясь в просторный плащ. Ветер крепчал и конь Густава, стоявший в тесном кольце младших рыцарей, тревожно ржал, предчувствуя как видно скорую, печальную свою участь.

 

 

 

                                                                          83

    Если бы он мог понять своими конскими мозгами, что смерть его нужна, необходима люду.

    Но навряд ли, хоть один из приговоренных к смерти, всходя на эшафот, или склоняясь над плахой, чувствовал, что необходимость его смерти, сильнее желания жить!

    Смертельно больной человек, почти переступив порог, разделяющий жизнь и смерть, чернея от удушья или истекая кровью, до последней секунды, пока есть ещё возможность чувствовать что живёшь – надеется, что смерть отступит. Отпустит его и даст отсрочку.

    Родитель, переживший детей своих, умерших от старости, не теряет той же надежды и старательно вымаливает себе минуты, сверх отпущенного.

    Но то люди! Они способны мыслить. Конь способен лишь чувствовать. И чувствовать не стыд, горечь утраты или разочарования. Способен чувствовать лишь усталость, голод, холод и боль.

    Кто знает что страшнее? Ведь никому из людей не удавалось влезть в кожу другого человека (в отличие от души), а в конскую шкуру и подавно.

 

    Первый удар в барабаны, совпал с сильным порывом ветра, сорвавшим попону с Олафа. Удары учащались, сливаясь в гул. Конь заржал ещё отчаянней, тревожней, и попытался встать на дыбы. Но молодые, сильные руки рыцарей державших поводья, не позволили ему сделать это.

    Ворота башни отворились, и на двор вступил Эрик, несший тяжёлое копьё. Сухие руки его впились в древко. Кожа на побелевших пальцах – готова была лопнуть! Эрик шел, пошатываясь, разом постаревший ещё как минимум на двадцать лет. Ветер трепал длинные седые волосы на опущенной его голове.

    Люд расступился, давая дорогу своему королю. Конь замолчал. Взгляд его остановился, следя за неминуемой, приближающейся смертью, притаившейся на острие, сверкавшем в блеске молний.

    Походка короля, по мере приближения к жертве, всё более приобретала твёрдость и решительность. Чёрные глаза коня, вдруг наполнились слезами. Олаф припал на колени и теперь уже слёзы покатились из глаз державших его рыцарей.

    Эрик занёс копье высоко над головой. Размахнулся, но, увидев, что конь стоит на согнутых передних ногах, покорно, но в крайне неудобной для жертвоприношения позе, отдал короткий приказ поднять его. Приказ не был исполнен.

    Олаф поднялся сам, задрал голову к серому небу, жалобно и протяжно заржал. Король опустил руку державшую копьё, которое миг спустя, с хрустом разрываемой шкуры и стоном тонкого, но тяжёлого древка, чуть ли не на половину своей длины, вошло в грудь ни в чём не повинного молодого жеребца. Вошло, калеча лёгкие, продравшись сквозь тугие мускулы, слегка царапнув верное сердце и заставив его успокоиться навек. 

 

    Олаф пролежал посреди замкового двора до наступления темноты.

 

    Во дворе, царило редкое за последнее время оживление. Со всех концов королевства, прибывали люди, которым предстояло принять участие в факельном шествии и похоронах Олафа.

    Стемнело необыкновенно рано. Там и тут, по всему периметру двора, суетились слуги поджигавшие факелы.

    Бочки с дёгтем и вином – опорожнялись одна за другой. Перед воротами башни, пара шустрых плотников, разбирала помост, одновременно, сколачивая из освободившихся досок, конские носилки. Работа у них спорилась, часто правда, прерываясь опрокидыванием ковшей, наполненных из стоящей неподалёку винной бочки.

 

 

                                                                          84

    Но труд – тяжёл, вино – превосходно! Носилки – почти готовы!

    Скрипели кожаные ремни, потели от натуги и вина рыцари, поднимавшие тело Олафа, и укладывавшие его на носилки.

    Суета понемногу стихала. Упорядочивалась, принимая строгие, траурные формы. Обзаводясь торжественностью, присущей похоронам.

    Спустя час, процессия покинула двор замка и направилась на прежний погост.

    Стемнело уже совершенно и в этой тьме, будто огненная змея, двигалась по дороге факельная процессия. В домах, близко стоящих к дороге, света не зажигали. Ни единого огонька. Кроме звёзд.

 

    Сомнений в том, что принц Густав погиб – не осталось ни у кого. Даже Эрик, не позволял себе, хоть чуточку надеяться на чудесное воскрешение сына. Хотя бы на обнаружение его тела.

    Невозможно! Немыслимо!

    Хоронили коня. Хоронили королевский подарок, хотя как живое существо может быть куплено, продано, подарено?

    Некогда живой королевский подарок – лишённый жизни самим королём!

 

    Ветер понемногу стихал. Факелы разгорались ярче.

    Эрик шёл за носилками, на которых лежал мёртвый конь, словно за гробом сына. Ещё вчера, король и помыслить не мог о том, что ждёт его сегодня. Торжество сменилось трауром, также легко и быстро, как ночь сменяется днём.

    Мёртвая тишина вокруг. Тишина, нарушаемая едва слышным в ночи потрескиванием горящих факелов.

    Эрик чувствовал себя сейчас так, будто бы хоронили сразу обоих его сыновей, погибших по нелепой, трагической случайности. И виновен в их смерти был именно он. Сам. Всемогущий король Эрик. Будто бы он сделал Аксела слабоумным, будто бы это он призвал страшную птицу с крестами на крыльях.

    Король явственно видел, как рушились стены замка, в котором он провёл всю свою жизнь. Словно в просторной тюрьме. Видел, как уходило под землю, проваливаясь в глубокую трещину, в преисподнюю, всё его королевство. Вместе с солдатами, торговцами, ремесленниками, рыбаками, их жёнами и детьми. Вина за это целиком лежала на нём. Старом, дряхлеющим, с каждым днем, теряющим могущество и власть. Теперь уже, скорее всего – потерявшим, несчастным королём.

 

    В тишине и безмолвии опустили носилки с лежащим на них Олафом, в невероятно большую могилу. Забросали её землёй. Прочли короткую молитву. Установили поверх холмика, надгробие с высеченным именем Густава. Про верного коня не было сказано ни слова.

    Эрик молча поцеловал надгробие. Следом за ним, из толпы, окружавшей место погребения, выступила девушка в белых одеждах, с распухшим от слёз лицом, коснулась ладонью могильного камня и упала – лишившись чувств.

    - Как зовут эту крестьянку, - чужим голосом спросил Эрик землекопов, стоящих позади могильной плиты.

    - Елена. Дочь Свена и Фриды – рыбаков. Младшая дочь…

    - Позаботьтесь о ней, - велел им король. – У неё столь же большое сердце, как и …

    Эрик, опершись о вовремя подставленную руку оруженосца, покачнулся всем телом, но, совладав с собой, сумел скрыть внезапный приступ слабости.

   

 

 

                                                                          85

                                                                         VII

 

    Не спать! Плевать на голод, плевать на холод, но не спать! Сон смерти подобен!

    Поезд и не думал останавливаться. Высовываться из вагонов, когда он притормаживал – было рискованно. Сопровождающий боец, начал подавать признаки жизни. Пришлось вторично угостить его поленом. Как бы не помер.

    Теперь Николай, боролся со сном, опасаясь за жизнь, в принципе, ни в чём не повинного красноармейца.

    Кутузов смирился со своей участью и ныне, живо обсуждал с Вольфгангом детали предложенного Николаем плана. Густав в своём углу, молчал и не шевелился.

    - Алексей! Хватит чушь пороть! – Стуча зубами, воскликнул Николай.

    - Чего тебе?

    - Поди сюда. Видишь форточку под крышей?

    Коля указал на небольшую отдушину под потолком вагона.

    - Вижу. А что дует?

    - Я тебя подсажу, а ты, будь ласков, определи, где мы есть.

    Кутузов послушно подошёл к Николаю и, бурча тихо, что мол, Николай напрасно пародирует Орлова, вскарабкался на него верхом и прильнул к оконцу, сквозь которое, внутрь проникал бледный свет.

    - «Ржевка!» – Сообщил Лёха, проворно спрыгивая на пол. – До Финляндского вокзала, меньше часа езды!

    - Таким черепашьим шагом? Вряд ли! – засомневался Николай.

    - Да точно тебе говорю! – Заверил его Кутузов. – Тем более, я слыхал, что поезда теперь, до Финляндского и не доходят. Сворачивают на товарную, или до Пискарёвки, Кушелевки. Город-то, обстреливают.

    - А на ходу спрыгнуть нельзя? – Спросил Вольфганг.

    Кутузов и Николай удивлённо переглянулись. Как это им самим, подобная мысль в голову не пришла?

    - Здесь, дёргаться нельзя! – Заявил Лёха, минуту спустя. – Тут заводы пороховые, охрана – будь здоров! Плюс – я уже говорил, посты вдоль колеи. Сцапают мигом! В заводской охране, помимо военных, ещё и волки из НКВД. Шутки не пройдут! Ждать нужно. За Пискарёвкой, если не остановимся, можно попытаться махнуть!

 

    Солдата связали его же ремнём и лямками от вещмешка. Вольфганг не пожалел своих рваных перчаток для кляпа.

    Состав медленно переползал через Охтинский разлив. Мост был утыкан зенитками, располагавшимися на деревянных балконах, с обеих сторон настила. Ещё несколько пушек стояло на плотах прижатых к берегу с западной стороны.

    Кутузов развлёк Николая парой скабрезных анекдотов. Один из них, был явно политическим.

    Вольфганг юмора не понял, но связанный красноармеец, успевший уже прийти в себя, потешно захрюкал.

    - Ты кроме нас, про «усатого хозяина» больше никому не рассказывал? – Давясь от смеха, поинтересовался Коля.

    - Только бабам.

    - С огнём играешь Лёха! По лезвию бритвы, рискуя сорваться, разгуливаешь! – предупредил Николай.

    - Бабы свои, проверенные, не выдадут! – Заявил Кутузов.

    - Плохо ты как видно баб знаешь, - сказал Коля. - И кстати, как ты их проверял?

 

 

                                                                           86

    - Да баб-то, я знаю получше тебя сопляка! Чем я их, по-твоему, опосля любви, занимать должен? Сказки им, что ли рассказывать, или устав караульной службы читать? После одних уговоров, язык отнимается.

    - Ну не политические же анекдоты! Значит, что же это, по-твоему, выходит: в анекдотах Сталина обосрать можно, а в жизни правду про него сказать не моги?

    В глазах Кутузова, опять замерцал давешний, нехороший огонёк.

    - Так ты же его сукой назвал!

    - А он сука и есть. Сука – для него конечно прозвище не совсем подходящая. Бедная собачка женского пола, людей миллионами в лагеря не сгоняла. Его после смерти, правда – обвинят в культе личности, позже в массовых репрессиях, значительно позже – боюсь с твоей любовью к бабам и политике, тебе этих времён не видеть. И не только сукой, назовут вождя и спасителя вашего, и сам он и окружение его паскудное, к чёртовой матери, вверх тормашками полетит. Палач!

 

    Огонёк нехороший, погас во взгляде Кутузова, но прищур недоверчивый остался. Он рассказал ещё пару анекдотов. Теперь уж без политики.

 

    Пискарёвку – прошли без остановки. На станции стояло три состава, состоящих из открытых платформ. Груженых. Груз плотно был укутан брезентом и возле каждой платформы прохаживался часовой.

    Кутузов замолк. Видимо запас пошлых анекдотов иссяк, остались только политические. Лёха недовольно хмурился.

    - Я студентом ещё был… - начал Николай.

    - Анекдот политический? – Перебил его Кутузов.

    - Нет. Про баб. И не анекдот вовсе.

    - Валяй! – Разрешил Лёха.

    - Ну так вот. Лето! Студенты народ весёлый и ночную жизнь любящий. Девчонок мало, но те, что есть – отборные! Парочка серьёзных порядочных, парочка – бляди откровенные! Ну и мы – пацаны разных возрастов, но нормальной ориентации.

    - Что лицом все в одну сторону света? – Спросил Кутузов. Вольфганг улыбнулся одними губами.

    - Подрастёшь – поймёшь! Ну, так вот: был среди нас мальчуган один. В прямом смысле слова – мальчуган. Мы с девчонками, раз по пять, уединялись в отдельной комнате, благо таковая имелась, а он – нет. Баб боялся, а они его будто бы, и не замечали вовсе. Как сквозь стекло через него на мир глядели. Ну и решили мы сделать из него – не мальчика, но мужа! Была среди нас одна подруга. С виду – не подступись! Отличница, скромница, художественной гимнастикой занималась, музыкальную школу посещала, стройненькая, грудь не больше кулачков собственных, одета как первоклассница, а с оборотной стороны, глянь – потаскуха! Пробу ставить негде! Такие вещи вытворяла с мужиками, что те, неделю в себя прийти не могли!

    - Какие такие вещи? – Опять полюбопытствовал Кутузов.

    - Не перебивай! Сказал; подрастёшь – поймёшь! Ну, значит, уговорили мы её, как можно интеллигентней, превратить в мужчину, нашего общего друга. Та, охотно согласилась, но предупредила, что у неё, вот-вот начнётся, а так, ей не очень нравится…

    - Что начнётся? – Кутузов вновь перебил Николая, скроив недоумённую рожу.

    - Что у женщин раз в месяц начинается? Ты что идиот? Тоже мне, знаток баб!

    - Понял. Как у собак, раз в полгода! – Догадался Кутузов.

    - Дамам твоё сравнение очень бы польстило, - съехидничал Коля и продолжал: -

 

 

 

                                                                          87

Спасибо что предупредила! А то мы бы, вместо того чтобы ржать до утра, в обмороках валялись. Будущей ночью, план решено было привести в действие. А надо сказать, что у нашего юного друга, аккурат на следующий день, должен был случиться юбилей. Двадцать лет ему должно было стукнуть!

    - Так что же он, до двадцати лет, ни одной бабы не поимел? – Опять не выдержал Кутузов.

    - Ну не все же такие проворные как ты. Заодно, и подарок был бы неплохой. С деньгами, у нас всегда было туго. Только на то чтобы по человечески отметить и достало бы. Короче. Вечером она удалилась в ту самую, отдельную комнату, и занялась там приготовлениями к торжественному событию. Ближе к полуночи, когда все собрались, имениннику было объявлено о предстоящем сюрпризе. Его заранее поздравили с Днём Рождения и затолкали в комнату, сообщив, что подарок ждёт его внутри, и попутно пожелав удачи. После, все деликатно удалились в соседнее помещение. Дело происходило в августе, ночи тёмные, света не зажигали. Тишина обнимала нас недолго. Вскоре, раздался глухой стук двери, сдавленный ужасом крик нашего приятеля, который появился среди нас смертельно бледный. Это было заметно даже в потёмках. Волосы его стояли дыбом, хотя в соответствии с обстоятельствами, стоять должно было нечто совсем иное. Он сообщил нам, что все мы, без каких бы то ни было исключений – придурки, таким тоном, как будто мы сами об этом не знали. После проорал, что в соседней комнате, лежит обезглавленное тело, раскинувшее длинные руки, и подушка, там, где должна была бы находиться голова – заляпана кровью!

 

    До Кутузова дошёл смысл рассказа. Он повалился на пол, зашёлся смехом и дрыгал ногами как эпилептик. Только пену не изрыгал. Вольфганг выслушал байку спокойно и никак не отреагировал.

 

    - Всё объяснялось просто, - подытоживал Николай. – Вечером, мы, конечно же, выпили, что ускорило реакции, происходящие в женском организме, и после того как наша потаскушка, попала в комнату, разделась, улеглась в приличествующую случаю позу, вот тут-то и началось… Мало того, что этой дуре занимавшейся художественной гимнастикой, на шпагат сесть – раз плюнуть, и она широко раздвинула ноги, желая с порога порадовать девственника, так она ещё и подушку для пущего удобства под задницу подложила…

 

    Кутузов, просмеявшись, полез на плечи Николая и прильнул к отдушине.

    - Притормаживаем. «Кушелевка», - сообщил он спустившись. – Теперь держи ухо востро! Никола, раздевай этого заморыша, как раз твой размер. Если состав расформировывать не станут – мы пропали! Выведешь нас и, не дёргаясь, сразу направо, в лесок, к академии. Окраина! Так легче будет уйти незамеченными.

    - А охранника хватятся? – Засомневался Николай. Ему стало как-то не по себе, хотя сам он и надумал бежать. Патрули, посты, часовые – смущали его в этом деле. Отсутствие документов. Город ведь на осадном положении.

    - Его не скоро хватятся, - заверил Кутузов. – Состав с продовольствием и спецвагон имеется. Нам ещё и порожняка навесили. Пустой – стало быть, пустой, на разбор в починку, под погрузку… да мало ли что. Знать бы, куда этот злосчастный вагон подцепили? Ну да ладно! Время дорого!

    Заскрипели тормоза и поезд остановился. По деревянной платформе, затопали тяжёлые сапоги, и послышался грохот отъезжающих в сторону, открываемых дверей теплушек. Гадкий звук, похожий на перекатывающуюся гальку в полосе прибоя, только усиленный во сто крат.

 

                                                                          88

    Николай едва успел переодеться. Красноармейца снова связали, потуже запихали в рот кляп, свернули солдата калачиком и засунули за печку. Николай завалил его пустыми мешками, присыпал влажной соломой и побросал сверху свои лохмотья.

    Снаружи пнули стенку вагона носком сапога, и послышался грубый голос: - «Этот в ремонт! Порожняк».

    - Загляни-ка внутрь! – Донеслось откуда-то сбоку.

    Николай оправил гимнастёрку и резко рванул дверь. Снаружи, вытянув по инерции руки к отъезжающему запору, стоял невысокий мужичок лет тридцати, в лейтенантской форме.

    Коля напряг извилины и отреагировал достаточно быстро; приложив руку к козырьку тесной фуражки, он отрапортовал вытянувшись по стойке смирно и думая при этом о том, что вероятный актёр, может быть даже и неплохой, скончался в нём в эту минуту окончательно:

    - Рядовой Жу… Жуков! Товарищ лейтенант, разрешите доложить!?

    Лейтенант, оказавшийся как выяснилось позднее начальником караула – принял нормальное положение и, откашлявшись – разрешил.

    - Сопровождаю задержанных в прифронтовой полосе, трёх подозреваемых в шпионаже.

    - Где именно?

    - Станция «Ладожское озеро».

    - В чём подозревают?

    - Так, я же говорю – шпионаж, сбили над лесом.

    - Троих? – В голосе лейтенанта послышались нотки удивления и недоверия.

    - Никак нет! Двоих. Третьего задержали зенитчики возле батареи.

    - Немцы?

    - Так точно!

    - Вольно рядовой! Ну что, выродки, навоевались!? А точнее отвоевались!

    Лейтенант оглядел пристально Густава, Кутузова и Вольфганга. Дольше всех взгляд его задержался на Дон Кихоте. Заглянул он и внутрь вагона, в темноте не разглядел копошащегося за печкой бойца, затем повернулся к Николаю:

    - Куда приказано сопроводить?

    Вот этого вопроса, Николай предвидеть никак не мог. Уставившись на сверкающие носки сапог начальника караула, он лихорадочно перебирал в уме возможные варианты ответов. К счастью, лейтенанта, окликнул кто-то из солдат, забравшихся внутрь соседнего вагона.

    - Выполняй рядовой. Как тебя..?

    - Жуков, - Николай вновь чуть не брякнул свою настоящую фамилию, но вовремя опомнился. Взгляд его упал на буфер пульмановского вагона, стоящего на соседнем пути, на котором, была хулиганисто намалёвана божья коровка.

    - Тебе с такой фамилией генералом быть,- усмехнулся лейтенант.

    - Разрешите идти?

    - Ступай. Хотя… - лейтенант на миг задумался, после продолжил: - Хотя, погоди. Документы свои и сопроводительные на задержанных приготовь пока. Я сейчас быстро освобожусь, гляну. А то, извини, сам понимаешь, непорядок получается.

    Лейтенант заспешил к окликнувшему его солдату, по дороге, пару раз подозрительно оглянулся.

    Николай, пропустив вперёд немца, Дон Кихота и Кутузова, дождался, когда начальник караула, скроется в недрах вагона, быстро зашагал в конец платформы. Его заколотило вдруг крупной дрожью – он представил что будет, если лейтенант быстро решит вопрос.

 

 

 

                                                                          89

    Миновали паровоз, отдувавшийся после поездки, уже отцепленный от состава, пересекли пути, прошли мимо краснокирпичных станционных зданий и почти ступили в лесок. Как вдруг… Пронзительный, разбойничий свист. Одиночные выстрелы вслед. Близко провыла пуля, царапнувшая кору молоденькой ели.

    - Бежим! – Заорал Кутузов.

    Вольфганга и Николая долго уговаривать не пришлось. Припустили как зайцы. А вот Густав повёл себя странно; повернувшись на сто восемьдесят градусов, размахивая воображаемым мечом, попёр на преследователей.

    - Стой! Дурак ряженый! Убьют! – Закричал Николай.

    - Сдался он тебе! - Одёрнул его Лёха. – Свою шкуру спасай. Я сразу понял – он не в себе. Бежим!

    Густав ступил в междупутье, глядя прямо в глаза, так спокойно проворонившему их лейтенанту, за спиной которого, стоял выплюнувший перчатки Вольфганга и каким-то чудом развязавшийся охранник. Переступил через рельс, поднял руки и залопотал свою тарабарщину.

    Выстрел. Сухой щелчок! Дон Кихот покачнулся, завизжал как щенок с оторванной лапой и мигом, всем корпусом подавшись вперёд, не сохранив равновесия, брякнулся оземь, башкой тюкнувшись о рельс. Звук – как будто арбуз неспелый раскололи.

 

    И под пыткой, Николай не смог бы вспомнить того, что было дальше.

    Мелькающие стволы, шелест сухих листьев под ногами, переходящий в свист. Мат Кутузова. Червём выползающие через гортань лёгкие. Дикие усталость и чувство, нет, даже уверенность – погони больше не будет!

    Остановка. Нелепая картина, чётко отобразившаяся на экранах век: вытянувшиеся лица лейтенанта и сопляка охранника, лиловое облако над упавшим Густавом – впитывающее его в себя как губка воду. Обрыв. Двор старинного замка – облако, выплёвывающее рыцаря на холодные, мокрые после дождя булыжники. Страшная рана. Жерло вулкана, вымазанная кровью кожа доспехов. Бегущие со всех сторон, бряцающие диковинным оружием люди. Вопли ужаса и радости. Тьма. Чёрная башня. Кружащая в облаках птица с тевтонскими крестами на крыльях. Пуховая мягкость опавших листьев. Большой груды опавших листьев. Николай зарылся в неё лицом. Сердце его почти остановилось. Сознание покинуло его…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          90

                                                                Глава пятая

 

                                                                          I

 

    Человек часть природы! Должно человеку, воспринимать природное окружение своё, с благодарностью и восторгом. У природы – как говориться – нет плохой погоды, всякая погода благодать!

    Брать в меру от природы. Беречь её. Спокойно, с благоговением, созерцать мир.

    Да. Так и должно бы по идее быть. Бог и природа. Вещи вполне совместимые. Многие верят в то, что всё на земле, и мы сами созданы богом. Вылеплены как големы, из говна и глины. Кто-то убеждён, что всё это последствия грандиозного, вселенского катаклизма.

    Размышление о подобных вещах, равно как и созерцание бесконечностей вселенной – способны довести до сумасшествия. Некоторых доводит. Так много среди нас сумасшедших…

    Попытки единения с природой? Люди предпринимают их. Занимаются моржеванием зимой – для собственного скорее удовольствия. Да и польза людям от того, несомненно, есть. Вряд ли природе. Прикладывают люди свои бараньи лбы к берёзкам, истекающим по весне соком. А ведь надрез не сделаешь – соку не попьёшь! Через кору и годовые кольца, должна перейти, пробив лобные кости – многолетняя мудрость и сила деревьев.

    Фигушки! Мудрости почему-то не прибавляется, а силы дурной и без того с избытком…

 

    Люди вообще возомнили себя царьками природы и творят с ней что хотят. А для очищения собственной совести, терпимо относятся к гринписовским террористам и прочим «зелёным» недоумкам – бурно сотрясающим воздух и ни хрена толком не делающим, действительно во благо и очищение мира нашего. Хотя бы от мусора.

    Природа часто оборачивается против людей – мелких, гадящих повсеместно паразитов на теле планеты. Землетрясения, цунами, наводнения, торнадо и извержения вулканов.

    Богобоязненные люди, грозят иссохшими пальчиками и восклицают: - «Это, мол, всё от войн, космических полётов, пребывания на полюсах – интимных местах планеты, полярных исследователей – импотентов и педерастов, чувствующих себя в мужском обществе, во сто крат лучше, нежели в кугу семьи. Год на полюсе!!! Где холод собачий!»

    Войны случались во все времена. Человечество воюет постоянно, на протяжении всей своей истории. Первая война среди полуобезьян, на заре цивилизации, была развязана из-за плохо обглоданной кости. Последняя – может действительно стать последней!

 

    Люди воюют – природа бунтует. Войны и катаклизмы, скорее всего, случаются сами по себе. И вовсе не значит, по убеждению некоторых, что случись война в одном уголке земного шара (дурацкое какое-то определение, откуда интересно, у шара уголки?), как тотчас же там, должно случиться и землетрясение, воюющие стороны непременно должны расплавиться от неимоверной жары, быть сдуты словно крошки со стола ураганом невиданной силы, залиты водой и непременно подохнуть от голода вызванного неурожаем и падежом скота.

 

    Совпадения случаются во всём. Но всё идёт своим чередом.

    Лютые морозы, обнявшие блокированный Ленинград в ноябре сорок первого, тоже, скорее всего природная закономерность, а не гнев высших сил по случаю Второй Мировой.

 

 

 

                                                                          91

    Мол, немцам худо – вымерзнут как вши, а вам, защитники города, строители коммунизма богопротивного – благо. Ежели не перемрёте все по быстрому от голода и холода, вот вам замёрзшая Ладога. Стройте Дорогу Жизни. Спасайтесь, как можете!

    Все не вымерли? Спаслись? На тебе природа – выкуси! И город отстояли и «фрицев» победили и божье покровительство тут ни при чём! Сами с усами! Главное город! Прекраснейший, между прочим, город Европы!

    Кто-то уповал на бога и благополучный исход девятисотдневной, неравной борьбы с холодом, голодом и обстрелами да бомбёжками, объяснял именно божьей помощью. И благодарили эти люди бога, а чтобы не переусердствовали в своей благодарности, да от работы по пустякам не отлынивали – несколько храмов в красивейшем городе взорвали. Кое-где, правда, фашист помог.

    Не две беды в России. Гораздо больше! И правильнее было бы считать, что всё-таки, есть и несколько благ: горстка умных людей и крепкие ноги, которым плохие дороги не помеха…

 

 

    Возле Никольского собора, на коленях стояла старушка. Маленькая. Сухонькая. Вся в чёрном. Из-под платка кулём – капали слёзы. Старушка была похожа на старую потрёпанную куклу, всё ещё любимую хозяйкой и потому до сих пор не сожжённую в печке.

    Старушечье личико, светлое, почти без морщин. Восковое, кукольное личико. Ни тени страдания на нём, ни капли жалости к самой себе – что вот ослабла старая, так не вовремя. И до храма не дошла, подогнулись колени, и подняться с них, проклятущих сил нет. Только слёзы. Немые слёзы…

    Настя перешла через дорогу и помогла старушке подняться. Та, попыталась сделать шаг, но колени вновь начали подгибаться, будто ватные ноги той старой куклы.

    Настя усадила старушку на ближайшую скамью и, переведя дух, затопала прочь.

 

    В воздухе стояло морозное марево, похожее на знойное, в августовский день. Необычно рано начавшаяся, свирепая зима, веселилась сегодня в городе вовсю.

    Город казался мёртвым, походя на декорацию к спектаклю «Снежная королева». Стук метронома из уличных репродукторов, смешивался с треском замёрзших окон, а голос диктора, монотонный, густой, был голосом рассказчика. Самого Ганса Христиана Андерсена – приболевшего и безграничной печалью объятого.

 

                             Будто на одно лицо, два десятка осуждённых.

                             Не на смерть, не на жизнь, не на свет и не на тьму,

                             Растревожена ночь, звёзды фонарей бессонных,

                             Освещают роддом, старый скверик и тюрьму.

 

                             И над тем островком мирной жизни, тихо спящим,

                             Вдруг взорвёт тишину, перерезав нити сна.

                             Геликоном чумным, чёрный хриплый репродуктор,

                             Плюнув гражданам в лицо, словом огненным – «Война!»

                                   

                              Без пощады, стыда, без душевной, тонкой муки,

                              Плюнет и замолчит. Ждите сводок, новостей.

                              Ждите маршей и стихов. Неизбежности разлуки.

                              Ждите чёрных похоронок и непрошенных гостей.

 

 

                                                                           92

                               Репродуктор то взревёт, как проснувшийся кондуктор.

                              То вбивает метроном – в мозг размякший ржавый гвоздь.

                               Как заставить замолчать, чёрный дребезжащий рупор?

                               Чтоб застряла война в его глотке словно кость…

 

    Редкие прохожие, с трудом переставляющие ноги. Пулей пролетающая уцелевшая кошка – одичавшая от ощущения постоянной охоты на себя.

    Даже птицы покинули город, которым с приходом морозов, стал править новый градоначальник, мирно уживающийся с прежним. Два жестоких тирана, носящих страшные имена – Голод и Холод…

 

    Настя пересекла Театральную площадь, привычно обойдя громадные кучи песка перед главным входом в Кировский театр. Однажды, вместе с отцом, они побывали в этом сказочном месте. «Щелкунчик». Но это было так давно – в мае.

    Сегодня, Николай пригласил её в Театр Комедии. Акимов что-то там поставил, что – Настя не знала наверняка, но Николай торжественно заявил: - «Премьера!». Ну а раз премьера, да ещё и в блокадную зиму!

    Поначалу, Настя думала отказаться. Какой может быть театр? Семья готовится к эвакуации. Враг засел в руинах Пулковской обсерватории, а ей, молодой, переносящей голод лучше других – нужно работать! Но Николай так уговаривал её, пытаясь убедить в том, что несмотря на страшную войну и блокаду, жизнь в городе замирать не должна, и Настя просто обязана оказаться с ним сегодня среди публики, дабы доказать, что дух ленинградцев не сломлен, и чихали они на временные трудности. Ради чего тогда спрашивается Акимов старался? Ради чего остались в городе голодные, ослабевшие актёры? Ради чего всё это?

 

    С Николаем, Настя познакомилась в начале ноября, когда этот молодой лейтенант, привёл в их столовую двух военнопленных, захваченных им самим, где-то на Карельском перешейке. Передал через Настю, коменданту общежития, распоряжение о размещении этих двоих вояк на жительство, начальнику рабочей столовой – о постановке их на довольствие.

    Немцы (если это были немцы), выглядели довольно жалко. По одному из них, сильно хромавшему, опиравшемуся о тонкую складную тросточку, которая обыкновенно бывает у слепых – явно тосковал госпиталь.

    Оба, довольно сносно говорили по-русски, и не отлынивали ни от какой работы.

    Николай наказал всем строжайше, наблюдать за пленными, так как следствие по их делу ещё не закончилось, и могут всплыть новые факты. Подозревают в них диверсантов и деяния их возможные, ещё не определены. Обещал ежедневно контролировать их пребывание здесь, на заводе, и горячо поблагодарил Анну Самойловну – старенькую ворчливую повариху, украдкой засунувшую ему в карман шинели, маленький газетный кулёк с рисом.

    - Свои солдатики голодают! А тут ещё этих недобитков подкармливай, - недовольно пробурчала вполголоса Анна Самойловна, косясь на пленных. – Кора берёзовая, да шелуха картофельная – подходящий корм для этих скотов!

    - А что с ними дальше будет? – Робко поинтересовалась Настя у лейтенанта.

    - Всё зависит от дальнейшего хода боевых действий, - сделав серьёзное лицо, ответил Николай. – Поработают теперь на нашу победу, а там, прорвём блокаду, побьём немца. Судить их будут, может быть, на родину отправят. Ну а коль обстановка осложниться – в расход пустим.

 

 

                                                                          93

    - Как это в расход? – Испугалась Настя.

    - К стенке и одной пулей обоих! – Улыбаясь, воскликнул Николай, весело похлопав по кобуре ладонью. – Тебя звать-то как?

    - Анастасия.

    - Лет сколько исполнилось?

    - Двадцать исполнилось.

    - У-у! Взрослая! – Восхищённо протянул Николай, и почему-то скорбно вздохнул, всматриваясь в грустные Настины глаза. – Ну, до завтра Анастасия! – Произнёс он, и, погрозив указательным пальцем всем, не исключая немцев, вышел, печально вздохнув вторично.

 

    Пленные, большую часть времени отмалчивались, но скоро всё же выяснилось, что один из них, сбитый лётчик, а второй – вроде финн, хотя Насте, почему-то казалось, что он финном, только притворяется.

    «Уж больно рязанская у него рожа!» - Как высказалась Анна Самойловна, но сама она к пленным впоследствии, почему-то стала относиться без первоначальной жестокости. А однажды, даже бросила им в кипяток, каждому по маленькому кусочку расплавленного, чёрного сахара. Перемешанного с песком и мусором, из своих запасов, оставшихся после пожара восьмого сентября. Не стало Бадаевских складов.

    Анна Самойловна, живя тогда на Киевской улице, работала на пожарище, вместе с другими женщинами, собирая этот самый сахар, вытекший на улицы и смешавшийся с землёй.

    После, сахар планировалось пустить в переработку и наделать из него конфет. За работу, они все, и получили по маленькому пакету этого сахара. Пожарным, толком не сумевшим справиться с огнём, достались пакеты покрупнее, и целый мешок обгорелой муки. Анна Самойловна, обожгла тогда руки и выплакала все глаза по погибшей прямо на её глазах соседке.

    Начался очередной налёт. Никто и не подумал уходить в убежище. Люди понемногу начинали привыкать. Женщины просто зашли под навес небольшого пакгауза, а Зинаида не спешила… Осколками, тело её разделило на несколько частей. В секунду…

    Когда Анна Самойловна, звала в перерыве Настю пить чай, тоже, кстати, из старых запасов – настоящий, индийский, всегда на столе появлялся холщовый пакетик с «блокадными конфетами». Когда пакетик опустел наполовину – пить чай стали с «воздушными» конфетами, или с «зефиром» - необычайно быстро тающим во рту.

    Сахар Анна Самойловна, куда-то припрятала, а Насте советовала, прежде чем сделать глоток, представить себе кусочек розового зефира или нежной конфеты с пастилой и воздушным рисом, и трижды повторить про себя: - «Как сладко» даже приторно!»

    Вскоре закончился и настоящий индийский чай.

 

    В середине октября выпал первый снег и здорово похолодало. Настя тогда ещё, разрывалась между работой в госпитале и заводской столовой. Добираться с одной работы на другую, пока ещё можно было на трамвае. От Нарвской заставы до Театральной площади.

    Утром, Настя перевязывала раненых, привозимых с оборонительных рубежей, из Стрельны, потом Урицка, Пулкова. Возила взад-вперёд, из палат в операционные, из операционных в палаты, в морг, тяжёлые, скрипучие каталки с беспомощными, ещё вчера полными сил, молодыми и не очень мужчинами – сегодня балансирующими на грани жизни и смерти, умершими.

 

 

 

                                                                          94

    Делала бесчисленные уколы, а вечером, готовила к отправке на фронт, более чем скромные сухие пайки и обеды для рабочих Адмиралтейских верфей и Кировского завода.

 

    Тринадцатого ноября, в очередной раз снизили нормы выдачи продовольствия. Рабочие теперь, получали 250 граммовхлеба в день, все остальные, включая маленьких сестру и брата Насти, больную бабушку – 125…

    Немногим лучше приходилось и военным – полбуханки на передовой и 300 граммов в тыловых эшелонах. Но что такое полбуханки хлеба, для молодого, здорового, вдобавок ещё и воюющего мужика?

    Теперь Насте стало труднее совмещать две работы. От Нарвской заставы, до Новой Голландии, приходилось ходить пешком. Трамваи встали, а малюсенький паровичок – почти игрушечный паровозик, таскавший за собой платформы с боеприпасами, с трудом пробиравшийся по обледеневшим трамвайным путям – живых пассажиров не брал.

    Автобусы тоже не ходили. Драгоценное горючее требовалось фронту.

    Две работы – трудно, но и дома, Настя долго находиться не могла. Слишком страшно, физически больно было заглядывать в голодные глаза брата и сестрёнки. Дети переносили голод куда тяжелее, чем взрослые, ведь их растущему организму, требовалось больше питания и остановить или хотя бы замедлить этот рост не представлялось возможным. Природа категорически отказывалась идти на подобные уступки.

    В середине ноября, стало известно, что замёрзло Ладожское озеро, но канонерские лодки, каким-то чудом, умудрялись совершать свои рейсы. Под бомбёжками, обстрелами – опасные рейсы, но это была единственная надежда на выживание. Единственный путь на большую землю. К теплу, еде, к относительному спокойствию. Маленькие брат и сестра, бабушка и мама – ждали своей очереди на эвакуацию. Хоть какая-то надежда…

    Мороз крепчал, и появилась ещё одна надежда – на скорую организацию автомобильного сообщения с большой землёй, через лёд Ладоги. Это многим могло бы помочь ленинградцам. Поставлялось бы больше продовольствия – нормы его выдачи увеличились бы. Грузовики и автобусы, смогли бы вывозить из опасного города больше женщин, стариков и детей, но… Но природа вновь хитро путала людские планы. Окончательно озеро ещё не замёрзло, да и не замерзает оно полностью никогда. Толщина льда в шлиссельбургской губе была недостаточной, но и по этому первому, ещё очень непрочному ледку – пошли конные подводы. На восток. В Кобону и Лаврово – пустыми, обратно на запад – в Ленинград, с грузом драгоценной муки и сливочного масла.

 

    Первого декабря, на девяносто второй день блокады, Настя, была освобождена от работы в госпитале. Осталась только рабочая столовая.

    Пленные работали старательно. Каждый день в сопровождении Насти, отправлялись за водой к Неве. Их возможного побега почти никто, кроме Николая не опасался. Некуда бежать-то! Они кололи дрова, грузили тяжеленные ящики с продукцией токарных и фрезерных цехов. У проходной, на несколько дряхлых грузовиков и платформу того самого паровичка.

    Теперь, они получали лишь кипяток и кое-что из пищевых отходов, слабо, крайне слабо годившихся в пищу. Хотя, на первый взгляд от голода они не страдали, не худели катастрофически, и на рязанской роже «финна», после работы на морозе, частенько играл здоровый румянец. Немец, правда – по-прежнему выглядел больным.

    Лейтенант, навещая столовую регулярно, перебрасывался несколькими словами с женщинами, уводил куда-то пленных на полчасика и подолгу беседовал с Настей.

    В свой третий визит, он украдкой передал ей полбуханки хлеба и пакетик леденцов, судя по латинским буквам на яркой, шуршащей упаковке – трофейных.

 

 

                                                                          95

    Придя в четвёртый раз, он сунул ей уже целую буханку и три банки сгущенного молока, почему-то с оборванными этикетками. Настя тогда ещё спросила его, что в банках, он ответил, поинтересовалась, где он берёт такой вкусный хлеб, он отмахнулся. Промолчал.

    Настя тайком поделилась гостинцами с пленными – те, даже не верится – отказались!!! И смотреть не стали на ароматный хлеб и белоснежную, благоухающую сливочным ароматом сгущёнку.

    Анна Самойловна опять стала с подозрением относиться к арестантам, более того, и на Николая теперь, она смотрела иначе. Настороженно, с прищуром, иногда вопросительно.

    Пару дней после – Николай не появлялся – пленные занервничали, а теперь вот, пригласил её в театр. Снова принёс хлеба и сгущёнки и в продолжение всего посещения, смотрел на неё, как-то, как показалось Насте – по-отечески.

    Анна Самойловна, тотчас после его ухода, констатировала: что лейтенант, явно влюбился в эту доходягу по уши, и пусть только попробуют Настя с Николаем, не пригласить её на свадьбу.

    - Самой-то тебе лейтенантик как? – Прищурившись хитро, задала нескромный вопрос Анна Самойловна.

    - Лейтенантик как лейтенантик. Никак! – Смутившись, хмуро отвечала Настя.

    - Ничего. Дело времени. Меня старую не обманите. Слыхала, приглашал он тебя куда-то сегодня? Уговаривал!

    - Ну, приглашал. Что с того? В театр.

    - Пойдёшь?

    - Нет, не пойду. Какие театры? Война ведь!

    - Ну и что с того, что война, дурочка! Живы ведь! Иди и не раздумывай. Гляди вон, на кого похожа стала? Эдак у тебя от девки, одна только юбка останется! – Анна Самойловна вдруг сделалась строга как учительница. – И не смей дурить! Он к тебе серьёзно. Я это вижу. Не в послушницы тебя записали. Жить надо!

    - Надо!? – Неуверенно пробормотала девушка.

    - Надо! Он и сам просил меня, с тобой дурёхой поговорить. Как знал, что ты выламываться начнёшь. Адресок твой взял. Спектакль говорит, в семь начинается, так я Анна Самойловна говорит, за ней на квартиру зайду, вы уж отпустите её сегодня пораньше, да попросите, чтобы готова была.

    - Ну зачем, Анна Самойловна? – Захныкала Настя.

    - А затем! Три часа уж времени-то! Ступай и без разговоров! – Строго приказала повариха.

 

    К половине четвёртого, явился проверяющий из продотдела. Просмотрел накладные, проверил остатки продуктов, зачем-то заглянул под весы и долго пялился на пломбы. После ощупал их. Во взгляде его, обычно отрешённом от дел мирских, теперь мелькали хитрые искорки недоверия.

    Приказав готовиться к раздаче, и гнать пленных в заводской стационар, относить еду – проверяющий ушёл, напоследок, нехорошо взглянув на Настю.

    - Ну, Настенька, ступай в стационар. Оттуда, можешь не возвращаться, - глубоко, но радостно вздохнув, сказала Анна Самойловна. – Этих дармоедов с посудой, оставь там. Я отведу после. Ни пуха, ни пера тебе! Хорошей постановки и перед женихом не плошай!

    Ничего не ответив на напутствие, Настя молча указала одному из пленных на термос с мучной похлёбкой. Тот взвалил его себе на плечи. Хромой, взял ящик с нарезанным хлебом. Втроём, они вышли через чёрный ход, дабы сократить путь к заводскому стационару.

 

 

 

                                                                          96

 

    «Стой!» - Послышалось сзади. Хромой уронил ящик с хлебом, «финн» - термос и оба, одновременно, как по команде подняли руки.

    Настя обернулась. К ним приближался давешний проверяющий, в сопровождении двух солдат.

    «Не двигаться!» - Скомандовал один из солдат и, выставив перед собой винтовку, оттолкнул всех троих к стене цеха.

    «Выворачивай карманы сволочи!» - Распорядился проверяющий и грубо сорвав с девушки телогрейку, принялся бесцеремонно ощупывать её.

    - Что ищем папаша? – Поинтересовался «финн» и шагнул навстречу солдату.

    Тот растерялся и опустил винтовку с острым штыком на конце ствола.

    «Смирно!» - Срываясь на визг, скомандовал проверяющий, вынимая руку из Настиной юбки. – Ты чего сопля скис? – Обращаясь теперь к растерявшемуся солдату.

    - Лёху Кутузова, в жизни сволочью никто не называл!

    С этими словами «финн» уложил обалдевшего солдата на снег, точным, неожиданным рывком, отобрав у него винтовку. В следующий миг, кончик штыка упёрся в лоб второго бойца.

    - Оружие брось щенок!

    Второй боец не заставлял себя долго уговаривать. Швырнул винтовку вперёд себя, сам бросился ничком наземь.

    Кутузов огляделся по сторонам. Между цехов, в узком проходе – никого!

    - Рукавицы есть? – Обратился он к лежащим красноармейцам.

    - Есть, - буркнул один из них.

    - Поделись с товарищем, и получше их друг другу в пасть запихните! Лёху Кутузова, сволочью ещё никто не называл! А он ею никогда и не был!

    Алексей, начал ревизию карманов проверяющего. Настя пыталась прикрыть разорванной телогрейкой, почти обнажённую грудь, отвернулась к противоположной стене, и в это время, раздался глухой щелчок выстрела.

    Вольфганг, «немец», завладев винтовкой одного из солдат, размозжил голову проверяющему, Кутузов от неожиданности, автоматически надавил на спусковой крючок. Полголовы стоящего солдата превратилось в разбитый арбуз. Мозги упали на утоптанный снег, а то, что миг назад было солдатом советской армии, со скрипом осело в сугроб. Как раз в это время, Кутузов вынимал из карманов кургузого пальто проверяющего, пачки фальшивых карточек.

    Через минуту – Вольфганг Мейер – офицер Люфтваффе, взятый в плен на Дороге Жизни, Алексей Митрофанович Кутузов – смотритель маяка в рыбацком посёлке Осиновец, и коренная ленинградка Настя, двадцати лет от роду, покинули место явного гражданского, уголовного и, несомненно, военного преступления. Явного, но не запланированного заранее (так могло показаться), случайного преступления…

 

    Анна Самойловна, в тот момент, колдовала над худо топящейся плитой, пытаясь погасить ее, наконец. И, увы, не видела проскочивших через соседствующую с кухней проходную двух мужчин. Рука Анны Самойловны, нежно теребила седые вихры Давида Георгадзе, бывшего снайпера, здорово отличившегося во время Зимней кампании, уложившего семерых финских диверсантов, где-то под Койвисто*. Анна Самойловна, напрасно называла себя «старой». Сейчас она была моложе всех семнадцатилетних. В ней проснулась любящая женщина. Женщина, которой хоть и редко, но слишком сильно хочется быть любимой. Давид Георгадзе пил чай с сушёной тёртой брюквой и тоже хотел быть любимым. Какое тут дело до пустынной проходной…

 

 

                                                                           97

    Один из проскочивших проходную мужчин, взвалив на плечо, волок, лишившуюся чувств от слабости, переутомления и пережитого девушку.

    Коренную ленинградку АнастасиюДементьеву – двадцати лет от роду…

 

                                                                          II

 

    Необыкновенно коротко!

    Сколько по всем прикидкам требуется времени, чтобы одолеть путь от Театральной площади до Финляндского вокзала? Неважно, мужчине или женщине средних лет. Минут сорок? Пятьдесят?

     Продираясь сквозь толпу вечно куда-то спешащих хамоватых прохожих, сквозь пробки, состоящие из автолюбителей и автопрофессионалов, игнорирующих стоп-линии перед пешеходными переходами. Отвлекаясь на иные внешние раздражители.

    Минут сорок? Пятьдесят? Вряд ли больше…

 

    Двое мужчин, преодолели это пустяшное расстояние в 1941 году, поздней осенью, в конце морозного ноября, за два часа. И причиной задержки, явилась вовсе не ноша, в лице лёгкой как пушинка девушки, пришедшей в себя, где-то возле Сенной, и даже не внезапно начавшийся обстрел.

    Дважды их останавливал патруль. Интересовались документами, но быстро отвязывались, получив объяснения. Мол: рабочие с Кировского, наладчице, дескать, стало худо, голодает она, больна, вдобавок ещё и беременна, и волокут они её в военно-медицинский госпиталь, поскольку туда направил их старший мастер. Упала девка у станка, без памяти пролежала, пока не обнаружили. Теперь вот вроде очухалась, но слаба до крайности.

    У девушки при себе были документы, и этого, как ни странно, оказывалось достаточно.

    Последний патруль, повстречался им посреди Литейного моста, уже за блокпостом, а за мостом, к мужчинам присоединился молодой офицер.

    Не приближаясь к вокзалу, компания замедлила шаг и, наконец, совершенно остановилась, заметив впереди, возле тумбы у входа в концертный зал, вышедший из тени здания, очередной патруль.

 

    Со стороны казалось, что трое молодых людей, провожают выпившую лишнего на студенческой вечеринке подругу. Девушку поставили на ноги, но колени её подгибались, и того и гляди, она могла свалиться в сугроб.

    Когда патруль подошёл слишком близко, лейтенант громко заговорил: - «Как же вы могли не знать, что отправка эвакуируемых, производиться не с Финляндского вокзала!?»

    Шагавшие мимо майор и двое патрульных солдат, остановились. Лейтенант отдал честь, майор ответил, но продолжать обход не торопился.

    - Товарищ лейтенант. Документы ваши предъявите!

    Николай достал из-за пазухи, сложенную вчетверо бумагу и протянул майору. Тот удостоверение взял, развернул, достал самодельную зажигалку, долго чиркал кремнем, но зажигалка так и не зажглась.

    - Вы некурящий? – Обратился он к Николаю.

    - Нет, к сожалению, - ответил тот и принялся вновь распекать троицу. – Как же так? Документы только у девушки, вы её провожаете, вещей при вас никаких. Странно?!

    - Действительно. Несколько непонятно, - произнёс майор, пытавшийся в кромешной тьме, прочесть хоть что-то в документах предъявленных лейтенантом. И неизвестно что он имел в виду; то ли ситуацию, обрисованную Николаем, то ли неспособность свою, разобрать хоть строчку.

 

                                                                          98

 

    - Товарищи военные, - заскулил Кутузов, незаметно засовывая в карман Настиной телогрейки измятый лист бумаги. – В сотый раз вам объясняют одно и то же. Наладчица это наша. Плохо ей! Помрёт ведь! У ней вон и направление имеется, а сил нет. Дом вчера ихний, немец порушил, ну и куда же ей теперь. Не на заводе ведь жить!? Срочно надобно ей выезжать, а то вещей осталось; вон телогрейка только да документ. А что наших документов касаемо, мол, никаких, так второпях о них разве упомнишь?

    - Всегда об этом помнить надо! – строго сказал майор.

    - Город на осадном положении! – поддержал его лейтенант.

    - Почему на вокзал? Почему не на сборный пункт? – продолжил начальник патруля. – Ведь в эвакуационном листе, чётко должно быть прописано, куда, где, и в какое время.

    - Да неграмотные мы! – Нашёлся Лёха. – Сказали ехать, так куда же? На вокзал!

    - Безобразие! – Возмутился майор и обратился к Николаю: -Вы товарищ лейтенант, уж наверняка разрешите это недоразумение. Проводите их на сборный пункт. Вокзал обстреливают. Поезда с него не отправляются. Вдоль набережной не ходите. Опасно! Держитесь правой стороны улицы.

    Майор махнул рукой, невольно указав направление к сборному пункту, о местонахождении которого, никто и понятия не имел, даже всезнайка Кутузов.

    - Товарищ майор, - продолжал недурно играть свою нелёгкую роль Николай. – Может быть, этих двоих в комендатуру? Пусть там разберутся кто такие. Больно уж подозрительные!

    - Не нужно, - сказал майор. – Ничего особо подозрительного. Теперь каждого встречного, можно, в чём либо подозревать. Время теперь такое. Прямо скажем, само время подозрительное.

    Отдав честь вторично, Николай, поспешил увести свою команду прочь, а патруль, зашагал дальше и вскоре скрылся за поворотом. Ушёл на опасную набережную.

 

    - Девчонку-то, зачем с собой прихватили? Сказано ведь было: направление в карман и дело с концом! – Раздражённо проговорил Николай, когда патруль скрылся из вида.

    - Поезд внезапно пошёл по другим рельсам! Ты бы сам там побывал, тогда и не задавал бы идиотских вопросов, - ответил Вольфганг.

    Кутузов вытащил из кармана фальшивые карточки и пихнул их прямо под нос Николаю.

    - Знаешь что это такое?

    - Знаю! Ваш смертный приговор. Расстрелять на месте без суда и следствия! – твёрдо проговорил Николай. – Я бы не только вспотел на твоём месте, даже, просто при виде патруля.

    - Начхать!

    - Дурак! – Ругнулся Коля и обратился к Насте: - Ну что кроха, вляпались мы по самые уши! Хоть сквозь землю провались!

    Девушка молчала.

    - Ты живёшь-то с кем? Где? – Николая выводила из себя тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под ногами и глухо бухающими, редкими, далёкими разрывами, где-то на юге.

    - В Ленинграде, - еле ворочая языком, ответила Настя. – И теперь уже, наверное, одна. Брата, сестрёнку и бабушку, должны были сегодня отправить на сборный пункт. Может быть они уже там!?

    - Так ты знаешь, где они находятся!? – Обрадовался Кутузов.

 

 

 

                                                                          99

    - А мы разве, не туда идём? – Удивилась девушка и, оглядевшись по сторонам, добавила: - Идём вроде верно. Я уже не раз там бывала.

 

    Миновали «Кресты». И в мирное-то время, страшное, мрачное место, а теперь и вовсе вселяющее ужас, своими чёрными впадинами окон, без единого стекла. Купол тюремного храма, лишившийся кровли, ощетинился стволами зениток. Высокая ограда, по-прежнему была увита колючей проволокой, и где-то на сторожевой вышке, топал сапогами и хлопал рукавицами, согреваясь, часовой. В простывших насквозь камерах, всё ещё, содержались заключённые.

    Небо было затянуто тучами. Ни луны, ни единой звёздочки. Абсолютная тьма. Светомаскировка в городе соблюдалась неукоснительно. Полюстровская площадь, являла собой странное и страшное одновременно зрелище. Изрытая воронками от снарядов, из которых тут и там торчали обрубки трамвайных рельсов, стволы деревьев, припорошённые снежком, белым вроде, но серым на самом деле. Разобранные на дрова деревянные строения и массивный, мёртвый рынок. Как контрастировал он сейчас с шумной смесью людей и животных, был совсем не таким, каким его привык видеть Николай.

    Над левыми воротами рынка, из торчащей сбоку здания кривой трубы, вился тощий дымок. В мясном павильоне, располагался сборный пункт для эвакуирующихся ленинградцев. Наезженная грузовиками колея, выходила со двора и раздваивалась. Налево – к железнодорожной станции «Пискарёвка», - направо, к набережной и дальше на Охту, Ржевку, к Ладоге.

 

    Николай, оставив Вольфганга и Кутузова в сквере у универмага, так похожего на «Гостиный двор» в миниатюре, подхватил Настю под локоть и повёл её к сборному пункту, у дверей которого, прохаживался взад-вперёд, закутанный в одеяло поверх шинели, солдат, сильно смахивающий на бабушку-сторожиху «божий одуванчик», из фильма «Операция Ы».

    Идти приходилось медленно. Настя с трудом передвигала ноги, часто спотыкалась. Поскальзывалась, оправляя разорванную телогрейку. Ноги её тогда, разъезжались и Николаю приходилось подхватывать её под руки.

    - Настя. Ты только молчи. Говорить буду я! Только я! – Шёпотом, но, тем не менее, очень строго, наставлял девушку Николай. – Что бы ни случилось! Даже если твоих родственников там и не окажется. Тебе всё равно, необходимо уехать!

    - Зачем? Я не хочу!

    - Ты больна, понимаешь? Ты погибнешь здесь! Пойми, чем меньше стариков, детей и женщин останется в городе, тем легче будет его спасти. Меньше ртов!

    - Это мой-то рот вы считаете лишним? – Пытаясь улыбнуться, спросила девушка. – Мой рот? Я ведь работаю!

    - Работала. Судя по тому, что произошло сегодня, впредь, тебе работать вряд ли уже придётся. А оставаться тут, тебе тем более нельзя. Да ещё этот болван Кутузов, не оставил тебе никаких оправданий в карманах этой сволочи.

    - Кутузов? Он же финн?

    - Такой же финн как я эвенк. Ему просто не повезло, как и тебе. Однажды сильно не повезло. В твоём кармане эвакуационный лист. Фальшивый конечно, но это, поверь, единственный твой путь спасти себя и своих близких. Как ты думаешь, без тебя, легко им придётся там, на большой земле? Молчишь? Я вот, например, просто уверен, что нет. И потом… поверь мне, пожалуйста, единственный раз. Всё уже решено! Твои героизм и самопожертвование, уже ничего не решат. Спасайся.

 

 

                                                                        100

    - Ты говоришь как-то странно…

    - Я говорю правду! Война всё равно будет выиграна Советским Союзом. Дорогой ценой, но повторюсь, твоя жертва будет напрасной, равно как и миллион других, напрасно потерянных жизней.

    - Миллион?

    - Может больше, не в этом суть…

 

    - Стой! Кто идёт? – Раздался окрик часового.

    - Свои, как видишь! – Крикнул в ответ Николай, подхватывая девушку на руки.

    - Стой! Стрелять буду!

    - Младший лейтенант Нелипчук.

    - Документы!?

    - Видишь осёл, руки заняты! Помоги лучше.

    Николай, приблизившись к часовому, поставил Настю на ноги и, придерживая её за талию одной рукой, другой, вынул из-за пазухи удостоверение на имя Николая Нелипчука, выданное военным комиссариатом Ленинского района. Сержантик на сборном пункте, был экипирован лучше патруля. Достав из кармана фонарик, и развернув бумажку, он внимательно изучил её, и аккуратно сложив, вернул Николаю.

    - Её документы?

    - Где твоя макулатура? – Спросил Николай у Насти, чрезмерно театрально.

    Так же театрально, Настя долго рылась в карманах разорванной телогрейки ища пропуск для прохода по городу и подложный эвакуационный лист. Сержант, не оценив игры, бегло просмотрел бумажки и вернул их девушке.

    - Где комендант? – Спросил Коля.

    - У нас не общежитие, и комендантов не имеется, - пробурчал сержант. – Есть начальник сборного пункта, но до утра его не будет, поскольку ни грузовиков, ни автобусов для отправки людей, пока нет.

    - Войти можно?

    - Входите товарищ лейтенант. Но только один. Девушку я впустить не могу.

    - Это ещё почему?

    - Вы офицер! Стало быть…

    - Что, стало быть? – Николай начинал злиться.

    - А здесь у нас люди первой партии. Она не учтена, направления у неё нет, да и вообще… Время прибытия, сопровождение…

    - Направление её, - не своим голосом, громким и строгим произнёс Коля: - Направление её, осталось в разбомбленном доме. Может, хочешь поискать в руинах? Здесь вся её семья. То что от неё осталось! Девушка больна, замёрзла, продовольственные карточки при ней. Я приказываю, в конце концов, как старший по званию!

    Сержант уже не сопротивлялся. Он прислушивался к мятному запаху, исходившему от Николая, светил фонариком в его гладко выбритое лицо и терялся в нехороших догадках.

    Тут до Николая дошло, что заходить внутрь, ему вовсе ни к чему. Более того, это могло бы быть роковой ошибкой. Видеться с начальником сборного пункта, также не следовало. Мало ли кто мог бы им оказаться. Один бог ведает. Все планы могли бы рухнуть в одночасье. Ни к чему!

    - Сержант, - уже смягчившись, молвил Николай, отпуская Настю и отводя сержанта в сторону. – Как тебя звать?

    - Володя, - удивлённо ответил солдат.

    - Володя, пойми! Невеста это моя. Действительно больна, гм.. беременна она… Понимаешь?

 

 

                                                                        101

    - Я не имею права. Много у нас таких…

    - Там семья её. Отец, само собой на фронте, мать – при обстреле… Брат, сестрёнка – маленькие, бабушка… Ну Володя, войди в моё положение, в её положение…

    - Да понял я понял! Товарищ лейтенант, - засмущался сержант.

    - Направления там, - продолжал, будто не слыша, его Николай. – Прочая бюрократическая чушь, всё это, в конце концов, восстановить, возможно, вот начальник ваш явится… Да я приказываю, наконец..!

    - Ну что вы всё товарищ лейтенант! Приказываю, да приказываю! Понял я приказ ваш! Разрешите приступить к исполнению. Понял я! И в положение вошёл! Только и вы… если что, во мне участие примите. Долг, он ведь платежом красен!

    - Вот и хорошо, что понял.

    Николай пожал руку сержанту, вернулся к Насте, демонстративно, крепко поцеловал её в губы. Смутив безмерно девушку.

    - До свидания! – Шепнул ей на ухо и зашагал прочь, быстро, к скверу.

    Отойдя на несколько шагов, Николай обернулся. Всматриваясь во тьму, убедился, что караульный провёл девушку внутрь сборного пункта и прошёл дальше, к стучащим зубами, старающимся не дышать Вольфгангу и Кутузову, притаившимся в воронке.

    - Всё братцы! – Воскликнул Коля, съехав вниз. – Всё! Быстро! У нас в распоряжении меньше часа. На Пискарёвку! Я всё рассчитал! – И уже громче и радостней: - Всё! Начинается новая жизнь! Для вас во всяком случае…

 

                                                                         III

 

   Нужный номер под составом на Пискарёвке. Ободранные ладони при спуске к путям. Невесть откуда появившийся капитан, бегущий в междупутье, спотыкающийся, расстёгивающий на бегу кобуру.

    Зуботычина машинисту, пинок пожилому кочегару, под дых – помощнику. Высаженная с разбегу, заклинившая дверь с другой стороны будки.

    «Раньше её, чего-то не клинило» - подумал Николай, спихивая осколки стекла вниз, под ступеньки. Дверь и в самом деле вовсе не клинило, задвижку просто-напросто надо было отодвинуть. А теперь, брякнулась сорванная задвижка о подножку и улетела вниз: в снег – ежели глядеть из будки, и в траву – ежели следить за её полётом, высунувшись наружу.

 

    Утро. Тепло. Солнце! «Ладожское озеро». Немногочисленные дачники на платформе, докуривающие последние сигареты перед отправлением электрички.

    Дачники видимо решили, что снимается кино, хотя камер, нигде не было видно.

 

    - Слушай Коля, - обалдело, улыбаясь, развалившись на деревянной скамье полупустого вагона, сказал Кутузов. – Я ведь тебе сразу поверил! Все считали, что это чушь. А я поверил сразу.

    - Кто это все? – Удивился Николай.

    - Все. Да… - Лёха запнулся. – Да неважно теперь кто все.

    Вольфганг провожал взглядом уплывающий за окном маяк. Выражение его лица не менялось.

    - Это многое объясняет,- проговорил Николай и уставился в окно.

    - Пневмония мне обеспечена! – Зевнув и отворачиваясь к окну, молвил Кутузов. – Из огня, да в полымя!

    - Не соврал! – Выдохнул Вольфганг.

 

 

 

                                                                        102

    - А зачем мне врать? Я что, меньше вашего жить хочу?

    - Так как теперь хочу жить я, наверное, никто не хочет!?

    Николай пристально посмотрел на Вольфганга. Лицо немца по-прежнему ничего не выражало, но где-то в уголках губ, над неисчезающими синими мешками под голубыми глазами, в складках ранних морщин – всё же читалось любопытство. Некий восторг и удивление происходящим, которые наблюдаются лишь у детей, начавших понемногу понимать окружающий мир, и у стариков, начинающих это понимание утрачивать.

    - Знаешь Вольфи, - ставшим вдруг хриплым голосом сказал Коля. – Знаешь, кто победил в этой войне?

    - Вы. Русские.

    - Нет! Ни одна, ни другая сторона, войны не выиграла!

    - Как? – Удивился Вольфганг. – Ты ведь сам говорил, что мы, немцы проиграли! Советский Союз вышел победителем. Фашизм – повержен. Вдоль железнодорожного полотна вот, километровые столбы. «Дорога Жизни»! Разве всё иначе?

    - Советского Союза – больше нет!

    Коля набрал в грудь побольше воздуха, готовясь к долгим и пространным объяснениям. На скулах Кутузова заиграли желваки, и глаза его сузились.

    - Нет Советского Союза. Есть государство Россия и эфемерное содружество независимых государств. Да и фашизм не совсем повержен.

    - Что же значила эта война? – Помолчав, спросил Кутузов.

    - Не знаю, - отозвался Николай. – И никто наверняка, сказать не сможет. Возможно урок? Человечество иногда преподаёт мудрые уроки себе. Делает ошибки в диктантах и посещает дополнительные занятия, нанимает репетиторов, чтобы ошибки эти исправить. Но как мне кажется, ни фига на тех ошибках не учится! Всё равно совершает их. Повторяет с завидным постоянством.

    - Неужели в теперешней России, вновь всё так плохо? – Улыбнувшись, спросил Вольфганг.

    - Кому как! Впрочем, увидишь сам. Интересно, и не очень, страшно и слишком свободно. До опьянения. Но всё-таки интересно. Жить вообще интересно!

    Николай отвернулся к окну, сообразив, что ничего не сможет объяснить, так чтобы этим людям стало ясно абсолютно всё про их теперешнюю жизнь. Ему было жаль этих людей. Человека лишённого целей и идеалов – всегда жаль. И Николай почувствовал, себя виновным в том, что именно он лишил этих людей их идеалов и целей. Свои личные цели и идеалы – его волновали мало. Да и не было их, наверное.

 

    Какое-то время ехали молча. Говорить-то вроде было на самом деле и не о чем. Трое, совершенно различных, непохожих друг на друга, не только внешне, но и характерами, возрастом, жизненным опытом людей.

    От Ириновки до Рахьи – электричка разогналась почти до сотни. Во взгляде Вольфганга, читалось удивление и восхищение. Скорость, вроде бы невысокая, для нас, сегодняшних, но для нас вчерашних, уже удивительна. Николай, прекрасно помнил, как получасовая ныне поездка от Балтийского вокзала до Нового Петергофа, где-то далеко, в его детстве, занимала больше часа.

    Детство!

    Детство, юность!

    Ныне, кажется, что это время было сказкой. Новый год – одно сплошное чудо! И ждёшь чуда постоянно. И пусть маленькие, но чудеса случаются. Куда же без них. Просто многие вещи с высоты небольшого роста не поддаются никаким объяснениям. Такое бывает только в детстве! Ну, ещё чуть-чуть в юности. Но там уже иначе.

 

 

                                                                        103

    Заказной Дед Мороз приходит, например. Он приходит вдруг, а ты от неожиданности, прячешься под диван и наотрез отказываешься вылезти оттуда и прочесть ему стишок. Якобы в обмен на подарок. Глупый Дед Мороз – такие подарки в обмен на плохо вызубренные стишки раздаёт. Девчонки, так вообще – песенкой отделываются. Спела про то, как ёлочка в лесу родилась, невесть от кого, неизвестно у кого и получи куклу, с таким же глупым выражением лица и длиннющими ресницами, как у снегурочки. Потом, Дед Мороз, сметая бутафорской шубой, обувь с тумбочки, хлопнет в прихожей поднесённую рюмашку, и, жуя твёрдокопченую колбаску, довольный зашелестит благодарственной трёшкой.

    Неким шестым чувством, конечно, понимаешь, что перед тобой актёр, но всё одно… Вера сильнее рассудка!

    А вера в Деда Мороза, иссякла, когда Николай, став старше, случайно увидал сценку в подъезде своего одноклассника: в закутке, за лифтовой шахтой, Дед Мороз, явно торопясь, неловко, подобрав тулуп, кряхтя, трахал подвыпившую снегурочку. А, закончив процесс, справил малую нужду в ведро для пищевых отходов.

    Не стало больше Деда Мороза! Снегурочки начинали интересовать…

    И учительница в начальных классах школы – кажется сверхчеловеком! Просто потому, что ты никак не можешь поверить в то, что эта строгая и справедливая дама, не живёт в школе, и, так же как и остальные посещает сортир. А объяснение простое. Учительская уборная отдельна от ученической и приходят учителя в школу, раньше детей.

 

    - Куда едем? – Словно в полузабытьи, вперив взгляд в дрожащую зеленую штору из листвы, за окном, вопросил Кутузов.

    - Знать бы! – Ответил Коля.

    Неопределённость завершилась зыбким сном Николая, Вольфганга и Кутузова.

    «Время-то как раскололо, распластало» - думал Коля засыпая. «Из Ленинграда за сорок вёрст – моргнуть не успел, в секунду, а обратно – полтора часа!»

    Остановки замирали за грязным стеклом вагона. Замирали на полминуты, мчались назад, посылая отмашку знаком – «Остановка первого вагона».

    Николаю вспомнилось прежнее его состояние. Похмелье, не излеченное пивом. Больной сон. Всё это случилось так недавно, но казалось таким далёким, таким безвозвратно ушедшим, таким недостижимым. Как детство.

    Внезапно осенившая мысль, ударила током, тряхнула сильнее контролёра потребовавшего билеты.

    - Какой сегодня день? – Спросил Николай контролёра, настойчиво трясшего его за плечо, чем вызвал немалое удивление бывалого железнодорожника.

    - Двадцатое июля. Ваш билет?

    - Нет билетов. Мы с пляжа едем. Спёрли у нас одежду, все деньги, билеты и мобильники. А и документы тоже, - Николай отчеканил фразу таким твёрдым и уверенным голосом, что контролёр казалось, сразу поверил. Вольфганг и Кутузов, окончательно проснулись, и теперь наблюдали за диалогом, не произнося к счастью ни слова.

    - Тогда выходим, - резюмировал сжалившийся контролёр.

    - Выходим, - согласился Коля.

    «Как-то он изменился этот мордастый» - подумал Николай про контролёра, уже встреченного им однажды, по дороге в Зеленогорск. «Куда девалась его коронная фраза: «Дорогие соотечественники! Готовим проездные документы!»»

    Контролёр в последний раз бросил подозрительный взгляд на странно одетую, ободранную троицу, и затопал дальше с протянутой рукой.

 

 

                                                                         104

    В тамбуре, перед отправлением, Николай успел ободрать знаки различия со своей офицерской формы и лохмотьев Вольфганга. Фуражку, он потерял ещё на Пискарёвке.

    Все трое направились к выходу.

 

    «Кушелевка. Следующая остановка – Санкт-Петербург Финляндский» - пропел сквозь хриплые, вагонные динамики, женский голос. Голос принадлежащий, скорее всего, малосимпатичной даме. Зашипели, открываясь двери, и Николай, Алексей и Вольфганг – очутились на платформе вместе с толпой пассажиров. И никто не обращал на них теперь никакого внимания.

    - Почему не до вокзала? – Осведомился Кутузов. – Пёхом таперича шлёпать?

    - Потому что тебя нет. Его нет. И меня тоже быть не должно, - ответил Николай, озираясь по сторонам. – На вокзале милиции полно. И не переживай, ещё нашлёпаешься изрядно.

    Платформа медленно пустела.

    Повезло! Политехническая улица, и в обычное время не слишком оживлённая, была почти безлюдна. Милиция на ней редкость, поэтому вскоре, все трое вошли в подъезд пятиэтажки по Проспекту Непокоренных, поднялись на второй этаж и остановились перед дверью обитой чёрным дерматином, с россыпью сверкающих гвоздиков.

    Николай трижды утопил кнопку звонка. Долго не открывали. Потом, за дверью послышалось шарканье, казалось старческих ног, и на пороге возник грузный мужчина, лет сорока, похвалявшийся абсолютно голым черепом и аккуратной бородкой клинышком.

    - Николай! Бог мой! Откуда? Где пропадал? И в таком виде!? И кто это с тобой? – затараторил мужчина, всплескивая руками.

    - Степан Игнатьевич! – Взмолился Николай. – Позвольте войти. Я всё вам объясню!

    - Ну. Ну, входите! Милости.. – пробормотал мужчина. Лицо его при этом приняло такое выражение, что мол: «Припёрли к стенке, да ещё и разрешения просите! Странные вы какие-то! Странно всё это!»

 

    Следует уточнить, откуда взялся этот самый Степан Игнатьевич. Кто он таков?

    Да просто всё… И вполне можно было бы в данном повествовании обойтись без описания личности лысого Степана Игнатьевича. Вполне можно было бы, если бы не одно но,.. он нам ещё пригодиться. Но впрочем, стоит ли об этом? Стоит!

 

    Обыкновенная пятиэтажка, коих в Питере не счесть, по идее должна была бы быть окружена сиянием, по той лишь причине, что в ней имелся подъезд, в том подъезде имелся второй этаж, дверь украшенная упомянутой уже россыпью серебристых звёзд по чёрному дерматину, красной кнопочкой звонка и латунной табличкой. На табличке давно не нюхавшей пасты ГОИ и войлочной стельки, значилось: «Степан Игнатьевич Росляков» - красивым ровным почерком опытного гравера. Ниже был пришпилен лист. Обыкновенный лист писчей бумаги формата А4, на котором, закреплённой пылью тонера, машинным Times New Roman, было пропечатано: «По вопросам первичных консультаций, обращаться в регистратуру поликлиники №41. приём на дому прекращён!»

    Проще простого, по наличествовавшим признакам, было возможно определить, что Степан Игнатьевич был врачом. И врачом, судя по всему отменным, о чём косвенно свидетельствовал истёртый коврик, сбитый порог и отполированная до блеска ручка входной двери не только в квартиру, но и в подъезд. Кнопка звонка – выглядела новёхонькой, из чего, также можно было заключить, что прежняя использовалась слишком часто.

 

 

                                                                         105

    Знакомство Степана Игнатьевича и Николая, случилось весной прошлого года. «Зенит» - почему-то, начал выигрывать матч за матчем, и приятелям, как-то удалось уговорить вообще-то равнодушного к футболу Николая, сходить на одну из игр. Там-то, при весьма забавных обстоятельствах и познакомились почтенный доктор и скучающий бездельник.

    Степана Игнатьевича били. Двое поддатых фанатов, возле пивного крана, на виду у остальных болельщиков и милиции. Продавщица у крана, крепко прижав к груди сумочку с выручкой, тихо повизгивала и подпрыгивала с каждым ударом.

    Били молча. Били тупо. Иногда и ногами перепадало несопротивлявшемуся Степану Игнатьевичу. Николай встрял. Треснул одного башкой о колонну подпирающую трибуну «Петровского», второго успокоил энергичным ударом, торцом ладони в пах. Стукнувшийся о стадион, хрипло завопил: - «Наших бьют!», - но на выручку «своему» никто не пришёл. Милиция по-прежнему и ухом не вела.

    Степан Игнатьевич, довольно быстро пришёл в себя, долго благодарил за помощь, угостил Николая пивом – благо кран находился в непосредственной близости от места событий.

    До окончания матча, Николай, Степана Игнатьевича от себя не отпускал, помня про обещание, повесить обоих на собственных шарфиках, данное прыщавым типом, с отбитым ладонью Николая мужским достоинством.

    Коля проводил доктора до метро, а после, оказался у него в гостях. Благодарный медик, выкатил бутылку отличного коньяку, затем вторую, столь велика была его благодарность за оказанную, прямо сказать для Николая вовсе незначительную услугу.

    Теперь вот, помощь была необходима самому Коле. И сейчас, пока в ванной шумела вода и Кутузов с Вольфгангом смывали с себя блокадную грязь, Николай потягивал коньяк, похоже, тот самый, недопитый за знакомство, утопал в кресле стоявшем в центре единственной, но по холостяцки уютной и хорошо обставленной комнаты и коротко, но подробно повествовал о своих приключениях.

    Доктор слушал внимательно. Молча. Не перебивал и замечаний, равно как и вопросов своих не вставлял. Но заметно было по полуулыбке, игравшей на тонких губах Степана Игнатьевича, и по налёту сомнения на челе его – что не верил он рассказу Николая, и снизошёл до роли слушателя, лишь потому, что видел – человеку действительно необходимо выговориться, и нужна ему его помощь. Как невропатолога, как, наконец, человека весьма сведущего в психиатрии.

    Каково же было удивление Степана Игнатьевича. Как высоко взлетели уголки его тонкого рта, когда Николай, попросил лишь некоторую одежду, разумеется, с возвратом, и энную сумму денег, на дорогу до Петергофа.

 

    Спустя полчаса, троица удалилась.

    Степан Игнатьевич, почти до полуночи сидел за откидным письменным столиком, вопреки обыкновению, пил черный крепчайший кофе, изрядно сдобренный Бехеровкой, курил золотой запас настоящих кубинских сигар, и в ласковом, уютном свете настольной лампы, под зелёным абажуром, внимательно изучал оставленные бедолагами артефакты. Офицерскую книжку и удостоверение на имя Лейтенанта Николая Нелипчука, зачётку Анастасии Дементьевой, фальшивые продовольственные карточки.

    Обширный лоб Степана Игнатьевича, превратился в шею шарпея, от бесчисленного количества тугих морщин. Крайнего напряжения мысли! Степан Игнатьевич думал!

    Ещё час, он кому-то звонил по телефону. Разговаривая, отчаянно жестикулировал, округлял глаза, дико вращал ими и употреблял слова с большим количеством шипящих. Устал Степан Игнатьевич в секунду! Заснул, не поднимаясь с кресла…

 

 

 

                                                                        106

    День закончился для путешественников во времени, крепким сном, на не совсем свежем белье, в запущенной квартире дома в тихом Петергофе. Родного Колиного дома!

 

    Телефон был выключен. Мобильник – жадно трескал вольты, заряжаясь после длительной голодовки. Как хорошо, что Николай забыл его дома, поспешно собираясь в Приветненское.

    За окнами шумел, путаясь в густой листве тополей, тёплый и ласковый, долгожданный июльский дождь.

 

 

 

                                                      Конец первой части.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          

 

  

 

 

                  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         

 

   

  

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

© Copyright: Владислав Данилов, 2014

Регистрационный номер №0205541

от 31 марта 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0205541 выдан для произведения:

Героическим защитникам Ленинграда в дни вражеской блокады.

Светлой памяти Анатолия Васильевича Маслова – моего деда,

                                                                                            посвящается:              

 

 

                                    Владислав Данилов  vlad71dan@yandex.ru

 

                                                 « ОРАНЖЕВЫЙ СНЕГ »

 

 

 

                                                        Часть первая

 

                                                           Глава Первая

                                            

 

                                                               Никто не подозревал о существовании «моста».

                                                               Прочного, проложенного по досчатому полу

                                                               паровозной будки.

                                                               Похоже, и сам он не очень-то верил.

                                                                Не верил, совершая путешествия с одного берега

                                                               «Реки времени» на другой.

 

                                                               …Необходимо усилить!

 

                                                               «Водитель! Каждый лишний рейс – помощь

                                                                                                               Ленинграду!».

                                                                              Лозунг у ворот «Дороги жизни».

 

                                                                Как рейс, помогающий Ленинграду, может быть

                                                                                                                 «лишним»!?

                                                                            Бесконечно удивлённый данным лозунгом.

 

                                                          

 

                                                                            I.

 

 

    «Утро – туманное, утро – хмельное!»

     Утро после белой ночи!

     Глубокая белая ночь и туманное утро, не очень-то отличаются друг от друга. Там – полумрак, здесь – полусвет.

     Проследить за этим чудесным превращением, в котором, в общем-то, нет ничего особенного – почти невозможно. Никому ещё не удавалось, никакими способами зафиксировать эти минуты, секунды – сказочные мгновения перед восходом солнца.

    Кругом пока ещё всё серо, но… внезапно громче начинают щебетать проснувшиеся птицы.

 

                        

                                                                           1

     Отяжелевшие от пьяной, бессонной ночи веки – перестают слипаться. Над горизонтом вспыхивает оранжевое пятнышко восходящего солнца и… ночь забыта!

                                                          

     Прожита, пропита и забыта!

     Утро!

     И лишь вдали, в окутанном пока ещё густым мраком сосновом бору, всё ещё раздаётся последнее, ночное: «ку-ку, ку-ку, ку-ку».

     - Кукушка, кукушка. Сколько мне жить осталось?

     «Ку-ку».

     И тишина. Роса. Утро!

 

     Пара блестящих ниточек рельсов, сближаясь по мере удаления к горизонту – исчезают в утреннем тумане.

     Куда-то они ведут? Ведь дороги, как известно никогда не кончаются.

 

     Небольшой островок цивилизации в виде железной дороги, так органично вписался в окружающий, девственный пейзаж, что казалось будто и в доисторические времена, когда вместо берёз и сосен вокруг, высились величественные папоротники, а в окрестностях шастали всяческие тираннозавры, диплодоки, мастодонты, добродушные травоядные бронтозавры и прочая нечисть – эти чудесно пахнущие пропиткой шпалы и отливающие серебряным блеском рельсы, уже лежали на невысокой бурой насыпи, вдоль которой, худыми, осанистыми стражниками, строго соблюдая дистанцию – выстроились телеграфные столбы.

 

     Солнце окончательно переоделось в утреннее платье. Из оранжевого превратившись в золотое! Шире раскидав свои любопытные лучики. Пронзив ими стальной туман.

     В прозрачном воздухе, почти осязаемо волнится прохлада. Трава и рельсы – мокры от выпавшей росы. Её немного, ночи всё-таки тёплые. Кажется, что промчался короткий ливень и вовсе не серая ночь задержалась над землёй, а лишь тень от породившей этот ливень тучи.

 

    Вдали на станции – гудки трудяг-локомотивов слышатся всё чаще, но мимо одинокого полустанка за всю ночь не прошёл ни один состав.

     Название у полустанка весёлое и приветливое: «Приветненское». Правда ночью, хоть и белой, места эти выглядели более чем мрачно. Пусть даже ночь коротка…

     Неприветливость полустанка подчёркивала и не слишком вежливая и не особо симпатичная билетная кассирша. Мало того что ждать её пришлось более получаса, так вдобавок, совершенно не вовремя, у неё в билетопечатающей приблуде – закончилась лента и по такому случаю, кассирша, качая более чем пышными бёдрами, обтянутыми форменной юбкой, удалилась в посёлок, а в окошке кассы, появилась картонная, от руки написанная табличка, возвещавшая о том что в пригородных поездах работают кондуктора.

 

     Расписание как таковое на полустанке отсутствовало. Видимо железную дорогу, не слишком заботило спокойствие и благополучие её пассажиров, но всё-таки нашлась добрая душа и нацарапала эта душа острым гвоздиком, на первом от платформы столбе, некое подобие расписания, обозначив направления стрелками, сильно смахивающими на рыбьи скелеты.

 

     Совы не ухают. Дикие звери, возможно тоже не столь часто наведываются в эти края,

 

                                                                            2

иначе вряд ли появились бы на живописном морском берегу многочисленные санатории, пионерлагеря и детсадовские дачи.

     Небольшой уютный полустанок, но… шаг в сторону от путей и местность мгновенно

преображается. Становится неприветливой, как уже упоминалось выше.

                                                              

      И невозможно понять, в чём причина подобных перемен. Дурных воспоминаний с этим местом не связано. И всё же не нравилось Николаю, Колюшке, Колюне это место…

 

      Утро!

      Гудки локомотивов становятся будто бы ближе. Совсем скоро должен прибыть и пригородный «дизель»*, один из немногих, курсирующих по приморской ветке и делающий здесь остановку.

      Оно и понятно почему. Место ведь неприветливое, хоть и курортная зона.

      Курортников много. Их слишком много!

      Как заблудившиеся партизаны, в самых невероятных одеяниях, спасаясь от ужей и комариных туч, бродят они по окрестным лесам в поисках грибов и ягод. Ничего естественно не находя. Не сезон!

      Но остаются курортники при этом, столь же настойчивыми в своих поисках. Между набегами на леса, они оккупируют пляжи, курзалы, кафе и при этом постоянно что-то жуют…

      Курортники почему-то не сходят с ума. Когда ты на отдыхе, то не очень-то отличаешь красоту от убогости и безобразия. А если и отличаешь, то чаша весов твоего восприятия, всё более склоняется в сторону красоты. Порой тебе полуослепшему и безобразие покажется прекрасным.

      Такое случается слишком уж часто…

 

                                                                          II.

 

      «Дизель» - появился в точном соответствии с расписанием нацарапанным на столбе. Подкрался почти беззвучно. До отказа забитый курортниками.

      Конечно в вишнёвого цвета вагонах, при желании, можно было отыскать свободные места, но курортники – обилием багажа и кислыми минами на загорелых лицах, держа на коленях истошно вопящих детей, создавали иллюзию заполненного ватой пространства.

      Желание протискиваться сквозь отдохнувшие тела и распухшие чемоданы, в поисках местечка на деревянной лавке – моментально исчезало.

 

      Мужские составляющие, недавно образованных, курортных парочек, мрачно поглядывали в окна, на чинно проплывающий мимо лес, предчувствуя скорое окончание романа и неизбежные встречи с «любимыми жёнами».

      Обещали звонить, писать, не забывать и в часы отсутствия законных жён – навещать регулярно.

      Мужья – порядочные на первый взгляд люди, при ближайшем рассмотрении оказывающиеся, обычными похотливыми козлами, несмотря на солидный возраст и сомнительную в известном смысле состоятельность, имевшие несчастье провести отпуск в обществе осточертевших жён и маленьких, средненьких и великовозрастно-прыщавых отпрысков – весёлостью тоже не отличались.

     Эти славные представители мужского племени – были удручены мыслями о скором выходе на работу, месячном безденежье и обустройстве осточертевшего быта.

 

 

                                                                          3

     Жёны их, располневшие на отдыхе, вполголоса обсуждали в своём кругу курортную кухню, нравы и обычаи аборигенов – населения прибрежных деревень и посёлков,

 зачастую дававших свои названия ближайшим полустанкам. Охотно шли в обсуждение рецепты супов для похудания и модные новинки сезона в изобилии встречающиеся на городских вещевых рынках.

     Скукотища…

 

     Пройдя по трём из пяти имевшихся вагонов, Николай везде обнаружил схожие картины

всё больше страдая, от похмелья и одиночества, навеянных неприветливостью места с приветливым названием.

     Похмелье, с течением времени не проходило, а напротив – становилось всё более мучительным. Перед глазами плыли зеленоватые круги, в висках стучало, страшно болел затылок и подкашивались ноги.

     Эх! Пива бы сейчас. Холодного!

     Похмелье и одиночество, возможно обостряло ещё и чувство зависти к курортникам, к их судьбам. Ведь это не Николай возвращался из дома отдыха или санатория, ведь это не он проводил тёплые белые ночи с гологрудыми блондинками в пляжных кустах, или уютной, увитой душистым хмелем беседке. Не он пил прохладные коктейли и обжигающий джин с ледяным тоником. Не он…

     Нет блондинок, теперь уже и денег на коктейли нет. Есть лишь «бодун» и долгая дорога к дому в жаркий июльский день.

    Скукотища…

    Вот скукотища есть и мог бы ею Николай щедро поделиться с пассажирами. Хватило бы на всех, да ещё и осталось бы.

 

    Николай возвращался в душный и пыльный город. Возвращался с похмельем и полностью разочаровавшись в себе. Он ругал себя за то что смог так легко поддаться на уговоры. Дешёвые посулы веселья. Сокурснички бывшие – называется!

    Проглоченным ёжиком – колола изнутри неловкость, скорее даже стыд перед той девушкой, в общении с которой, он, хлебнув лишнего, оказался столь беспомощен. Должно быть, вспоминает его сейчас, если не спит, да кроет последними словами. Современные девушки ох как хорошо это умеют делать! Ну, так ему и надо!

    Как её звали? Нет! Вспомнить невозможно. Но имя красивое, но на этот раз оно не соответствовало внешности обладательницы этого самого имени. Но как выразился Герман по прозвищу «преподобный» - старший из их компании: - «На безрыбье и рак – подлещик! На безбабье и кулак – жена!»

    Но вот ни рыбы, ни раков, лишь худой конец!

 

    Страшно хотелось пить. Противно ныло внизу живота и каждый удар в висках, отдавался покалыванием мерзких, очень острых иголочек под ногтями.

    «И что-то ведь отмечали!» - Думал про себя Николай и тут же с сожалением вспоминал, что день своего тридцатилетия провёл «всухую», из-за необходимости выхода на работу в ночную смену.

    В кои-то веки выбрался за город добровольно и так бесполезно провёл время…

 

    В конце концов, ругать себя и бесцельно бродить по вагонам Николаю надоело, и он всё же примостился в дальнем углу, на одном из свободных мест.

    Место было неудачное – спиной по ходу поезда, а Николай очень не любил подобное положение – подступала тошнота. Поездом он пользовался нечасто.

 

 

                                                                          4

    Наконец, под мерный, неторопливый перестук колёс и монотонное бормотание

 курортников – Николай очутился в объятиях морфея. Ведь он почти не спал прошедшей ночью, пытаясь сполна получить обещанное веселье…

 

                                                                        III.

 

    - Сынок! – жалобный, сдавленный возглас раздался в кухне и восстановившаяся тишина, лишь изредка нарушалась тихими стонами…

    Лежавшая ничком на каменном полу женщина, лежавшая в крайне неудобной позе, совершенно отчаялась дозваться сына и, прекратив стонать, сжала зубы.

    Приступ настиг её как всегда неожиданно. Резкая, оглушающая боль в груди, волна кашля, чёрные кляксы, покрывшие пожелтевшие, бывшие некогда белыми стены и… спустя мгновение – приятный озноб и ласково холодящая щёку твердь пола.

    Тоненькая струйка крови из рассечённой брови весело бежала на пол едва не журча, как весенний ручеёк, но упавшая женщина не замечала подобных пустяков.

    Неведомая сила вдавливала её в пол, чьи-то отвратительные, жирные пальцы влезали глубоко в горло и, сжимаясь там, в кулак, били изнутри по рёбрам прекращая стоны.

    Боль внезапно утихла, сменившись невероятной слабостью. Серая плитка пола вдруг стала голубой…

 

    Николай в тот вечер вернулся домой поздно. Переступив порог кухни, он понял – слишком поздно!

    Внутренне Николай давно готовился к ныне произошедшему, точно зная, что это случится в ближайшем будущем, и всё же…

    Вид лежащей на холодном, каменном полу мёртвой матери, забрызганные кровью стены и ножки кухонного стола, нестерпимо громкий щебет птиц – голос жизни за окном, - заставил сердце его сжаться и вызвал приступ тошноты.

 

    Николай просидел на корточках, в узком коридорчике, ведущем на кухню из прихожей, рядом с покойницей до темноты. И только когда ничего не понимающий, соседский котёнок, проголодавшись, прокрался на кухню и, издав громкое: «мяу», попытался лизнуть его ладонь и ножку стула, обрызганную запёкшейся уже кровью – пришёл в себя и поплёлся вызывать «скорую» и милицию.

 

    «Рак!». Страшное слово! Страшное – вполне понятно!

    Понятно всё! Болезнь неизлечима и, следовательно, просто обязана закончиться «уютным» кладбищенским квадратом, под сенью лип, тополей, берёз, сосен или чего-нибудь ещё, произрастающего в средней полосе.

    Потерять родную мать, по сути единственного близкого человека, пусть даже в тридцать лет, когда уже являешься вполне взрослым человеком, всё же довольно болезненно.

 

    Маму похоронили недалеко от города, на новом кладбище за Пулковскими высотами.

Церемония похорон прошла быстро: короткое прощание и полупьяные, полутрезвые могильщики, раскачав гроб, плюхнули его в затопленную, наспех вырытую могилу. Спешно закидали её землёй и, распихав по карманам засаленных комбинезонов червонцы, выданные Колей, незамедлительно приступили к рытью новой могилы по-соседству.

    Как конвейер!

 

 

 

                                                                          5

    Именно так подумалось в тот момент Николаю. Да это и на самом деле был конвейер, только работавший с частыми остановками.

 

    Постояв немного у сырого, низенького холмика, Николай воткнул в изголовье могилы дощечку с фамилией, датами рождения и смерти и какими-то номерами – выданную администрацией кладбища. Запомнил место, а затем пешком отправился в город. Пешком до ближайшей станции метро.

    «Не забыть ориентиры», - думал почти вслух Николай, провожая взглядом проносящиеся по широкому шоссе автомобили: «справа могила полковника – Коростылёв С.К.. – слева дренажная канава, участок №354, от автобусной остановки – сто семьдесят три шага. Проверено в обе стороны!

    Других событий этого дня Николай не помнил…

 

                                                                        IV.

 

    Николаю не везло в жизни. Точнее, это он так считал, что не везло. Хотя любой узник, любого концлагеря времён Второй Мировой, сильно позавидовал бы такому невезению.

    Коля плохо помнил своего отца. На следующий день, как Николаю, а тогда ещё болезненному мальчику Коле, мама ласково называла его – «Кока», стукнуло пять лет, и тот ещё не успел налюбоваться и оторвать пластиковый нос подаренному маминым братом – дядей Сеней, плюшевому медведю, которому мама в тот же день пришила подаренные тем же дядей мичманские погоны, пришло к вечеру известие о том что «папаша» - отошёл в мир иной, будучи раздавленным бешеным грузовиком, по дороге с «работы», - то бишь из ближайшего кабака, в не столь поздний час.

    Известие сие печальное, принёс молоденький очкарик-милиционер, на которого без стона смотреть нельзя было. По нему самому как будто полуторка проехала и обеда лишила. Пожизненно!

 

    Папа оставил по себе «добрую» память и кучу карточных долгов. Вдобавок, спустя месяц, стало известно и о том, что «папашка», находился во всесоюзном розыске, по делу об ограблении универмага в областном райцентре. Дерзком, вооружённом ограблении.

    Странным всё это показалось маме. Ведь оружия у муженька, она отродясь не видала. За пистолет сошла зажигалка – копия «Вальтера» - венгерского производства.

    Упокой Господи, ежели ты есть, его грешную душу.

 

    Сказок об отце-герое, отце-лётчике, отце-полярнике или отце-разведчике, Николаю рассказывать было некому, а потому, окончательно позабыв вскоре папашу и его пьяный солдатский ремень, до определённого возраста, пай-мальчик Коля, вполне верил бредням, что детей приносит некий всемогущий аист, или, оные обнаруживаются в капусте.

    Причём в представлениях Коки, капуста непременно должна быть квашеной. А он её так ненавидел…

 

    И в Детском саду, после, Николая почему-то не любили.

    Матрац его, вечно сползал с койки в тихий час, а следом за матрацем, непременно зацепив ночной горшок и расплескав его содержимое – сползал с грохотом на холодный пол и сам Коля. За это его не любили нянечки и воспитатели.

    А дети?

    Дети его просто не любили…

    Даже не то чтобы не любили, просто не замечали…

 

 

                                                                         6

    Как опостылевшую овсянку на завтрак не любили, и не замечали как разговоры

взрослых меж собой, если только разговоры эти их непосредственно не касались…

    Мама в то время работала на часовом заводе. Повезло, или зрение острое помогло – но работала.

    Специальность её называлась и странно и смешно одновременно: - то ли «настройщица хода», то ли «ходячая настройщица» - на заводе хохмили по-советски, незло, но обидно. Что или кого там мама на своём заводе настраивала, Кока не знал, но твёрдо усвоил одно – ни поговорить с мамой после работы, ни посидеть, никому и ни за что не удастся.

    Слишком уж она уставала…

    Передвигаясь как пьяная по пути из сада, держа Николая за руку и засыпая на ходу, часто неприятно дёргала на свою сторону.

    Постовые, частенько пристально вглядывались в странную пару своими казёнными глазами, не решаясь впрочем, подойти, пусть даже и к не вполне трезвой женщине, но с ребёнком. Не решались они, и оглашать окрестность противным, дребезжащим свистом.

 

    Незаметно пролетел и ещё один год.

    Коле исполнилось шесть. В подарок он получил, всё от того же незабвенного дяди Сени, уже не медведя, а вещь посерьёзнее – компас! И однажды, вечером, за неожиданно для самого себя совершённый геройский поступок был удостоен материнской ласки.

 

    Так случилось, что во дворе дома, где Коля с мамой жили последний год после гибели отца, в старом петергофском дворе, как и в детском саду, у него совершенно не было друзей. Мальчишки почему-то не принимали его, разом притихшего от одиночества и оглушённого горем в свою компанию. Шумную даже чрезмерно.

    Футбол, покорение деревьев, городки и катание по очереди на единственном во дворе велосипеде, принадлежавшем Борьке – толстому коротышке, сыну военного моряка, постоянно находившемуся в походах – обходили Коку стороной.

    Из одного такого похода, по рассказам Борьки, отец и привёз ему велосипед. Хотя, ходили слухи, что велосипед этот, был собран и подарен Борьке их соседом по квартире – полуспятившим от беспробудного пьянства, слесарем Архипом, который, будучи трезвым, слыл мастером на все руки и мог починить всё: от радиолы до электрички, и по его собственному признанию, мог за пару дней из молотилки, создать самый что ни на есть настоящий бомбовоз.

    Но трезв Архип в последнее время, бывал крайне редко. И слава о нём как о волшебнике, постепенно шла на убыль.

    К сожалению, сам Архип, ни подтвердить, ни опровергнуть все эти слухи не мог, так как полгода уже покоился на кладбище в Заячьем Ремизе, оправдав лишь одну истину – что пьянство людей, до добра не доводит. Весьма красноречиво оправдав…

    Да и какое добро могло быть у вечно поддатого слесаря.

    Впрочем, Коля охотно верил этим слухам опираясь на собственный опыт. Ведь дядя Сеня тоже был военным моряком, однако велосипедов никаких из своих походов не возил, ни племяннику Коке, ни собственному сыну Григорию, с которым Коля некогда был очень дружен, но внезапно вспыхнувшая ссора по поводу дележа трёх слив, положила конец их дружбе до гроба. А последующий переезд в Петергоф и вовсе похоронил её.

 

    Отец-то у Борьки, несомненно, был, вот только никто и никогда во дворе его не видел.

    С самого раннего утра и до наступления темноты, Борька ошивался во дворе и своё нежелание идти домой, объяснял тем, что панически боится мышей, кои в изобилии водились в коммунальных кухнях.

 

 

                                                                          7

    Но старики за шашками и бабушки за вязанием, конечно, знали, чем занимается борькина мать днями и вечерами.

    Чинно здоровались они с её многочисленными «коллегами по работе», навещавшими её в строго определённое время, загадочно при этом улыбаясь в кулак.

    Уж они то знали, чай не дети, что, нигде не работая и живя на пенсию, назначенную по случаю потери кормильца, моряка, но не военного, бывшего лишь боцманом на одном из кронштадтских буксиров – иметь коллег по работе невозможно.

    Смысл слова: «проститутка» - Николай понял спустя несколько лет и, конечно же, гораздо раньше, чем следовало бы…

 

    Коля неоднократно пытался сблизиться с дворовой шпаной, но все попытки неизменно оканчивались провалом.

    А однажды, после очередной вылазки во двор, мальчик вернулся домой, хвастая громадным «фонарём» под левым глазом и совсем не плача, ибо плакать одному, в пустой квартире совершенно неинтересно и бессмысленно.

   

    Вечером, ему же и влетело от вернувшейся с работы, уставшей пуще, чем обычно матери. Та даже и интересоваться не стала, откуда фингал. Молча сняла со стены ковровую выбивалку, как в мультфильме про Малыша и Карлсона, отсыпала пару-тройку ощутимых шлепков, несмотря на усталость по покорно подставленной заднице и молча улеглась спать, как обычно позабыв про ужин.

    И в этот раз, претерпевая экзекуцию, Кока не проронил ни слова, ни визга. Не уронил ни единой слезинки, так как в этом случае плакать было бы стыдно.

 

    После фингала, обиды на дворовых, почему-то не осталось. Ведь мальчик не видел лиц обидчиков, даже не успел ничего сообразить. Он едва заглянул внутрь старого, дровяного сарая, где обычно отлёживалась нагонявшаяся мяч ребятня, как тут же получил в глаз и гордо удалился зализывать раны.

 

    Постепенно Коля свыкся с одиноким своим положением, и, выходя во двор, более получаса, там не задерживался.

 

    Так и в этот, памятный всему дому вечер, Коля мирно сидел за доминошным столом, вертя подаренный дядей Сеней компас и вызывая тем самым, чёрную зависть пацанов.

    Отсидев положенные им самому себе полчаса, и умудрившись за это время совершить два воображаемых кругосветных путешествия, Коля засунул компас в карман коротких фланелевых штанишек и, снявшись со скамейки, не спеша, направился к дому, попутно пиная ногой половинку выеденного яйца.

    Большой оранжевый самосвал въехал во двор, разогнав шпану. Развернулся кузовом в сторону подъезда и, почихав немного сизым дымом, затих. Из кабины выбрался утомлённый водитель и, оглядевшись подозрительно по сторонам, скрылся в том самом подъезде.

    «Татра» Самосвал!» - заключил Коля и передумав идти домой, вернулся к доминошному столу.

    Несколько минут спустя и представилась ему возможность совершить тот самый героический поступок…

 

 

 

 

 

                                                                          8

 

 

    Во дворе не было песочницы. Не успел покойный ныне Архип сколотить простенький деревянный ящик. Слишком много у него находилось других, более важных и неотложных дел. Хотя просьбы о создании во дворе песочницы, он получал регулярно. От родителей самых маленьких жильцов дома.

 

    Доски для песочницы, Архип, правда, заготовил, но до пилы, молотка, рубанка и гвоздей, руки у него так и не дошли. То состояние здоровья не позволяет, то нет подходящего угольника… одним словом не успел. Эх, Архип! Вот и приходилось малышне возиться в куче грязного песка, невесть откуда взявшегося и пахнущего плесенью.

    Неоднократно, дворник, дядя Варлаам – высокий, круглолицый грузин, зимой и летом не снимавший свою войлочную шапочку, появившийся во дворе, как и песок, невесть откуда два года назад – пытался ликвидировать кучу, но малышня и родители бурно протестовали против этого.

    Родители – неоспоримыми доводами о том, что песок удерживает детей в границах двора, малышня – пронзительным, нестерпимым для уха человеческого визгом.

    Дядя Варлаам отвечал на это приглушённой грузинской бранью и добродушно улыбаясь большим своим ртом, кланялся оперевшись на метлу.

 

   Уже месяц, песок пересыпался ручонками белобрысой Машки из девятой квартиры. Лето! Вся остальная ребятня разъехалась кто куда, оторванная от любимой кучи родительскими отпусками.

 

    Заслышав рычание въезжающего во двор самосвала, Машка из девятой квартиры, пулей вылетела из кучи грязного песка и спряталась между гаражей. Но, увидав, что самосвал не собирается причинять вред ни ей, ни выстроенным ею куличам, боязливо озираясь, выползла из убежища и, вернувшись к брошенным в панике совку и ведёрку – продолжила свою достойную работу.

    Коля по-прежнему вертел компас. Совершая уже третью кругосветку, изредка косясь на Машку.

    Та, сопя и недовольно урча, пыталась выстроить третий кулич из рассыпающегося, высушенного солнцем до последней песчинки, грязного песка.

 

    Выстрелила дверь подъезда. Вышли водитель самосвала и дядя Миша из шестой квартиры. Дядя Миша, являлся счастливым обладателем «Жигулей-копейки» и старенького 407-го «Москвича». В его личном автопарке, кроме того, числился и хромой милицейский «Урал» с коляской, служивший незаменимым транспортным средством для поездок дяди Миши с друзьями за «зелёным змием», на рыбалку, на близкие расстояния вообще. Имелся у дяди Миши, нахальненький огородик на берегу речки Кикенки.

    Дядя Миша указал водителю на кучу грязного песка, за которой предусмотрительная Машка и укрылась в очередной раз, захватив с собой совок и ведёрко. Причём укрылась так искусно, что не была видна даже её ярко-красная панама.

    Затем водитель и дядя Миша, прошествовали вместе к одному из гаражей. Дядя Миша отпер огромный висячий замок, нырнул в тёмную прохладу гаража, и секунду спустя, вышел оттуда, неся две бутылки водки. Одну он зажал под мышкой, другая помещалась в левой руке.

 

 

 

                                                                         9

    - Ну а насчёт цемента как? – Обратился дядя Миша к водителю самосвала, пытаясь свободной рукой навесить замок обратно.

    - Как договаривались. Завтра-послезавтра, - ответил тот, глотая слюну.

    - Ну и ладушки! – Дядя Миша справившись, наконец, с замком, широко улыбнулся и торжественно вручил бутылки водителю.

    Тот не мешкая, рассовал их по необъятным карманам комбинезона.

    - Твёрдая валюта! – Улыбаясь в свою очередь, произнёс он.

    - Твёрже не придумать, - констатировал факт дядя Миша и дружески похлопав водителя по плечу, предложил: - Пойдём! Отобедаем!

    - Можно, - согласился водитель после недолгого раздумья.

 

    Собеседники удалились, и Машка вновь приступила к прерванным занятиям.

    Кока продолжал вертеть компас.

 

    Минут десять, максимум пятнадцать прошло и дверь подъезда, выстрелила в очередной раз.

    Не совсем уверенно теперь шагая, водитель самосвала подошёл к машине, огляделся, и, обнаружив полное отсутствие поблизости лиц как женского, так и мужского пола, со вздохом облегчения помочился в промежуток между кузовом и кабиной, затем залез внутрь, завёл мотор и закурил.

    Машка повторила своё путешествие к гаражам. Вскоре убедившись в том, что самосвал лишь урчит и кусаться не собирается, вернулась, опасливо озираясь к куче.

    Коля безучастно наблюдал за происходящим, как вдруг…

    Водитель выбросил недокуренную папиросу и слегка пригнувшись в кабине, потянул на себя какой-то рычаг. Рычаг, похоже, поддавался с трудом, поскольку искажённое лицо подвыпившего водителя побагровело.

    Кузов, меж тем, медленно, со скрежетом пошёл вверх. Машка, выстраивавшая тысячный за день кулич, и ухом не повела сидя спиной к самосвалу.

    Коля обмер. Мокрый, тяжёлый песок, беззвучно начал протекать в щели между крышкой и стенкой кузова, готовясь хлынуть лавиной. Комочки, не рассыпаясь, падали, а Машка продолжала сосредоточенно, надув румяные щёки ковыряться в ведёрке.

    Коля не сразу понял, какой ветер подбросил его со скамьи и заставил метнуться к ничего не подозревавшему ребёнку. Он не сообразил, откуда взялись силы схватить, упитанную, громко завизжавшую Машку в охапку и, напрягая все свои детские мускулы рвануть вместе с ней вперёд, вон из-под полутора тонн смертоносного, мокрого песка.

    Будто кто-то напильником с грубой насечкой, провёл по Колиной спине и, прихлопнув сверху, мягкой, холодной ладонью, заставил, упав на живот, выпустить из объятий верещащую Машку.

 

    Спустя минуту, самосвал с рёвом выезжал со двора, опрокинув пару мусорных баков и оборвав верёвку с бельём.

    Хмельной водитель, похоже, и не думал заглядывать в зеркала заднего вида, сосредоточившись на созерцании и милом сердцу бульканье согревающего содержимого бутылок, бережно переложенных из карманов комбинезона на кожаное сиденье.

    Машка – громко всхлипывая, тёрла одной рукой глаза, другой – царапину на коленке, полученную от встречи с неудачно подвернувшимся при падении совочком из тонкой жести. Бант, которым были стянуты на затылке её жиденькие волосы, растрепался и свисал двумя концами над Колей.

    Красный распустившийся бант – единственное, что запомнилось ему, придавленному мокрым песком, до того момента как он потерял сознание.

 

                                                                         10

 

    Потерял сознание впервые в жизни. Хотя однажды, он уже был близок к этому, в тот момент, когда у него брали кровь на анализ. Кровь из вены. Но тогда боль была мимолётна и длилась менее секунды. Лишь ощущение металлической полой иглы пропускавшей через себя густую горячую кровь, стекавшую в пробирку досаждало. Теперь же боль была сильной, почти невыносимой. Мокрый песок вгрызся в икры, сковал движения неимоверной тяжестью и Кока чувствовал себя совершенно беззащитным. Ужасно слабым. Но плакать не хотелось. Хотелось заснуть…

    «Вот так, наверное, умирают расстрелянные коммунисты» - успел тогда ещё подумать Коля…

 

    В по-детски безмозглую ещё голову Машки – всё-таки пришла мысль позвать на помощь.

    Первым примчался дядя Варлаам. Откопал Колю и бережно, будто бы нёс спящую красавицу или кувшин с драгоценным вином, уложил его на доминошный стол, затем подошёл к куче песка оставленной самосвалом и долго пинал её еле живым ботинком, смачно ругаясь на грузинском.

    Грузинского во дворе не знал никто. Чем Варлаам и пользовался.

 

    К тому времени во двор высыпали все кто находился дома в это время дня. Вызвали «скорую». Врач осмотрел Колю, не нашёл никаких угрожающих жизни повреждений. Многочисленные ушибы? Нет. Вывих всего один – вывих ступни, вправленный за пару секунд.

    Дядя Варлаам во время этой процедуры, громко стонал, потрясая метлой над своей головой покрытой войлочной шапочкой.

 

    Коля легко отделался. Пара ссадин и нервное потрясение.

 

    К приходу матери, Коля был почти в порядке и по прежнему вертел свой компас за доминошным столом. На вывихнутой ступне красовалась лёгкая шинка. Лубочек.

    Машка ревела в кухне квартиры номер девять. Оттуда её ещё долго не выпускали во двор.

    Дядя Варлаам – улучив момент, до полусмерти изметелил невменяемого дядю Мишу, выбивая из него адрес и имя водителя самосвала и разметав по двору свежепривезённую кучу песка, отправился за досками для песочницы.

    Коке от уставшей матери, конечно, влетело, но… зато во дворе, он стал почти героем и уже никто не смел, называть его Кокой или пренебрежительно обращаться к нему:

    - Эй, ты! – Или – Эй, пацан!

    Уважительно, с почтением:

    - Колечка! Николай!

    В первый раз это тихое, закомплексованное существо, люди много старше его называли полным именем. Жаль отчества не прибавляли.

    А история с самосвалом, дядей Мишей и песком, окончилась ничем…

 

                                                                         V.

 

    Николай проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс его за плечо.

    - Молодой человек! Проснитесь! Приехали, - голос принадлежал полной женщине с авоськой, битком набитой спелыми помидорами.

 

 

                                                                        11

 

    Николай тряхнул головой. Не помогло. Ни сон, ни похмелье – не улетучились. Пошатываясь, вышел он из опустевшего вагона на залитый солнцем перрон.

    «Зеленогорск». Здесь нужно пересаживаться на питерскую электричку.

    Солнце начинало припекать и становилось труднее дышать. Душно как перед грозой. Страшно тошнило и в висках снова застучали противные молоточки. Удары молоточков сопровождались появлением мерцающих чёрных точек перед глазами.

    Николай запустил руку в карман брюк и извлёк оттуда пригоршню монет. Там же обнаружилась и пара сотенных бумажек.

    «На билет и пиво должно хватить» - подумал он и зашагал к подземному переходу.

 

    На привокзальной площади царила суета. Отъезжали набитые курортниками автобусы, по левую руку шумел импровизированный рынок, а справа, небольшая кучка пожилых демонстрантов с транспарантом на котором корявыми буквами было начертано: «Вернём Зеленогорску историческое имя – Териоки!».

    «Финны! Вконец обрусевшие. Не иначе!» - было второй мыслью промелькнувшей в Колином мозгу с момента пробуждения. Бессмысленно поозиравшись по сторонам, он зашагал в сторону продмага.

 

    - Девушка! Пиво холодное? – обратился Коля, к молоденькой продавщице срывающимся на ультразвук голосом.

    - В такую-то жару!? – ответила та не слишком вежливо, смерив Николая с головы до пят критически-оценивающим взглядом.

    - Давайте девушка, какое есть.

    - Скажите спасибо, что хоть какое-то есть!

    - Спасибо, - Николай отсчитал мелочь и осторожно ссыпал её в блюдечко перед кассой.

    - Пожалуйста, - девушка шустро сгребла деньги, пересчитав их цепким взглядом, швырнула их в ящик и шмякнула на прилавок запылённую бутылку тёплого, нелюбимого Николаем пива. – Открыть?

    Коля кивнул утвердительно. Говорить он уже был не в состоянии. Комок тошноты слишком близко подступил к горлу.

    Выйдя из магазина, он услышал шум уходящей в сторону Питера электрички.

 

    Залпом, осушив полбутылки, Николай отдышался и, войдя в прохладный зал ожидания зеленогорского вокзала, приблизился к расписанию.

    Следующая электричка в сторону города, ожидалась почти через час, и Николай решил не совершать лишних, мучительных переходов по жаре. Взяв билет, уселся тут же на длинную скамью зала ожидания, допивать пиво.

 

                                                                       VI.

 

    - Журавлёв?

    Николай, безусловно, хорошо помнил свою фамилию, но очень уж торжественно прозвучала сейчас она. Будто бы принадлежа вовсе не ему, а другому, взрослому человеку, герою или большому начальнику. От волнения Коля стоял, разинув рот и краснея – потому и промолчал.

    Учительница – пожилая дама в больших очках с седой шевелюрой, уложенной в высокий батон, громоздившийся на темени, проводила перекличку.

    - Журавлёв!? – строго с нетерпением в голосе повторила училка.

 

 

                                                                         12

 

    - Я, - пискнул Николай и зачем-то поднял руку. – Я.

    - Фамилию свою забыл? – учительница уничтожающе посмотрела на Колю из-под больших очков.

    - Я, - зачем-то ещё раз ответил Николай.

    - Что якаешь, время идёт. Ты задерживаешь всех! – наставительно произнесла учительница и перекличка продолжилась.

 

    Коля хорошо запомнил свой первый день проведённый в школе. Никого из дворовых в его классе не было и всю первую перемену, он молча просидел у окна в коридоре.

    В первый день он так ни с кем и не познакомился.

 

    Выдали учебники, на втором уроке объяснили правила школьного распорядка. Зашёл директор – маленького роста, лысый мужчина в чёрном костюме, под которым ослепительным, белым пятном сияла идеально отутюженная сорочка.

    Директор передвигался мелкими шажками, слегка прихрамывая и вытянув руки по швам, оттопыривая ладони в стороны, за что и схлопотал своё прозвище – «Пингвин».

    Он поздравил класс с вступлением в новый период жизни, именуемый школой, что-то шепнул на ухо строгой учительнице и так же смешно переваливаясь, вышел из класса.

 

    Строгую учительницу звали Светлана Александровна, это она сообщила после переклички и добавила, что будет сопровождать их класс все три года начальной школы.

 

    В первый день состоялось всего два урока и после четвёртого звонка, ребятня повалила в гардероб, где наготове уже стояли встречающие родители, с носовыми платками, бутербродами и игрушками в руках. Глаза родителей были влажными от слёз умиления и радости за любимых чад.

 

    Коля тоже было влился в поток одноклассников, но не успел он дойти до гардероба, где висел его зелёный мешок со сменной обувью, как был остановлен Светланой Александровной:

    - Журавлёв! А ты куда? Ты же на продлёнке!

 

    Вместе с Колей на продлёнке, очутились ещё трое его одноклассников: рыжая Юлька из параллельного класса и два мальчика, имён которых Коля не знал и в первый день так с ними и не познакомился.

    Мальчишки постоянно о чём-то шептались, хихикали и громко чавкая, жевали что-то непрестанно, доставаемое ими из одинаковых ранцев.

    Юлька, – которую Светлана Александровна представила, приведя из соседнего класса, весь остаток продлённого дня, просидела молча, старательно мусоля карандаш и что-то выводя в своих прописях.

    Вскоре, за ней примчалась запыхавшаяся, взъерошенная бабушка и Юлька молнией кинулась в её объятия.

    Поблагодарив за что-то Светлану Александровну и извинившись за то, что так поздно смогла забрать ребёнка, бабушка, держа Юльку за руку, гордо осанясь вышла из класса.

    Смешливых обжор, забрали через полчаса.

    Остаток дня, Коля провел, держась за руку Светланы Александровны.

 

 

 

 

                                                                        13

 

 

    Он погулял по школьному двору, пообедал, сидя с ней за одним столом. Светлана Александровна, как выяснилось, тоже не брезговала бесплатными школьными харчами. И даже сметанку ей в щи добавляли, и хлеб был белый.

    Немного порисовал закорючки в прописях, не совсем уяснив для себя смысл этого занятия, ведь он умел писать все буквы – Дядя Сеня постарался.

    Затем снова погулял, пока в семь часов, за ним, наконец, не пришла как всегда чертовски уставшая мама.

    Продлёнку Николай возненавидел.

 

                                                                        VII.

 

    Николай вновь навестил продмаг. Тёплое пиво, всё-таки избавило его от зелени и мельтешения точек в глазах. В голове прояснилось. Начатое «лечение» решено было продолжить.

 

    Электричка появилась у перрона точно по расписанию. Ещё одна удача! Николай прошёл в полупустой вагон, уселся у окна и под мерное жужжание компрессора, вновь погрузился в сон.

    Стеклянная арка зеленогорского вокзала – последнее, что он видел перед падением в бездну сна.

 

    Поезд мчался в Питер. Спустя час с небольшим, он мчался прочь из города, снова увозя в неизвестность крепко спящего, избавившегося от мук похмелья, но с переполненным мочевым пузырём Николая…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         14

 

родительскими отпусками.

 девятой квартиры. ревшись на метлуевесть откуда два года назад - пытался ингала, обиды на дворовых, почему-то не осталось. акать было бы стыдно.

а, отсыпала пару-тройку ощутимых шлепков, несмотря на у

     

 

   

 

 

 

 

 

                                                             

 

 

Глава Вторая

 

                                                                         I.

 

    Германия – страна прекрасная! Лучшая во всей старушке Европе!

    Дети Германии, впитали это с молоком своих прекрасных как сама Германия матерей.

    Города фатерлянда – это крупные, безупречной формы жемчужины, рассыпанные по изумрудному альпийскому лугу. Каждый город – чья-то родина и каждый горожанин готов умереть за свой город и за свою страну, имя которой – Германия!

 

    Год основания города известен. Неизвестно лишь насколько точны сведения историков. Насколько они достоверны?

    Вполне возможно, что город, будучи уже городом, а не стихийным поселением, - возник на этом месте задолго до известной даты. Или позже. Впрочем – какая разница. И к данному повествованию, споры о времени возникновения города, практически не имеют отношения.

    Старинный немецкий город!

 

    Город есть! Он существует! Он живёт своей особой жизнью, не прекращающейся ни на минуту.

    Люди его населяющие, рождаются и умирают, приезжают и уезжают. Когда случалась война, горожане вставали на защиту своего города и всей великой и неделимой Германии и обычно успешно отбивали атаки неприятеля.

    Если же это им, по каким либо причинам не удавалось и власть в городе менялась, то горожане смиренно принимали эту самую новую власть и уже через пару месяцев, настолько к ней привыкали, что не могли понять, как могло быть иначе.

    Лишь бы цены на пиво, хлеб и сосиски не ползли вверх. Ведь пиво и сосиски – крайне, жизненно важные составляющие для каждого настоящего немца.

    Настоящее счастье для настоящего германца – да будет вечный, непрекращающийся Октоберфест!*   

    «Немец – перец, колбаса!»

 

    Иногда, кажется, что всё перемешалось в этом городе.

    Время и пространство, герои и подлецы, стили и направления, люди и звери – ведь город располагал довольно уютным зоосадом, с неплохой для провинции коллекцией животных.

    Перемешалось плохое и хорошее, доброе и злое, прекрасное и безобразное. Но видимо этим и покоряет город впервые попавшего в него человека. Не германца, германцу всё это привычно с детства.

    Германец с младых ногтей предан Германии и покорён ею навеки! Это его отечество, его Великая Родина!

 

    Как и к любому другому городу, к этому также существует несколько подъездов.

    Добраться до него можно по железной дороге, прекрасному шоссе в автомобиле или попутной гужевой повозке, воздухом – на лучшем и самом современном, пассажирском Юнкерсе-52* – ежедневно совершающем по два рейса в Берлин и назад, по воде пароходом и конечно пешком.

    С юга, востока и запада под мерный перестук колёс, под пение воздушных винтов и пешком со всех сторон.

 

 

                                                                         15

    Хитрое местоположение города, а раскинулся он на холмах, стало причиной того, что какой бы путь вы не избрали, со всех сторон город явит вам совершенно чудесный, незабываемый вид.

    К примеру: добираясь по реке пароходом, вы будете долго кружить по большому, но спокойному разливу реки, меж уймы больших и малых островов. Острова эти покрыты густой растительностью, среди которой не заметно и признаков человеческого жилья. А между тем оно там имеется. Но всё равно, острова эти чем-то притягивают взгляд.

    Ближе к городу, растительность на островах становится реже и среди могучих стволов, то и дело выглядывают огромные, похожие на роющихся в земле черепах, поросшие мхом гранитные валуны.

    Разлив сужается, и на высоких берегах появляются пряничные фольварки* и каменные постройки с островерхими черепичными крышами. То и другое окружено аккуратными садиками.

    На каменистых пляжах, вверх дном, лежат рыбацкие лодки и сохнут сети растянутые на вбитых в гальку сосновых сваях.

    Это Вайспорт – рыбацкая окраина города.

    За Вайспортом высится старинная крепость, прикрывавшая город со стороны реки – некогда мощное оборонительное сооружение, представляющее из себя неровный прямоугольник ограниченный высокими стенами, отмеченный с углов приземистыми башнями, из бойниц которых, по сию пору выглядывают чёрные стволы древних пушек.

    Напротив крепости, раскинулся Аванпорт – знаменитый своими ветряными мельницами, грустно глядящими в воду реки и в ветреную погоду наводящими панику среди птиц, мирно кормящихся на лугах Аванпорта.

 

    Город постепенно раскрывает перед вами своё нутро. Узкие извилистые улочки спускающиеся к набережной. Дома и домишки с обязательными флюгерами, венчающими их островерхие крыши. Костёлы и кирхи, мельницы и портовые склады, окружают движущийся по реке пароход.

 

    Множество прогулочных и торговых посудин у причальной стенки, но самое главное – вдали, на склоне горы высится первая достопримечательность города – Многоуважаемый замок Грюнвальда.

    Башни замка, глазами маленьких окон, столетиями наблюдают за городом и вовремя предупреждают население о грозящей опасности. Будь то наводнение, пожар или вероломное нападение неприятеля…

 

    Вскоре пароход швартуется у пристани торговой площади и пассажиры, разминая затёкшие ноги, пошатываясь от долгого путешествия по воде, сходят на благодатную землю города.

 

    Путешествие по воде, несмотря на всю свою романтичность, всё же утомительно, ибо занимает слишком много времени. Но есть и другой, не менее приятный способ добраться до города.

 

    Железная дорога! Прекрасное изобретение человечества! Быстро и удобно!

    Вид из окна вагона, также изобилует прекрасными ландшафтами, не менее прекрасными, чем те, что открываются с борта парохода.

    Нужно упомянуть о том, что в город приходят замечательные поезда. Замечательность их в том, что вагоны этих поездов разноцветные!

 

 

                                                                         16

 

    Мало того! Иные вагоны, являются прямо таки произведениями искусства. Узорам и пейзажам, которыми расписаны вагоны, могла бы позавидовать любая картинная галерея мира…

    Внутри эти вагоны, конечно же, мягкие, конечно же, в каждом поезде имеется превосходный недорогой ресторан и, конечно же, в каждом поезде, в голове его стоит локомотив, обладающий силой тысяч лошадей и стремительностью птицы!

 

    Поезда прибывают в город с трёх сторон. С востока, запада и юга. Это основные направления, если не считать ещё одной, северной, пригородной ветки. Но поезда, работающие на ней, ничем не отличаются от других пригородных поездов, бегающих по дачным маршрутам во всём остальном мире и потому, подробно останавливаться на их описании не стоит.

 

    Итак: подъезды к городу по железной дороге.

    Поезда, стремительно мчащиеся к городу с запада и чуть помедленнее с востока и юга, то пропадают в выемках, окружённых густым хвойным лесом, то взбираются на насыпи, с которых открывается чудесный вид на озёра, бескрайние луга и тёмно-зелёные островки леса.

    Грохочут составы на мостах. Дух захватывает от высоты виадуков, а туннели, на несколько мгновений лишают зрения.

    Но всему приходит конец и железнодорожные путешествия, тому не исключение. Леса вскоре становятся реже. Вдоль полотна всё чаще, пробегают пригородные посёлки, как две капли воды похожие друг на друга. Поезд пересекает широкую реку по изящному мосту, украшенному трёхплафонными, коваными фонарями, и колёса начинают грохотать по многочисленным стрелкам.

    Деревянные и каменные пакгаузы, пяти-шести этажные жилые дома вдоль полосы отчуждения, паровозные депо и вагонные мастерские, шпили церквей, мельницы и островерхие черепичные крыши вдали. Стук колёс и жужжание флюгеров. Всё это продолжается совсем недолго.

    Поезд вкатывается под стеклянную крышу и, выйдя из вагона, пройдя через здание вокзала, вы оказываетесь на площади, окружённой изумительно красивыми домами…

    От площади веером расходятся узкие улочки, а в центре бьёт фонтан из кувшина русалки восседающей на спине оленя.

    Вы в Германии! Вы в городе!

 

    В прибытии по железной дороге с востока, есть один недостаток. В окна вагона не виден большой Грюнвальд, хотя суровый вид его часто портит настроение неподготовленному путешественнику прибывающему с запада и юга.

 

    В город также ведёт множество проезжих дорог и пешеходных троп. Какую бы из них вы не избрали, город, всегда явит вашему взору красивый бок.

    Можно стрелой ворваться на улицы города в автомобиле, а можно чинно войти в него спустившись с поросших лесом, диких гранитных утёсов, а можно, подобно птице спуститься в него с неба, сделав несколько торжественных кругов, ловя ветер в раскинутые крылья самолёта.

 

    Аэродром, находится примерно в миле от города и ведёт к нему широкое, ровное шоссе. Самолёты приземляются и взлетают довольно редко и потому особого оживления на шоссе нет.

 

                                                                         17

    Пыль взвивается столбом за изредка проносящимся  то в город, то к аэродрому, чёрным, закрытым автомобилем. Но спросите у горожанина, кто едет в этом автомобиле, либо что в нём перевозят? Вместо ответа, вы увидите испуганное лицо, и не ответивший вам горожанин, поспешит убраться прочь. Словно бы встретил прокажённого.

    Но если вы твёрдо намерены попасть в город, на подобные пустяки, попросту не стоит обращать внимания. В самом городе, вас ждут ещё более удивительные вещи…

 

                                                                         II

 

    Если вы попали в город не морем, не по железной дороге и если цель вашего путешествия не лежит в непосредственной близости к порту или вокзалу, то для дальнейшего перемещения, вам придётся пользоваться трамваем.

    Такси и извозчики – в городе большая редкость и если удалось нанять что-либо из вышеперечисленного, - считайте что вам крупно повезло!

 

    Трамвай – тоже одна из достопримечательностей города, но в то же время его большое несчастье.

 

    В тот же день, когда в городе был торжественно пущен трамвай, все без исключения старинные здания, фасады которых имели неосторожность выходить на улицы, по которым пролегли трамвайные пути – лишились оконных стёкол.

    Но это ещё не самая большая беда, причинённая трамваем городу.

    Стёкла вставили и по историческому центру, трамвай стал передвигаться со скоростью пешехода.

    С самого начала, имелось всего два трамвайных маршрута: первый – от вокзала до порта, по набережной, с заходом на ратушную площадь, второй – от вокзала, через ратушную площадь, мимо капеллы, через мост, вверх до Аванпорта.

    Маршруты естественно получили свои номера и буквенные обозначения. Два маршрута – две первые буквы алфавита.

    Лет десять, ничего не менялось в трамвайном хозяйстве города, но в один прекрасный день, случилось так, что город лишился прежнего бургомистра. Почтенный господин, пал, жертвой сердечного приступа, купаясь в реке.

    Правда тело так и не нашли, но спустя и пять дней, бургомистр на службу не явился и потому заключили, что он всё-таки утонул, а тело течением вынесло в открытое море так стремительно, что покойник попросту не успел всплыть.

   

    Отслужили панихиду и в городском парке, установили бюст покойного, заботливого бургомистра, управлявшего городом в течение двадцати лет. Возможно он и дальше бы прекрасно справлялся со своими обязанностями и трамвайный кошмар, не получил бы дальнейшего развития. Но смерть спутала все карты.

 

    Горожане, погоревав немного, пришли к необходимости избрания нового бургомистра. Им стал молодой и очень энергичный инженер, который начал свою деятельность на новой должности с того, что закатил грандиознейшее празднество по случаю вступления на пост.

    Градоначальство пировало две недели.

    Первым протрезвел сам новый бургомистр, а, протрезвев, он первым делом распорядился сменить уличные фонари с газовых на электрические. В городе стало светлее и легче дышать.

 

 

                                                                          18

    Затем бурная фантазия и нерастраченный инженерный талант, породили уйму фонтанов в городском саду. В итоге, из ушей и рта прежнего бургомистра, забили тугие струи.

    Некоторое время энергичный градоначальник занимался водопроводом, сменой вывесок, постройкой гранитной набережной и, наконец, длинные его руки дошли и до трамвая…

 

    На частых совещаниях в ратуше, молодой бургомистр давал волю своей необузданной фантазии на предмет отрамваивания всего города.

    Купечество долго отказывалось финансировать грёзы градоначальства, но то, пригрозило придушить торгашей налогами и деньги само собой, тут же нашлись.

    Итогом этого грандиозного проекта, явились трамвайные пути, опутавшие все улицы города и новое трамвайное депо на десять стойл, хотя город располагал всего двумя вагонами. Данное обстоятельство нисколько не смущало гениального транспортника, ведь он к тому времени уже вынашивал замыслы строительства в городе нового завода по строительству трамваев.

 

   Но тут-то и начались безобразия. К примеру: трамвай, следующий по маршруту «А», от вокзала до порта, должен находиться в пути максимум пятнадцать минут, но, выходя с вокзальной площади утром – вагон прибывал в порт в сумерках.

    Ну, посудите сами! Разве может отказать вожатый пожилой молочнице в деле доставки молока в солдатские казармы, находящиеся в семи милях от порта. Не ломать же старухе ноги, коль пути к казармам всё равно проложены.

    А доктор, спешащий по вызову к младенцу или роженице, проживающим в противоположной стороне, за Вайспортом? Да нужно ещё доставить почтальона в замок, морского волка в адмиралтейство, архивариуса в суд, полицмейстера на место преступления, лётчика на аэродром, таможенника на таможню, паровозного машиниста в мастерские, яхтсменов в яхт-клуб… Мало ли необходимых поездок придётся совершить вожатому, дабы угодить горожанам? Тем паче, что каждый из них, способен оказать ему ответную услугу.

 

    С той поры трамваи утратили бронзовые таблички с указанием маршрута и подобно такси зажили собственной жизнью, ублажая попутных пассажиров.

    Так что упаси вас бог, садиться в оранжево-красный, чистенький вагончик. Если вы прибыли в город засветло и имели неосторожность воспользоваться трамваем, дабы добраться до почтамта, расположенного, кстати сказать, в пяти минутах ходу от вокзала, - будьте уверены, - доберётесь к вечеру, когда почтамт уже закроется.

    И сойти вам не удастся. Горожане, постоянно пользующиеся трамваем, наловчились покидать его на ходу, не рискуя свернуть себе шею или угодить под колёса. Если вы не цирковой артист, - проделывать это следуя их примеру, я вам не советую.

    Лучше катайтесь на здоровье…

 

                                                                         III

 

    Николай, раздирая наглухо склеившиеся веки – спрашивал себя: «Сколько же можно?»

Переполненный мочевой пузырь, вернувшаяся головная боль, бесконечный лес за окном вагона. Пустого вагона.

    Тамбур вероятно тоже пуст?

    Тамбур действительно оказался пуст. Отлив, Николай вернулся в вагон, тяжело плюхнулся на диван и догадался, наконец, взглянуть на часы.

 

 

                                                                         19

    «Три часа дня. В пиво добавили димедрола» - устало подумал он. «Интересно, где я побывал за это время?»

    Спросить об этом было не у кого, но и срывать истерично стоп-кран, тоже смысла не имело. Чему быть, того не миновать,  и Николай прислонился лбом к спасительно-прохладному стеклу.

 

    Над верхушками деревьев, как указательный палец, направленный в небо, возвышался маяк. В знойном июльском мареве, очертания его расплывались, и цвет башни определить было затруднительно.

 

    Электричка замедлила ход и через полторы минуты, противно заскрипев тормозами, замерла у платформы.

    Зашипели, открываясь двери, шлёпнули по крыше опустившиеся пантографы, и по платформе уныло поплелись немногочисленные пассажиры.

    Николай насколько позволила головная боль, повертел башкой из стороны в сторону. Попытался встать. Удалось!

    Поезд видимо собирался отстаиваться на незнакомой станции, прежде чем отправиться в обратный путь, довольно долго и смысла сидеть в душном вагоне не было.

    По пути к выходу, Колю пару раз здорово качнуло, и чтобы не упасть, пришлось опереться о подвернувшуюся спинку деревянного дивана.

 

    Выбравшись на улицу, Николай, было, пожалел об этом. Облегчения не наступило. Жара навалилась с новой силой. Оказывается в вагоне было даже прохладнее.

    Вернулись зеленоватые круги и дошло даже до того, что где-то глубоко в голове, чей-то мягкий баритон, почему-то с немецким акцентом, упрекнул мимоходом: - Напилься рюсский пивка. Ай-яй-яй. Нихт гут! Рюсский пивко - грубый пойло, поверх шнапс! Ай-яй-яй!

    Николай, пытаясь прогнать голос, тряхнул головой и тут же оглушённый болью замычал.

    - Плохо сердешный? – осведомилась проходившая мимо старушка, тронув Николая за плечо. В ответ, обернувшись, тот пустил слюну, глупо улыбнулся и, замычав вторично, устремился к урне.

    Выблевав прокисшее пиво с остатками позднего ужина, Николай почувствовал некоторое облегчение.

    Старушка, понимающе кивая, зажав нос одной рукой и крестясь другой, поспешно ретировалась.

 

    Наконец-то можно было выпрямиться во весь рост и безболезненно оглядеться по сторонам.

 

    Справа – разлегшись гигантским зелёным удавом – электричка, явно не спешащая обратно в город. Ясное дело – в обе стороны серебристые рельсы за горизонт. Красные глазки светофоров. Над крышами вагонов верхушки деревьев, спереди и сзади двуглавого удава – то же.

    Пришла на ум строчка из дурацкой песни про пожар на железной дороге: «горит зелёный семафор».

    Додуматься до подобного сложно, но отнюдь не невозможно.

   Ничего не попишешь – законы шоу-бизнеса нарушать не стоит. Зачем вникать в суть?

 

 

 

                                                                          20

 

    Некий идиот выкрасил сигнальное устройство зелёной краской – выходило по тексту, - а затем, зачем-то поджёг его. Про то как: «он уехал в ночь на ночной электричке, ехать не хотел, да зажало яички», - не вспомнилось…

    Семафоры не горят. Они крыльями машут. Горят светофоры…

 

    Слева уже интереснее. Вокзал, судя по всему – нечто бетонное, белое, стеклянное. Скошенная крыша с балконами. Для вокзала – необычное сооружение. Построено не так давно, ведь все постройки на железной дороге, исключая дореволюционные, ну ещё несколько довоенных – сплошь типовые. А здесь явно сквозила игра воображения архитектора.

    Названия станции на вокзальной вывеске прочесть не удалось, а на перроне таковых не наблюдалось.

 

    Рядом с несуразным вокзалом, как видно на вечной стоянке, находился пережиток прошедшей железнодорожной эпохи – именуемый паровозом.

    Памятник заслуженному труженику. Их множество вдоль стальных магистралей нашей необъятной Родины!

    Точно памятник. На тендере, шрифтом каким писались некогда партийные лозунги начертано: «Всё для фронта, всё для Победы!»

 

    После опустошения желудка и впрямь полегчало. Голова несколько прояснилась, походка стала твёрже и снова захотелось пива, или чего покрепче, чтобы зрение обострилось.

 

    Полюбовавшись стальным исполином на заслуженном отдыхе, Николай устремился на площадь перед чудо-вокзалом, углядев там пару магазинчиков и попутно роясь в карманах.

 

    Выпив пива прямо в магазине, из горлышка, вернув продавщице, пустую бутылку, практически выздоровевший Коля вышел на улицу.

    Зрение, как и предполагалось, улучшилось и первое что попало в его поле – краешек безбрежного озера. Стальная вода. Довольно высокая волна с белыми клочьями пены на гребне.

    «В Кузнечное, что ли занесло?» - Подумал Николай и заспешил обратно к вокзалу.

«Ладожское озеро» - чёрным по белому на вывеске, и под ней расписание. Выяснилось, что электричка уходит в город через два часа с небольшим и других уже не будет. Дальше ехать некуда – Ладога!

 

    Николай никогда не бывал здесь, хотя про «Дорогу Жизни» - многое знал как нормальный советский школьник и студент. Читал, ездил на какие-то экскурсии: «Цветок Жизни», «Разорванное кольцо», - но на станции «Ладожское озеро», у Осиновецкого маяка не был!

    Погода располагает к прогулкам. Можно погулять. Времени полно! Николай решил прогуляться, тем более что на озёрном берегу, наверняка должно быть прохладнее.

    «Надо ещё пару взять!»

    И Николай взял. Две. «Степан Разин». Крепкое!

    Терпеть его не мог. Спирт с пивом! И всё-таки взял…

 

 

 

                                                                          21

                                                                         IV

 

    Флюгера – первое, что бросается в глаза и режет слух въезжающему в город.

 

    Флюгера многоголосы. Один свистит, другой стрекочет, третий воет, стонет и плачет на все лады.

    Подул ветер, и вы невольно поднимаете голову, реагируя на непонятную какофонию, обрушивающуюся на вас сверху. И вот тут-то городские флюгера, предстают перед вами во всём своём великолепии и многообразии.

    Двух совершенно одинаковых флюгеров, как бы вы не старались, сыскать в городе невозможно. И это при том, повторюсь, что флюгер имеется на крыше каждого дома. Каждого!

    Особенно примечательны флюгера частных, небольших домов, на одно семейство или флюгера над конторами, банками, рыбацкими артелями или мастерскими.

 

    Вот к примеру дом кондитера Мальбене. Красная черепичная крыша и на коньке флюгер, в форме многоярусного торта, с вырубленными буквами – инициалами самого Мальбене – самого популярного в городе кондитера!

    Чьи торты щедро пропитаны лучшим ромом? Мальбене! А чьи пирожные и бисквиты покрыты самой сахарной глазурью? Мальбене! А у кого самые низкие цены? Конечно же, у старика Мальбене!

    Мальбене - итальянец. Он из второго поколения кондитеров работающих (теперь уже работавших) в городе. Он, как и подобает кондитерам – непомерно толст и добр. Всегда чист и источает запахи миндаля, корицы и взбитых сливок. От его роскошной кондитерской, в витрине которой всегда выставлен наисвежайший товар, за милю разносится вызывающий обильное слюноотделение запах жареных орехов вперемешку с ароматом ванили.

    Мальбене действительно щедр. В дни ежегодного карнавала, когда горожане веселятся так, как умеют веселиться только тут и нигде больше в белом свете – Мальбене закатывает роскошный пир. Вдоль главной улицы города, от Колодезной до Торговой площадей, выставлялись огромные столы и Мальбене с десятком поварят, только и успевал совершать ежечасные рейсы от своей кондитерской к этим столам, поднося совершенно бесплатное угощение в виде тортов, большущих подносов с горами пирожных и больших корзин с пряниками и мармеладом.

    В дни свободные от карнавала, продукция Мальбене, пользуется постоянным спросом горожан и поэтому, щедрость Мальбене, самому Мальбене вовсе не в убыток.

    Флюгер над кондитерской не просто воет или стрекочет. Нет. Он каким-то непостижимым образом умудряется высвистывать мелодию незабвенного «Августина».

    Мальбене очень гордится своим флюгером и поэтому, каждое утро, один из поварят, карабкается на крышу с куском войлока и ведёрком мела в руках. Через полчаса – медный торт сияет, чуть ли не ярче солнца.

 

   Если вас угораздит оказаться на Герхардштрассе, в том месте, где она сливается с Мельничным переулком, возле сапожной мастерской Гюнтера Баха, в тот момент, когда налетит резкий порыв ветра, - вам может показаться что по вашей голове, прошагал отряд гномов в тяжёлых сапогах. Откуда-то сверху, явственно доносится цоканье сотен маленьких каблучков.

    Этот треск издаёт флюгер в виде громадного сапога с ажурным, кованым голенищем. Сапог резвится над куполом миниатюрной башенки, венчающей крыльцо сапожной мастерской.

 

                                                                           22

 

    У Гюнтера Баха полно конкурентов. Сапожное дело поставлено в городе с размахом.

Булыжные мостовые, кривизна и неровность улиц, а также паутина трамвайных путей, способствуют быстрому изнашиванию обуви. И всё же, несмотря на это, дела у Гюнтера идут из рук вон плохо.

 

    Гюнтер Бах – вечно зол. К тому же, пару лет назад, померла его вторая жена, готовившая Баху, превосходную бобовую похлёбку. Оставшись без жены и без похлёбки, старый сапожник обиделся на весь белый свет и скрежет его флюгера, теперь всегда предупреждает горожан о вечно дурном настроении Гюнтера Баха.

 

    Выкрашенный охрой, с ярко-карминным боком, крендель на булочной Иоганна, на углу Шкиперской улицы и Банковского переулка – будто шипит на противне с кипящим маслом.

    Фотографический аппарат на крыше фотографа Артура – щёлкает затвором.

    Молодой фотограф очень популярен среди женского населения города и наверняка не только потому, что Артур непревзойдённый мастер женского портрета. Должно быть, мастер и в чём-то ином…

    Громадная курительная трубка, над мансардой дома табачного торговца Ганса Таунсвика – не дымит, не издаёт никаких звуков – просто вертится по воле ветра, но её размеры красноречиво свидетельствуют о том, что в этом доме проживает не кто иной, как табачник Таунсвик и что табачная лавка с лучшими сортами заморского табака и сотней разнообразных трубок и кальянов, находится здесь же.

    Других торговцев табаком в городе нет. Если не считать лоточников суетящихся в порту и близ вокзала…

 

    Забавная история приключилась с флюгером, украшающим самый верх четырёхскатной крыши железнодорожной конторы на Колодезной площади.

 

    Долгое время на крыше этого здания, не было вовсе никакого флюгера, но вот однажды, правление железной дороги решило, что негоже конторе, таким образом выделяться на фоне других контор, находящихся на той же площади.

    Был заказан, изготовлен и установлен флюгер, в виде стремительно мчащегося вперёд ангела. Сжимавшего в руках две стрелы с силуэтами паровозов.

    Флюгер установили в те дни, когда над городом не пролетало ни ветринки. Несколько дней, паровозный ангел оставался неподвижен.

    Дело было весной. Снег таял, а тая, превращался в воду, что естественно. Вода спускалась со скал и размывала железнодорожные пути не только в выемках, но и на равнине.

    Путевыми рабочими овладела паника. Неубранный вовремя снег, на их глазах нарушал расписание движения поездов, которые стали ходить со скоростью ползущего младенца, и лишал их не только премии, но и ежемесячного жалования. Горожане перестали пользоваться услугами железной дороги, предпочитая собственные ноги, велосипеды и вечно гуляющий трамвай, который вскоре стал забредать в весьма отдалённые пригородные посёлки. Почему бы и нет. Пути имеются.

    Дурная слава о железнодорожниках росла как снежный ком. И тут ещё, как на грех подул ветер…

 

 

 

 

                                                                         23

    Злополучный флюгер, вместо того чтобы согреть сердца железнодорожного начальства и горожан весёлым перестуком колёс воображаемого поезда, который и был заказан, заскрипел как несмазанная телега и дважды обернувшись вокруг своей оси – навеки замер, став символом разгильдяйства, лени и жадности железнодорожного начальства, но, конечно же, не самого транспорта.

    С тех пор никто не поднимался на крышу железнодорожной конторы, с целью надраить до блеска медный флюгер…

 

                                                                   

    Со временем он позеленел и как будто уменьшился в размерах по сравнению со своими сияющими собратьями.

 

 

 

                                                                         

    Самый маленький флюгер в городе, щебечет над крышей ателье портнихи Амалии, что на Бергштрассе.

    Вне сомнений Амалия самая красивая женщина в городе. Красота её явилась сильной помехой в деле создания семьи.

    Поклонники, толпясь у дверей её ателье, устраивали жесточайшие драки, чуть не убивая друг друга, а сама Амалия, по этой причине никак не могла сделать выбор.

    Теперь же, дожив до тридцати пяти лет, но ни капли, не расплескав своего очарования, Амалия стала попросту избегать общества мужчин. Все они стали походить для неё на свору глупых псов, дерущихся на протяжении месяца за кусок мяса, спокойно лежащий в сторонке и склёвываемый невозмутимыми воронами.

    Так и жила Амалия в одиночестве, но, несмотря на не сложившуюся личную жизнь, платья, кофточки и юбки, изготовляемые ею, не становились хуже, а скорее наоборот…

    Все горожанки независимо от возраста и социального положения, будь то молодая кокетка или пожилая чопорная дама, хоть раз, но пользовались услугами знаменитой портнихи, всегда получая заказ в срок, исполненный с высочайшим качеством.

 

    Горожане – народ верующий и с почтением относящийся к духовенству.

    По этой причине – когда над домом пастора Руттена, что близ Скотопрогонных ворот, появился флюгарок в форме заячьей головы – горожане не позволили себе даже усмехнуться.

 

    Пастор Фердинанд Руттен – наименее уважаемый человек из всех представителей городского духовенства. Хотя заслуги его перед городом и горожанами весьма велики.

Чего стоит хотя бы его гражданский подвиг.

   

    Несколько лет Фердинанд жил впроголодь, работая грузчиком в порту, разносчиком хлеба и каменщиком, с одной лишь целью – собрать средства на строительство новой кирхи, на углу Бергштрассе и Приморской аллеи.

    Кирха была выстроена, горожане потянулись в новую церковь, совершенно не подозревая о том, чего стоила эта постройка пожилому пастору.

    Шатёр был крыт медью, и пастор лично следил за тем как ложатся сверкающие и непомерно дорогие листы красного металла на деревянный каркас. Из остатков этой самой меди был выпилен заячий профиль (в силу конфигурации остатков, оленя вписать не удалось), украсивший крышу пасторского дома в котором тот жил совершенно один…

 

 

                                                                          24

    Олень и зайцы – второе после ежедневных проповедей занятие пастора. Олень зимой служит транспортом и катает приходских ребятишек, а зайцы… несколько десятков этих пушистых, совершенно ручных ушастых созданий, различной окраски, живущих во дворике маленького дома, скрашивают одиночество пастора.

    Руттен – очень замкнут в себе. Работа подкосила его здоровье, но пастор, считая свой долг перед городом выполненным, не придавал частым хворям большого значения.

    Все перемещения пастора по городу, заключались в походах в кирху и обратно к дому. Каждые два дня, правда, пастор наведывался в булочную Иоганна, покупая там чёрный хлеб. Иногда, но крайне редко Руттен посещал замок. Причины этих посещений, равно как и цели которые Фердинанд преследовал – остались неизвестны…

 

    Севернее доминиканского монастыря, близ Вайспорта, берёт своё начало Маршалштрассе, в верхнем тупике которой, находится небольшое строение из красного кирпича с почти плоской крышей.

    На широкой трубе этого зданьица, удобно разместился флюгарок, выполненный в виде

 двух медведей держащих в лапах рукомойник и молот. Медведи стоят на большущей наковальне, спинами друг к другу.

    Это украшение относится к мастерской городского кузнеца Йозефа – горького пьяницы огромного роста, широкоплечего, светловолосого верзилы лет тридцати.

    Йозеф никогда и никем ещё, не был встречен трезвым. Он вечно пошатывался. На работе ли, прогуливаясь в городском саду с маленькой рыжей девушкой, про которую ходили слухи, будто бы она, будучи собственностью капитана турецкого парохода, заходившего в порт два года назад, убила спящего хозяина, и бежав с корабля, долгое время скрывалась в кузнице Йозефа.

    Йозеф с тех пор сильно изменился. Стал молчалив, а дневная норма горячительных напитков, употребляемая им – увеличивалась всё более с каждым разом. Мало того. Йозеф тоже, зачем-то начал шляться в замок, свободно проходя через все кордоны серых касок, окружавшие его.

    Работы кузнецу доставало и Йозеф всегда был при деньгах, а стало быть, всегда был пьян.

    Горожане более настороженно стали относиться к Йозефу, после того как посещения им замка участились. Но Йозеф был единственным кузнецом в городе, да что там, во всей округе. Кузнечное дело вымирало, и волей неволей, когда требовались его услуги, горожанам приходилось к нему обращаться…

 

    Среди двух с половиной тысяч флюгеров – вонзившихся в небо над городом, как уже было упомянуто – невозможно отыскать двух одинаковых. Но такое исключение всё же есть. Причём на одной крыше.

    Этим исключением, является наличие двух раскрытых книг с обоих концов роскошной кровли дома архивариуса Вертера Гизе, живущего с супругой и большим выводком детишек, возле заброшенного рудника на Лисьей горе, рядом с восточными крепостными сооружениями.

    Дом архивариуса, расположился на самой вершине горы, с которой вся панорама города раскрывается как на ладони.

 

    Всё-таки выбор удачного места, значит очень многое…

 

 

 

 

 

                                                                          25

 

    Архивариус – мужчина лет пятидесяти, с лицом, круглым как сковорода и начисто лишённым растительности блестящим подбородком и таким же блестящим как масло, пролитое на отполированный булыжник, лысым черепом – любит в солнечную погоду, во время свободное от переписи и сшивания многочисленных архивных документов, посидеть у раскрытого настежь окна, в высоком дубовом кресле, в окружении ребятишек. Посидеть и полюбоваться городом.

    В такие моменты, Гизе мнит себя властителем этого нагромождения строений, расползшихся под его ногами. Под дыханием южного ветерка, раскрытые книги на крыше, начинают шелестеть медными страницами, и архивариус ощущает себя на самом верху блаженства.

 

    Если бы нашлась, какая-то неведомая сила, взявшаяся смести с крыш, все эти медные игрушки ветра, в городе бы наступила мёртвая тишина.

    Когда ветер слаб и флюгера затихают – горожане в домах, да и на улицах, начинают переговариваться вполголоса. Когда разлив реки штормит и на город обрушиваются порывы ветра вперемешку с брызгами холодной воды – чтобы заглушить неистовую песнь флюгеров, осмелившимся в такую погоду выйти на улицы горожанам, приходиться орать во всё горло.

    Ветер и флюгера  - управляют городом!

    Именно они решают, когда нужно говорить тише, когда громче. О чём нужно говорить и о чём не следует. Как, сократив путь, пройти к нужному дому, который благодаря флюгеру имеет свой неповторимый голос. Голос становящийся частицей городской речи, которая слышна далеко за его пределами и часто удивляет и пугает одиноких, подъезжающих к городу путников. Особенно по ночам.

 

    Нуждающимся горожанам, владеющим, тем не менее, частными домами, в деле установки флюгеров, одно время помогал сам бургомистр. А удовольствие это не из дешёвых.

    Зато теперь не составляет никакого труда, отыскать аптеку или больницу, булочную или сапожную мастерскую, табачную лавку или ателье портнихи.

    Всему своё место в городе и всем своё место в жизни.

 

    Порядок и справедливость.

 

                                                                         V

 

    Музей, как ни странно – работал. За час Николай был единственным его посетителем. Настроение от посещения только испортилось.

    Заросшие сорной травой, замусоренные дорожки на площадке натурных образцов техники. Да и сами образцы – поржавевшие, неухоженные, давно не нюхавшие краски. В борту «морского охотника», вообще зияла дыра размером с человеческую голову, а у ЗиСовского автобуса, перевозившего ленинградцев по ледовой трассе, стёкла были заменены стальными заглушками, грубо приваренными к стойкам.

    В музее опасались вандалов. К слову сказать, было наверное, кого опасаться.

 

    Музейное здание представляло собой деревянный барак, отдалённо напоминающий свинарник.

    Экспозиция была интересной, но могла бы быть гораздо интереснее…

 

 

                                                                         26

 

    Постояв немного на смотровой площадке, возле корабельной пушки, и полюбовавшись спокойной Ладогой, Николай откупорил вторую бутылку пива и двинулся к маяку.

    По дороге, закусил копчёным лещом, из придорожного киоска, в котором торговал свежей и вялено-копчёной рыбой, пожилой рыбак в серой штормовке, с намертво присохшей к ней чешуёй.

    Пятый живой человек встреченный сегодня Николаем в этой местности! Продавщица привокзального магазина, две женщины – смотрительницы музея, сердобольная старушка на платформе, и вот теперь рыбак!

    Захватив парочку вяленых окуней покрупнее, Николай пожалел о том, что пиво закончилось и решил к маяку не ходить, а вернуться на вокзал и скоротать оставшееся время до поезда, там. Тем более что путь укладывался километра в полтора, а бегать в его нынешнем состоянии не очень удобно.

    Николай также заметил, что ни одного ларька или магазина, торгующих пивом, по пути не было, и дальше, тоже видимо не предвиделось.

 

    Тридцать пять минут до отправления. Электричка подняла пантографы и тихо заурчала, готовясь в обратную дорогу.

   

    Брать две не имело смысла. Кончается быстро, а без пива… сколько там до города? Часа полтора.

 

    Взял четыре. Того же «Степана», крепкого. Рассудил так: одна под окушка на скамейке возле паровоза, две – по дороге в электричке и одна по дороге в Петергоф.

    Второй окунь, может, пригодится уже дома.

 

    Не получилось. Две, с двумя окунями, были выпиты тут же, на скамейке и вновь заявил о себе мочевой пузырь, да так требовательно, что Николай понял: если не сейчас – то уже никогда! Незачем будет уже! Пузырь лопнет!

 

    Николай осмотрелся. Как назло из ворот пионерлагеря, вырулила мамаша, держа за руки двух дурачившихся сорванцов.

    Положение безвыходное!

    Ближайшая, мало-мальски густая растительность далеко. Сзади паровоз. Дверь в будку приоткрыта. Отступать кроме паровоза некуда! Николай, подхватив оставшееся пиво, решительно полез в будку…

 

   Паровозом-памятником в качестве уборной – пользовались частенько. Внутри сильно бил в нос аммиачный запах. Дверца топки была открыта и воспользовавшись этим, Николай справил малую нужду прямо в топку.

    Выглянув в окно, он обнаружил, что дородная мамаша с сорванцами, расположилась на той скамейке, где минуту назад, он беззаботно попивал пивко. Приоткрытая дверь будки, сорванцов явно заинтересовала.

    Быть обнаруженным, в планы Николая никак не входило, поэтому он, как можно тише, поплотнее прикрыл дверь и подпёр её обломками газового ключа, валявшимися тут же на обгаженном досчатом полу.

    Два засранца, всё-таки предприняли попытку проникнуть внутрь будки, но дверь не поддалась, а их малый рост к счастью, не позволил заглянуть в окна и обнаружить внутри, только что пописавшего, пьяного дяденьку.

 

 

                                                                          27

 

    Вскоре мать позвала пионеров и те с неохотой отвалили от паровоза.

    Николай всё же решил отсидеться.

    Просто так сидеть было скучно, и он допил таки пиво. Сон и в этот раз подкрался незаметно, а напал неожиданно.

 

    Проснулся Николай от холода. В нос по-прежнему бил резкий аммиачный запах и лежать было очень неудобно. Ноги на полу, одна рука под головой, вторая с ещё зажатой в кулаке, опорожнённой наполовину бутылкой пива, покоилась рядом с ногами. Остаток туловища, Николай, оказывается, примостил на откидном стульчике помощника машиниста.

    Голова снова нещадно болела и всё тело колотил озноб, сон видимо длился достаточно долго.

    Коля, насколько позволила головная боль, попытался восстановить в памяти сегодняшний день во всех подробностях. Итогом воспоминаний, явилось то, что попасть в Питер, ему сегодня уж точно не удастся.

    За окнами паровозной будки царила кромешная темень. Зубы громко стучали.

 

    Николай попытался подняться. Рука его, соскользнув с отполированного стульчика, упёрлась во что-то мягкое.

    Пошарив под сиденьем, Николай извлёк старый, продранный в нескольких местах, со свисающими клочьями ваты, весь в пятнах мазута, влажный и пахнущий проклятым аммиаком ватник.

    Осмотрев его при свете зажигалки, Николай обнаружил на спине ватника, выведенную по трафарету крупными буквами, надпись – «ЦМЖТ».

    «Лучше провонять ссаньём, чем подохнуть от холода», - подумал Николай и решительно натянул на себя обновку.

 

    Часы показывали 2:15.

 

    «Может быть вокзал ещё открыт?» - Вторая мысль шевельнулась в насыщенном пивом мозгу. «Июль месяц, а холодно и темно как в ноябре!»

    Открываемая дверь будки, нещадно заскрипела, и Николай почувствовал свой желудок где-то под подбородком, в ушах при этом, будто разорвались две маленькие петарды.

    Едва не сорвавшись с лесенки пару раз, Николай вылез из будки.

    «Проклятие циклонам! Темень, хоть глаз коли!»

 

    Постепенно глаза привыкли к мраку, и в нём, неясными очертаниями, начали проступать элементы окружающего пейзажа.

 

    Николай решил, что пиво в подобных количествах, он вчера употреблял в последний раз в жизни.

    Ели, сквозь ветви которых он вчера продирался с целью достичь будки, на деле оказались ёлочками и продираться сквозь их тонкие веточки, можно было лишь ползком. Коля не удивился бы, если на самом деле всё именно так и обстояло.

    Когда глаза окончательно привыкли к темноте, Николай ясно осознал, что вчера, по сути, он находился на пороге белой горячки. Слишком многое ему померещилось. Померещился, в том числе и странной формы вокзал. На самом же деле, это был приземистый домик, с одним, неярко освещённым оконцем.

 

 

                                                                         28

    Неподалёку от «вокзала», находился стрелочный пост – так то, вообще избушка на курьих ножках.

    Платформы, правда, наличествовали, но скорее напоминали насыпную, автомобильную эстакаду, а не железобетонные сооружения.

    Померещилась так же надпись - «Всё для фронта! Всё для победы!», на тендере паровоза. За исключением номера на дверях будки, остальные чёрные бока локомотива, были девственно чисты.

    Но самое страшное, увиденное Николаем по трезвянке, было то, что отсутствовали светофоры и опоры контактной сети вдоль путей.

    «На чём же я сюда приехал?» - Подумал Николай и, подойдя ближе к путям, пошарил взглядом в обе стороны, поискал ту, прежнюю станцию. Её не было…

 

    В разрыве облаков выглянула полная луна, и Коля обалдел окончательно.

    Оказывается вчера ему, пригрезились и магазин, и пара двухэтажек и ворота пионерлагеря и трансформаторная будка!

    Что ж, выходит и пиво ему тоже пригрезилось, и окосел он от свежего воздуха? А жуткий холод? А темень? Темень и опавшие листья июльской ночью?

    Можно конечно предположить, что, забравшись в паровозную будку в июле, Николай заснул летаргическим сном, а проснулся, где-нибудь в октябре-ноябре. Вокзал за это время снесли, двухэтажки и трансформаторную будку тоже, да вообще станцию решили ликвидировать за малочисленностью пассажиров. Но почему тогда, он не испытывает чувства голода, да и особой жажды тоже? Наоборот, лещ и окушки, приятно варились в пивном бульоне, намереваясь скоро потребовать выхода.

 

    Николай где-то читал, что люди вышедшие из летаргии, первым делом требовали жратвы, и поглощали её в невероятных количествах, помирая впоследствии от заворота кишок.

    Есть не хотелось. Хотелось ещё пива.

 

    Слева, в свете луны, бурлило неспокойное озеро.

    Николай, несмотря на холод, даже вспотел от удивления. Присел на рельсы и стал бестолково смотреть вдаль, на озеро, ожидая трезвой мысли.

    Мысль упорно не шла, зато вдали, из-за поворота возник мужской силуэт. Мужчина был в форме и с фуражкой на голове. Он направлялся к станции.

    «Мент!» - Мелькнула в мозгу искра и ноги сами понесли Николая к стрелочному посту. Он притаился на неосвещённой луной стороне сбоку сторожки.

    Мент как назло направлялся именно в сторону стрелочного поста. Поднявшись на крылечко, тщательно вытер ноги и тихонько постучал. Внутри сторожки послышалось ворчание и сонный голос спросил:

    - Кто там?

    - Лисицын, - устало обозначился мент.

    - Николай Николаевич! Что случилось? – голос утратил сонливость и заскрипел отпираемый засов.

    - Да ничего Володя не случилось особенного. Только что говорил с начальником отделения. Порожняк к нам вышел полчаса назад. Принять нужно. Отдых отменяется.

    - Назначили всё таки! Ночью грузами впору заниматься, пока немец не беспокоит, так нет! А где я сейчас людей возьму? А куда я прибывших дену?

    - До прихода тендеров* по вагонам посидят, а дальше уже моя забота. Кстати грузов сегодня не будет. Час назад сообщили, двенадцать барж около полуночи волнами разбило. Наотдыхаешься ещё.

 

                                                                         29

    Почти у самого лица Николая пролетел выброшенный окурок и мент вошёл в сторожку.

 

    Дальнейшего разговора Николай не слышал и ещё, удивило его то, что света, внутри сторожки не зажигали.

 

    Николай медленно двинулся в сторону озера. Двигаться было необходимо – холод забирался под худой ватник и больно щипал под мышками и в пояснице. Футболка коротковата, а летняя куртка слишком тонка, чтобы защитить тело.

    Отойдя от сторожки на почтительное расстояние, Николай пошёл быстрее, прижимаясь к обочине, к жиденьким кустам, изо всех сил стараясь остаться незамеченным как можно дольше…

 

    Это ему почти удалось, если б не поворот дороги и не вынырнувший внезапно из-за него мужик с охапкой дров в руках. Не случись это недоразумение – Николай спокойно добрался бы до воды.

 

    - Слушай мужик. Где я?

    Мужик смерил Николая подозрительным взглядом прежде чем удостоить ответом.

    - На Ладоге, где ж ещё! – Ватник привлёк внимание мужика в гораздо большей степени, чем остальное одеяние Николая. – Из Питера сам?

   - А? А да. Из Питера.

   - С дневного что ль?

   - С дневного. Заснул вот и видишь… Когда первая электричка в город не знаешь?

    - Электричка?! – Переспросил мужик. – Электрички мил человек до нас не ходят. Такого чуда здесь не видали покуда. Это тебе на Балтийском вокзале нужно было садиться, аккурат к фрицам в лапы бы и приехал. Правда что ль они уже в Урицке и завод почти взяли?

    - Какой завод? – Не понял Николай, но почувствовал, что почти теряет сознание от удивления.

    - Известно какой! Кировский!

    - Кировский? Фрицы? А, нет, не взяли! Хрен им постный, а не Кировский! – сказал Николай. – Так как мне в город то уехать?

    - Во даёт! – Обрадовался чему-то мужик и снова смерил Николая недоверчиво-подозрительным взглядом. – Зачем же ты уезжал, когда назад намереваешься попасть? Погоди до утра. Лисицын всех вас утром тендером и отправит. Ночью ещё состав подойдёт.

    - Куда отправит?

    - В Кобону. Других путей больше нет!

    - Лисицын, это кто?

    - Николай Николаич? Дежурный по станции, ну и поскольку зона считай прифронтовая, за коменданта он у нас. Слушай! Здорово ты оголодал видать, или при обстреле контузило?

    Мужик в третий раз нехорошо подозрительно прищурился.

    - Да задело малость, - Николай понял, что спектакль затягивается и пора доискиваться до истины. – Слушай! Как тебя зовут?

    - Кутузов Алексей. Из местных я. Семнадцатый год тут в Осиновце. За маяком присматриваю.

    - Лёха значит! Леха, а какой день… ночь какого дня сегодня?

    Этот вопрос казалось, не удивил мужика, он лишь сочувственно покачал головой пристальнее вглядываясь в Николая. Затем медленно произнёс:

 

                                                                          30

 

    - Семнадцатое сентября. Вторник.

    Николая прошиб холодный пот.

    - Семнадцатое сентября???

    - Да.

    - А год?

   Прежде чем ответить, Кутузов расстегнул телогрейку и зачем-то полез за пазуху.

    - Тысяча девятьсот сорок первый, - чеканя каждое слово, произнёс он.

    Николай лишился сил. Ноги его подогнулись, и он рухнул на колени, услышав как загремели отброшенные в сторону дрова. Спустя секунду, в лоб Николаю упёрлось что-то металлическое и нестерпимо холодное.

    - Подъём эвакуированный! – Приказал Кутузов. – Поворот на сто восемьдесят и шагом марш к коменданту.

 

    Поднимаясь, Николай пытался сообразить, жив ли он ещё. Может, помер с перепою, а Кутузов, Лисицын, сентябрь в июле и сорок первый год, это такая лёгкая форма ада для таких не совсем законченных грешников как он.

    Вспомнился мимоходом фильм, виденный лет десять-пятнадцать назад, где два перца, споткнувшись о проволоку, попали в начало пятидесятых. «Зеркало для героя» - так он вроде назывался. Парням, как-то удалось впоследствии выпутаться, но поначалу они приняли всю эту беду за съёмки кинофильма.

    Кутузов на актёра, даже самого паршивого, явно не тянул, да и револьвер, упиравшийся в спину Николаю, был точно всамделишный.

    Можно создать любые декорации и применить все возможные спецэффекты при съёмках кино, но климат! Климат изменить невозможно!

 

    Кутузов коротко постучал в дверь стрелочного поста. Ответил тот же сонный голос. Заскрипел засов и их впустили даже не интересуясь, кто за дверью. Может быть в стуке было что-то условное.

 

    За столом внутри сторожки сидели двое.

    Один – тщедушный старикашка, обутый в огромные валенки, совершенно лысый, лысый до блеска, закутанный в защитного цвета телогрейку. Второй – тот, которого Николай принял за мента, высокий, широкоплечий мужчина в морском кителе – поднялся навстречу вошедшим.

    - Ну что у тебя опять Леша? – Спросил моряк.

    - Вот товарищ капитан. Задержал подозрительного типа у озера, - доложил явно довольный собой Кутузов.

    - Он что же переплыть его собирался? – Усмехнулся старикашка.

    - Тихо Володя, - сказал капитан и обратился к Кутузову: - Ты хоть документы у него проверил?

    - Никак нет. То есть говорит, нет у него никаких документов. Вопросы задавал странные, неуместные…

    - Например?

    - Какой говорит сейчас год дядя? И на исподнем у него, надпись я заметил не по нашему, к тому же пьян похоже как свинья.

    - Надпись не по-нашему, говоришь? – Хитро прищурившись, произнёс моряк.

    - Так точно товарищ капитан!

    - Товарищ Лисицын! Сколько можно тебя поправлять?

 

 

                                                                          31

 

    - Так точно, товарищ Лисицын!

    Лисицын жестом пригласил Николая сесть за стол. Тот повиновался, поскольку ноги его почти уже не держали.

    - Товарищ Лисицын, - снова подал голос Кутузов. – Я подозреваю, не тот ли это второй, с подбитого вчера бортового номера 312.

    Лисицын внимательно изучал Николая при свете стоящей на столе керосиновой лампы. Наконец сказал:

    - Распахни-ка, телогреечку.

    Николай развёл полы ватника в стороны.

    - «Красные, горячие, Чилийские перцы», - прочёл вслух капитан и вежливо поинтересовался: - Ну и что же товарищ, всё это значит?

   - Что значит? Вы же сами прочитали и перевели! Ред, хот, Чили пепперс, группа такая. Музыку лабают жёсткую, но мне нравится, - ответил Коля.

   - А ты кто? Чилийский шпион?

    «Ну что ж поиграем в эти игры», - решил про себя Коля, а вслух произнёс:

    - Да нет, не шпион я. Послан отделом Британской внешней разведки, для обмена опытом работы во время ведения боевых действий. С Советским правительством, все вопросы согласованы.

    Николай в душе и сам посмеялся той чуши, которую спорол только что.

    - Документы?

    - Откуда? Откуда у секретного агента документы?

    - Имя?

    - Чарльз Спенсер Чаплин!

    - Усы куда девал, Чарльз Спенсер? Пропил вместе с котелком и зонтиком? – капитан тоже видимо был не лишён чувства юмора, но вместе с тем уже строже повторил:

    - Имя?

    - Бонд! Джеймс Бонд! А усы сбрил в целях конспирации, - не в силах сдержать улыбку признался Коля.

    - Больше похоже на правду, но хватит! – Лисицын резко хватил ладонью по столу, так что Кутузов, дед и Коля вздрогнули. – Хватит ломать комедию! Кто такой? Откуда? С какой целью на военном объекте?

    -Журавлёв Николай,- Колин юмор испарился. – Из Санкт-Петербурга… то есть из Ленинграда, точнее из Петергофа. Никаких целей не преследую. У вас оказался случайно – заснул в поезде. Более ничего добавить к сказанному не могу, - завершил скороговоркой Николай.

    - А я, кажется, могу! – продолжил Лисицын. – Сколько лет прожил за границей? Откуда знаешь русский? Цель? Цель?

    «С этим отмороженным моряком, расстегнувшим кобуру и так демонстративно по ней похлопывающим, лучше не шутить!» - решил Николай и стал лихорадочно соображать, как бы покрасивше соврать.

    - Не был я за границей ни разу! – Начал было Николай.

    - А откуда тамошнее исподнее? – Прервал его Лисицын.

    - Не тамошнее оно, местное! На Сенной на мыло выменял.

    - Когда?

    - Летом ещё. Так с тех пор в нём и хожу!

    - Ну, допустим, - продолжал лейтенант. – Здесь как оказался и что делаешь?

    - Я ведь объяснял уже. Случайно. Заснул.

    - Хватит! Теперь уж точно хватит! – Снова прервал его Лисицын и, обращаясь к Кутузову, коротко приказал:

 

                                                                         32

 

    - Отведёшь в баню, пусть посидит до утра, после к Орлову, это похоже, по его ведомству проходит, вот пусть и разбирается…

 

    Баня Орлова, находилась не близко, не далеко – на эвакопункте в Осиновце. Брошенный в неё Николай, получив в напутствие добрый пинок от Кутузова, вначале больно ударился лбом о косяк двери ведущей из предбанника в парилку, а затем, пожалел о том, что вообще покинул паровозную будку.

    Холод в бане был неимоверный и трудно было представить себе сейчас в ней голого человека объятого облаками пара.

    До утра, похоже, далеко, тем более, никто не ведает когда здесь начинается утро.

    Из страха замёрзнуть во сне, Николай подполз поближе к малюсенькому, замазанному мелом оконцу и, подперев кулаками подбородок, сжавшись улиткой, принялся считать. Просто считать, от одного до… пока кто-то, или что-то не прервёт счёт.

 

    Ветер хлестал по стенам баньки ветвями берёзок, росших вплотную к срубу. Николай видел как в квадратиках оконца, мелькали тени пролетающих, сорванных листьев. Луна светила ярко. Голова шла кругом.

    Никакого объяснения случившемуся с ним, не находилось. И это была явь! Не страшный, не забавный сон, не состояние клинической смерти – а явь! Более страшная, чем любой сон…

 

    Фильмов пересмотрел множество, книги читал! Жюль Верновскую «Машину времени» - пять раз, например. Переживал вместе с героями происходящее конечно, но верить в саму возможность подобного – не верил.

    Пришлось поверить!

    И в то же время, нечто вроде внутреннего голоса одёргивало: Опомнись! Путешествия во времени невозможны!

    Что было ему возразить? Ничего! Нечего! Но всё-таки мёрз сейчас Николай в эвакопунктовской бане, на берегу древней, седой Ладоги, семнадцатого сентября, тысяча девятьсот сорок первого года…

 

                                                                         VI

 

    «Порядок и справедливость!» - в принципе-то, основы существования не только этого, отдельно взятого города, но и всей Германии в целом.

    Соблюдение правил, почитание законов, строгое следование существующему режиму – отличительная особенность немцев.

    Немцы – самая аккуратная нация на свете! Педантичность, дотошность и аккуратность немцев во всех вопросах, - доходит порой до абсурда.

 

    Вольфганг тщательно выскабливал подбородок, когда резкий звонок в дверь, заставил его дёрнуться от неожиданности и коротко полоснуть себя опасной  золингеновской бритвой. Мыльная пена ниже надреза – мгновенно окрасилась красным.

    Спустя секунду звонок повторился. Неожиданный визитёр оказался настойчив. Быстро ополоснув лицо и приложив к ране полотенце, Вольфганг вышел из ванной и шлёпая босыми ногами по паркету, направился к входной двери.

    Долго возился с запором. По-порядку: сначала верхний, затем средний, и уж, наконец, нижний – английский замок, особо нравившийся Вольфи в детстве.

 

                                                                         33   

 Нравилось его аппетитное пощёлкивание, к тому же, это был единственный из всех запоров, до которых он, в нежном возрасте мог дотянуться.

 

    Справившись с замками и распахнув дверь, Вольфганг увидел стоящих на лестничной площадке, поразительно похожих друг на друга, двух мужчин.

    Один из них был в штатском, второй – в форме унтер-офицера полевой жандармерии.

    - Что вам угодно? – недовольным тоном поинтересовался Вольфганг, пытаясь отодрать коротко подрезанными ногтями, хвостик лейкопластыря от рулона.

    - Вольфганг Мейер? Рудольфштрассе 25? – Вопросом на вопрос отозвался мужчина в штатском одеянии.

    - Так точно. Но с кем имею честь, простите? – Заклеивая подбородок пластырем, произнёс Вольфганг.

    - Адольф Гроттер. Старший сотрудник курьерской службы, - представился штатский.

- А это, - он на секунду замялся, глядя на начищенные до блеска сапоги унтера. – Охрана. Имею важное предписание, сами понимаете…

    - Слушаю вас, - недовольство Вольфганга всё возрастало. Кровь не останавливалась, и порез начинал саднить.

    - Лейтенант Мейер! – Официальным тоном начал штатский. – Следуя распоряжению Рейхсмаршала от 10.09.41., вы отзываетесь из отпуска для продолжения службы. Вам надлежит явиться на свой аэродром не позднее 20 часов 11.09. По прибытии, вы поступаете в распоряжение полковника Крюге, являющегося вашим непосредственным начальником. Вот ваше предписание, служебная записка и пропуск на аэродром.

    Штатский протянул Вольфгангу пакет из серой бумаги, щедро усыпанный печатями Рейхсканцелярии, Имперского управления безопасности и ведомства Люфтваффе.

    - Вы испортили мне отпуск, - вскрывая пакет и подписывая корешок уведомления о вручении, медленно проговорил Вольфганг. – Более того, вы почти испортили мне жизнь. Я помолвлен, и свадьба была назначена на завтра.

    - Надеюсь, ваша невеста, как истинная дочь Германии и преданная Фюреру немецкая девушка, воспримет с радостью ваш отзыв на фронт. Кстати, она состоит в союзе?

    Вольфганг неопределённо пожал плечами, давая тем самым понять, что это ему неизвестно.

    - Хайль Гитлер! – Выкрикнул штатский.

    - Хайль Гитлер! – Повторил унтер и, не дожидаясь ответного «Хайль», оба, резко развернувшись, застучали каблуками вниз по лестнице.

    - Хайль! – Чуть ли не шёпотом выговорил Вольфганг, не поднимая руки, и вернулся в квартиру.

 

    «Господи!» - Думал Вольфганг, прибираясь в ванной. «Война на востоке идёт скоро уже как три месяца, а я всё никак не могу привыкнуть к неожиданностям».

    Испания, Польша, Франция. Теперь вот Россия. Привычный, заранее запланированный ход войны. Фюрер по крайне мере уверяет, что всё идёт по плану. Но Советы, с первого дня войны преподносят сюрпризы, которых признаться от них мало кто ожидал.

    Приготовив кофе, Вольфганг прошёл в гостиную и удобно расположившись в кресле, развернул предписание.

 

    Спустя два часа, старый, желто-красный трамвай, вёз Вольфганга к доминиканскому монастырю.

    К слову сказать, с последней сменой власти, трамвай стал более дисциплинированным. Последнее изменение маршрута случилось полгода назад, когда вожатый-чех, решил свернуть к лавке покойного ныне Ганса Таунсвика, за табачком для своей трубки.

 

                                                                         34

 

 

 

 Ехавшие в вагоне двое молодых эсэсовцев, не позволили ему купить табаку.

    Выяснив причину задержки, они выволокли чеха из вагона и на глазах остальных пассажиров и случайных прохожих расправились с ним, раздев и расстреляв старика, приставив дуло шмайссера* к заднему проходу.

    Дальше, к ратуше, трамвай повёл один из эсэсовцев, да так умело, что на первом же повороте, вагон слетел с рельсов.

    А на следующий день, Ганс Таунсвик, свернул торговлю и неделю спустя, его нашли повесившимся под железнодорожным мостом.

 

    - Следующая остановка Вайспорт, - объявил кондуктор – пожилой немец с пышными кайзеровскими усами, которые чуть ли не ложились на воротник форменной шинели. – Остановка конечная. Господин лейтенант, если вам нужен доминиканский приют, то лучше вам сойти сейчас. Ведь за Вайспортом, дорога разобрана, грязно! Там теперь большая военная стройка!

    Вольфгангу показалось, что «большую военную стройку», кондуктор просто-таки ненавидел, однако он сдержанно поблагодарил его и на малом ходу спрыгнул с подножки.

    Дойдя до конца старинного здания доминиканского монастыря и повернув налево, Вольфганг лицом к лицу столкнулся с бывшим пастором Фердинандом Руттеном. Фердинанд глядел себе под ноги и, налетев на Вольфганга, лишь отмахнулся от него как от назойливой мухи, продолжив свой путь.

    - Здравствуйте пастор!

    Эти слова произнесённые Вольфгангом, заставили Руттена застыть на месте. Медленно обернувшись, он вперил в окликнувшего его лейтенанта полный ненависти взгляд.

    - Кто вы? – Прошипел пастор.

    - Не узнаёте святой отец? Вольфганг Мейер. Лейтенант Вольфганг Мейер. Вольфи! Сын Генриха Мейера – художника. Разве не помните? Отец расписывал плафоны костела, что на Южном спуске, а я тогда помогал ему смешивать краски, - затараторил, почувствовав себя почему-то, в чём-то виновным Вольфганг.

    Взгляд священника немного смягчился. Он развернулся к Вольфгангу всем корпусом и сделал пару шагов к нему навстречу.

    - Вольфганг! – Вдруг наставительно проговорил он. – Пожалуйста, не называй меня больше пастором при людях, а лучше вот что… - он перешёл на шёпот и приложил к губам указательный палец. – Если тебя кто-нибудь спросит, кто такой Фердинанд Руттен, скажи что рыбак. Обычный рыбак.

    - Но почему пастор? – Возмутился Вольфганг.

    Вместо ответа, пастор вновь опустил голову, надвинул поглубже на глаза свою шляпу и зашагал прочь.

    - Пастор! – Воскликнул Вольфганг.

    - Чурбан! Недоносок! – Пробурчал Руттен и, ускорив шаг, скрылся за поворотом.

 

    Вольфганг только три дня находившийся в городе, в отпуске, не мог знать, что неделю тому назад, пастор (теперь уже бывший пастор) Фердинанд Руттен, при очередном своём визите в замок, был схвачен молодцами из местного отделения гестапо и четверо суток провёл без еды и почти без питья, в волчьей клетке городского зоосада, составляя подробнейшее описание всех известных ему горожан, покинувших город за месяц до начала военных действий на восточном фронте. Но всех конечно вспомнить не смог.

 

 

                                                                         35

 

    Дальнейшего текста сводки Совинформбюро, Николай уже не слышал. Звон в ушах как после хорошего подзатыльника, усилился настолько, что он почти потерял сознание.

 

    Явь! Правда! И вот сейчас по его родному Петергофу, Петродворцу, шляются фрицы, а он не видит всё это на экране телевизора, приукрашенным, облагороженным как чеченская война, - он всё это чувствует. Он присутствует при этом,    Слава Спасителю, что единственного в зоосаде волка, заморили год назад. Волк, однажды лишился в яростной схватке с прутьями решётки, почти всех зубов, а ему предлагали лишь голые кости, правда, большие и наполненные мозгом, но чтобы добраться до мозга, кость нужно было разгрызть. А чем?

 

    Если бы волк был жив и сейчас, пастору вряд ли представилась возможность встретить Вольфганга возле доминиканского монастыря. Списки пастора – всего лишь повод. Гестаповцы попросту осчастливили бы серого, новым соседом…

 

    Проводив Фердинанда удивлённым взглядом, Вольфганг зашагал дальше вдоль ограды монастырского кладбища в сторону Вайспорта, где и жила его невеста. Уехать, не объяснившись и не простившись, было невозможно.

 

                                                                         VII

 

    - От Советского информбюро...

    Николай вздрогнул от утробного будто бы голоса, доносящегося откуда-то снаружи и будто сверху. Вздрогнул и потому, что теперь сомнений точно уж не оставалось…

    Явь!

    Диктор меж тем продолжал:

    - Ценой огромных потерь, шестнадцатого сентября, тысяча девятьсот сорок первого года, гитлеровским войскам, удалось пересечь железнодорожную линию между станциями Лигово и Старый Петергоф, а также к западу от станции Калище и прорваться к Финскому заливу. Жемчужина пригородов Ленинграда – всемирно известный Новый Петергоф, с его дворцами, парками и фонтанами, оказалась в руках врага. Противостоящие на этом участке фронта, превосходящим силам гитлеровцев 8-я армия и некоторые части 42-й армии Ленинградского фронта, отошли к побережью Финского залива и заняли территорию длиной 65 километров, и шириной 25 километров…

 

почти, с оговорками. События, история, вершатся где-то рядом. А он, Николай, сидит в холодной бане и неизвестно что его ждёт в ближайшие пару часов.

 

    Наше дело правое! Мы победим!

 

    Голос диктора стих, растворившись едва слышным эхом в прохладном сентябрьском воздухе.

    «Не забывать заводить часы», - решил Николай и крутанул колёсико «Ракеты». Заскрипела дверь предбанника и, пригнувшись, вошёл Кутузов. Коля успел взглянуть на часы – 6:45.

    - Эй, эвакуированный! – Светя по углам карманным фонариком с противно жужжащим динамо, прохрипел Кутузов. – Что спишь что ли?

    - Заснёшь тут в вашем вытрезвителе! – Съязвил Николай.

 

 

                                                                         36

 

    - Пойдём, пойдём к товарищу Орлову, выведем тебя сейчас на чистую водицу,- подталкивая Колю в спину кулаком, торопил Кутузов.

    - Далеко идти-то?

    - Нет. Неподалёку. Тут за станцией, где новую ветку тянут.

    - Куда? Какую ветку?

    - В бухту Гольсмана. Там слиповый путь будет и перегрузка с барж, - охотно выдавал военные тайны Кутузов.

    - Что ж ты мне рассказываешь-то всё? – Поинтересовался Николай. – А если я немецкий шпион, заброшенный вторым номером бортом 312?

    - Ну и что, - не смутившись, продолжал Кутузов. – Товарищ Орлов, разберется, кто ты есть. Шпион – шлёпнут, эвакуируемый – эвакуируют, а гансы о строительстве в бухте Гольсмана, всё одно, уже прознали, их разведчики тут кружат постоянно, да наши зенитчики тоже не спят. Вот и теперь не проспали!

    - А кто такой этот Гольсман? Еврей?

    - А я почём знаю? Может и еврей…

    - А Орлов кто?

    - Товарищ Орлов кто? – Кутузову явно хотелось поговорить. – Ну, как тебе объяснить? – Алексей мечтательно закатил глаза к звёздному небу. – Понимаешь, он всегда знает, как и что нужно сделать, чтобы вышло правильно. Понял?

    - Я то понял. Вы вот вряд ли поймёте, - хмурясь до боли в переносице пробурчал Николай.

 

    Оставшуюся часть пути, они прошагали молча, пока не достигли наскоро сколоченного из деревянных щитов барака, над входом в который красовалась выведенная чьей-то старательной рукой надпись: «ЭВАКОПУНКТ №2 СТ. ЛАДОЖСКОЕ ОЗЕРО».

    Кутузов пропустил Николая вперед, и они очутились в жарко натопленной комнатёнке, где было накурено до тошноты.

    Обстановку комнаты, даже скромной назвать было трудно. Две деревянные скамьи вдоль стен, миниатюрное бюро, несгораемый шкаф, трёхлапый обеденный стол с кипами бумаг на нём и полевой телефон. Печка – хитро переделанная из железной бочки.

    Светомаскировка соблюдалась безукоризненно. Помимо тёмных штор, все щели в окнах, были аккуратно заткнуты паклей.

    В тусклом свете керосиновой лампы чадящей под потолком, сквозь густые пласты табачного дыма, где-то возле бумаг и телефона, угадывалось лицо пожилого человека, одетого в застиранную гимнастёрку. Человек ежесекундно затягивался наполовину выкуренной папиросой и что-то быстро писал.

    Справа, на скамье, сидел молодой парень с разбитым лицом, одетый в форму лейтенанта Люфтваффе. Руки его были связаны за спиной и видно было, что данное обстоятельство, доставляет человеку крайние неудобства. Кровь капала с его подбородка на оторванный воротник кителя и человек, провожая взглядом каждую каплю, болезненно морщился.

    Рядом с ним лежал выпотрошенный планшет и чёрная лётная куртка.

    - Товарищ Орлов, подозрительный тип, обнаруженный ночью в районе станции, по вашему приказанию доставлен, - бодро отрапортовал Кутузов.

    Человек за столом на мгновение оторвался от письма, взглянул исподлобья на вошедших и жестом велел им садиться.

    - Кутузов, - вдруг произнёс он. – Выведи-ка Ганса на свежий воздух, минут на десять. Пусть подышит. Да и умой его слегка, а то смотреть на эту тварь страшно. Мы тут потолкуем пока.

 

                                                                          37

 

    Как только Кутузов и немец вышли, Орлов, окончательно оторвавшийся от бумаг, пристально поглядел на Николая.

    - Русский знаешь? – Прошептал он.

    - Родной язык, - отозвался Коля.

    - Ну так что? Кто такой? Откуда пожаловал?

    - Я ведь всё уже сказал вашему, этому… как его… Лисянскому.

    - Лисицыну, - поправил Орлов.

    - Да. Лисицыну.

    - Эх. Всё, да не совсем, - будто бы упрекнул Николая Орлов. – Видел ту мразь, ту, что Кутузов только что гулять повёл?

    - Немца что ли? Ну, видел…

    - Немца, - Орлов снова тяжело вздохнул. – Этот немец, по-русски, лучше нас с тобой говорит, и назвался Владимиром, а то, что форма на нём немецкая, и сбили его зенитчики наши, да грохнулся он тут неподалёку. Чёрт его знает кто он? Грохнулся-то на немецком заметь ястребе! В самолётах германских разбираешься кстати?

    - Немного…

    - Немного, - усмехнулся Орлов. – На вот, глянь что за птица?

    Орлов подвинул по столу фотографию разбившегося самолёта.

    - «Рама», - определил Николай. – «Фокке-Вульф», тип…

    - Точно «рама», - перебил его Орлов. – А летун то этот, как известно разведывательный, и наш экземплярчик трёхместный, но в третьем кресле мешок с песком. Значит двое! Один-то вон на дворе проветривается, да обнаружили мы его прямо около самолёта.

    Орлов на пару секунд задумался глубоко, будто пропал вместе со своим дымом, после продолжил:

    - Кто же он всё-таки есть такой? Ты не подскажешь?

    - Понятия об том совершенно не имею, - спокойно проговорил Коля.

    - Один-то вот он! – Вдруг обрадовался чему-то Орлов. – А второй исчез. Будто сгинул!

    Подозрительно сузив глаза, Орлов шипел дальше:

    - И есть у нас подозреньице, что второй номер – это ты! Так что если сумеешь, то уж мил человек развей, пожалуйста, наши подозрения. Немецким кстати владеешь?

    - В школе учил. Но плохо…

    - А русский где учил? Тоже в школе? – Выкрикивая эту фразу, Орлов почти вплотную приблизил своё прокуренное лицо к Николаю, и тому, стоило больших усилий, сдержать приступ тошноты.

    Немного поскрипев зубами и посверлив Николая взглядом, Орлов вновь уселся за стол, достал чистый лист бумаги и, задав первый вопрос, приготовился писать.

    - Имя, фамилия, отчество, год рождения?

    - Журавлёв Николай Андреевич, тысяча девятьсот семидесятый…

    Проскочило! Видимо Орлов чувствовал себя слишком усталым, чтобы заметить это, либо умел хранить самообладание на допросах. Во всяком случае, на лице его, когда он выводил цифру, подписывающую Николаю сумасшествие или расстрел за нежелание говорить правду, не дрогнул ни один мускул, а перо ни на миг не задержалось, скользя по белой странице.

    - Образование? Специальность?

    - Среднее. Музыкант, - с улыбкой, грозящей испортить всё дело, ответил Николай.

    - Консерваторский что ли?

    - Нет, я же сказал, образование среднее. Музыкальная школа помимо общеобразовательной.

    - На чём играешь? На трубе?

 

                                                                          38

 

    - Нет. Почему на трубе? – Удивился Николай. – И на форте и на пиано.

    - Это как?

    - На фортепиано…

    - Ага. Ясно! – Кивнул Орлов и прищурясь ещё пуще прежнего спросил: - А на трёхрядке смогёшь?

    - Не пробовал…

    - Место рождения? – Лицо Орлова снова приняло напряжённо-вдумчивое, серьёзное выражение.

    - Город Ленинград.

    - Домашний адрес?

    - Петергоф. Ольгинская дом десять, квартира три…

    - Постой, постой. Так Петергоф же сегодня немцы заняли! – Удивился Орлов.

    - Ну так, а что я здесь делаю? – Не растерялся Николай. – Эвакуируюсь!

    - Такой здоровый с виду лоб! Тебя бы в армию. Болячка что ль какая?

    - Энурез…

    - Это когда чего болит?

    - Когда всё болит. Неизлечимая…

    - Ладно, разберёмся, - казалось, согласился Орлов и крикнул в сторону двери: - Кутузов!

    В дверях тотчас же появился Алексей, толкавший перед собой немца, которому прогулка и окунание в бочку с ледяной водой, бодрости не добавили.

    - Вот что Кутузов, - почёсывая затылок, произнёс Орлов. – Ты мне этих молодцов рассади покамест по разным норам, чтобы они ни о чём не договорились, да сбегай в штабную, пошли пару запросов по их души. Куда сам знаешь. Дождись ответа и сразу ко мне! Понял боец?

    - Так точно! Есть! – Вытянувшись по стойке смирно и щёлкнув несуществующими каблуками, ответил Кутузов.

    - Да второго-то свяжи, не плошай, - посоветовал Орлов, гаденько улыбаясь.

 

                                                                       

                                                                       VII

 

 

    Вольфганг постучал четыре раза, как и было условлено среди своих.                                                                      

    Теперь, после помолвки с Лизой, он мог считать себя своим.

    Дверь долго не открывали. Вольфганг в мёртвой тишине подъезда, морщился от скрипа своих сапог и слушал, как потрескивает тающая глазурь на торте, купленном в бывшей кондитерской Мальбене.

    Отчего трещала глазурь, Вольфганг даже предположить не мог, как и то из чего эта самая глазурь была изготовлена. Рецепт её приготовления, наверняка сильно отличался от оригинального, с которым работал папаша Мальбене.

    Именно тогда, когда не из чего стало делать глазури и печь торты и пирожные, старик Мальбене, собрал пожитки. Распустил поварят, перекрестил ступени своей кондитерской и двинул в сторону солнечной Италии, на родину своих предков, которой, к слову сказать, так и не достиг. Где-то на швейцарской границе, его разбил паралич и один из нацистских голубоглазых «олимпийцев», пристрелил беспомощного, онемевшего старика, приняв его за беглого еврея.

 

 

 

                                                                          39

 

    Двери кондитерской, Мальбене оставил незапертыми и не сделал на счёт её никаких распоряжений и заявлений, а потому, вскоре, в ней появилась новая хозяйка, выкупившая заведение у города, за сущие гроши.

 

 

    Тётушка Гертруда – начала было своё дело с размахом присущим начинающим предпринимателям, но не прошло и пары месяцев, как кондитерская потеряла былую славу, лишилась флюгера и вывески. И выпекалась в ней отныне, такая вот чушь, которую держал сейчас в руках Вольфганг.

 

    Наконец, где-то далеко в коридоре, раздались неторопливые шаги, и дверь вскоре отворили. На пороге стояла Лиза.

    - Что случилось? – Потирая заспанное лицо, широко раскрывая глаза при виде обмундирования на Вольфганге и стараясь при этом сохранять спокойствие, спросила она.

    - Меня отзывают на фронт. На восток. Зашёл вот проститься, - вручая паршивый торт, смущённо проговорил Вольфганг.

    - Я знала, что это когда-нибудь произойдёт, обречённо проговорила Лиза и, отступая в сторону, пригласила Вольфганга войти.

 

    Прощание получилось сдержанным. Даже каким-то прохладным, как будто бы не было никогда их неожиданного знакомства в танцевальном классе лётной школы Вольфганга, где Лиза преподавала курсантам премудрости владения собственным телом в столь хитром деле как танцы.

    Будто бы не было прогулок по весеннему, ночному городу, наполненному запахом сирени, любования цветущими каштанами в городском саду, и первых, робких поцелуев под ними. Не было чего-то большего, в душноватом, дровяном складе за Вайспортом, того большего, что повторилось после, перед отъездом Вольфганга. В дешёвой гостинице у причала. В номере, где пахло молью и скисшим молоком.

    Но тогда получается, что не было и пронзительно-голубого неба Испании, наполненного юркими русскими «крысами»*. Не умирал на его руках Георг – единственный верный и давний друг.

    Ещё со времён лётной школы, Георгу не везло, хотя, как можно назвать невезением, то, что тебя сбивают в третий раз, в то время как ты прикрываешь друга.

    Тогда выходит, всего этого не было.

 

    - Мне пора, - прервав затянувшуюся паузу, произнёс Вольфганг.

    - Иди. Пиши. Вернись только, пожалуйста! – скороговоркой протараторила Лиза, едва сдерживая слёзы.

    Вольфганг вытянулся во весь рост и чуть было не брякнул неуместное сейчас совершенно – «Хайль!», но вовремя опомнился.

    - Всё исполню, пообещал он, давя в себе желание, разрыдаться как подросток, отбросил обратно в желудок ком подступивший к горлу, сдержанно поцеловал Лизу и помчался вниз по лестнице.

 

    К воротам аэродрома, Вольфганг прибыл без четверти восемь. Отметил предписание в штабе. Вежливый адъютант проводил его к полковнику Мартину Крюге, кабинет которого располагался в дальнем конце длинного коридора здания, некогда принадлежавшего фабрике по производству пианино. В напоминание о своём былом предназначении, здание было заполнено готовыми и незавершёнными инструментами.

 

                                                                          40

 

    В канцелярии, коридоре, на лестнице. В кабинете полковника, тоже стоял чёрный, «белозубый» красавец, украшенный двумя золочёными подсвечниками.

 

    - Хайль Гитлер! – Воскликнул Вольфганг переступив порог кабинета. Полковник – низкорослый, круглолицый человек, обошёлся без ответного приветствия, жестом пригласил вошедшего присесть к столу и сам опустился в своё необъятное кресло, стоявшее прямо под портретом фюрера в полный рост.

    О полковнике Мартине Крюге, и в штабе и в частях Люфтваффе, ходили противоречивые слухи. Кто-то восхищался им – называя верным и преданным фюреру служакой, отличающимся большими способностями к военному делу. Кто-то называл его тупым и самолюбивым карьеристом и лизоблюдом, ни в чём ровным счётом не разбирающимся, привыкшим слепо выполнять бездарные приказы более высокого начальства.

    Вольфганга мало интересовали слухи, он привык всегда и во всём полагаться только на собственное мнение, раз и навсегда определявшее его отношение к человеку.

    Крюге просматривал его, Вольфганга личное досье, изредка отрывая взгляд от папки и посматривая на Мейера поверх очков.

    - Лейтенант Вольфганг Мейер, окончил вторую лётную школу под Гамбургом, двадцать восьмого августа 1938 года. Холост. Далее направлен в истребительную эскадру… - Полковник на секунду вновь оторвался от досье, и как показалось Вольфгангу, с восхищением взглянул на лейтенанта. Затем продолжил: - С Галландом* полетали?

    - Никак нет господин полковник, - ответил Мейер. – Я прибыл в эскадру значительно позже. Галланд в то время находился в госпитале.

    - Жаль. Даже я был бы рад знакомству с таким человеком.

    Вольфганг отметил про себя это – «даже Я…». Вроде бы никаких геройств Крюге за период своей лётной службы не совершал.

    - Лейтенант. Вам известно о ситуации на восточном фронте? Победоносные германские войска, значительно продвинулись вглубь советских территорий. Белоруссия, Украина, Прибалтика, вот-вот падут Москва и Петербург – а это означает – конец войне. Вы согласны со мной Мейер?

    - Да господин полковник. Я согласен с вами, но русские я слышал, упорно сопротивляются. Я слышал их сводки с фронтов…

    - Советские сводки – чистый вымысел, пропагандистский приём, правды в них…

    Крюге закашлялся и приложил к губам белоснежный платок. Платок остался чистым.

    - Правды в них, наберётся едва ли на каких-то жалких десять процентов. Они действительно сопротивляются, но что означает сопротивление практически дезорганизованной армии, мощной, современной, хорошо обученной и вооружённой германской военной машине.

    - Петербург до сих пор не взят полковник, а это тормозит ход войны, - осмелился вставить слово в незавершённую речь полковника Вольфганг.

    - Мелочи. Это дело времени. Нескольких дней, - отмахнулся Крюге. – Я думаю, что это слишком большой отрезок времени, но вы правы лейтенант. Русские пока сопротивляются и потому, Германии нужны такие парни как вы. Именно поэтому, вы Мейер, отозваны из отпуска и направляетесь на восток.

    - Но господин полковник! Я не имею опыта ведения воздушных боёв на восточном фронте,- воскликнул Вольфганг.

 

 

 

 

                                                                          41

 

    - Галланд тоже не имел! Тем более что слишком уж большой опыт вам вряд ли понадобится. Вы Мейер, направляетесь в разведывательное подразделение базирующееся под Петербургом. Город плотно окружён нашими войсками, но есть одно препятствие для его полного взятия.

    - Могу узнать какое?

    - Узнаете лейтенант, по прибытии на место…

    Крюге проштемпелевал пропуск, подал его Вольфгангу: - Ступайте Мейер, ваш стрелок, на время переброски, ожидает на лётном поле. Не соскучились по нему? Хайль Гитлер!

 

    Разговор был окончен. Вольфганг вскинул руку над головой, резко развернулся и вышел из кабинета.

 

    Странная особенность была отмечена Вольфгангом. События последних дней разворачивались с такой стремительностью, что он не успевал фиксировать в сознании происходящее.

 

    Долгожданный отпуск, помолвка, грядущая свадьба, проклятый Адольф Гроттер из курьерской службы, Крюге, восточный фронт. Лабиринт!

    Стараясь не думать больше об этом, Вольфганг прошёл на лётное поле, отыскивая взглядом свою новую птицу - Фокке-Вульф-189, цвета пасмурного неба, и стрелка – Курта Шенкера. Курт  не мог остаться незамеченным нигде, благодаря исполинскому росту и голосу, звучащему как иерихонская труба.

    Громоподобный бас доносился из ангара.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          

  

 

 

 

 

 

 

                                                                          

 

                                                                          42

                                                             Глава Третья

 

                                                                         I

 

    Принц Густав – младший сын могущественного короля Эрика. Старший – Аксел, с самого детства страдал слабоумием и потому, вопросы о наследовании престола двумя сыновьями, решались сами собой.

    После смерти жены, Эрик сильно сдал. Быстро состарился и всю свою нерастраченную некогда любовь, обратил на младшего сына.

    Слабоумие Аксела, прогрессировало с каждым годом и вскоре дошло до того, что двадцативосьмилетний Аксел, стал бояться людей и целыми днями просиживал в дальней башне замка – каменном мешке, умудряясь обходиться без воды и пищи приносимых извне. Питался он исключительно чёрными грибами, обильно произраставшими на сыром земляном полу, а вода в достаточном количестве сочилась меж камней.

    Проведя несколько месяцев в полном одиночестве, в башне – Аксел перестал узнавать даже родного отца и брата, а при их появлении, забивался в дальний угол, громко визжа как перепуганная собачонка.

    Король Эрик приглашал лучших лекарей со всех концов страны, не скупился и на заморских колдунов и эскулапов, но никто уже не мог помочь бедняге Акселу. С каждым днём ему становилось всё хуже и хуже…

 

    В младшем сыне, папаша-король, души не чаял. Густав получил прекрасное образование, быстро выучился танцам и верховой езде. Он стал душой балов и проворным воином на рыцарских турнирах, часто устраиваемых Эриком в его же честь.

    Близилось двадцатилетие наследника. Превосходный жеребец и новенькие доспехи, дожидались своего часа, дабы быть врученными Густаву в качестве подарков.

    Принц с нетерпением ожидал наступления дня своего совершеннолетия, ведь с того момента как ему исполнится двадцать, он сможет покидать пределы замка.

 

    Толпы молоденьких дочерей знатных родителей, начали осаждать королевский замок задолго до торжества, надеясь хоть краткий миг лицезреть, возможно, своего будущего жениха.

    Эрик втайне надеялся на то, что в дни празднеств, Густав получше присмотрится к одной из этих кукольного вида толстушек, и вскоре ему, удастся покачать внуков на своих слабеющих с каждым днём, старческих коленях.

    Но гром грянул среди ясного неба. Буквально за день до праздника, видимо от чёрных грибов, мутной воды, сырости и одиночества, вдоволь настучавшись головой о камни, в дальней башне скончался Аксел.

 

    Народу, конечно же, было известно о том, что у нынешнего короля два сына, поэтому скрыть смерть и похороны Аксела, не представлялось возможным. К тому же, в случае смерти Эрика, у Густава возникли бы большие сложности с занятием престола и могло бы дойти до того, что принца обвинили бы в убийстве родного брата.

    Праздник пришлось отменить. Вместо бурного веселья, королевство на несколько дней погрузилось в глубокий траур.

    Впрочем, по правде сказать, Эрик переусердствовал. Умри сам он внезапно, и всё равно у Густава было чрезвычайно мало шансов избежать неприятностей. Как бы он доказал причину невменяемости брата? Не послужил ли поводом к ней сильный удар по голове неким тяжёлым предметом. Канделябром к примеру…

 

 

                                                                         43

    Но что произошло, то произошло.

    На следующий день, Густаву исполнилось двадцать и впервые он покинул замок, следуя за гробом Аксела, в мрачной процессии, состоявшей из монахов, седых рыцарей и всех ближних и дальних родственников королевской семьи.

 

    Густав вспоминал похороны матери. Он также шёл за гробом, в окружении тех же людей одетых во всё чёрное, но… только до ворот замка. Дочь кастеляна – Марта, веснушчатая, рыжеволосая девушка лет пятнадцати, крепко ухватившись за рукав его плащика, утянула Густава назад в гостиную залу, с большого дубового стола которой, несколько минут назад, гроб с телом его матери отправился в свою последнюю дорогу.

    Не сделай этого Марта, - принц поимел бы массу неприятностей, вплоть до недельного заключения в карцер. Ведь тогда ещё, покидать пределы замка и выходить в город, Густаву строго-настрого воспрещалось…

 

    Процессия медленно, под заунывное пение монахов, двигалась к дальнему погосту. Густав, опомнившись за воротами замка, с интересом оглядывался по сторонам. Он впервые видел этот мир не ограниченным высокими, каменными стенами. И вскоре мир пленил его воображение.

    Возможно, столько интересного прятали внутри себя дома, выстроившиеся вдоль самой широкой, главной улицы города. Столько интересного, могли порассказать люди, собравшиеся поглазеть на похоронную процессию и воочию убедиться в том, что хоронят действительно одного из престолонаследников.

    Слева, между домов, поблёскивало море, которое Густав также видел впервые в жизни. Справа – в заоблачную высь упирались горы.

    Город будто затих в ожидании чего-то сказочного. Город встречал своего будущего короля с тем же любопытством, каковое овладело в этот момент и самим будущим королём.

 

    У Густава впервые заболело сердце. Может быть, это была и не совсем боль, скорее тяжесть. Тяжесть, которая приходит на смену лёгкости, той лёгкости, которую ощущает каторжник, только что выпущенный на своду. Чувство лёгкости оттого, что пространство более не ограничено каменными стенами и растерянность от неизвестности, что же надлежит делать с внезапно придавившей беднягу свободой…

 

    Дорога на кладбище была неблизкой и Густав, насмотревшись на окрестности, приступил к изучению людей, безмолвно стоявших по краям дороги.

    Население столицы королевства состояло в основном из рыбаков, чему способствовала близость моря, и пастухов-скотоводов – благодаря превосходным лугам у подножия гор.

    Ремесленников в городе было мало, да и те в это время были заняты работой, от которой такие пустяки как похороны члена королевской семьи, никак не могли их отвлечь.

    Рыбаки жили по левой стороне главной улицы. Стояли с загорелыми от постоянного соприкосновения с солнцем, водой и ветром лицами. Чувствовали они себя несколько неуютно, как любые люди, большую часть своей жизни, проводящие на шатких палубах. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, почти разучившись передвигаться по земной тверди, не теряя равновесия. Покрикивая на жён с многочисленными выводками – добрая половина потомства, явно принадлежала пастушьему племени.

 

 

 

                                                                          44

    Рыбаки уходили в море порой на два-три месяца, промышляя ловлей и в других морях, останавливаясь в чужих портах, для пополнения запасов воды и провианта, торгуя уловом. Там, вдали от родного дома они тоже не казались верными отцами семейств. Жёны в их отсутствие, также не собирались помирать от скуки.

    Пастухи не уходили никуда. Луга, фермы, рынок, публичные дома и постели своих и рыбацких жён, - всё это находилось в одном месте, поблизости и не требовало значительных перемещений.

    Скотоводы тоже покрикивали на свои семьи, численность которых была не меньше, а порой и превосходила рыбацкие.

    Лица пастухов были бледны, так как они в отличие от рыбаков, не подставляли их солнцу и ветру, предпочитая отсиживаться в тени, покуда паслось стадо.

    Что более всего удивило Густава, так это малое число мужчин. Даже среди детей, в семьях рыбаков и скотоводов преобладали девочки. Но и те женщины, которых успел разглядеть Густав, - так отличались от женщин, которых он постоянно видел в замке. Супруга кастеляна, её дочь, десяток кухарок и прачек, да приходящие раз в неделю молочницы из города. Вот и всё.

    За двадцать лег Густав изучил их лица и фигуры настолько, что узнал бы любую в темноте, на ощупь, по запаху. И ни одна из них не вызывала у него никакого интереса. Все чувства к женщинам ограничивались у принца лишь сыновней любовью к матери. Но королева Власта, слишком болезненно переносила слабоумие Аксела и мало заботилась о здоровом и жизнерадостном Густаве. Смерть королевы по этой причине, не стала для принца тем сокрушительным, болезненным ударом судьбы, который переживаем все мы, будучи окруженными в детстве любовью и вниманием матерей.

    Именно женщины, вызывали наибольший интерес Густава. Именно их он выделил из всего пёстрого населения города. В простых одеждах, с тоской и скорбью во взглядах, постоянно одёргивающие расшалившихся детей и опускающие ресницы под окриками и бранью мужей, - все они показались Густаву милыми и глубоко несчастными. Похожими на покойную королеву, страдающую из-за немощи сына.

    И без того мрачное настроение его испортилось ещё более, и весь оставшийся путь до погоста, Густав проделал молча.

 

    Процессия миновала старую мельницу на городской окраине и стала медленно подниматься на вершину холма, где собственно и находилось городское кладбище, в центре которого стояла королевская усыпальница.

 

    Кладбище представляло собой ровную поляну на вершине холма. Гранитные валуны-надгробия, казались словно бы разбросанными рукой великана просыпавшего гальку. На каждом валуне, была укреплена медная табличка с указанием имени и даты кончины погребённого. Лишь на могилах знатных горожан и обитателей замка – валуны выглядели действительно как надгробия, а на табличках были отчеканены не только даты рождения и смерти, но и все заслуги усопшего, все войны в которых славный рыцарь принимал участие, имя его супруги, слуг, клички лошадей, площадь земельных угодий и все наследники, которых он подарил миру.

    На могилах женщин, указывалось имя рыцаря, за которым дама была замужем, также все рождённые ею дети и иногда, внизу таблички, чеканился портрет покойной.

    Именно такую табличку и нес, прижимая левой рукой к груди Густав. Пустую почти табличку…

 

    Наконец подошли к выбранному месту. Опустили гроб в тёмный, сырой склеп.

 

 

                                                                         45

Намертво приколотили к стене усыпальницы табличку и вся рать родственников, монахов и праздных зевак, быстро разошлась по домам и кельям, дабы в одиночестве помянуть душу так рано ушедшего из жизни престолонаследника.

    У могилы остались стоять неподвижно лишь два человека: старый король и его младший сын…

 

    Эрик первым прервал тягостное молчание. Смахнув согнутым указательным пальцем слезу ползшую по щеке, король глубоко, прерывисто вздохнул и произнес, обращаясь будто бы к самому себе:

    - Любил ли я его?

    Густав встрепенулся, услышав сказанное.

    - Кого отец? – Спросил он, глядя в мокрые глаза короля.

    - Я вовсе не любил его. Но как!? Ведь он сын мне, как и ты! Что с того, что за всю свою жизнь он не произнёс связно и двух слов? Тем то оно и хуже! Тем то оно и мучительнее! – король обхватил голову руками и начал раскачиваться из стороны в сторону. – Я просто выполнял свой отцовский долг.

    Густав положил правую руку на плечо отца, желая утешить его, и тихо сказал:

    - Ничего отец. Акселу сейчас много лучше там, на небесах, чем нам с тобой стоящим здесь перед свежей могилой.

    Король, отняв ладони от лица, нежно посмотрел на сына, и слабая улыбка едва заиграла в уголках его крепко сомкнутых губ.

    - Мой милый, мой умный мальчик! – наконец произнёс он, погладив ладонь принца. – Ты всё понимаешь! Ты всё правильно понимаешь. Ступай в замок. Я ещё немного побуду здесь, с Акселом. Моим милым, бедным Акселом, - и словно вспомнив что-то, король добавил: - Надеюсь, ты запомнил дорогу, мой умный мальчик? По окончании траура, мы отметим твоё совершеннолетие, ну а пока в виде исключения и по причине… Король на мгновение замолк. – Я отпускаю тебя одного.

    - Отец! – Гневно воскликнул Густав. – Ты хочешь сказать, что ещё десять дней я не смогу выходить из замка?

    - Траур сынок. Таков обычай.

    - Но отец! Мне уже исполнилось двадцать, а без празднования, вполне можно обойтись! Или попросту перенести его!

    Густав негодовал. Столько любопытного и непознанного он разглядел сегодня на городских улицах, столько интересных путешествий он запланировал на завтра, и вот теперь выясняется, что всё это откладывается ещё на десять дней!

    Принц люто ненавидел в эту минуту, того человека, единоутробного брата своего, лежащего в могиле, придавленного тяжёлым камнем. Аксел был виноват во всём!

    Эрик, неодобрительно покачав головой, после недолгого раздумья молвил:

    - Мой мальчик. Выслушай меня.

    Густав тяжело дышал, раздувая ноздри как загнанная лошадь. Эрик продолжал:

    - Пойми сынок. В мире есть вещи, к которым необходимо относиться с заботой, иначе они придут в негодность. Например, твои сапоги нужно ежедневно смазывать жиром, иначе вскоре ты не сможешь их надеть, а доспехи нужно чистить, иначе они заржавеют и рассыплются в прах при первом же прикосновении копья. Также нужно относиться и к обычаям. Их необходимо соблюдать и чтить, по-другому, чего будет стоить королевская власть, если сам король не держит своего слова. Ты понимаешь, что я хочу внушить тебе сын мой?

    Густав казалось, не слушал отца. Его по-прежнему душила обида и раздирающее сердце мысль о вселенской несправедливости.

 

 

                                                                          46

    - Отец! Акселу ведь теперь ровным счётом наплевать на то, буду ли я торчать в замке или узнавать ближе своё королевство!

    - Пожалуйста, не перебивай меня сынок! Став королём, я дал клятву соблюсти все обычаи, существующие в нашем королевстве. Один из них подразумевает то, что ты, мой сын, не можешь считать себя совершеннолетним, пока твоё совершеннолетие, не будет подобающим образом отпраздновано, а, не будучи совершеннолетним, ты не смеешь покидать замок. Я дал слово. Я должен соблюсти эту традицию, иначе я не король, а просто любящий отец не могущий устоять перед несправедливой просьбой сына. В молодости, я был в точно таком же положении, как и ты ныне, но я нашёл в себе запас терпения и я очень хотел бы, чтобы в этом ты походил на меня.

    - А если за те десять дней что я буду сидеть взаперти в замке, кто-нибудь надумает умереть ещё, и вновь отменят празднество, мне опять придётся высиживать в четырёх стенах?

    Принц говорил всё ещё с гневом в голосе, однако, понемногу начиная мириться с неизбежным.

    - Кроме меня, - глядя в землю произнёс Эрик, - не осталось никого, по кому мог бы быть объявлен траур. А уж я то постараюсь дожить до праздничного пира и обнять, наконец, своего совершеннолетнего сына. К тому же, - добавил он, - если я умру, королём как единственный наследник станешь ты и тогда уже ничто не помешает тебе выйти из замка, когда заблагорассудится.

    - Хорошо отец, - совершенно успокоившись, проговорил Густав, - я вернусь домой. Ты ещё не переменил своего решения побыть с Акселом?

    - Нет, Густав. Я побуду с ним немного. Ступай. И очень прошу тебя – на обратном пути никуда не заглядывай, а особенно избегай трактиров. Хотя… у тебя ведь нет денег.

    - Прощай отец. Увидимся дома.

    С этими словами Густав, преклонив колено, наклонился к надгробию, быстро поцеловал его, выпрямился и, отряхнув плащ, не оглядываясь, зашагал прочь с вершины холма.

 

    Обратный путь показался принцу намного короче, того который он проделал, медленно ступая в составе похоронной процессии направляясь к погосту. И немудрено. Ведь назад он шёл один и шагал намного быстрее.

    Совсем скоро старая мельница оказалась далеко позади, и Густав очутился снова на главной городской улице. Вдали показались башни замка и принц, сбавив шаг, вновь внимательно стал приглядываться к горожанам, вернувшимся после прохождения скорбного шествия к своим повседневным делам.

    Принц приветствовал двух рыцарей из состава стражи направлявшихся в обратную сторону. Густав догадался – они были посланы за королём. Один из рыцарей было увязался за принцем, но тот отослал его, сказав, что прекрасно запомнил дорогу и до замка доберётся сам. Рыцарь помчался догонять напарника.

    Захотелось пить.

    На пути встречались многочисленные трактиры, торговцы пивом и ключевой водой, но у Густава не было денег и ничего такого, что можно было бы отдать взамен за ковш ледяного напитка.

    Сокрушённо вздыхая и облизывая пересохшие губы, принц двинулся дальше.

    Он шёл довольно быстро и, оглядываясь назад, видел, что прошагал порядочное расстояние от старой мельницы, но башни замка не приближались…

 

    Жажда вскоре стала нестерпимой и принц начал подумывать о том, как бы свернуть на одну из узких улочек, ведущих к морю.

 

 

                                                                          47

    Бедняга и не подозревал о том, что морская вода может быть непригодна для питья.

    Твёрдо решив для себя, на третьем повороте, всё-таки спуститься к морю, принц ускорил шаг. Но второй перекрёсток избавил его от этой необходимости.

    Прямо посреди перекрёстка, Густав увидел колодец и склонившуюся над ним девичью фигуру. Подойдя ближе и встав за спиной девушки, еле ворочая сухим языком, принц произнёс:

    - Простите меня молодая госпожа. Я иду в замок, и меня сильно мучит жажда. Не позволите ли вы мне напиться, чтобы я смог продолжить путь?

    Услыхав эти слова, девушка распрямилась, замерла на мгновение, а затем обернулась. Увидев её лицо, принц моментально забыл про жажду. Раскрыв рот от изумления, он глядел на это чудо округлившимися глазами.

    - Это я то госпожа? – Птичьим голоском спросила девушка. – Вы видимо совсем одурели от жажды?

    Только сейчас принц понял, чего ему недоставало последние годы. Отчего не спалось ночами и не хотелось никого видеть. Ни о чем, ни с кем говорить. Её глаза, губы, волосы, её манера говорить, перемежая каждое слово заливистым смешком. И этот птичий голос. Всё это поразило принца в самое сердце. Девушка не была похожа ни на одну земную женщину виденную Густавом до сих пор.

    - А ведь я вас узнала, - слегка смутившись под пристальным взглядом принца, произнесла девушка. – Час назад, вы шли за гробом в составе похоронной процессии, когда провожали знатного господина из замка – наследного принца Аксела-недоумка. Вы шли рядом с господином Ионари – нашим священником.

    - Хоронили моего брата, - не отводя взгляд от девушки, сказал Густав. – Родного брата.

    Девушка всплеснула руками и поспешила подать ему кувшин с водой, согнувшись при этом в низком поклоне.

    - Принц Густав Терлинг младший! – Прошептала девушка и склонилась вторично. – Какая честь для меня!

    - Честь небольшая, - сказал Густав, утолив жажду и вытерев лицо запылённым рукавом плаща, отчего оно немедленно покрылось бурыми пятнами. – Ведь я ещё не король и даже не совершеннолетний принц. Ты спасла меня от необходимости спускаться к морю, добрая прекрасная госпожа. Как зовут тебя?

    - Елена, - с дрожью в птичьем голосе отозвалась девушка, боясь оторвать взгляд от земли.

    - Позволь мне в благодарность, проводить тебя к твоему дому Елена? Ведь более нечем мне отплатить тебе за доброту.

    Сказав это, Густав легко подхватил два тяжёлых глиняных кувшина и вопросительно взглянул на девушку.

    Она так перепугалась того, что с ней говорит и предлагает помощь, молодой человек королевской крови, своей несдержанности, - как же, назвала его родного брата, пусть даже покойного – недоумком. Правда ей показалось, что принц пропустил это оскорбление родни мимо ушей или не расслышал вовсе, - что не смогла возразить и лишь молча указала Густаву направление…

 

                                                                          II

 

    Кутузов всё же оплошал.

    Раздобыв где-то спирту, действие его он ощутил уже, после того как вывел пленных из эвакопункта и, подталкивая их в спины прикладом винтовки, повёл к бане.

 

 

 

                                                                         48

    Две роковых ошибки совершил Кутузов: не связал Николая и посадил его вместе с немцем в одно помещение.

    Добросовестно завалив дверь парной дровами, Кутузов улёгся спать в предбаннике, на широкой скамье, подложив под буйну свою голову, пару прошлогодних веников.

    Николай вспомнил про часы, ещё раз завёл их.

    За маленьким оконцем баньки занимался рассвет. Хмурое осеннее утро. Николай теперь уже не сомневался – он сходит с ума!

    Июль. Большое количество спиртного. Взморье, катание в пригородных поездах, случайный сон и пробуждение в сентябре сорок первого!

    Немец молчал. Лишь угрюмо сопел, да изредка потирал ногу.

    Вскоре стало достаточно светло. За стенкой храпел Кутузов, забывший послать запрос по душу Николая. На улице послышалась возня. Мимо баньки волокли явно что-то тяжёлое. Сдавленный гудок паровоза возвестил о прибытии поезда.

    Хотелось курить, но сигареты закончились ещё вчера. От нечего делать Николай принялся рассматривать задремавшего немца.

    Немец как немец. Таких в кино Николай перевидал немало. Кинохроника. Их ведут пленных. Сразу сникших, несчастных, утративших былой лоск. Немец примерно его возраста, но явно старше. Или попросту так выглядит. Может быть, разбитая физиономия тому причиной? Жёсткая рыжеватая щетина, да исказившая лицо гримаса боли? Ещё говорят форма добавляет не только солидности, но и лет.

    Немец приоткрыл один глаз, склонил голову набок и с грустью посмотрел на свою правую ногу. Тут только Николай заметил, что немец, похоже, здорово ранен. Брючина повыше голенища грязного сапога была порвана. Края ткани, пропитанные запёкшейся кровью топорщились, и в разрыве зияла большущая алая рана.

    - Так тебе фашист! – Пробурчал Николай и отвернулся к оконцу.

    - Я не фашист! – неожиданно на русском, почти без акцента, заставив Николая вздрогнуть, тихо произнёс немец. – Я солдат.

    - Значит фашистский солдат,- подытожил, придя в себя Николай.

    - Немецкий солдат, - так же тихо поправил немец. – Выбирать, возможностей мне не предоставляли. Я простой немецкий солдат честно выполнявший приказы. Родину ведь не выбирают и мне просто не повезло.

    - Понимаю, - согласился Николай. – Служил.

    Немец между тем продолжал:

    - Наши государства в состоянии войны. Я волею судеб оказался на одной из сторон. Мне плевать кто у власти, фашисты или коммунисты. Я одинаково не терплю ни тех, ни других, но я солдат и обязан сражаться. Помимо политиков, есть ещё и простой народ, который я должен защищать.

    - Хорошо же ты его защищаешь, коли болтаешься по чужой земле, вдали от своего народа! Тебя, кажется, сюда не приглашали? – Николай усмехнулся. – Русский откуда так хорошо знаешь?

    - С детства. Русский доктор с семьёй был нашим соседом, жил ниже этажом. Я дружил с его детьми, брал уроки русского, их учил немецкому.

    - Зачем?

    - Никто так красиво не поносил кайзера, как отец семейства. Мне это нравилось почему-то,- отвечал немец. – Особенно много новых слов я услышал от него, когда кайзер, подхватив портки, удрал в Голландию.

    - Что стало с доктором и его семьёй? – Заинтересованно спросил Николай.

    - В тридцать седьмом они уехали на родину. Быстро. Бросив всё. Недолгие сборы с утра и к полудню их и след простыл.

 

 

                                                                        49

    Немец перевёл дух, погладил ногу и продолжил:

    - Я даже не успел с ними проститься. Был на занятиях в лётной школе. После обучал русских пилотов. Ещё одна возможность посовершенствоваться в знании языка.

    Он снова сморщился, внезапно замолк и с тоской поглядел на ногу.

    - Николай. – Николай протянул немцу руку.

    - Вольфганг. – Он крепко пожал её в ответ.

    - Закурить у тебя есть Вольфганг? – Поинтересовался Николай, проводя тыльной стороной ладони по пересохшим губам.

    Немец порылся в карманах и извлёк измятую пачку «ЮНО» и американскую зажигалку. Распотрошил пачку, нашёл целую сигарету и протянул Николаю. Себе взял сломанную, сложил две половинки вместе и засунул в рот с величайшей осторожностью.

    - Сбили? – Поинтересовался Коля, глубоко затягиваясь и глядя на рану на ноге Вольфганга.

    - Мы совершали разведывательный полёт. Всё шло хорошо. Я выполнил разворот и приготовился, было набрать высоту, как вдруг самолёт сильно тряхнуло. Меня оглушило на секунду. Позже я услышал, как сзади громко закричал Курт. Я окончательно пришёл в себя и увидел впереди верхушки деревьев. Ручку на себя, но поздно! Мы приземлились достаточно мягко. Небольшая поляна, торф, но я всё же ударился головой о приборную доску и вот… нога.

    - А Курт?

    - Едва мы приземлились, Курт выскочил из самолёта и с криком умчался в лес. Напрасно я звал его. Видимо шок. Голоса его было не узнать, от страха люди так не кричат. Кровь застилала мне глаза, и выбраться сам я смог не скоро. Тут подоспели ваши…

    - Ничего. Выловят твоего Курта, отполируешь ему физиономию, если позволят, конечно,- с улыбкой произнёс Николай.

 

    - Кутузов, твою мать! – Раздалось за дверью.

   В предбаннике что-то заворочалось, послышался глухой стук и звон упавшей шайки. Заглянув к пленникам и обнаружив их на прежнем месте, Кутузов снова запер дверь, но второпях не стал заваливать её дровами.

 

    - Откуда родом-то? – Спросил Николай, снимая с губ налипшие табачные крошки.

    - Из Германии, - коротко ответил немец, мечтательно глядя в потолок.

    - Как думаешь? Как тебя… Вольфганг. Что с нами будет? – сменил тему Коля.

    Немец с трудом поднялся и, прихрамывая, заходил взад-вперёд по тесной парной.

    - Смерти я не боюсь,- заговорил он. – Я был безоружен. Случись иначе, я не дал бы Курту уйти и дорого продал бы свою жизнь, ведь последний патрон всегда есть в запасе. Но я был безоружен.

    - По законам военного времени, нас конечно же, шлёпнут! – Начал было Николай.

    - Тебе этого пока ещё рано бояться, - перебил его Вольфганг. – Выяснят кто ты такой и всё образуется.

    - Да как же, чёрт побери, они это всё выяснят, когда меня нет!

    - Как это нет? – Со страдальческой ухмылкой на лице спросил немец.

    - Вот так вот нет! До дня моего рождения должно пройти ещё тридцать лет!

    Вольфганг остановился и с подозрением как на сумасшедшего поглядел на Николая сверху вниз.

    - Понимаешь? Да кстати, на допросе ты говорил по-немецки?

    - Да. Ваше начальство посылало за переводчиком, но он до сих пор не прибыл, потому меня особенно и не допрашивали пока. А что?

 

                                                                          50

    Разбитое лицо немца приняло заинтересованное выражение.

    - Да пока ничего. Видишь ли… - продолжил Николай. – Одним словом, какой сейчас год?

    - Сорок первый.

    - Вот! А там где живу я, сейчас две тысячи пятый, а может быть уже, шестой или седьмой, или вообще прошло бог знает сколько времени, - Николай казалось, засомневался в чём-то. – Здесь сентябрь, а там июль.

    Немец коротко хохотнул вначале, после – просто таки захлебнулся смехом.

    - Тебя там, пока меня полоскал караульный, случайно не били по голове?

    - Чего ржёшь, фашистская рожа? – Обиделся Николай и полез в растормошённую пачку за обломком сигареты.

    - На чём же ты прибыл из будущего? На машине времени? Читал! Но для людей военных, будь ты хоть марсианином, а шляешься по прифронтовой полосе – шпион! – сквозь кашель, вызванный смехом проговорил Вольфганг.

    - Скорее на паровозе, или… нет. Точно на паровозе!

    - На паровозе времени? Это что-то новое! – Приступ смеха повторился, а за ним последовал и очередной приступ кашля, который прекратился так же внезапно, как и начался.

    - Я заснул в будке паровоза ещё летом, а проснулся вот…

    - В каком паровозе? – Серьёзно спросил немец, хотя на лице его будто написано было:

- Не верю!!!

    - Там на станции паровоз, - объяснил Николай. – В наше время он превращён в памятник.

    - Война закончилась? – Осторожно спросил Вольфганг.

    - Вы проиграли! – Радостно ответил Николай.

    Немец замолчал и хоть продолжал смотреть на Колю с недоверием, тот понял, что сболтнул лишнего, его понесло, но нужно было открыть душу, высказать всё человеку, который его, хотя бы выслушал.

    Час назад, он хотел, чтобы ему поверили, теперь было безразлично, лишь бы выслушали не перебивая. И всё равно кто. Пусть даже этот пленный немец.

    - Так вот, - продолжал Коля. – Поскольку документов у меня нет…

    Николай вдруг замолчал, будто бы на него вылили ушат ледяной воды. Вскрикнув и вскочив, было, он медленно сел попутно ощупывая карманы.

    - Господи! Я идиот! – Произнёс Николай, вытягивая из накладного кармана штанов красную книжечку.

    - Тебя не обыскивали? – Спросил немец.

    - Н-не-т, - ответил Коля, протягивая ему паспорт. – Ты читать-то по-русски умеешь?

    - Да, - твёрдо сказал Вольфганг раскрывая книжечку.

    Насмешка напрочь слетела с его лица, как только он прочёл первые строки.

    - Ну что? Теперь не смешно? – Поинтересовался Николай, приблизив нос к оконцу, чтобы немец мог лучше его рассмотреть и сравнить с фотографией.

    - Мистика!

    - Чудо! – Согласился Коля.

    - Мистика! – Повторил немец, тряхнул головой, словно отгоняя дурной сон и добавил уже с сомнением: - Если конечно этот документ не фальсификация.

    - Новый российский паспорт, между прочим! Фальсификация! Тебя как дома звали?

    - Что? – Переспросил Вольфганг.

    - Ну, в семье, дома, как тебя называли? – Повторил вопрос Николай.

 

 

 

                                                                         51

    - Вольфи.

    - Так вот Вольфи, - продолжил Коля. – Этот документ не фальсификация как ты предположил, а я не сумасшедший. То, что ты держишь в руках, самый настоящий российский паспорт, выданный в 2002 году и принадлежит он лицу, которое в него вписано, то есть мне, и проживает это лицо, в том времени и по тому адресу, который указан там же. Вот такой вот аусвайс…

    Вольфганг качал головой широко раскрыв глаза.

    - Так то вот Фриц! – Довольно добавил Николай. – Представь, что с нами будет, если на следующем допросе, эти тупые головы, всё-таки додумаются меня обыскать?

    - Думаю, что тебя попросту расстреляют, - спокойно сказал Вольфганг. – А это, - он указал на паспорт. – Уничтожат, не моргнув глазом. Ты ведь не сможешь доказать что не шпион, и не ты именно тот самый второй номер в моём экипаже. А ведь они именно так и думают. Если на запрос о тебе поступит ответ что тебя не существует, ты, скорее всего на самом деле перестанешь существовать. Так проще.

    - По закону военного времени, - задумчиво проговорил Николай, вертя в руках возвращённый Вольфгангом паспорт.

 

                                                                         III

 

    Когда Густав и Елена подошли к маленькому одноэтажному домику, стоявшему в уединении, в глубине небольшой рощицы – уже начинало темнеть.

    За всю дорогу, они не обмолвились ни единым словом и вот теперь, поставив у шаткого крыльца кувшины с водой, Густав молвил, переведя дух:

    - С завтрашнего дня, воду тебе будут доставлять два младших рыцаря из замковой стражи. Всё что от тебя потребуется, это оставлять каждое утро пустые кувшины на крыльце.

    - Нет, нет многоуважаемый принц, - испуганно пробормотала девушка. – Нет. Это слишком большая честь для меня. И поверьте, ваш отец не одобрит вашего общения с чернью.

    - Твоя дерзость не знает границ, - чётко выговаривая каждое слово, Густав пронзал девушку горящим взглядом.

    Елена покорно опустила глаза.

    - Не забывай, с кем ты разговариваешь, - продолжал принц. – Ты избавила меня от жажды, и я должен избавить тебя от тяжёлой работы. Это всего лишь моя благодарность тебе и к тому же…

    Тут Густав запнулся.

    - Прости меня многоуважаемый принц, просто я не считаю, что сделала для вас нечто значительное. Подать кувшин воды страдающему от жажды человеку, вовсе не спасение. Ведь я тоже не знаю чем теперь отблагодарить вас…

    - Придёт время Елена и может быть и ты сможешь помочь мне. Поверь, я с радостью приму твою благодарность. Ну а теперь прощай. И не забудь про пустые кувшины.

    Густав отдёрнул руку, к которой припала девушка, желая расцеловать её. Он бережно поднял с колен Елену, поклонился ей, поплотнее закутался в плащ, постаравшись скрыть лицо и зашагал к замку.

    По дороге ему встретились два конных рыцаря, которые всё-таки узнали принца и тотчас же прилипли сзади и не отступали ни на шаг, пока тот не вошёл в ворота внешней стены.

    Проходя двором цитадели, Густав догадался о том, что рыцари были посланы на его поиски, значит, он сильно задержался и отец вернулся в замок раньше его.

 

   

                                                                           52

    С тяжёлым сердцем выслушал Густав все нравоучения короля. Особенно задели его слова Эрика о том, что тяга к свободе, убила в нём если не любовь, то уважение к отцовским сединам уж точно.

    Густав знал, что отец прав и поэтому ни словом, ни взглядом не смел возразить ему.

 

    Десять дней Густав не мог покидать замок. Три дня ушли у него на то чтобы отыскать верных людей из отряда младших рыцарей. Люди, наконец, нашлись, и Елена была избавлена от необходимости носить тяжёлые кувшины.

    Всякий раз, внося их в домик, она обнаруживала рядом с ними, то мешочек жемчуга, то серебряный перстень или рубиновые бусы.

    Восторг и страх одновременно поселились в её душе. Несомненно, принц обратил на неё своё внимание, но, будучи дочерью рыбака, могла ли она быть уверена в том, что это внимание не принесёт ей беды. Но получать такие роскошные подарки, ей как любой даме было так приятно.

 

    Но всё имеет свой конец. Истекли и положенные десять дней траура по Акселу.

    Утром тринадцатого дня, в замке вовсю началась подготовка к празднеству. Король Эрик, все дни не покидавший своей комнаты, наконец, поднялся в башню, для того чтобы собственноручно поднять приспущенный флаг.

    Впервые проснувшись утром, Густав к великому своему удивлению не обнаружил стражи у дверей своей спальни.

    Быстро одевшись и наскоро позавтракав, принц отыскал отца, который к тому времени спустился вниз, в картинную галерею и без лишних вступлений, пожелав доброго утра, обратился к нему с просьбой покинуть замок:

    - Отец, - начал он слегка волнуясь. – Время траура закончилось. Могу я выйти в город?

    Король оторвал взгляд от портрета супруги и строго оглядел сына.

    - Удивляюсь, как ты не сбежал из замка раньше срока?

    - Я старался быть послушным сыном! – Волнуясь ещё более промолвил Густав.

    - Твои старания достойны похвалы, - сказал король, вернувшись к созерцанию портрета. – Было бы неплохо, если ты и впредь станешь придерживаться подобного поведения, - голос короля несколько смягчился. – Я понимаю твоё нетерпение, но ответь мне лишь на один вопрос.

    - Я отвечу на все ваши вопросы отец! – Принц, почувствовав доброе расположение духа отца, явно оживился.

    - Что тебе понадобилось в городе?

    Быстро сообразив, что раскрывать всю правду пока преждевременно, Густав решил соврать:

    - Отец, - стараясь не выдать себя, дрожащим голосом начал Густав. – Придёт время, и я стану королём. Я не хотел бы лишний раз напоминать тебе об этом, о твоём возрасте, но ведь это неизбежно?

    - Да, - нахмурившись, подтвердил Эрик. – Неизбежно, и боюсь, что это случится совсем скоро.

    - Дай бог, чтобы это случилось ещё очень нескоро, но… - Густав печально вздохнул и продолжил:

    - Это всё-таки случится, а я ведь совсем не знаю города. Он так велик. Чтобы изучить его вдоль и поперёк, потребуется немало времени, не говоря уже обо всём королевстве. Вот я и хочу начать его изучение прямо сейчас. Да и погода к тому располагает.

    Эрик медленно подошёл к окну и оглядел безоблачное, голубое небо.

 

 

 

                                                                         53

    - Да. Ты прав. Погода действительно располагает к прогулкам и мне придётся вновь сделать для тебя исключение, хоть это и не в моих правилах делать исключения из существующих правил. Пусть бы дело касалось даже родного сына. Хорошо. Я отпускаю тебя до начала пира. Причины, побудившие тебя начать изучение города, кажутся мне достаточно убедительными. Но не забудь! У тебя в запасе осталось всего несколько часов. Ровно в полдень начнётся праздник, после завершения которого, я уже не смогу ограничивать тебя в твоих перемещениях по королевству. Но не приведи бог тебе опоздать к началу того самого праздника!

    - Спасибо отец! – Стараясь казаться сдержанным, стараясь не выдать восторга охватившего его, произнёс Густав. – Я могу идти?

    - Ступай, - сказал король, не отворачиваясь от окна.

    Быстро, боясь как бы отец не передумал, Густав зашагал по пустой галерее в сторону двери. Он уже было ухватился за кованую ручку, как вдруг резкий, вопросительный окрик короля, заставил его замереть на месте.

    - Густав постой!

    Убедившись, что окрик произвёл на сына желаемое действие, Эрик продолжил:

    - Кстати, какие у тебя отношения с младшими рыцарями из отряда внешнего охранения? Мне несколько раз сообщали о твоих визитах к ним.

    - С младшими рыцарями? – Переспросил принц, весь съёжившись у дверей, будто в ожидании удара.

    - Да. С младшими рыцарями? Если хочешь, я даже могу перечислить их поимённо.

    - Никаких особых отношений с ними у меня нет, - с неуверенностью, тотчас пойманной королём ответил принц.

    Задумавшись на мгновение Густав продолжил:

    - Я даже и не предполагал отец, что вы придадите подобному пустяку столь огромное значение.

    - Я пока ещё король! Я просто обязан всему придавать значение, - раздражённо произнёс Эрик. – К тому же, я пока ещё правлю этой страной, а ты пока ещё мой сын! Ну, так какие отношения могли сложиться у тебя с младшими рыцарями?

    - Да никаких. Попросту… - пытался оправдаться Густав.

    - Не вздумай лгать мне! Отвечай! – Резко прервал его король.

    - Когда я возвращался с кладбища, после похорон Аксела,- Густав приложил все старания к тому, чтобы его рассказ выглядел как можно более правдоподобным:

    - Так вот, когда я возвращался с кладбища, посреди дороги, я был вынужден остановиться у колодца и утолить жажду, ибо чуть ли не валился с ног от жары и усталости. Вода в том колодце показалась мне необычайно вкусной. Вода в замковых колодцах, как мне думается, лишена этого достоинства. Именно по этой причине, я и обратился к младшим рыцарям с просьбой ежедневно доставлять мне пару кувшинов этой воды.

    Младшие бесприсяжные рыцари, болтались по всему городу, по делу и без, в любое время дня и ночи. Густав прекрасно знал это. Если кто и донёс Эрику о его сношениях с конкретными людьми, за этими рыцарями наверняка была установлена слежка и наверняка, соглядатай видел их, преспокойно наполняющих кувшины водой.

     Густав был почти уверен в том, что королю ничего не известно о маленьком домике и о тех, кому на самом деле та вода предназначалась. Старшие рыцари, часто становившиеся шпионами, были чрезвычайно ленивы.

    - Хорошо! – Снова смягчившись, произнёс король. – Твои объяснения меня удовлетворяют. Но почему, ты не обратился с подобной просьбой к воинам из своей личной охраны? Они ведь надёжнее и всех ты давно знаешь.

 

 

                                                                         54

 

    - Мне неловко было обращаться с подобными пустяками к старшим рыцарям, ведь у них и без того хватает забот.

    Эрик вплотную подошёл к сыну, погладил его по опущенной голове, и улыбка заиграла на его морщинистом лице.

    - Ты так похож на свою покойную мать. – Смахнув внезапно набежавшую слезу, Эрик продолжал:

    - Ступай! Возьми с собой пару молодых воинов из числа твоих новых знакомых. В городе ныне небезопасно. И прошу тебя, выполни мою единственную просьбу – будь вовремя к началу праздника…

    Благодарно взглянув на отца и улыбнувшись в ответ, Густав поспешил оказаться за дверью.

 

    Переведя дух после неожиданного допроса, и устыдившись того, что пришлось соврать отцу, Густав поспешил к младшим рыцарям.

    Новенькие доспехи тихо позвякивали отполированным металлом, а кожа вкусно скрипела.

    Пролетев стрелою через двор, Густав отвязал коня, которого уже успел наречь Олафом,

 набросил уздечку и решительно просунул левую ногу в стремя.

    Оказавшись на спине Олафа, Густав зажмурился от переполнявшего его счастья, натянул поводья. Глубоко вздохнул, вонзил шпоры в бока коня и… спустя мгновение, почувствовал затылком прохладу камней, которыми был вымощен внутренний двор замка.

 

    В следующую секунду, он увидел падающие на него с неба верхушки сосен и услышал пронзительный свист…

 

                                                                          IV

 

    Дверь заскрипела, отворяясь, и на пороге возник совершенно протрезвевший, получивший видимо трёпку от Орлова, Лёха Кутузов.

    - Послал запрос? – Робко поинтересовался Николай.

    - Послал, послал. И ответ получил, - хрипя, ответил Кутузов, протаскивая вслед за собою в тесную парную тяжёлую винтовку. – Оба к Орлову!

    Вольфганг встал первым и молча позволил связать себе руки за спиной. Покончив с немцем, Кутузов вынул из кармана бушлата вторую верёвку и приблизился к Николаю.

    - Погоди. Песок из обуви вытряхну, - объяснил Николай и нагнулся развязать шнурки кроссовок.

    - Быстрее. – Прохрипел Кутузов и, выйдя в предбанник, пристально уставился на немца.

    Николай молниеносным движением, незаметно вынул паспорт из кармана брюк и ловко засунул его под ступню.

    «Помнётся, конечно» - успел подумать он, но делать нечего.

    - Я готов! – Выходя, сказал он Кутузову. – Лёха, может руки связывать не надо. До сих пор ведь я не сбежал.

    - Тамбовский волк тебе Лёха. Нет, арестованный, на сей раз надо!

    - Николай понял, что если ответ на запрос действительно существует, то играет он явно не в его пользу.

 

    Переходя через пути, Николай отыскал взглядом место, где вчера стоял злополучный паровоз. Как ни странно, он даже запомнил его номер: - Эм 4375.

 

                                                                          55

    На прежнем месте его не оказалось. Под составами также, ни одного паровоза не было.

    Доведя арестованных до входа на эвакопункт, Кутузов, прежде чем ввести их внутрь, ещё раз внимательно осмотрел верёвки и только после этого распахнул дверь.

 

    Внутри эвакопункта, всё было по-прежнему. Тот же табачный туман, тот же товарищ Орлов за столом.

    Но некоторые перемены всё же имели место: светомаскировка была поднята и в помещении царил дневной свет.

    Перед Орловым стояла пишущая машинка. В углу дремал тощий очкарик. Видимо переводчик.

    Орлов, как и давеча, предложил пленным сесть и, потянувшись, хрустнув суставами, произнёс, переводя взгляд с Николая на Вольфганга, и чуть касаясь им, взглядом, Кутузова, стоящего в дверях.

    - Ну что, клоуны? Вашему полку прибыло! – И уже напрямую обращаясь к Кутузову: - Веди Алексей. Веди!

    - Товарищ Орлов! – Попытался привлечь к себе внимание Николай, но Орлов упредил его, приложив палец к губам, и Коля заткнулся.

    Ожидание длилось минут десять. Орлов изучал взглядом арестованных. Те сидели уставясь в пол. Переводчик тем временем, вынырнув из дрёмы, тоже вперил взор в пленных.

 

    Вернулся Кутузов. Но уже не один. Чуть ли не волоком тащил он за собой странно одетого человека, связанного по рукам и ногам и с кляпом во рту. При этом Кутузов нещадно матерился.

    Будто бы рыцарские доспехи были на человеке.

    Орлов вопросительно посмотрел на Николая, переводчик на Вольфганга.

    - Узнаёте? – Хитро прищурившись, спросил Орлов.

    Переводчик задал тот же вопрос, но уже по-немецки.

    - Нет! – Чуть ли не хором ответили пленные.

    - Вот как? А я признаться думал, что это член вашего потешного отряда. Как видно ошибся, - разочарованно протянул Орлов.

    Николай пожал плечами, давая понять, что и рад бы помочь, да нечем.

    Прежним жестом, Орлов предложил третьему арестованному сесть рядом с Вольфгангом, но тот продолжал стоять, хмуро уставясь в переносицу Орлова полным враждебности взглядом.

    - Вот, полюбуйтесь Константин Михайлович, - начал Орлов обращаясь к переводчику. – На нашу цирковую труппу. Один прикидывается чистокровным немцем, по документам при нём обнаруженным вроде таковым и является, хотя по-русски говорит едва ли не лучше нас с вами. Но с ним почти всё ясно. Застигнут прямо на месте преступления, рядом с орудием преступления – самолётом. Документов при нём особо важных, прямо скажем никаких, только сильно устаревшая карта местности и даже без пометок. Второй, - Орлов указал на Николая. – Вроде русский. Выдаёт себя за Николая Журавлева. Мы послали запрос, ответ пришёл почти сразу. Человек с такими данными, ни в одном из паспортных столов Ленинграда не числится. Выводы делайте сами. Хотя, он говорит, что родом из Петергофа, а там сейчас фашист. Но при желании и это проверим. А желания у нас хоть отбавляй. И вот третий экземпляр. Самый любопытный!

    Орлов прервался, для того чтобы закурить очередную папиросу.

    -Два часа назад, сапёры выловили его в лесу. Неподалёку от «Каботажной»*, а это в паре километров от упавшего самолёта.

 

 

                                                                         56

    Переводчик, соглашаясь, кивал, внимательно слушая Орлова и записывая что-то в объёмистый блокнот.

    -Документов при нём никаких нет, - продолжил Орлов, пуская дым колечками в сторону стоящего. – Одет как Дон Кихот, Росинанта вот только недостаёт, чистый маскарад. И вот ведь в чём загвоздка, - Орлов от радости снова хитро прищурился. – Самолётик-то, тот, что наши зенитчики доблестные подсекли – двухместный и третьего туда не втиснуть. Ну, некуда! Мешок не даёт!

    - Сам стало быть, пришёл? – Впервые за всё время заговорил переводчик.

    - Возможно что и сам, вот только с какой стороны? Правый берег и железная дорога оцеплены. В лесах патрули, не засечь его, наши «лесные братья», ну никак не могли.

    - Не с неба же он свалился, - встрял Кутузов.

    - А Кутузов! Ты ещё здесь? – Опомнился Орлов. – Вот что голубчик, обыщи-ка ты этих троих ещё разок, да как следует. Может, что и прояснится. Отведи их к Сытину в контору, там и обыщи. После мне доложишь.

 

    Первым Кутузов вытолкал человека в доспехах, через некоторое время он вернулся с большим кровоподтёком на левой скуле и страшно злой.

    При виде разукрашенной физиономии Кутузова, Орлов и тот, кого он называл Константином Михайловичем, встревожено подались вперёд.

    - Что?

    - Да не убёг! Это он меня плечом двинул, когда я его в Сытинскую будку заталкивал, а плечо у него всё в железе.

 

    Переводчик и Вольфганг, перебросились несколькими фразами на немецком, и Кутузов увёл арестованных.

 

    Обыск прошёл спокойно. В конторе неизвестного Сытина, было тепло, и Николай с готовностью разделся, кроссовок впрочем, не сняв, да Кутузов и не настаивал.

    Незнакомец в доспехах, агрессии не проявлял. С достоинством обнажил мощный торс и позволил Кутузову ощупать ноги, обтянутые синими панталонами.

    Сунув американскую зажигалку Вольфганга в свой карман, Кутузов, вновь связав арестованных, отправился докладывать о результатах обыска. Хотя сами результаты отсутствовали.

 

    А в помещении эвакопункта, тем временем происходил следующий разговор:

    - Ну, так что Константин Михайлович? – Спрашивал Орлов, разминая очередную папиросу, вынутую из только что вскрытой пачки «Северной пальмиры». – Что вы скажете, познакомившись с этими артистами?

    - Сергей Сергеевич, точно определить важность этих птиц, я пока не могу. Но один из них, несомненно, представляет ценность, и я склонен думать, что это ни кто иной, как тот молчун.

    Переводчик протёр очки и вновь водрузил их на нос.

    - Похож он на финна. Здорово похож, но к чему весь этот маскарад я и впрямь не понимаю?

    - Делать то, что с ними будем? – Рассеянно спросил Орлов. – Мало мне зенитчики работы подсовывают, количество эвакуируемых увеличивается, фильтровать не успеваю. Подбросили бы кого в помощь что ли?

    - Ну где же я тебе сейчас помощника найду? – Спокойно произнёс очкарик. – А что делать… - Константин Михайлович на мгновение задумался.

 

 

                                                                         57

    - Дел у меня сейчас полно, сам понимаешь, забрать я их не могу. Подержи у себя, работёнку какую-нибудь поручи под присмотром Лисицына. Да позаботься о том, чтобы реже встречались.

    - Думаешь сговорятся?

    - Вряд ли. Но чем чёрт не шутит? Лады!

    - Ну что с тобой поделаешь? Лады!

    - Вот и хорошо! – Обрадовался очкарик. – Я немного разгребу у себя, заберу их. У тебя стаканы есть?

    - Найдутся, - ответил Орлов и полез в выдвижной ящик стола.

    Константин Михайлович достал из портфеля бутылку зелёного стекла порожнюю наполовину, разлил водку по стаканам. Собеседники чокнулись и быстро выпили. Орлов достал из кармана пару конопатых яблок.

    - По второй не предлагаю,- хрустя яблоком, будто бы извиняясь, произнёс Константин Михайлович.

    - Понимаю! Работа. – Отозвался Орлов. – Кутузова дождёшься?

    - Нет. Дела. До скорого!

    Очкарик пожал потную ладонь Орлова и быстро вышел.

 

                                                                          V

 

    Холодало. С каждым днём всё сильнее. За тридцать с небольшим прожитых сентябрей, таких холодов Николай не припоминал.

    Лужи по утрам, мерзко похрустывали тонким ледком, рано опавшие листья покрывались белой пылью инея, днём превращаясь в грязно-бурую, скользкую массу.

    Солнце за восемь дней, ни разу не осветило хмурый ладожский берег. Озеро непрестанно штормило, но более всего тревожило то, что к шлепкам штормовых волн, всё чаще примешивался, становившийся всё более близким грохот разрывов.

 

    Кроссовки быстро пришли в негодность. Сильно намокали, и просохнуть за короткое время, отведённое пленникам на сон, не успевали.

    Вольфганг тоже не мог похвастаться обувкой. Его превосходные сапоги конфисковал Кутузов. Они пришлись ему впору. Выдал взамен потрёпанные валенки с обрезанным верхом. Лишь Дон Кихоту – как окрестили его все, почти не сговариваясь, оставили его узкие, тяжёлые ботфорты.

    По распоряжению Лисицына, им выдали кое-что из пришедшего в негодность старого железнодорожного обмундирования. У немца отобрали остатки военной формы и небритый Вольфганг, щеголял теперь в дырявой путейской шинели и обрезанных валенках.

    Николаю, тоже кое-что перепало. Ватные штаны (как нелепо они смотрелись в сочетании с бело-синими некогда, а теперь буро-пепельными кроссовками), две тельняшки и относительно целый бушлат. О носках или портянках, даже речи не заходило. Кутузов раздобыл где-то обрезки шёлковой ткани и, обернув ими ноги, в валенках, ещё можно было прожить, но в кроссовках…

    Один Дон Кихот отказался от обновок, довольствуясь остатками кожаных доспехов. Человек он, к холодам, был видимо привычный, чем окончательно убедил Орлова, в том, что является финским шпионом.

    Константин Михайлович не торопился забирать пленников в Ленинград, хотя Лисицын и Орлов, постоянно телеграфировали ему о нецелесообразности содержания возможно вражеских лазутчиков в прифронтовой полосе, да ещё и на объекте такой важности.

 

 

                                                                          58

 

    Работа для них нашлась быстро.

    Каждое утро, после завтрака, если таковым можно было назвать кружку кипятка, горсть сухофруктов и кусок грязного хлеба, Кутузов в сопровождении двух ублюдков сержантов из станционной охраны, выводил пленных в лес, за пару километров от станции, резать торф.

    Запасы угля в Ленинграде быстро таяли.

    Сержанты запрещали пленным разговаривать и грозили «пристрелить на хер», за произнесённое слово.

    Дон Кихот продолжал молчать, и Николай стал было подумывать, что он немой. Но однажды, уронив свою лопату меж корней огромной сосны, налетев на черенок всем корпусом и сломав его, выругался он на неизвестном, похожим на эстонский или финский языке. Подозрения в немоте отпали.

    Воспользовавшись случаем, сержанты отвели в тот день душу, грозя по окончании рабочего дня, пристрелить Дон Кихота за порчу государственного имущества. И даже разыграли сцену расстрела.

    Дон Кихот, конечно, не понял ни единого слова из витиеватой ругани сержантов, но внимательно прислушивался к их речам, боязливо и зло в то же время озираясь по сторонам.

    После того случая, Дон Кихот, начал каждое утро молиться. Вставал на колени, обратившись к маленькому оконцу баньки и шептал продолжительную молитву.

    Просыпался он рано, в одно и то же время, в какое, Николай не мог определить – часы однажды, плавно перекочевали к одному из сержантов. Правда вскоре он их вернул.

    Несколько раз к бормотанию молящегося, который казалось ничего и никого в эти минуты вокруг себя не замечал, прислушивался Вольфганг и будто бы понимал к кому она обращена.

    Понемногу Николай свыкся со своим странным и страшным положением, к которому добавились страдания от голода и холода.

    Сухофрукты вскоре исчезли из их рациона, а хлеб стал напоминать безвкусную клейкую массу.

    Вечером, по окончании работы, им разрешали взять по куску торфа, для отопления баньки, из которой через пару часов, начисто выдувало все зачатки тепла и обогреваться приходилось теплом собственных тел, плотнее подобно воробьям прижавшись, друг к другу.

    На нарезке торфа, по дороге туда и обратно, пленные молчали. Лишь вечерами, Вольфганг и Николай могли переброситься парой фраз.

    Вольфганг хромал всё сильнее. Рана его была неглубокой, дважды удалось её промыть и перевязать, выпросив у Кутузова перевязочный пакет и немного спирту. Но, несмотря на это, спустя неделю, постоянно раскрывающаяся рана всё же загноилась и Вольфганг слёг.

 

    К середине октября выпал первый снег. Торф, подмерзавший ночью и оттаивавший после полудня, местами превращался в грязную жижу, в которой по колено утопали Николай и Дон Кихот. Вольфганга на работу больше не гоняли.

 

    Пару раз их обиталище навестил Лисицын и Кутузову было велено не трогать немца.

    Кутузов сильно изменился за последнюю неделю-полторы. Сержантов куда то услали и на торфоразработки, пленных теперь сопровождал он один.

 

 

 

 

                                                                          59

    Убедившись в том, что арестованные не предпринимают никаких попыток к бегству, да и сил у них на это похоже совсем не осталось, он перестал подпирать дверь парилки, что давало возможность выйти в предбанник, где можно было разжиться несколькими сырыми поленьями.

    Состояние Вольфганга всё более ухудшалось. Жар усиливался и вскоре Вольфганг стал впадать в забытье. В бреду, он требовал шнапса, вспоминал какую-то Лизу, нёс околесицу, состоявшую из отдельных и вряд ли связанных между собой общим смыслом немецких слов.

    Николай ничем не мог ему помочь, кроме того, чтобы укрыть его своей телогрейкой. Когда в баньке растапливали печурку, становилось чуть теплее.

 

    Пару раз Николай намекнул Кутузову, о том, что неплохо было бы пригласить врача, и перевести Вольфганга в какое-нибудь другое помещение, более подходящее для больного. На что получил исчерпывающий ответ, о том, что арестованным или военнопленным в прифронтовой полосе, на Ленинградском фронте, да и на иных фронтах, специальным приказом запрещено оказывать медицинскую помощь и вообще ставить их на какое либо довольствие.

    Но как-то раз вечером, когда страдания Вольфганга достигли, казалось наивысшей точки, дверь отворилась, и на пороге появился прижимавший палец к губам Кутузов, и следом за ним вошла средних лет женщина, в телогрейке наброшенной поверх белого халата. В руках у женщины тускло поблёскивал кожей небольшой саквояжик.

    Кутузов плотнее закрыл дверь и, вынув из кармана фонарик, осветил бредившего Вольфганга.

    Женщина наклонилась к больному, положила руку сперва на пылающий лоб немца, затем коснулась впалых, покрытых густой щетиной щёк, а затем приступила к непосредственному осмотру раны.

    Кутузов в продолжение всех её манипуляций над раненым, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, наконец, не вытерпев, спросил, обращаясь к женщине:

    - Ну как Анна Сергеевна?

    - Что тебе сказать Кутузов, - задумчиво произнесла она мягким, приглушённым голосом. – Рана неглубокая, но запущенная, началось воспаление и если не принять срочных мер, не сегодня-завтра, дело может дойти до гангрены.

    Переведя взгляд на Николая и Дон Кихота, очень внимательно следившего за происходящим, обратилась уже к ним: - Давно не встаёт?

    - Дня три-четыре, - ответил Николай.

    - Четыре Анна Сергеевна, - встрял Кутузов. – Я как вижу, что он позеленел аж весь, так его выводить и перестал.

    - Вот что Алексей. Его действительно необходимо отсюда переместить. Я кое-что оставлю, как применять ты знаешь, но всё же похлопочи, на эвакопункте местечко наверняка найдётся. Нельзя ему здесь, источник ценных сведений можете потерять, ты Лёша и Орлову так скажи.

    - Да какой он ценный, - усмехнулся Кутузов. – Был бы ценным, не валялся бы тут.

    - Похлопочи Алексей, а мне пора! – Не обратив внимания на слова Кутузова, женщина извлекла из саквояжа несколько склянок тёмного стекла, три перевязочных пакета и флакон с глюкозой. Поставив всё это добро на верхнюю полку, женщина повернулась к Лёхе:

    - Провожай Алексей!

 

 

 

 

                                                                           60

    Спустя полчаса, Кутузов снова вернулся. В руках он держал объёмистый мешок. Молча, развязав его, он извлёк бутылку водки, три металлические кружки, спиртовку, банку сгущёнки и пару вяленых окуней. Немного подумав, достал и четверть хлеба.

    - Спрячьте здесь получше. – С этими словами, он откупорил водку, плеснул немного в кружки и вручил Дон Кихоту и Николаю. Очистил окуня.

    Николай как завороженный наблюдал за его действиями, вспоминая тех окуней, июльских, тёплое пиво и свой переполненный мочевой пузырь. Тошнотный комок подступил к горлу.

    Отрезав два полупрозрачных кусочка хлеба, Кутузов дважды проткнул ножом банку сгущёнки и щедро полил их густой, белой драгоценностью.

    Николая не пришлось долго уговаривать. Залпом, опрокинув в рот содержимое кружки, он впился зубами в хлеб. Дон Кихот же, напротив, хмуро переводил взгляд с бредившего Вольфганга на Кутузова, ни к чему не притрагиваясь.

    - Водка. Шнапс. Пей! – Уговаривал его Алексей, насильно запихивая ему в руки железную кружку. – Трудно с тобой, - разочарованно заключил он и, повернувшись к больному, принялся разжигать спиртовку.

 

    Утром следующего дня, когда пленных или арестованных, кто разберёт – вывели на работу, Дон Кихот, против обыкновения, шёл не понуря голову, а наоборот вертя ею из стороны в сторону. Выглядывая что-то среди корней деревьев. Иногда отколупывал кусочки коры, тщательно пережёвывал их, после выплёвывал, и на лице его выражалось недовольство.

    Весь рабочий день, Дон Кихот продолжал свои странные манипуляции с корой и корнями, искал неизвестно что. Николай бесился.

 

    Вернувшись в баньку, Николай заметил, что Дон Кихот приволок с собой целую рукавицу каких-то корешков, травы и сушёных листьев. Обратившись к Николаю, жестами, он потребовал водки. Оставалось немного после вчерашнего, прямо сказать неожиданно доброго визита Кутузова. Коля дал. Дон Кихот высыпал содержимое рукавицы в кружку, повыковыривал видимо явный мусор с его точки зрения и залил всё драгоценной водкой.

    Вольфганг уже не бредил. Лежал молча, тяжело дыша с открытыми невидящими глазами.

    Вечером зашёл Кутузов и с порога объявил:

    - Фрицу, похоже, кранты! Так что завтра готовьтесь к новоселью. Товарищ Орлов сообщил сегодня о скорой вашей отправке в Ленинград.

    - Зачем? – Поинтересовался Николай.

    - Как зачем?! – Отозвался Алексей. – Тебя Николаша, судить будут наверняка, а этого, - Кутузов взглядом едва коснулся Дон Кихота, занятого в это время вознёй с ногой Вольфганга. – Нужно ведь выяснить что это за броненосец.

    - Нужно, - согласился Коля, прикрыв глаза и положив голову на подоконник.

    - А чем это, он кстати занят? – Спросил Кутузов, щурясь и приглядываясь к торопливым действиям Дон Кихота.

    - Пытается немцу путь на тот свет заказать.

    - Бесполезно. Он уже и не соображает ни черта. День, ну максимум два, и всё!

    - Посмотрим, - неопределённо заключил Николай. – Кстати Лёха, ты сегодня дверь не запирай. Будь человеком! Дышать тут нечем и малая нужда что-то по ночам меня беспокоить стала.

    - А сбежишь? – Ещё более сощурившись, спросил Кутузов.

 

 

                                                                         61

    - Не сбегу. Некуда!

    - Лады, - согласился Алексей. – Только выходя, осматривайся, а то мне по шее неохота.

    - Договорились.

 

    Кутузов ушёл, Дон Кихот, побормотав свою тарабарщину над ногой Вольфганга, соорудил повязку и улёгся спать, а Николай, выйдя в предбанник, сел на скамью и вновь почувствовал, что сходит с ума.

 

    Через пару дней, Вольфгангу стало лучше. Сознание окончательно вернулось к нему. Кризис ли миновал, или Дон Кихотовы примочки помогли – оставалось лишь гадать.

    Дон Кихот, по-прежнему, выходя резать подмерзающий торф, украдкой выковыривал какие-то корешки, травинки, собирал хвою. Пробовал всё это добро на зуб. Часть выбрасывал безжалостно, остальное волок с собой и продолжал творить настойки и отвары, которыми пичкал Вольфганга, начавшего уже ненадолго вставать на ноги.

    В одну из ночей, когда канонада на юге была особенно сильной, Кутузов, воспользовавшись всеобщим замешательством, вновь привёл доктора Астахову.

    Анна Сергеевна, осмотрела ногу немца и была несказанно удивлена прогрессом в выздоровлении.

    - Ну что же. Если так будет дело двигаться и дальше, - нежно ощупывая икру Вольфганга, произнесла Анна Сергеевна. – То через пару-тройку дней, ваш больной уже вне опасности. Но осторожность соблюдать всё-таки необходимо. У меня всё. Алексей, провожай!

    И Анна Сергеевна, сделав ручкой и широко улыбнувшись, неслышно выскользнула за дверь.

    На следующий день, на стол Орлова, лёг рапорт о полном выздоровлении пленного немца, подписанный доктором Астаховой и анонимный донос на Кутузова написанный корявым почерком, явно левой рукой.

    В доносе говорилось о принадлежности вышеозначенного Кутузова к пособникам фашистов и возможном ведении им шпионско-диверсионной деятельности в прифронтовой полосе.

    Донос основывался на фактах хищения Кутузовым продовольствия из артельного склада в рыбпорту и последующей передачи похищенного троим пленным. Спрашивается: на кой разгильдяю Кутузову проявлять такое благородство, рискуя собственной репутацией, да и жизнью. Или по заданию, или для спасения ценных агентов…

 

    - Ну Фриц, блох тебе на макушку! – Восторженно произнёс ввалившийся с морозца разрумянившийся Кутузов. – И удивил же ты нашу Анну Сергеевну. Проводил я ее, значит, зашёл к себе на маяк за куревом, иду обратно. А она, сидит значит на пне у портоуправления, внутрь не заходит и старательно пишет что-то, держа на коленях планшет. Книгу верно медицинскую. В историю войдёшь Фриц! И подельник твой, лекарь хренов! Помогли видать травки да шишки!

    - Почему это? – Поинтересовался Коля.

    - Так зажило ведь всё на нём как на полкане! Я бы от такой горячки помер! – Ответил Лёха. – И ведь пишет что-то улыбаясь, а карандаш от волнения в левой руке держит…

 

                                                                         VI

 

    Вывели их ночью. Под очередным методичным артобстрелом, пользуясь знаменитой немецкой аккуратностью и пунктуальностью.

 

 

                                                                          62

    Немецкая дальнобойная артиллерия, почти опровергала истину о не попадающем дважды в одну воронку снаряде. Погрешность составляла метр-два от силы. По началу обстрелов можно было сверять часы. Что и делали те, у кого таковые имелись.

    Начинался дневной обстрел и после первого же разрыва, становилось ясно, куда лягут следующие снаряды.

    Если первый взрывался возле порта или у Вагановского спуска возле Коккорево, люди на станции, продолжали спокойно грузить вагоны. Случайности были практически исключены.

    Однако на сей раз, случился перелёт и шальным снарядом, потопило сухогруз стоявший у пирса в Морье. Пустой. Но осколками легко ранило нескольких красноармейцев, находившихся в трюме и занятых покраской.

    Пробоина случилась небольшая, но судно всё-таки потонуло, наполовину заполнившись водой. Спасательная команда извлекла из трюма пострадавших, к вечеру водолазы заделали пробоину, откачали воду, но сухогруз не подвсплыл ни на сантиметр.

    При детальном осмотре, выяснилось, что все старания были напрасны. Плоское днище баржи, не выдержало удара о бетонные плиты, уложенные возле пирса на дно. Заклёпки лопнули, листы обшивки разошлись, и все нижние трюмы оказались затоплены.

 

    Начальник водолазной команды, почётный эпроновец Миша Селиверстов, долго бродил по внутренностям затонувшего корабля в поисках трюмных заглушек, по пояс в ледяной воде. Холод проникал даже сквозь меховую поддевку водолазного костюма. Ничего не найдя кроме наглухо заваренных люков, чертыхаясь вылез на палубу.

    - Ну, как там? – Спросил отдувающегося Мишу понтонер Гришка Капранов – в недалёком прошлом боцман с рыболовецкого траулера «Альбатрос». «Альбатрос» стоял у соседнего пирса. Правда, теперь он мало походил на мирный рыбацкий корабль. Выкрашенный тёмно-серой краской, ощетинился он стволами авиационных пушек, зенитками и парой пулемётов.

    - Темно и сыро там! – Ответил Селиверстов, вытягивая из кармана Гриши пачку «Беломора».

    - Крюк нашёл?

    - Нет крюка, - с наслаждением затягиваясь, сказал Миша. – Срезало его, вместе с куском переборки. Снаружи он лежит. Я когда давеча прежнюю дыру клепал, краем глаза его и заприметил.

    - А заглушки?

    - И заглушек нет. Это ж сухогруз. Откуда же им взяться?

    - Дрянь дело, - обречённо вздохнув, пробормотал Капранов.

    - Да уж! – Согласился Миша. – Ты с утра насчёт буксира и лебёдки береговой похлопочи. Тут второй слип строить собирались, неудобно будет, когда эта калоша под ногами.

    - Похлопочу. Да то уж с утра.

    - Нет не с утра. Знаешь, сегодня надо! А как завтра подморозит? Я с собой коньков не захватил!

    - Я тоже. Зато лыжи есть! Ты Миша на лыжах-то ходить умеешь?

    - Даже по дну морскому!

    - Вот! – Обрадовался Гришка. – Мы с тобой по первому-второму снежку! У-у-ух…

    - Я ни первого, ни второго снежка дожидаться здесь не собираюсь! Новый слип уложим, и я в Кронштадт проситься буду.

    - Зачем?

 

 

 

                                                                          63

    - Скучно здесь! Война не война. Сам чёрт не разберётся. Ветра нет, а штормит. Ветер шапки рвёт, а на озере ни зыби! А замёрзнет оно окаянное, так мне тут и вовсе делать будет нечего!

    - Так Маркизова лужа, тоже ведь замерзает! – Возразил Капранов.

    - Дурак ты Гришка! – Миша сочувственно посмотрел на понтонера. – То ж Кронштадт! Балтика!

    - Кронштадт! Балтика! – Обиделся на «дурака» Гриша. – Море! Название одно. Я вон было в Лахте, купаться полез – километр отмахал по камням в открытое море, так даже бороду ниже пупа не замочил. А тут! Поскользнулся раз на Зеленцах, на камне когда рыбачил, так такого Нептуна увидал! Хорошо, что привязался! Плавать то я не умею!

    - Понтонер называется! – Усмехнулся Миша. – Правда что ли, не умеешь?

    - Ну. Как молоток!

    - Важности текущего момента, дурья твоя башка, ты не понимаешь! – Сделав серьёзным лицо, произнёс Селиверстов. – Кронштадт – это ворота Ленинграда! Думаешь, немец не воспользуется тем, что это ворота будут плохо прикрыты?

    - Ну конечно, без тебя там никак не обойдутся. Всё ждут, когда же явиться нам на подмогу, гой еси да русский богатырь Миша Селиверстов – косая сажень в плечах. Явится, и побегут гансы врассыпную при виде силушки неодолимой.

    Гриша казалось, больше не слушал начальника. Глубоко затягиваясь, он, прищурившись, высматривал что-то на берегу, по которому, неторопливо обходя воронки и перелезая через кучи строительного мусора, шествовали пятеро любопытных типов.

    Любопытными являлись собственно только трое из них, шедших в сопровождении двух конвоиров, разница в росте которых составляла примерно полторы головы.

    Шла пятёрка вдоль берега. Явно со стороны Осиновца.

 

    - Э да ты меня и не слушаешь совсем, - констатировал Селиверстов, заметивший, как и Капранов людей на берегу.

    - Остроту текущего момента я и без тебя осознаю, - отозвался Гриша, выбрасывая окурок далеко в воду. – Ты лучше бы соображал, что с этим корытом дальше делать?

    Вопрос Гриши заставил Селиверстова глубоко задуматься…

 

    Первый разрыв прогрохотал примерно в миле от порта. Секунда в секунду, как и вчера. Дневной обстрел начался вовремя. Вражеские дальнобойщики были верны себе.

    Один. Другой. Третий… Затем разрывы участились, а грохот их приблизился. Оставаться на  барже становилось небезопасным и Селиверстов с Капрановым перебрались в землянку на берегу.

   

    Сидели тихо. Разговор не клеился. Снаружи грохотало.

    Близкие разрывы заставляли подпрыгивать стоящие на деревянной колоде жестяные кружки, старый закопчённый чайник и сломанный полевой бинокль. С потолка землянки осыпался торф вперемешку с сухими сосновыми иглами.

    В землянке стоял собачий холод, но ладную печурку в углу, растапливать во время обстрела, было запрещено. Это равносильно самоубийству – говаривал Орлов.

    На пятнадцатой минуте с начала обстрела, шарахнуло особенно сильно, да так что дверь слетела с петель, с колоды сдуло чайник с кружками, лишь бинокль покачивался на прежнем месте, остался лежать благодаря своей немалой массе.

    На головах находившихся в землянке образовались холмики торфяной пыли.

 

 

 

 

                                                                          64

    Селиверстов шапку не носил иногда даже и в лютые морозы, обходясь пышной шевелюрой, а Капранов снял ее, едва переступив порог землянки, повинуясь давней привычке снимать головной убор, входя в помещение. Привычку эту он приобрёл ещё до войны.

 

    Когда облако пыли рассеялось, Селиверстов и Капранов с удивлением обнаружили что в землянке они уже не одни. Давешняя, прошествовавшая вдоль берега пятёрка, кашляя и отряхиваясь, теснилась у входа.

    - Кто такие будете, гости дорогие? – Поинтересовался Миша.

    Первым смог заговорить один из конвоиров, тот, что повыше ростом:

    - Где тут у вас начальство?

    - Ты мил человек, поясни кто именно. С водкой и закуской у нас прямо скажем, хреново, а что до начальства, так этого добра только на меня полдюжины приходиться, - серьёзным тоном произнёс Капранов.

    - Опять же, железнодорожное есть начальство. Есть речное. Тебе, которое надобно? – Спросил Миша. – Если железнодорожное, то поворачивай оглобли, оно где-то в Борисовой гриве, с утра ещё на мотовозе уехавши. Ну а коли речное – уточни кто именно.

    Отряхнувшийся солдат, выковырял из уха комочек торфа и, занервничав вдруг, крикнул:

    - А я почём знаю, какому начальству у вас тут пленных сдают на работы! Вот их у меня трое!

 

    Долбануло ещё раз. Где-то поближе. Один из пленных, в кожаных штанах и таком же нагруднике, брякнулся на колени и что-то залопотал на неизвестном языке, жутко округлив при этом глаза.

    Церемония покашливания и отряхивания повторилась. Капранову повезло менее всех.

Вместо кучки пыли, на макушке его образовалось большое пятно сурика, пролившегося из подвешенной к потолку жестянки. Отплёвываясь и матерясь, Гриша принялся ликвидировать пятно при помощи клока соломы найденного возле печурки.

    - Зашли по адресу, начал было Селиверстов, но тут шарахнуло в третий раз и на пару минут разговор пришлось прервать.

    - По адресу говорю зашли хлопцы! – Продолжил Миша. – Работами руковожу я. Где расписаться в получении?

    Конвоир что пониже, расстегнул планшет, достал огрызок карандаша, и Селиверстов трижды красиво расписался в каких-то сопроводительных документах почти на ощупь. Свет в землянку проникал лишь через дверной проём и было его явно недостаточно.

    После четвёртого разрыва снаряда, где-то поблизости, в землянке стало темно совершенно – обрушился торфяной козырёк у входа и в ту же секунду, обстрел прекратился. Наступила гробовая тишина.

    Конвоиры разворошили торф, заваливший вход и первыми выбрались наружу, отряхиваясь и отплёвываясь. Следом вышли Николай, Вольфганг и Дон Кихот. Последними покинули землянку Селиверстов и Капранов. Протерев глаза, оба как один, крепко выругались и помчались к берегу.

    Сухогруза не было!

    Не осталось совершенно ничего! Никаких следов его недавнего пребывания возле пирса. Один из снарядов угодил прямиком в открытый люк на палубе и, взорвавшись в трюме, разнёс посудину на куски. Прочая, мелкая плавучая братия не пострадала. Баржа спасла всех. И «Щуку» - старую канонерку и «Кексгольм» - буксирный пароход, похожий на приплюснутый утюг.

 

 

                                                                          65

    Не пострадала и пара-тройка посудин стоящих недалеко от будущего слипового спуска и старенького деревянного причала.

    И что самое главное! «Альбатрос» был цел!

 

    - У тебя ничего не осталось? – Поинтересовался Капранов у начальника.

    - Две пачки «Беломора» в сапоге, в трюме,- ответил Селиверстов.

    - Норма! – Неизвестно к чему произнёс Капранов.

    - Свинство! – Возразил Миша и погрозил кулаком Шлиссельбургу.

    - Слышь! Солдатик! – Обратился Селиверстов к конвоиру. – Забирай свою рабочую силу к чёртовой матери! Видишь фронт работ разнесло!

    - Ничего, пригодятся! – Небрежно бросил боец. – Тем более что ты за них уже расписался. Вот и волоки их на себе куда хочешь. Хоть до конца войны. А я своё дело сделал! Пошли Егорушка! – Кликнул он второго солдата и не торопясь, взойдя на насыпь, конвоиры двинулись в сторону станции.

    - Рота! Кругом! Марш! Стоять суки! – Пошутил Селиверстов, обращаясь к пленным и зашагал к видневшемуся среди сосен, метрах в двухстах, большому блиндажу.

    Пленные поплелись следом. Замыкал шествие Гриша Капранов…

 

 

 

 

 

          

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    

 

 

 

 

 

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       

    

 

 

 

 

 

 

                                                                          66

 

                                                           Глава Четвёртая

 

                                                                          I

 

    Классной руководительницей Николая, одно время была молоденькая преподавательница русского языка и литературы, присланная в их школу, сразу после окончания педагогического института.

    Несмотря на милую мордашку, соблазнительную фигурку и молодость, новая училка, отличалась невероятной жестокостью в отношении к детям.

    Ни директор школы, ни заведующая учебной частью, этого казалось, не замечали, потому и отправили её руководить младшими классами. Хотя и блат и чья-то чересчур мохнатая рука в РОНО, тут не исключались. Но доподлинно это не известно. И чёрт с ним. Не в причинах дело.

    Наказания, изобретаемые ею, за малейшие провинности, были изощренными до садизма. Коля тоже погорел на новой классной.

    Как-то раз, вместо авторучки с синей пастой, он положил в свой ранец, ручку с чёрной. Ну, нравился ему этот цвет. Что тут поделаешь? И рисовать чёрным приятнее и запретный плод само собой. А плод запретный слишком сладок чтобы бороться с искушением его отведать. И дома-то, свидетелей нет!

 

     Не нарочно сделал это он и в тот раз. Их корпуса были одного цвета. Спутать ручки большого труда не составляло. Чёрная паста была в школе вне закона, поэтому рисовал и писал глупенькие стишки ею Коля, только дома.

    Учительница, заметив совершенное Николаем преступление, на диктанте, вкатила без слов двойку и паршиво улыбаясь, приступила, наверное, к изобретению наказания. Порывшись в классной библиотеке, училка остановила взгляд на томике Льва Кассиля и раскрыв книгу, пробежала взглядом «Кондуит и Швамбранию», не забывая при этом диктовать.

    В итоге в тот день, Коля остался без обеда в основные часы и без ужина на продлёнке.

Дома – хоть шаром покати, а как всегда, страшно уставшая мать, решила не обременять себя приготовлением хоть какого-нибудь ужина.

    Коля, как обычно проглотив обиду, решил поголодать, и на следующий день, сам отказался от школьных харчей. Чувство голода, испытываемое им к вечеру – было ужасным. В желудке, казалось, ворочался еж, и мысли всё время ворочались вокруг еды.

   

    Вот и сейчас, сидя в тёплом блиндаже, прислушиваясь к потрескиванию грубых поленьев в буржуйке, Николай думал о еде.

 

    Кроме четверти буханки хлеба, да нескольких сушёных окуней на троих, за последние две недели, пленные ничего более существенного не получили. Сухофрукты давно вышли и вместо них, Кутузов приносил котелок, наполненный жидким чаем, пахнущим хвоей и торфом.

    Среди чаинок, больше похожих на разбухшую табачную пыль, и впрямь изредка попадались сосновые иголки. Николай однажды, попытался выведать у Алексея состав смеси, на что тот криво ухмыльнувшись, ответил:

    - Вот это видишь? – Спросил он, вынимая из кармана початую пачку грузинского чая.

- Это основной компонент, а также, другие полезные добавки. Как в загадке: «Что растёт высоко, да падает низко – соберёт Алеша и заварит в миске!».

 

 

 

                                                                         67

    Николай с опаской каждый раз дожидался, когда растительность в котелке осядет на дно, только после, делал маленький глоток и морщился.

    - Не боись! Пей! От этого только польза будет! Что такое цинга знаешь?

 

    Что такое цинга, Николай знал. Но, будучи склонен к чревоугодию страдал от однообразия и скудости рациона. Страдал от холода и необходимости всякий раз обматывать ноги марлей и газетами, прежде чем впихнуть их в полуразвалившиеся кроссовки.

    Опираясь на свои небогатые знания истории Ленинградской блокады, он пытался справиться с голодом и холодом, внушая себе что ленинградцам – поди, сейчас, ещё хуже. И в самом деле, нормы выдачи продовольствия в блокированном городе сокращались.

 

    Внушение действовало слабо. Мысли о проявляемом Николаем героизме, замещались образом вредной училки и воспоминаниями о добровольной двухдневной голодовке.

    «Может сбежать?» - Думал Николай: «Выбрать подходящую минуту и дать тягу? Но куда бежать? Вокруг немцы с финнами. Эти церемониться с неизвестными личностями не станут! Здесь вроде наши, хотя половина из них в моём времени – уже покойники. Ну а в этом времени покойником запросто могу стать я сам, если сверх меры стану дёргаться!».

    «В моём времени!?» - Николай усмехнулся про себя тому, как книжно он мыслит. Снова вспомнилась читаная фантастика.

    «Если есть дорога сюда, то, следовательно, должна быть и тропа отсюда» - размышлял Николай; - «Уж коли занесло меня на шестьдесят с лишним годков тому назад, посредством паровозной будки, так может и выбраться отсюда можно тем же путём? А если в одну воду нельзя войти дважды? Войти нельзя, а выйти быть может, можно? Номер паровоза я помню, а ведь может быть и такое, что любой из здешних паровозов имеет свойства машины времени. Или в двухтысячные перемещает только №4375, а другой, как забросит на Дворцовую площадь в момент штурма Зимнего или на поля гражданской войны, а может в Бородино или на Куликово поле. Входишь, к примеру, в будку справа, выходишь слева и оказываешься как баран на вертеле на инквизиторском костре. Да мало ли куда можно угодить, впутавшись в пространственно-временные связи!?».

 

    В душе Николая блеснула искорка надежды. Он уже начал обдумывать планы побега, поиска злополучного паровоза и близкой встречи с домом. Искорка разгоралась бенгальским огнём.

    «А вдруг, для того чтобы вернуться, в паровозной будке необходимо заснуть?» - сомнение песчинкой попавшее в трудягу-мозг Николая, превращалось в булыжник со скоростью летящей пули; - «Почему же тогда не перемещаются во времени все эти машинисты, кочегары, помощники? Ведь они порой ночуют в паровозах, да и входят и выходят в разные двери».

    Бенгальский огонь погас, но спустя мгновение разгорелся снова.

    «Время должно быть, закоротило только на мне!».

    Николаю вдруг стало смешно. Он представил как кочегар с машинистом вошедшие в будку паровоза справа, вдруг решили покинуть её слева, и как есть, грязные, голодные, злые и бесконечно удивлённые, предстали перед экскурсоводом и группой, к примеру – финских туристов, на вполне современной станции «Ладожское озеро», летом и в мирное время.

    Представился Николаю удивлённый возглас гида, короткий стук выроненной указки, аплодисменты туристов, голубые блики фотовспышек и пара, выросших как из-под земли патрульных милиционеров, мигом разоруживших, странных бомжей, сковавших их наручниками и уводящих в пристанционный пикет.

 

                                                                          68

    «Нет тут уж не до смеха!» - решил Николай, подумав, что несчастная локомотивная бригада, таким образом, оказывается в таком же, как и сам он, Николай, положении: - «Расстрелять-то, конечно, не расстреляют, но кровушки попьют, если не доведут до потери рассудка. Время действительно закоротило на мне, ну может быть ещё на этом рыцаре печального образа» - Николай бросил взгляд на Дон Кихота, сидевшего согнувшись у печки.

   

    Грустно-весёлые размышления Николая прервал треск полевого телефона. Трубку снял Селиверстов.

    - Селиверстов у аппарата.

    В трубке послышалось какое-то мяуканье, затем дробно застучал дятел, и под конец, послышался будто бы отрывистый собачий лай.

    Начальник водолазной команды, оторвал трубку от уха, недоумённо поглядел на неё, встряхнул и дважды дунув в микрофон, повторил:

    - ЭПРОН! Селиверстов! Слушаю!

    - Миша? – Послышался искажённый линией, скрипучий голос товарища Орлова.

    Николай сидел поблизости от Селиверстова, аккурат с той стороны, где стоял полевой телефон и поэтому отчётливо слышал собеседника начальника водолазной команды, скрипевшего на другом конце провода.

    - Да! – Громко воскликнул эпроновец.

    - Мишенька, - разливал елей Орлов.

    По лицу Селиверстова было заметно, что беседа с Орловым, не вызывает в нём никаких положительных реакций.

    - Мишенька. Как обстановочка? Здорово вас там тряхнуло?

    - Как обычно товарищ Орлов.

    - Разрушения? Раненые? Убитые? – Продолжал вопрошать Орлов.

    - Сто четвертый, наливной, разнесло в щепки. Платформа горит. Кран опрокинуло. Слип – цел. Прочие суда, видимых повреждений не имеют. Об убитых и раненых, пока не докладывали, - отрапортовал Селиверстов.

    - Ты вот что Миша, мил человек. Будь ласков. Пошли кого-нибудь на линию. Пусть состояние пути проверят. Как вернутся – доложишь! Я тут к тебе малым ходом цистерны отправить собираюсь. Примешь? Идейка есть одна!

    - А поподробнее можно? – С нетерпением в голосе попросил Селиверстов.

    - Вот проверят путь, доложишь, будут тебе подробности! Слушай дальше. Там в хвосте, скотничек уютный. Да, кстати! Прибыли к тебе задержанные?

    - Так точно! В составе трёх. Как пополнение.

    - Пополнение!? – Вопросительно-иронично усмехнулась трубка. – Лишился ты братец пополнения этого, не успев приобресть. Только что пришёл приказ об отправке их в Ленинград. Так вот, в скотничке этом, сидит весьма интересный тип. Судя по всему, он в одной компании с твоим «пополнением», да умело затесался тут среди нас. Смотри Миша! Зверь дикий! Там правда сержант надёжный, его я думаю, хватит. Ты своих «героев» к нему определи. И Мишенька… - голос Орлова стал совсем уж ласковым. – Пару ящичков «добра» своего, мне будь любезен, передай. Эшелон в город пойдёт под погрузку, у меня остановится. А я уж тебя не забуду! Будь ласков!

    - Товарищ Орлов! Зачем же ко мне-то головорезов своих слать? Подержал бы у себя, мне с порожняком хлопот хватает, попробуй уследи тут за ними!

    - Я же тебе сказал, сержант надёжный. Не подведёт! Про «добро» не забудь!

    - А «добра» нет, мой генерал! – Улыбнувшись и скосив глаза к трубке, показав ей фигу, сказал Селиверстов.

 

 

                                                                          69

    - Как нет?! – Возглас полный растерянности и разочарования послышался из чрева трубки.

    - Погибло «добро», вместе со сто четвёртым. Рыбам праздник!

    - Как понял Селиверстов? – Голос Орлова приобрел стальной оттенок усиленный телефонной физикой. – Кого посылать думаешь?

    - Капранова. Кого ж ещё?

    - Выполняй. Жду доклада. В полчаса уложишься?

    - Так точно! – Бодро отозвался Миша и нежно, будто бы боясь уронить некую хрупкую драгоценность, уложил трубку в гнездо.

    - Путь? – Подал голос Капранов.

    Селиверстов вздохнул и кивнул головой. Капранов молча поднялся, взял винтовку и так и не сказав ни слова, вышел вон.

    В блиндаже снова воцарилось безмолвие. Печка гудела, и понемногу становилось жарковато. Николая начинало клонить в сон. Заметив это Селиверстов попытался затеять разговор, но начал почему-то с Дон Кихота. Пристально разглядывая его не совсем привычное глазу начальника водолазной команды одеяние, он задал первый вопрос:

    - Откуда будете хлопцы?

    Дон Кихот, поняв, что вопрос адресован ему, вздрогнул, отвернулся от печки и враждебно, но и с интересом воззрился на Селиверстова.

    - Глухой, аль немой? – Спустя паузу спросил Селиверстов, поворачиваясь к Николаю и кивая на Дон Кихота.

    - Нет, - отозвался Коля. – Молчун просто, да вдобавок ещё и иностранец.

    - Иностранец!? – С интересом воскликнул эпроновец. – Да ну?! Сейчас мы его разговорим! – И придвинув свой табурет почти вплотную к Дон Кихоту, пихнул себя пальцем в грудь, назвался, потом ткнул Дон Кихота, тем же пальцем в кожаный нагрудник, отчего в нём, в пальце что-то хрустнуло. – А тебя как звать, величать?

    Дон Кихот молчал, испуганно глядя на палец Селиверстова. Тогда тот протянул к нему раскрытую ладонь, широко улыбнулся и повторил процедуру с собственным именем и тычками пальца.

    - Кустау, - тихо пробормотал Дон Кихот, поняв, наконец, чего от него требуется, но руку пожимать Селиверстову пока не торопился.

    - Михаил – Кустау! – Радостно воскликнул Селиверстов. – А ты говоришь молчун! Господи, имя-то, какое странное. Кустау! Финн небось? И как мужику на свете жить с таким-то именем?

    - Может Густав? – Встрял Николай и заглянул Дон Кихоту в глаза. – Густав?

    - Кустау! – Восторженно согласился Дон Кихот.

    - Николай! – Коля протянул рыцарю руку, тот робко пожал её, затем, уже смелее потребовал длань Селиверстова.

    - Кустау! Микаил. Миколаи! – радостно заорал он подпрыгивая.

    - Густав. Михаил. Николай. – Почти по слогам повторил Селиверстов и, обернувшись к немцу спросил:

    - А тебя хлопчик, как звать?

    - Вольфганг. – Вместо немца ответил Николай.

    Дон Кихот вдруг вскочил с чурбака, на котором сидел у печки и радостно тыча пальцем в присутствующих, стал перечислять их имена:

    - Кустау. Микаил. Миколаи. Волфганд!

    - Чёрт с тобой. Хоть заговорил! – Махнув рукой, заключил Селиверстов. – Откуда будете? Шпионы говорят…

 

 

 

                                                                          70

 

    Дон Кихот, он же Густав – похоже, так сильно был обрадован знакомством, что перечислением имён не ограничивался. Ни к кому теперь уже не обращаясь, он лопотал что-то на своём языке.

    - Не знаю как остальные,- сказал Коля. – А я вообще-то собрался эвакуироваться. Документы вот потерял дорогой, а ваша очкастая канцелярская крыса, маринует месяц уже, да на работу гоняет.

    - Это Орлов-то? Спасибо скажи, что к стенке не поставил. Он у нас мужик решительный! Ну, ничего. Отправим вас сегодня в Ленинград, там разберут, что к чему и порядок будет. А эти двое?

    Николай понял, что главным собеседником в разговоре с Селиверстовым, придётся быть ему. Вольфганг отмалчивался, скрывая своё знание русского языка, а Густав, наконец-то утихомирился и погрузился в свои нелёгкие, судя по выражению его лица мысли. Он разговаривал сам с собой. Интонации его голоса менялись от плаксиво-печальных, до восторженно-торжественных.

    «Клад для психиатров» - подумал Николай, глядя на Дон Кихота, всё глубже входившего в транс.

    - Вольфганг вот, - объяснял Николай. – Тот немец. Лётчик. Разведчик. Терять ему в принципе нечего, кроме жизни. Попался на месте военного преступления. Ничего уж тут не попишешь.

    - Шпион! – обрадовано перебил Николая Селиверстов и стал внимательно разглядывать Вольфганга, так будто видел живого шпиона первый и последний раз в жизни.

    - Зенитчики его сбили. Ранили. Этот вон вылечил. Травами.

    - Так! Так! – Кивал головой начальник. – Дальше…

    - А Густав этот… Кустау, - сам чёрт не поймет, откуда он взялся. Только Орлов думает, что он с немцем вторым номером летел.

    - Оплошал Орлов. Что-то с ним не то? – Задумчиво произнёс Миша. – Этот парень всего две вещи в жизни любит более всего: выпить и расстрелять предполагаемого или явного шпиона. Врага народа. Суровая школа НКВД. Тут что-то старик долго церемонится.

    - Знает наверное немец больше его самого, вот потому и жив ещё, - пробормотал бесшумно вошедший Капранов.

    - А! Гриша! – Обрадовался Селиверстов и одёрнув бормочущего Густава, так что тот едва не свалился с чурбака, указал ему на Капранова; - Гриша!

    - Криша? – Почему-то вопросительно протянул Дон Кихот и тотчас же вернулся к прерванной болтовне.

    - Гриша. Путь? – Словно скомандовав собаке, осведомился Михаил.

    - Порядок. Целехонек! – Грея руки у печки ответил Капранов. – Стрелку только у запасного подбило, да я веток наломал, обмёл.

 

    Разговор прекратился как-то сам собой.

    Селиверстов доложился Орлову о готовности к пропуску в Морье первого эшелона и возможностях к приёму его. Кабель полевого телефона, к счастью не пострадал. Тот ответил, что отправляет поезд, ещё раз осведомился о наличии «добра» и, получив отрицательный ответ – распрощался, приказав следить за арестованными до отправки эшелона.

    Селиверстов уселся за грубо сколоченный стол, придвинул поближе керосиновую лампу, дававшую больше копоти, нежели освещавшую помещение. Разобрав винтовку, принялся чистить её, что-то тихо напевая себе под нос.

 

 

 

                                                                          71

                                                                          II

 

    Эрик, глядя в небольшое лестничное окно, провожал взглядом Густава, пересекавшего двор замка. Гневное выражение на лице его сменила добрая маска. Морщины на его старческом челе разгладились. Лишь едва заметные ниточки грусти, дрожали вокруг глаз, придавая лицу короля немного печальный оттенок.

    Кто знает, о чём думал в эти минуты король? Быть может, вспоминал свою собственную молодость. То время, когда он, также как и сын его, вот так, в пару прыжков, пересекал двор, и вскакивал в седло своего доброго Гарта – чёрной масти, красивейшего, вернейшего и самого быстрого коня на белом свете.

    Доспехи его сверкали в лучах заходящего солнца, морской ветер играл соломенными кудрями, и всё казалось простым, ясным и правильным. Гарт нёс его ко двору будущей королевы, его возлюбленной. Прекраснейшей женщины на свете.

    Будущее виделось счастливым и безоблачным, а молодость вечной.

    Король любовался сыном, в котором узнавал себя. Того, каким он уже никогда не станет, даже на миг. Но таким был сейчас его сын. Теперь уже сын единственный. Тёмная сторона медали – Аксел, постепенно тускнела всё более, истиралась. Море печали, впускавшее в себя всё ширившуюся реку радости – мелело.

 

    Густав отвязывал коня, бросив последний взгляд в сторону окна перед которым в задумчивости стоял король. Поправив доспехи, изготовился вскочить в седло. Стражники не спеша, отворяли ворота.

    Эрик помахал сыну рукой и, отвернувшись от окна, опустив голову, медленно побрёл вниз, в спальню, ещё раз взглянуть на портрет покойной супруги.

    Крики во внутреннем дворе, вывели короля из оцепенения. Сердце затрепетало в его груди. Причиной этих криков могло быть что угодно, но Эрик почувствовал этим самым затрепетавшим сердцем – что-то случилось с Густавом.

 

    Во дворе, возле коновязи, понемногу собиралась челядь. Над дымящейся лужей, склонились два младших рыцарей и оживлённо жестикулируя, гремя доспехами, громко спорили о том, куда подевался принц, попутно посвящая в произошедшее, собиравшийся люд.

    - Я уже готовился цепь опустить, взгляд на секунду отвёл – посмотреть, не зацепилась ли за что. Обернулся – конь шарахнулся, а принца нет! – Кричал один.

    - Темно стало, как перед грозой. Тень эта пронеслась, будто туча, - вторил первому другой стражник. – Принц Густав, с коня вниз головой, о камни, ветер промчался, как плетью стеганул, птица – ввысь, и тишина. Ни ветриночки, а принц – словно растаял.

    Стражники одновременно уставились на дымящееся пятно.

    - А тень то, где? Птица где? – Хором неслось со всех сторон.

    Стражники как по команде повернулись, указывая в сторону гряды холмов, над которой висело огромное чёрное облако, из недр которого слышался рокот и сыпались искры.

    Десяток людей, вздохнул как один. Не подлежало сомнению, что принц стал жертвой этой страшной тучи.

 

    Спустя минуту, толпа расступалась, пропуская короля. Эрик – теперь уже окончательно убедившись, что беда стряслась именно с Густавом, не стал слушать объяснений стражников. Опустился на колени перед лужей и затих, закрыв лицо ладонями.

 

 

 

 

                                                                          72

    Один из рыцарей, пытался успокоить коня, который, переступая с ноги на ногу, приседал и, тряся головой, тревожно ржал через равные промежутки времени. Добрые намерения стражника, конь пресёк, ударив его в грудь копытом, стражник отлетел в сторону, свернулся баранкой и захрипел. После, конь встал на дыбы, рванулся, но веревка, привязанная кем-то предусмотрительным (должно быть им был ушибленный стражник) ранее к скобе – помешала ему удрать. Передние ноги коня опустились на камни в опасной близости от склоненной головы короля.

 

    Облако, тем временем несколько приблизилось. Оно будто уменьшилось в размерах, съежилось, словно гнилое яблоко, вытянулось, будто чёрная рука, в направлении замка. Молнии прорезали его во всех направлениях, как напряжённые сверкающие вены на этой руке.

    Боже! Как трудно было устоять на месте, удержаться от искушения спрятаться в подвалах замка. Скатиться вниз по пологой крепостной стене, броситься в воду рва и затаиться на глубине.

    Разбежались все: прачки, кухарки, повара, кастелян с кастеляншей, мастеровые и музыканты. Лишь стражники и личная охрана короля не двигались с места, хотя кое у кого подмокли кожаные штаны, и железные раструбы ботфорт и наколенники, рисковали покрыться ржавчиной.

    Эрик, поднялся с колен и вместе со стражниками замер, глядя в беснующиеся небеса.

    Внезапно, внутри облака, что-то ослепительно вспыхнуло, от чёрной массы отделилась шумная птица, следом за которой тянулся чёрно-фиолетовый дымный хвост, похожий цветом на мантию короля. Птица направлялась к замку, издавая пронзительный свист. Снижалась. Король и рыцари, раскрыв рты в беззвучном крике, медленно опускались на колени. Воющий гигант пронёсся над ними качнув крыльями, на которых ясно различимы были, чёрные, с белой окантовкой кресты. Птица оглушила их, и зарывшись в гущу леса у подножия холмов – исчезла.

    Эрику показалось, что в тот момент, когда чудовище, сверкая, проносило над их головами тевтонские кресты, он услышал сквозь вой и грохот, отчаянный голос Густава. Всего одно слово: - Отец!

 

                                                                         III

 

    Почти в полной тишине затрещал полевой телефон. Густав набормотался и притих. Сразу стало удивительно покойно. Мигом улетучились страх и ожидание прямого попадания.

    Затрещав, телефон подпрыгнул на столе, вместе с ним от неожиданности подпрыгнул и Селиверстов.

    - Тьфу ты чёрт, - проворчал он и, выдернув трубку из гнезда, раздражённо гаркнул: - Да. Слушаю! Селиверстов у аппарата.

    Телефон, не издавая на сей раз звериного рыка, сразу заскрипел голосом Орлова:

    - Мишаня. Голубчик! Эшелон я к тебе отправил. Ты уж встреть. И послушай… Вот что ещё от тебя требуется…

    - Товарищ Орлов! – Грубо прервал собеседника Селиверстов. - Не тяните подтяжки, не ровён час лопнут! Через сорок две минуты очередной приступ злости начнётся у наших милейших соседей с южной стороны. Эти сволочи, по моему пирсу, я так думаю уже пристрелялись. Сухогруз, вон, до сих пор коптит как крематорий. Только что, над нами разведчик прошёл. «Гансы» уже в курсе. Излагайте торопливо боевой приказ!

 

 

 

                                                                           73

    - И ты немедленно приступишь к его выполнению? – Поинтересовалась трубка.

    - И я немедленно приступлю к его выполнению.

    - Ты как со мной разговариваешь? – Прокудахтал телефон. – Под трибунал захотел? Да я старше тебя по званию. Да ты знаешь где находишься килька ты балтийская? Да я тебя… - в трубке что-то забулькало, после послышался сиплый лающий кашель, настолько злой и громкий, что был услышан всеми.

    «На войне, почему-то все кашляют одинаково» - подумал Вольфганг.

    - Вы звания оставьте. Я рядовой, по-вашему, - спокойно проговорил Селиверстов, грызя ноготь. – И обратите внимание, как сами разговариваете со мной. Я может жаловаться на вас стану. У меня тут свидетелей целый блиндаж.

    - Мишаня! Ты не совсем прав, - Орлов откашлявшись, подобрел. – Мишаня, для чего мы слиповый путь строили?

    - Понятия не имею. Приказы не обсуждаются!

    - Обсуждаются дорогой мой! Дополняются и выполняются. Не стану я тебе объяснять, что на сортировочных, да и на других станциях, цистерн порожних скопилась тьма. Нам они теперь нужны?

    - Не могу знать!

    - Правильно! Задраиваем сливные горловины, связываем их дополнительно, цепляем к буксиру и плывут они родимые в Кобону или Лаврово. Словом куда направишь. Ну как, здорово я придумал?

    - Здорово. Только не приписывайте себе товарищ Орлов чужих талантов. Это не вы придумали!

    - А кто же? Впрочем, какая разница?

    - Придумал это тот, кто отдал приказ о строительстве пути.

    Николаю казалось, что по проводу пробегают синие всполохи. Искры ненависти между говорящими. Селиверстов ему почему-то нравился. Лишнего не спрашивал и Орлова больно кусал. Поделом ему! Потому может и нравился.

    - Так я ведь уже сказал Мишенька, - продолжала чирикать трубка. – Приказ нужно обсудить, дополнить и выполнить. Чем мы с тобой сейчас и занимаемся.

    - Вы товарищ Орлов обсуждаете, дополняете, а выполнять-то мне! Разрешите приступать?

    - Да ладно тебе Миша, - и вновь сталь в голосе. – Выполняйте товарищ Селиверстов. Кстати. Как арестованные?

    - Смирно сидят.

    - Не забудь про них. Отправишь эшелон доложишь!

    В трубке что-то громко щёлкнуло.

    - Твою мать! – выругался эпроновец и, изменив привычке, с силой вогнал эбонитовую трубку в гнездо.

    - Вы сожрать друг друга готовы! И сожрёте когда-нибудь, - прикуривая от лампы, произнёс Капранов.

    - И сожру! – Подтвердил Селиверстов. – Только боюсь, подавлюсь этой очкастой скотиной. Правильно его, вон Николай канцелярской крысой назвал…

 

    Послышался гудок мотовоза и протяжный паровозный свисток.

    - Они чего там совсем сдурели идиоты! – выругался Селиверстов вскакивая.

    Капранов быстро поднялся со своего места. Оба они засобирались уходить.

    - Ну что «герои», - бросил, выходя эпроновец. – Сидим в блиндаже не рыпаясь, не высовываемся, бежать, не мыслим, выходим только по команде и тогда всё будет, одно большое и пушистое «хорошо» с волнистым припуском на коленях!

 

 

                                                                          74

    Селиверстов выходил вторым, тихо притворив за собой дверь. Лязгнула дужка навесного замка и после того как стихли шаги Селиверстова и Гриши – воцарилась тишина. Мёртвая. Лишь поленья тихо потрескивали в разгоревшейся наконец, печурке.

 

    Приблизительно через полчаса, запищал, удаляясь в сторону «Ладожского озера» уходящий мотовоз. Грохнули сцепки.

    Над блиндажом, гудя, низко прошла пара самолетов и тотчас, вдали застучали зенитки.

    - Разведчики, - вздохнул Вольфганг. – Скоро начнётся!

    Немец казалось дремлет. Лишь движение ладони поглаживающей больную ногу, свидетельствовало о его бодрствовании.

 

    Скрипнула дверь и в проёме возникла взъерошенная голова Гришки Капранова.

    - Эй! Шпионы! – Весело позвал он. – Хватит греться. Выходи! Начальство требует!

    Все трое поднялись, но Гриша пропустил только Вольфганга и Николая, втолкнув Дон Кихота обратно со словами: - Финнам приказано оставаться, - и подмигнул. – Всё равно ведь ни черта не поймёт чего от него требуется. Верно?

 

    Капранов проводил арестованных к длинному составу из порожних цистерн, в голове которого паровоза не было. Он уже успел обернуться и стоял чуть поодаль, под поездом состоящим из двух теплушек, тендером вперёд.

    Проходя мимо него, Николай с явным сожалением, убедился в том, что на чёрных, закопчённых бортах его будки, красовался иной номер. «Не та машина» - подумал он.

    У состава их встретил Селиверстов. Вручил каждому по гаечному ключу и показал, как задраивать сливные горловины цистерн.

    - Десять ваших, десять наших, - распорядился он и зашагал к противоположному концу состава. Капранов последовал за ним.

 

    Вскоре работа была закончена. К хвосту состава подошёл мотовоз. Селиверстов дал команду и состав из цистерн, дополнительно скреплённых между собой стальными тросами, медленно двинулся по рельсам уходящим вглубь чёрных ладожских вод.

    Застучал дизель «Кексгольма». Буксир отошёл от пирса метров на сто и остановился. Матросы на его борту готовили буксирный конец. Мотовоз, натужно пыхтя, сталкивал состав в воду. Первая цистерна, почти полностью скрылась под водой, но когда мотовоз в очередной раз поднапрягся и двинул состав дальше – всплыла, смешно булькнув.

    «Кексгольм» - подошёл ближе, зацепил цистерну буксирным тросом, и заурчав, стал натягивать его.

    Картина впечатляла. Забавляла чем-то. Цистерны уходили под воду. Всплывали. Мотовоз сталкивал их одну за другой, а буксирный пароход отводил плавучий поезд от берега. Собравшиеся на берегу моряки, рабочие, свободные от боевой вахты зенитчики, шумно, с восторгом, обсуждали происходящее.

    На суше, наконец, осталось всего две цистерны. Змея из связанных бочек, вытянувшись покачивалась на волнах.

    Мотовоз дал один протяжный гудок. С буксира повторили: - «Мол, поняли!». Отцепившись, мотовоз дважды свистнул. С буксира ответили тройным гудком и две последние цистерны, съехав по рельсам, плюхнулись в воду.

    По безбрежной глади озера, отправился в путь, может быть самый необычный поезд за всю историю железных дорог. Вроде всё как всегда. Дымок за локомотивом и длинный, изгибающийся дугой состав. Но поезд шёл по воде, и тянул его, не паровоз, а маленький буксирный пароход.

 

 

                                                                          75

    Довольный окончанием работы, мотовоз уполз в лес. Селиверстов, отдав команду Капранову, сажать арестованных, умчался к блиндажу, докладывать Орлову об отправке цистерн, обещав привести Кустау.

    Через пару минут он вернулся с Дон Кихотом, вновь пританцовывающим и весело бормочущим.

 

    В стенки теплушек, пришлось стучать долго. Наконец дверь отъехала в сторону, и в щели показалась заспанная физиономия сержанта.

    - Принимай пополнение! – Весело крикнул сержанту Селиверстов.

    Физиономия вдруг конвульсивно задёргалась, исчезла внутри вагона и спустя минуту, вместо неё возникла хитрая харя Алёшки Кутузова, пытавшегося в узкую щель между створкой двери и стенкой, просунуть помимо головы, ещё и плечо.

    - Товарищ Селиверстов! Гриша! Не узнаёте? – Отчаянно вопил Кутузов. – Это ж я, Алексей!

    Узрев Николая, Вольфганга и Дон Кихота, Кутузов ещё больше раздухарился.

     - А вы! Шпиончики, предатели, фашисты, эвакуирующиеся, рыцари белой и красной розы! Вы то хоть, меня узнаёте?

    Николай кивнул за всех, а Селиверстов удивлённо осведомился: - Тебя-то Лёха, за что? Опять что ли с перепою чего натворил?

    - Да пёс его поймёт этого дорогого товарища Орлова! Вшей ему в селезёнку! Осерчал чего-то? Да я ни капли! Где ж взять-то! Ничего!

 

    Невдалеке грохнул разорвавшийся снаряд.

    - Ладно Алексей. Разберутся. Не дураки чай, нами командуют. Принимай знакомцев своих. Того и гляди новой волной накроет.

    Из недр вагона, доносился приглушённый мат и возня. Очевидно, Кутузов прижимал сержанта коленом к стенке, тот силился вырваться, но ничего у него не выходило.

    - Да вы чего братцы? – Глаза его округлились. – Какое пополнение? Кого принимай? Да вы чё? Под обстрелом? Мы что кролики, какие? Люди живые ведь! Мы ведь…

    - Приказ! – Оборвал его Селиверстов. – Цыц!

    Обескураженный Кутузов, отступил вглубь вагона и на его месте сию же секунду возник сержант. Рожа его была красна, хоть прикуривай. Всеми силами он пытался сдвинуть дверь вагона в сторону.

    Ещё один снаряд разорвался возле пирса. Селиверстов повалил на землю Николая и Дон Кихота. Вольфганг и Капранов рухнули под насыпь сами. Противно затенькали осколки.

    - Сажать арестованных! Приказ! Сержант. Невыполнение трибуналом пахнет! – Крикнул Селиверстов и, пригибаясь на ходу, помчался к пирсу.

 

    Капранов подсаживал арестованных. Первыми в теплушку влезли Густав и Вольфганг. В углу сидел Кутузов и, вскинув вверх обе руки восклицал: - Убийцы! Суки!

    Николай влез последним. Капранов зачем-то убрал руку, и Коля пребольно стукнулся рёбрами о порог. Выругавшись, он подтянулся и плюхнулся на пол.

    - Спасибо тебе Капранов, - с упрёком, отдуваясь, вымолвил Николай. – Спа.. – и осёкся на полуслове. Капранова не было!

    Возле вагона, на том самом месте, где секунду назад стоял понтонёр, дымилась куча окровавленного тряпья. Чуть поодаль, возле штабеля шпал, валялись кисти рук и полчерепа с вывалившимися на снег мозгами. Одна из кистей, всё ещё сжимала гаечный ключ.

 

 

 

                                                                         76

    Куда подевалось остальное – оставалось загадкой.

 

    Николай попытался отступить вглубь вагона, но запнулся о надёжного сержанта, свесившегося наружу и блевавшего на насыпь.

    Громыхнуло где-то совсем рядом. Коля оглох. В теплушке вдруг стало светлее. Это осколки изрешетили крышу и стены. Сержант затих. Из головы его, превращённой раскалённой сталью в сито, с противным бульканьем, били фонтанчики чёрной крови.

    Кутузов в голос матерился в своём углу, перекрывая грохот разрывов. Вольфганг лежал ничком, прикрыв голову ладонями. Густав, лёжа рядом с ним, отплёвывался от опилок и беззвучно молился.

 

    Вой – удар – тишина. Вой – удар – тишина. Вой – удар – дальше. Дальше. Вой – удар – тишина – ещё дальше. Разрывы медленно удалялись. Теперь, наверное, доставалось Сосновцу или Ганнибаловке.

    Николай подполз к двери и вытолкнул тело сержанта. Он уже собирался закрыть дверь вагона, но в ту же секунду, в теплушку, с стеклянным лязгом влетел ящик. Снаружи послышался крик: - Трогай! В вагон влез Миша Селиверстов, волоча за собой винтовку.

    Паровоз, не дав гудка, медленно тронулся.

    Селиверстов, не удержавшись на ногах, рухнул на ящик, обнял его и будто бы засыпая пробормотал:

    - «Добро»! Эта штабная блядь, за «добро», мне не только сапоги, но и жопу вылижет!

    Селиверстов нехорошо хохотнул и, закрыв глаза, чуть не плача простонал: - А «Альбатросу» - крышка! Слышишь Лёха? Крышка!

 

                                                                         IV

 

    Обстрел закончился как обычно, в секунду. По вновь построенному пути от Ладожского озера до Морья, поезд еле тащился. Ветви придорожных деревьев лупили по стенкам теплушки. Ветер задувал в дыры, пробитые осколками.

    «Пассажиры» валялись на полу. Все кроме Кутузова. Тот продолжал глухо материться сидя в углу. Пахло кровью, лесопилкой и коньяком. Селиверстов всё-таки спас ящик «добра», с тонущего «Альбатроса», поражённого прямым попаданием снаряда. Спас буквально в последний момент.

    Одна или две бутылочки превосходного армянского коньяка, всё-таки видимо разбились в момент приземления ящика на пол вагона.

 

    Колёса грохнули на входной стрелке станции «Ладожское озеро». Несмотря на небольшое расстояние между станциями, поездка заняла более сорока минут.

    «Если такой черепахой, мы будем ползти до самого Ленинграда, станем, похожи на движущуюся мишень. Как в дурном тире» - подумалось Николаю.

 

    Поезд остановился. Тотчас же дверь теплушки отъехала в сторону и взглядам «пассажиров» предстали два красноармейца в зимнем обмундировании с винтовками наизготовку и не кто иной, как сам товарищ Орлов.

    Он не спеша, протёр суконкой очки, навесил их на переносицу и, потирая вечно потные руки, с интересом заглянул внутрь вагона.

    - Ау. Грибники. Жив кто-нибудь остался? – Вопросил Орлов и, не дождавшись ответа, заглянул в сумрак теплушки.

 

 

 

                                                                          77

    Селиверстов приподнялся на локтях и, глядя на Орлова уничтожающим, полным ненависти взглядом, глухо произнёс: - «Представь себе есть!»

    Ну, вот и хорошо, - похлопывая себя по ляжкам обрадовался Орлов и, споткнувшись об ящик с коньяком, потянул носом и добавил: - Мишаня! Умница ты моя! И «добра» захватил!

    В этот миг, мощный кулак начальника водолазной команды, сшиб Орлова с ног. Тот вылетел на платформу и, закрыв голову руками жалобно заскулил. Селиверстов выскочил следом на высокий перрон.

    - Ты сука, на чужое добро зариться не думай! Орден падла зарабатываешь чужими жизнями?

    Миша вплотную приблизился к Орлову, сжав кулаки с намерением пересчитать тому рёбра, но красноармейцы вцепились в него мёртвой хваткой, как собаки в раненого медведя.

    Орлов, отряхиваясь, поднялся, выплюнул выбитый зуб, размазал рукавом телогрейки кровавую соплю по физиономии и наставительным тоном, глядя в лицо судорожно дёргающегося эпроновца, произнёс:

    - Дурак ты Миша! Это ж война! Мне приказывают – я выполняю, я приказываю – ты выполняешь. Это война! А на войне люди, как известно, гибнут. И жертв будет ещё много, и неизвестно кто из нас первым с апостолом Петром поручкается. Видишь вон тот вагончик? – Орлов кивнул на зелёный пассажирский вагон с наглухо заколоченными окнами, стоящий на запасном пути.

    - Не слепой!

    - Так вот, этот вагончик, ты должен был сопровождать до Ленинграда, а после, содержимое его в Смольный. Ну а там гуляй на свою Балтику. Выполнил бы эту прямо скажем, несложную работёнку и глядишь, сократил бы путь к победе, а так… теперь уж и не знаю право, что с тобой дальше делать. Уж больно ты норовист оказался. Саботаж, нарушение воинской дисциплины, мордобой с начальством в присутствии свидетелей, да на оборонном объекте. Да я бы может и забыл. Простил бы тебе это. Но свидетели… да и я больше тебе не начальник.

    Орлов стянул очки, выковырял остатки стёкол из оправы, пустил вторую кровавую соплю и обратился к одному из красноармейцев:

    - Ну, чего стоите столбами? В дисциплинарный его!

 

    Селиверстова увели. Орлов снова вошёл в вагон и уселся на ящик с коньяком.

    - Так значит! Бунт на корабле? – Орлов пошмыгал разбитым носом, затем обратился к Кутузову: - Алексей? Ты был свидетелем гибели сержанта?

    Кутузов кивнул.

    - Как это случилось?

    - Осколками посекло.

    - А ты чего ж целёхонек?

    Орлов сверлил Кутузова взглядом, отчего тот не мог поднять глаз.

    - Повезло. Да не виноват я…

     Раз считаешь, что невиновен, подставил бы свою богатырскую грудь под вражеский огонь и дело с концом. Вмиг бы себя реабилитировал.

    Николаю показалось, что Кутузов, будто бы покраснел.

    - Сергей Сергеич, - заныл Лёха. – Вы же сами прекрасно знаете, что нет вины на мне.

    Орлов вытащил из ящика бутылку, и принялся с интересом изучать этикетку.

    - Откуда же я это прекрасно знаю? – облизываясь как кот, молвил он. – Сигнал есть, и я должен всё выяснить.

 

 

                                                                          78

    - Нет вины на мне, - продолжал причитать Кутузов.

    Орлов отмахнулся от него как от назойливой мухи.

    - У меня у самого признаться, давно возникли кое-какие подозрения. Частенько видели тебя в районе баньки, на пирсе какого-то чёрта тебе понадобилось, пьян бываешь… Ну да ладно, - Орлов вздохнул и со значением, поднял вверх указательный палец. – Там разберут! А это вам на дорожку. Цените! – С этими словами, Орлов поставил бутылку на пол вагона и, подхватив ящик, двинулся к выходу.

    Внезапно, Кутузов, будто под ним распрямилась невидимая пружина, подскочил и, оттолкнув Орлова, выпрыгнул на платформу.

    Орлов казалось, не обратил на выходку подчинённого никакого внимания. Спокойно покинул теплушку.

 

    Спустя минуту, Кутузов, тряся головой, снова оказался внутри вагона. Дверь заперли снаружи, к составу прицепили вагон. Похоже, тот, что содержал спецгруз. Теплушку, очутившуюся в хвосте, здорово тряхнуло, и поезд медленно двинулся дальше. Для арестованных – навстречу неизвестности.

    Вольфганг и Николай, так и не поднялись с пола. Свежеприбывший солдат приступил к растопке печки, Густав и Алексей забились в углы вагона.

    Кутузов – выл, Густав – беззвучно молился.

 

                                                                          V

 

    Приснится, может всё что угодно – даже плавучий поезд и летающий буксир. Второй сейчас Николаю и снился.

    Стоит будто он на площади, перед морским вокзалом в Гавани, а над головой его, нарезает круги, словно ленивый шмель – симпатичный чёрно-красный буксирчик. Жужжит стрекозой, то снижаясь, то взмывая в безоблачную высь. Периодически, что-то отваливается, как видно, от этого чуда техники, попирающего все законы. Плюющего на тяготение и гравитацию, чихающего на правила судовождения. Отвалившись, с грохотом неимоверным, обрушивается на бетонные плиты, коими вымощена площадь. Обрушивается, совсем поблизости от обалдевшего Николая, нисколько впрочем, последнего не задевая и не тревожа.

    В конце концов, такого быть не может – чтобы буксиры летали. И «буксироплан» - всё же гробанулся в итоге, заложив очередной, крутой вираж над шпилем морского вокзала.

    Пришлось проснуться.

 

    Поезд стоял.

    Обстрел ли это был, либо очередная прогулка немецких бомбовозов – осталось невыясненным.

    Светопреставление закончилось.

    Страшно хотелось пить. Ледяной воды. Много. Как минимум – полведра.

    Дверь теплушки была чуть приоткрыта, но крюк снаружи, предусмотрительно наброшен кем-то на проволочную петлю.

    Боец, так и не растопивший печку, куда-то испарился, бросив в угол флягу и вещмешок, но, не забыв прихватить котелок. Должно быть, отправился к паровозу за кипятком.

    В дальнем углу, поблёскивали три пары глаз.

    Вода в солдатском котелке, оказалась чуть солоноватой на вкус и пахла тиной. Совершенно не напившись, Николай подполз к щели и высунул голову наружу.

 

 

 

                                                                          79

    Поезд, слава богу, стоял не в лесу и не в чистом поле, а на станции, изрядно, правда, обветшавшей после последнего налёта. Местные зенитчики, как видно, работали похуже осиновецких. Хотя брали некоторые сомнения в том, был ли налёт вообще…

    Грохот стих минуту назад, но воя уходящих самолётов не было слышно. Да и люд на станции не шибко суетился. Никто не вылезал из бомбоубежища, больше похожего на кучу щебня с дырой побоку. И если бы не фанерный щит с кривой надписью, догадаться об истинном назначении этой кучи, не представилось бы возможным.

    Паровоза под составом не было. Солдат, значит, отправился не за кипятком. Неужели покормят? Метрах в ста от бомбоубежища, дымилась груда обугленных досок – все, что осталось от будки стрелочника. Рядом с пепелищем, стояла красная цистерна, часть пожарного поезда – совершенно невредимая. Возле неё и прохаживался деловито, будто отыскивая что-то у себя под ногами, хозяин фляги и вещмешка.

    - Давно стоим хлопцы? – поинтересовался Николай у сбившихся в кучу попутчиков.

    - Часа два, - отозвался Кутузов. – Ты отключился, как только тронулись.

    - Что за станция такая? «Бологое» иль «Ямская»?

    - «Борисова грива», - Кутузов кряхтя, потянулся за флягой.

    - Поглядеть бы на того Бориса. Не пей! – предупредил Коля. – Вода там, похоже, пополам с мочой.

    Кутузов, пропустив предупреждение мимо ушей, отхлебнул из фляги, сморщился и поволок воду Вольфгангу. Тот без лишних гримас допил остатки содержимого. Про Дон Кихота – все как-то забыли. Он сидел молча и на глоток вонючей воды не претендовал.

    - Лёха! Сюда! Быстрее,- закричал вдруг Николай, дёргая башкой в прорези. – Смотри!

    Кутузов бросился к нему. Лопоухая голова его не пролезала в щель целиком и вскоре Лёха, втиснувший рожу меж перекладин, стал походить на монгола. Зрелище, представшее его взору, оказалось столь пугающим, что секунду спустя, он напоминал монгола, которому намеренно, дабы не сбежал, защемили голову и проделывают некоторые болезненные манипуляции с задом.

    По соседнему пути вели Селиверстова. Вели – сказано не совсем верно. Скорее – гнали. Значит, в последний момент, его всё-таки определили в поезд или провели под конвоем вдоль полотна. Хотя, за два-то часа? Маловероятно. Вряд ли…

    Бравый эпроновец, начальник водолазной команды – являл собой жалкое зрелище. Внешность его за последние несколько часов сильно изменилась; оборванный, с разбитым лицом, связанными за спиной руками – Селиверстов еле переставлял ноги и громко стонал, щедро поплёвывая кровью, оставлявшей бурые кляксы на светлом щебне насыпи.

    - За что вы его, ребятки? – заорал Кутузов, топая ногой и попадая коленом в бок Николаю.

    Щебень скрипел. Шаги медленно удалялись. Тишина. И вскоре, тишину эту разорвал короткий, хлёсткий щелчок выстрела.

    Кутузов, стиснув кулаки, медленно опустился на пол и заскулил. Неутомимый Густав, вновь принялся щебетать свою молитву, а Вольфганг, почему-то захихикал в кулак. Тоненько так, как девочка.

 

    - Хорошо его знал? – спросил Кутузова Николай.

    - Мишку-то? Селиверстова? – отозвался тот, вмиг перестав скулить. – Да не то чтобы очень хорошо, но знал. Справедливый парень был. На Балтику всё рвался, но Ладога когда штормила, да посудины лезли друг на друга, всё удивлялся: «Чего это, мол, море – озером назвали?»

    - Может это и не его вовсе? А мы вот так, в прошедшем времени… - задумчиво проговорил Вольфганг.

 

 

                                                                          80

    Кутузов вздохнул так, что всем сразу стало ясно – его!

    - За что тебя-то Лёш? – задал очередной вопрос Николай. – Ну мы – ясно! Все мы тут шпионы. Но ты то?

    - Да. – Твёрдо и зло ответил Кутузов. – А скажешь, нет? Не шпионы? Эти то двое, - он указал на немца и молодого воина. – Эти понятно, солдаты, воюют, враги отечества нашего, в плен попавшие. Но ты?

    Кутузов вперил взгляд и указательный палец в Николая, так что стал похож на красноармейца с плаката «Ты записался добровольцем?»

    - Ежели ты эвакуировался, где ж ты документы свои просрал? И чего тебя, здоровенного лба, вдруг решили эвакуировать? Городу рабочие руки, а армии солдаты – уже не надобны?

    - Болезнь у меня хроническая, смертельная при обострениях. А в Ленинграде жрать нечего. Сводки ты сам слышал! – Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, обиженно проговорил Коля.

    - Болезнь у него! – Кутузов всё больше распалялся, расстрел оказал на него большое впечатление. – Подумайте! У меня вот тоже может быть болезнь случается. Медвежья!

Когда фриц кулачками грозит, и бяки свои железные в нас швыряет. Такая болезнь, что ко мне на маяк, без противогаза ни-ни! Я же не рвусь на тот берег к жратве и бабам, корчить из себя героя голодом заморенного, трижды в жопу раненого, а еду тут в вагончике, неизвестно куда и зачем с вами. Падлами!

    Кутузов выпрямился в полный рост, словно выше став, и нависал теперь над сидящими, потрясая кулаками в праведном, как ему казалось гневе. Утихомириваться он, похоже, не собирался.

    - За что? Да за то! За то, что пожалел вас, червей! Хоть и сволочи, а всё ж люди! Всего по два; и глаз и рук и ног и того, что между ними. Я же теперь и виноват! Пособник я ваш, шпионский! Поздравьте!

    Кутузов вдруг сник, снова сжал кулаки и бессильно опустился на пол вагона. Словно сквозь плач большого, но беспомощного мужчины, продолжал: - Да я то что! Я мелочь, уклейка, сопля в полёте перешибленная. А сволочей вроде вас полно! Выследи вас всех, выковыряй кривым ногтем из серой массы? Да ещё теперь. В это время! Я то что! Я своё дело разумею и лишь о нём все мысли мои. А товарищ Сталин в кремле? А товарищ Жданов в Смольном…

    - Суки они, эти твои товарищи! – Николай не сдержался.

    Ох, как нехорошо, сквозь тьму зашторенной теплушки посмотрел служака Алексей Кутузов на шпиона Николая Журавлёва. И перегрыз бы ему глотку своими крепкими, не тронутыми покуда цингой зубами. Но так врезали его эти слова по всеверующим пролетарским мозгам, что смотритель осиновецкого маяка Лёха Кутузов, потерял дар речи и способность мыслить. И речь ниоткуда. И мысль в никуда!

    - Чего вытаращился? Суки! Мне лучше знать! – повторил Николай.

    Кутузов раскрыв рот смешно крякнул, и, не сумев выдавить из себя больше ничего, зашипел как гусь, и как гусь же, вытянув шею и прищурив один глаз, покачиваясь, растопырив грабли, попёр на Николая.

    - Стоять! – рявкнул Коля, и Кутузов превратился в памятник. Застыл раскрыв рот, но кулаков не разжал. Тупо, но страшно глядел он на шпиона. Врага народа! И не было в сердце его пощады, но не было и сил для борьбы. Пусто.

 

   Часа два ушло на то чтобы распрямить эту сжатую пружину. По одному разогнуть пальцы. Распрямить одеревеневшие колени.

 

 

 

                                                                          81

    Поезд стоял. Кутузов – поломанным манекеном, мешком с гнилой картошкой – валялся в углу, мыча и бессмысленно теребя пуговицу на вороте телогрейки. Николая он не слышал и у того, крепла уверенность в том, что он напрасно сотрясает воздух, пытаясь всё рассказать, втолковать, вдолбить что-то, в эту наполовину деревянную, насквозь пропитанную результатами работы идеологических активистов и ура-патриотизмом голову.

    Немигающий взгляд впавшего в ступор Кутузова, изучал поперечную балку стенки вагона, а рука отвинчивала вторую пуговицу.

    Вольфганг смотрел на Николая покачивая головой и изредка восклицая: - Бесполезно. Труп! Редчайший случай! Мозг умер, а тело живёт!

    - Да погоди ты! - оборвал его Николай. – Читал я про это у себя, там. Сталин сдох – вся страна на себе волосы рвала, половина рехнулась, половина – на грани самоубийства. С Брежневым потом всё повторилось. Но в более лёгкой форме.

    - Кто сдох? Сталин!? – Кутузов вдруг пришёл в себя. На секунду кулаки его вновь сжались, он оторвал пуговицу, попытался вскочить и обмяк.

    - Все мы смертны! – примиряющее молвил он и попытался погладить Николая по заросшей щеке.

    - Точно! – согласился Николай, отодвигая его руку.

 

    Вагон резко дёрнулся. Пронзительный гудок паровоза, заставил всех вздрогнуть и покатился от головы до хвоста состава, лязг буферов и сцепок, послышались отрывистые команды, топот сапог, отчаянный мат.

    Поезд медленно тронулся. Солдат-сопровождающий, влетел в вагон, когда состав уже начал набирать скорость. Не ожидал он бедняга, такого удара судьбы и полена обёрнутого собственным вещмешком.

    - Пусть отдохнёт до следующей станции, - прокряхтел Николай, укладывая его рядом с Кутузовым.

    - А очухается раньше? – спросил Вольфганг.

    - Объявим себя спасителями его никчёмной жизни. Возразит? Есть надёжное средство!

    Николай взвесил на ладони полено: - Вскочил на ходу, ударился! С каждым может случиться. Не бросай пост!

    Николай почувствовал, что уверенность в благополучном исходе приключения возвращается к нему. И даже сил, как будто прибыло.

    Кутузов в углу, вдруг неожиданно разрыдался. Обхватив голову руками застонал:

    - Что делать? Ну что теперь делать?!

    - Ползи сюда, разъясним! – Воскликнул Николай, усаживаясь между Густавом и немцем.

   Уговаривать Кутузова, как ни странно долго не пришлось, и вскоре, под стук колёс и дребезжание дверного засова, Николай посвящал спутников в планы побега.

    Сам он, правда, ещё плохо представлял себе, как и куда следует бежать, но необходимость побега, сомнений в нём не вызывала.

 

                                                                          VI

 

    Глашатай был пьян.

    Поднявшийся после явления птицы и таинственного исчезновения наследника ветер – раскачивал помост, и глашатаю приходилось прилагать все усилия к сохранению равновесия. Кто мог помыслить, что придётся держать речь.

 

 

 

                                                                          82

    Ни один человек, кроме шарлатанов-астрологов, не может предвидеть того, что случится в следующее мгновение, час, день, месяц, год, столетие.

   Шарлатаны-астрологи, тоже не могут, но благодаря, каким-то странным совпадениям, у них это иногда выходит.

    Глашатай был пьян. Зол. Проклинал ту минуту, когда два дюжих стражника, оторвали его от кружки кислого пива и, утерев ему, лицо краешком щита – дабы протрезвел, за шиворот приволокли в замок, умыв по дороге в сточной канаве. Но, несмотря на злость и опьянение – голос глашатая звучал чисто и громко.

 

    «Жители королевства! Верноподданные его Величества! Настал час, об отсрочке которого, мы все молили создателя и спасителя нашего! Над землями нашими, сгустились тучи. Несчастье постигло род наш и племя. Беспощадная рука судьбы, нанесла удар по благополучию нашему, и обрекла нас на испытания!

    Не помышляли мы о самой возможности подобного исхода.

    Ужасы войны, гибель посевов, мор скота и людские смерти по причине болезней смертных! С честью мы выходили победителями в борьбе с несчастиями, постигавшими королевство, за все столетия его существования и не жалели ни о чём.

    Мы! Жители сильного королевства! Верноподданные могучего короля!

    Совладаем мы и с очередной бедой постигшей нас. Наследники короля нашего, принц Аксел, павший в неравном бою с недугом своим, и принц Густав, волею высших сил разлучённый с нами, глядят на нас ныне с недосягаемой простыми смертными высоты. И пребывают в уверенности, что мы поступим мудро.

    По истечении срока скорби, волею короля, и с помощью указующего перста божьего, избран будет держатель власти, сын короля в душах и умах подданных его Величества.

    Проведём мы дни печали в молитвах и очищении душ своих от скверны, дабы не препятствовала она голосу разума и искрам мудрости, всепроникающим сквозь тьму вселенскую. Из искр этих возгорится чистое пламя, а глас обратится песнью!

    По истечении срока скорби, король войдёт в народ и должно народу, раскрыть пред ним себя, дабы услышал могучий Эрик, единственно верное имя – имя избранника. Того, кто станет продолжать саму жизнь, собирать и направлять дорогою верной, сынов своих и дочерей. Отвечать станет за них пред совестью своей и перед богом!

    Да будет так!

    Словом короля!

    Именем короля!

    Честью королевства!!!

    Срок скорби нашей, определен в девятьсот дней и девятьсот ночей. И жертвою высшим силам, дабы смилостивились они над нами и не посылали бед, сверх тех, что нами приняты – станет конь верный принца нашего Густава. Нареченный им Олафом!

    И такова воля короля! И путь сей верен! И перст божий, да не грозит нам, а правит нас, и не убоимся мы кары и не склоним голов своих пред испытаниями. И да поможет нам мудрость наша!!!»

 

    - А помрёт король да за три года почти, тогда что?

    - Не помрёт! Здоров пока.

 

    Глашатай, теперь уже более уверенным шагом спустился с помоста, кутаясь в просторный плащ. Ветер крепчал и конь Густава, стоявший в тесном кольце младших рыцарей, тревожно ржал, предчувствуя как видно скорую, печальную свою участь.

 

 

 

                                                                          83

    Если бы он мог понять своими конскими мозгами, что смерть его нужна, необходима люду.

    Но навряд ли, хоть один из приговоренных к смерти, всходя на эшафот, или склоняясь над плахой, чувствовал, что необходимость его смерти, сильнее желания жить!

    Смертельно больной человек, почти переступив порог, разделяющий жизнь и смерть, чернея от удушья или истекая кровью, до последней секунды, пока есть ещё возможность чувствовать что живёшь – надеется, что смерть отступит. Отпустит его и даст отсрочку.

    Родитель, переживший детей своих, умерших от старости, не теряет той же надежды и старательно вымаливает себе минуты, сверх отпущенного.

    Но то люди! Они способны мыслить. Конь способен лишь чувствовать. И чувствовать не стыд, горечь утраты или разочарования. Способен чувствовать лишь усталость, голод, холод и боль.

    Кто знает что страшнее? Ведь никому из людей не удавалось влезть в кожу другого человека (в отличие от души), а в конскую шкуру и подавно.

 

    Первый удар в барабаны, совпал с сильным порывом ветра, сорвавшим попону с Олафа. Удары учащались, сливаясь в гул. Конь заржал ещё отчаянней, тревожней, и попытался встать на дыбы. Но молодые, сильные руки рыцарей державших поводья, не позволили ему сделать это.

    Ворота башни отворились, и на двор вступил Эрик, несший тяжёлое копьё. Сухие руки его впились в древко. Кожа на побелевших пальцах – готова была лопнуть! Эрик шел, пошатываясь, разом постаревший ещё как минимум на двадцать лет. Ветер трепал длинные седые волосы на опущенной его голове.

    Люд расступился, давая дорогу своему королю. Конь замолчал. Взгляд его остановился, следя за неминуемой, приближающейся смертью, притаившейся на острие, сверкавшем в блеске молний.

    Походка короля, по мере приближения к жертве, всё более приобретала твёрдость и решительность. Чёрные глаза коня, вдруг наполнились слезами. Олаф припал на колени и теперь уже слёзы покатились из глаз державших его рыцарей.

    Эрик занёс копье высоко над головой. Размахнулся, но, увидев, что конь стоит на согнутых передних ногах, покорно, но в крайне неудобной для жертвоприношения позе, отдал короткий приказ поднять его. Приказ не был исполнен.

    Олаф поднялся сам, задрал голову к серому небу, жалобно и протяжно заржал. Король опустил руку державшую копьё, которое миг спустя, с хрустом разрываемой шкуры и стоном тонкого, но тяжёлого древка, чуть ли не на половину своей длины, вошло в грудь ни в чём не повинного молодого жеребца. Вошло, калеча лёгкие, продравшись сквозь тугие мускулы, слегка царапнув верное сердце и заставив его успокоиться навек. 

 

    Олаф пролежал посреди замкового двора до наступления темноты.

 

    Во дворе, царило редкое за последнее время оживление. Со всех концов королевства, прибывали люди, которым предстояло принять участие в факельном шествии и похоронах Олафа.

    Стемнело необыкновенно рано. Там и тут, по всему периметру двора, суетились слуги поджигавшие факелы.

    Бочки с дёгтем и вином – опорожнялись одна за другой. Перед воротами башни, пара шустрых плотников, разбирала помост, одновременно, сколачивая из освободившихся досок, конские носилки. Работа у них спорилась, часто правда, прерываясь опрокидыванием ковшей, наполненных из стоящей неподалёку винной бочки.

 

 

                                                                          84

    Но труд – тяжёл, вино – превосходно! Носилки – почти готовы!

    Скрипели кожаные ремни, потели от натуги и вина рыцари, поднимавшие тело Олафа, и укладывавшие его на носилки.

    Суета понемногу стихала. Упорядочивалась, принимая строгие, траурные формы. Обзаводясь торжественностью, присущей похоронам.

    Спустя час, процессия покинула двор замка и направилась на прежний погост.

    Стемнело уже совершенно и в этой тьме, будто огненная змея, двигалась по дороге факельная процессия. В домах, близко стоящих к дороге, света не зажигали. Ни единого огонька. Кроме звёзд.

 

    Сомнений в том, что принц Густав погиб – не осталось ни у кого. Даже Эрик, не позволял себе, хоть чуточку надеяться на чудесное воскрешение сына. Хотя бы на обнаружение его тела.

    Невозможно! Немыслимо!

    Хоронили коня. Хоронили королевский подарок, хотя как живое существо может быть куплено, продано, подарено?

    Некогда живой королевский подарок – лишённый жизни самим королём!

 

    Ветер понемногу стихал. Факелы разгорались ярче.

    Эрик шёл за носилками, на которых лежал мёртвый конь, словно за гробом сына. Ещё вчера, король и помыслить не мог о том, что ждёт его сегодня. Торжество сменилось трауром, также легко и быстро, как ночь сменяется днём.

    Мёртвая тишина вокруг. Тишина, нарушаемая едва слышным в ночи потрескиванием горящих факелов.

    Эрик чувствовал себя сейчас так, будто бы хоронили сразу обоих его сыновей, погибших по нелепой, трагической случайности. И виновен в их смерти был именно он. Сам. Всемогущий король Эрик. Будто бы он сделал Аксела слабоумным, будто бы это он призвал страшную птицу с крестами на крыльях.

    Король явственно видел, как рушились стены замка, в котором он провёл всю свою жизнь. Словно в просторной тюрьме. Видел, как уходило под землю, проваливаясь в глубокую трещину, в преисподнюю, всё его королевство. Вместе с солдатами, торговцами, ремесленниками, рыбаками, их жёнами и детьми. Вина за это целиком лежала на нём. Старом, дряхлеющим, с каждым днем, теряющим могущество и власть. Теперь уже, скорее всего – потерявшим, несчастным королём.

 

    В тишине и безмолвии опустили носилки с лежащим на них Олафом, в невероятно большую могилу. Забросали её землёй. Прочли короткую молитву. Установили поверх холмика, надгробие с высеченным именем Густава. Про верного коня не было сказано ни слова.

    Эрик молча поцеловал надгробие. Следом за ним, из толпы, окружавшей место погребения, выступила девушка в белых одеждах, с распухшим от слёз лицом, коснулась ладонью могильного камня и упала – лишившись чувств.

    - Как зовут эту крестьянку, - чужим голосом спросил Эрик землекопов, стоящих позади могильной плиты.

    - Елена. Дочь Свена и Фриды – рыбаков. Младшая дочь…

    - Позаботьтесь о ней, - велел им король. – У неё столь же большое сердце, как и …

    Эрик, опершись о вовремя подставленную руку оруженосца, покачнулся всем телом, но, совладав с собой, сумел скрыть внезапный приступ слабости.

   

 

 

                                                                          85

                                                                         VII

 

    Не спать! Плевать на голод, плевать на холод, но не спать! Сон смерти подобен!

    Поезд и не думал останавливаться. Высовываться из вагонов, когда он притормаживал – было рискованно. Сопровождающий боец, начал подавать признаки жизни. Пришлось вторично угостить его поленом. Как бы не помер.

    Теперь Николай, боролся со сном, опасаясь за жизнь, в принципе, ни в чём не повинного красноармейца.

    Кутузов смирился со своей участью и ныне, живо обсуждал с Вольфгангом детали предложенного Николаем плана. Густав в своём углу, молчал и не шевелился.

    - Алексей! Хватит чушь пороть! – Стуча зубами, воскликнул Николай.

    - Чего тебе?

    - Поди сюда. Видишь форточку под крышей?

    Коля указал на небольшую отдушину под потолком вагона.

    - Вижу. А что дует?

    - Я тебя подсажу, а ты, будь ласков, определи, где мы есть.

    Кутузов послушно подошёл к Николаю и, бурча тихо, что мол, Николай напрасно пародирует Орлова, вскарабкался на него верхом и прильнул к оконцу, сквозь которое, внутрь проникал бледный свет.

    - «Ржевка!» – Сообщил Лёха, проворно спрыгивая на пол. – До Финляндского вокзала, меньше часа езды!

    - Таким черепашьим шагом? Вряд ли! – засомневался Николай.

    - Да точно тебе говорю! – Заверил его Кутузов. – Тем более, я слыхал, что поезда теперь, до Финляндского и не доходят. Сворачивают на товарную, или до Пискарёвки, Кушелевки. Город-то, обстреливают.

    - А на ходу спрыгнуть нельзя? – Спросил Вольфганг.

    Кутузов и Николай удивлённо переглянулись. Как это им самим, подобная мысль в голову не пришла?

    - Здесь, дёргаться нельзя! – Заявил Лёха, минуту спустя. – Тут заводы пороховые, охрана – будь здоров! Плюс – я уже говорил, посты вдоль колеи. Сцапают мигом! В заводской охране, помимо военных, ещё и волки из НКВД. Шутки не пройдут! Ждать нужно. За Пискарёвкой, если не остановимся, можно попытаться махнуть!

 

    Солдата связали его же ремнём и лямками от вещмешка. Вольфганг не пожалел своих рваных перчаток для кляпа.

    Состав медленно переползал через Охтинский разлив. Мост был утыкан зенитками, располагавшимися на деревянных балконах, с обеих сторон настила. Ещё несколько пушек стояло на плотах прижатых к берегу с западной стороны.

    Кутузов развлёк Николая парой скабрезных анекдотов. Один из них, был явно политическим.

    Вольфганг юмора не понял, но связанный красноармеец, успевший уже прийти в себя, потешно захрюкал.

    - Ты кроме нас, про «усатого хозяина» больше никому не рассказывал? – Давясь от смеха, поинтересовался Коля.

    - Только бабам.

    - С огнём играешь Лёха! По лезвию бритвы, рискуя сорваться, разгуливаешь! – предупредил Николай.

    - Бабы свои, проверенные, не выдадут! – Заявил Кутузов.

    - Плохо ты как видно баб знаешь, - сказал Коля. - И кстати, как ты их проверял?

 

 

                                                                           86

    - Да баб-то, я знаю получше тебя сопляка! Чем я их, по-твоему, опосля любви, занимать должен? Сказки им, что ли рассказывать, или устав караульной службы читать? После одних уговоров, язык отнимается.

    - Ну не политические же анекдоты! Значит, что же это, по-твоему, выходит: в анекдотах Сталина обосрать можно, а в жизни правду про него сказать не моги?

    В глазах Кутузова, опять замерцал давешний, нехороший огонёк.

    - Так ты же его сукой назвал!

    - А он сука и есть. Сука – для него конечно прозвище не совсем подходящая. Бедная собачка женского пола, людей миллионами в лагеря не сгоняла. Его после смерти, правда – обвинят в культе личности, позже в массовых репрессиях, значительно позже – боюсь с твоей любовью к бабам и политике, тебе этих времён не видеть. И не только сукой, назовут вождя и спасителя вашего, и сам он и окружение его паскудное, к чёртовой матери, вверх тормашками полетит. Палач!

 

    Огонёк нехороший, погас во взгляде Кутузова, но прищур недоверчивый остался. Он рассказал ещё пару анекдотов. Теперь уж без политики.

 

    Пискарёвку – прошли без остановки. На станции стояло три состава, состоящих из открытых платформ. Груженых. Груз плотно был укутан брезентом и возле каждой платформы прохаживался часовой.

    Кутузов замолк. Видимо запас пошлых анекдотов иссяк, остались только политические. Лёха недовольно хмурился.

    - Я студентом ещё был… - начал Николай.

    - Анекдот политический? – Перебил его Кутузов.

    - Нет. Про баб. И не анекдот вовсе.

    - Валяй! – Разрешил Лёха.

    - Ну так вот. Лето! Студенты народ весёлый и ночную жизнь любящий. Девчонок мало, но те, что есть – отборные! Парочка серьёзных порядочных, парочка – бляди откровенные! Ну и мы – пацаны разных возрастов, но нормальной ориентации.

    - Что лицом все в одну сторону света? – Спросил Кутузов. Вольфганг улыбнулся одними губами.

    - Подрастёшь – поймёшь! Ну, так вот: был среди нас мальчуган один. В прямом смысле слова – мальчуган. Мы с девчонками, раз по пять, уединялись в отдельной комнате, благо таковая имелась, а он – нет. Баб боялся, а они его будто бы, и не замечали вовсе. Как сквозь стекло через него на мир глядели. Ну и решили мы сделать из него – не мальчика, но мужа! Была среди нас одна подруга. С виду – не подступись! Отличница, скромница, художественной гимнастикой занималась, музыкальную школу посещала, стройненькая, грудь не больше кулачков собственных, одета как первоклассница, а с оборотной стороны, глянь – потаскуха! Пробу ставить негде! Такие вещи вытворяла с мужиками, что те, неделю в себя прийти не могли!

    - Какие такие вещи? – Опять полюбопытствовал Кутузов.

    - Не перебивай! Сказал; подрастёшь – поймёшь! Ну, значит, уговорили мы её, как можно интеллигентней, превратить в мужчину, нашего общего друга. Та, охотно согласилась, но предупредила, что у неё, вот-вот начнётся, а так, ей не очень нравится…

    - Что начнётся? – Кутузов вновь перебил Николая, скроив недоумённую рожу.

    - Что у женщин раз в месяц начинается? Ты что идиот? Тоже мне, знаток баб!

    - Понял. Как у собак, раз в полгода! – Догадался Кутузов.

    - Дамам твоё сравнение очень бы польстило, - съехидничал Коля и продолжал: -

 

 

 

                                                                          87

Спасибо что предупредила! А то мы бы, вместо того чтобы ржать до утра, в обмороках валялись. Будущей ночью, план решено было привести в действие. А надо сказать, что у нашего юного друга, аккурат на следующий день, должен был случиться юбилей. Двадцать лет ему должно было стукнуть!

    - Так что же он, до двадцати лет, ни одной бабы не поимел? – Опять не выдержал Кутузов.

    - Ну не все же такие проворные как ты. Заодно, и подарок был бы неплохой. С деньгами, у нас всегда было туго. Только на то чтобы по человечески отметить и достало бы. Короче. Вечером она удалилась в ту самую, отдельную комнату, и занялась там приготовлениями к торжественному событию. Ближе к полуночи, когда все собрались, имениннику было объявлено о предстоящем сюрпризе. Его заранее поздравили с Днём Рождения и затолкали в комнату, сообщив, что подарок ждёт его внутри, и попутно пожелав удачи. После, все деликатно удалились в соседнее помещение. Дело происходило в августе, ночи тёмные, света не зажигали. Тишина обнимала нас недолго. Вскоре, раздался глухой стук двери, сдавленный ужасом крик нашего приятеля, который появился среди нас смертельно бледный. Это было заметно даже в потёмках. Волосы его стояли дыбом, хотя в соответствии с обстоятельствами, стоять должно было нечто совсем иное. Он сообщил нам, что все мы, без каких бы то ни было исключений – придурки, таким тоном, как будто мы сами об этом не знали. После проорал, что в соседней комнате, лежит обезглавленное тело, раскинувшее длинные руки, и подушка, там, где должна была бы находиться голова – заляпана кровью!

 

    До Кутузова дошёл смысл рассказа. Он повалился на пол, зашёлся смехом и дрыгал ногами как эпилептик. Только пену не изрыгал. Вольфганг выслушал байку спокойно и никак не отреагировал.

 

    - Всё объяснялось просто, - подытоживал Николай. – Вечером, мы, конечно же, выпили, что ускорило реакции, происходящие в женском организме, и после того как наша потаскушка, попала в комнату, разделась, улеглась в приличествующую случаю позу, вот тут-то и началось… Мало того, что этой дуре занимавшейся художественной гимнастикой, на шпагат сесть – раз плюнуть, и она широко раздвинула ноги, желая с порога порадовать девственника, так она ещё и подушку для пущего удобства под задницу подложила…

 

    Кутузов, просмеявшись, полез на плечи Николая и прильнул к отдушине.

    - Притормаживаем. «Кушелевка», - сообщил он спустившись. – Теперь держи ухо востро! Никола, раздевай этого заморыша, как раз твой размер. Если состав расформировывать не станут – мы пропали! Выведешь нас и, не дёргаясь, сразу направо, в лесок, к академии. Окраина! Так легче будет уйти незамеченными.

    - А охранника хватятся? – Засомневался Николай. Ему стало как-то не по себе, хотя сам он и надумал бежать. Патрули, посты, часовые – смущали его в этом деле. Отсутствие документов. Город ведь на осадном положении.

    - Его не скоро хватятся, - заверил Кутузов. – Состав с продовольствием и спецвагон имеется. Нам ещё и порожняка навесили. Пустой – стало быть, пустой, на разбор в починку, под погрузку… да мало ли что. Знать бы, куда этот злосчастный вагон подцепили? Ну да ладно! Время дорого!

    Заскрипели тормоза и поезд остановился. По деревянной платформе, затопали тяжёлые сапоги, и послышался грохот отъезжающих в сторону, открываемых дверей теплушек. Гадкий звук, похожий на перекатывающуюся гальку в полосе прибоя, только усиленный во сто крат.

 

                                                                          88

    Николай едва успел переодеться. Красноармейца снова связали, потуже запихали в рот кляп, свернули солдата калачиком и засунули за печку. Николай завалил его пустыми мешками, присыпал влажной соломой и побросал сверху свои лохмотья.

    Снаружи пнули стенку вагона носком сапога, и послышался грубый голос: - «Этот в ремонт! Порожняк».

    - Загляни-ка внутрь! – Донеслось откуда-то сбоку.

    Николай оправил гимнастёрку и резко рванул дверь. Снаружи, вытянув по инерции руки к отъезжающему запору, стоял невысокий мужичок лет тридцати, в лейтенантской форме.

    Коля напряг извилины и отреагировал достаточно быстро; приложив руку к козырьку тесной фуражки, он отрапортовал вытянувшись по стойке смирно и думая при этом о том, что вероятный актёр, может быть даже и неплохой, скончался в нём в эту минуту окончательно:

    - Рядовой Жу… Жуков! Товарищ лейтенант, разрешите доложить!?

    Лейтенант, оказавшийся как выяснилось позднее начальником караула – принял нормальное положение и, откашлявшись – разрешил.

    - Сопровождаю задержанных в прифронтовой полосе, трёх подозреваемых в шпионаже.

    - Где именно?

    - Станция «Ладожское озеро».

    - В чём подозревают?

    - Так, я же говорю – шпионаж, сбили над лесом.

    - Троих? – В голосе лейтенанта послышались нотки удивления и недоверия.

    - Никак нет! Двоих. Третьего задержали зенитчики возле батареи.

    - Немцы?

    - Так точно!

    - Вольно рядовой! Ну что, выродки, навоевались!? А точнее отвоевались!

    Лейтенант оглядел пристально Густава, Кутузова и Вольфганга. Дольше всех взгляд его задержался на Дон Кихоте. Заглянул он и внутрь вагона, в темноте не разглядел копошащегося за печкой бойца, затем повернулся к Николаю:

    - Куда приказано сопроводить?

    Вот этого вопроса, Николай предвидеть никак не мог. Уставившись на сверкающие носки сапог начальника караула, он лихорадочно перебирал в уме возможные варианты ответов. К счастью, лейтенанта, окликнул кто-то из солдат, забравшихся внутрь соседнего вагона.

    - Выполняй рядовой. Как тебя..?

    - Жуков, - Николай вновь чуть не брякнул свою настоящую фамилию, но вовремя опомнился. Взгляд его упал на буфер пульмановского вагона, стоящего на соседнем пути, на котором, была хулиганисто намалёвана божья коровка.

    - Тебе с такой фамилией генералом быть,- усмехнулся лейтенант.

    - Разрешите идти?

    - Ступай. Хотя… - лейтенант на миг задумался, после продолжил: - Хотя, погоди. Документы свои и сопроводительные на задержанных приготовь пока. Я сейчас быстро освобожусь, гляну. А то, извини, сам понимаешь, непорядок получается.

    Лейтенант заспешил к окликнувшему его солдату, по дороге, пару раз подозрительно оглянулся.

    Николай, пропустив вперёд немца, Дон Кихота и Кутузова, дождался, когда начальник караула, скроется в недрах вагона, быстро зашагал в конец платформы. Его заколотило вдруг крупной дрожью – он представил что будет, если лейтенант быстро решит вопрос.

 

 

 

                                                                          89

    Миновали паровоз, отдувавшийся после поездки, уже отцепленный от состава, пересекли пути, прошли мимо краснокирпичных станционных зданий и почти ступили в лесок. Как вдруг… Пронзительный, разбойничий свист. Одиночные выстрелы вслед. Близко провыла пуля, царапнувшая кору молоденькой ели.

    - Бежим! – Заорал Кутузов.

    Вольфганга и Николая долго уговаривать не пришлось. Припустили как зайцы. А вот Густав повёл себя странно; повернувшись на сто восемьдесят градусов, размахивая воображаемым мечом, попёр на преследователей.

    - Стой! Дурак ряженый! Убьют! – Закричал Николай.

    - Сдался он тебе! - Одёрнул его Лёха. – Свою шкуру спасай. Я сразу понял – он не в себе. Бежим!

    Густав ступил в междупутье, глядя прямо в глаза, так спокойно проворонившему их лейтенанту, за спиной которого, стоял выплюнувший перчатки Вольфганга и каким-то чудом развязавшийся охранник. Переступил через рельс, поднял руки и залопотал свою тарабарщину.

    Выстрел. Сухой щелчок! Дон Кихот покачнулся, завизжал как щенок с оторванной лапой и мигом, всем корпусом подавшись вперёд, не сохранив равновесия, брякнулся оземь, башкой тюкнувшись о рельс. Звук – как будто арбуз неспелый раскололи.

 

    И под пыткой, Николай не смог бы вспомнить того, что было дальше.

    Мелькающие стволы, шелест сухих листьев под ногами, переходящий в свист. Мат Кутузова. Червём выползающие через гортань лёгкие. Дикие усталость и чувство, нет, даже уверенность – погони больше не будет!

    Остановка. Нелепая картина, чётко отобразившаяся на экранах век: вытянувшиеся лица лейтенанта и сопляка охранника, лиловое облако над упавшим Густавом – впитывающее его в себя как губка воду. Обрыв. Двор старинного замка – облако, выплёвывающее рыцаря на холодные, мокрые после дождя булыжники. Страшная рана. Жерло вулкана, вымазанная кровью кожа доспехов. Бегущие со всех сторон, бряцающие диковинным оружием люди. Вопли ужаса и радости. Тьма. Чёрная башня. Кружащая в облаках птица с тевтонскими крестами на крыльях. Пуховая мягкость опавших листьев. Большой груды опавших листьев. Николай зарылся в неё лицом. Сердце его почти остановилось. Сознание покинуло его…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          90

                                                                Глава пятая

 

                                                                          I

 

    Человек часть природы! Должно человеку, воспринимать природное окружение своё, с благодарностью и восторгом. У природы – как говориться – нет плохой погоды, всякая погода благодать!

    Брать в меру от природы. Беречь её. Спокойно, с благоговением, созерцать мир.

    Да. Так и должно бы по идее быть. Бог и природа. Вещи вполне совместимые. Многие верят в то, что всё на земле, и мы сами созданы богом. Вылеплены как големы, из говна и глины. Кто-то убеждён, что всё это последствия грандиозного, вселенского катаклизма.

    Размышление о подобных вещах, равно как и созерцание бесконечностей вселенной – способны довести до сумасшествия. Некоторых доводит. Так много среди нас сумасшедших…

    Попытки единения с природой? Люди предпринимают их. Занимаются моржеванием зимой – для собственного скорее удовольствия. Да и польза людям от того, несомненно, есть. Вряд ли природе. Прикладывают люди свои бараньи лбы к берёзкам, истекающим по весне соком. А ведь надрез не сделаешь – соку не попьёшь! Через кору и годовые кольца, должна перейти, пробив лобные кости – многолетняя мудрость и сила деревьев.

    Фигушки! Мудрости почему-то не прибавляется, а силы дурной и без того с избытком…

 

    Люди вообще возомнили себя царьками природы и творят с ней что хотят. А для очищения собственной совести, терпимо относятся к гринписовским террористам и прочим «зелёным» недоумкам – бурно сотрясающим воздух и ни хрена толком не делающим, действительно во благо и очищение мира нашего. Хотя бы от мусора.

    Природа часто оборачивается против людей – мелких, гадящих повсеместно паразитов на теле планеты. Землетрясения, цунами, наводнения, торнадо и извержения вулканов.

    Богобоязненные люди, грозят иссохшими пальчиками и восклицают: - «Это, мол, всё от войн, космических полётов, пребывания на полюсах – интимных местах планеты, полярных исследователей – импотентов и педерастов, чувствующих себя в мужском обществе, во сто крат лучше, нежели в кугу семьи. Год на полюсе!!! Где холод собачий!»

    Войны случались во все времена. Человечество воюет постоянно, на протяжении всей своей истории. Первая война среди полуобезьян, на заре цивилизации, была развязана из-за плохо обглоданной кости. Последняя – может действительно стать последней!

 

    Люди воюют – природа бунтует. Войны и катаклизмы, скорее всего, случаются сами по себе. И вовсе не значит, по убеждению некоторых, что случись война в одном уголке земного шара (дурацкое какое-то определение, откуда интересно, у шара уголки?), как тотчас же там, должно случиться и землетрясение, воюющие стороны непременно должны расплавиться от неимоверной жары, быть сдуты словно крошки со стола ураганом невиданной силы, залиты водой и непременно подохнуть от голода вызванного неурожаем и падежом скота.

 

    Совпадения случаются во всём. Но всё идёт своим чередом.

    Лютые морозы, обнявшие блокированный Ленинград в ноябре сорок первого, тоже, скорее всего природная закономерность, а не гнев высших сил по случаю Второй Мировой.

 

 

 

                                                                          91

    Мол, немцам худо – вымерзнут как вши, а вам, защитники города, строители коммунизма богопротивного – благо. Ежели не перемрёте все по быстрому от голода и холода, вот вам замёрзшая Ладога. Стройте Дорогу Жизни. Спасайтесь, как можете!

    Все не вымерли? Спаслись? На тебе природа – выкуси! И город отстояли и «фрицев» победили и божье покровительство тут ни при чём! Сами с усами! Главное город! Прекраснейший, между прочим, город Европы!

    Кто-то уповал на бога и благополучный исход девятисотдневной, неравной борьбы с холодом, голодом и обстрелами да бомбёжками, объяснял именно божьей помощью. И благодарили эти люди бога, а чтобы не переусердствовали в своей благодарности, да от работы по пустякам не отлынивали – несколько храмов в красивейшем городе взорвали. Кое-где, правда, фашист помог.

    Не две беды в России. Гораздо больше! И правильнее было бы считать, что всё-таки, есть и несколько благ: горстка умных людей и крепкие ноги, которым плохие дороги не помеха…

 

 

    Возле Никольского собора, на коленях стояла старушка. Маленькая. Сухонькая. Вся в чёрном. Из-под платка кулём – капали слёзы. Старушка была похожа на старую потрёпанную куклу, всё ещё любимую хозяйкой и потому до сих пор не сожжённую в печке.

    Старушечье личико, светлое, почти без морщин. Восковое, кукольное личико. Ни тени страдания на нём, ни капли жалости к самой себе – что вот ослабла старая, так не вовремя. И до храма не дошла, подогнулись колени, и подняться с них, проклятущих сил нет. Только слёзы. Немые слёзы…

    Настя перешла через дорогу и помогла старушке подняться. Та, попыталась сделать шаг, но колени вновь начали подгибаться, будто ватные ноги той старой куклы.

    Настя усадила старушку на ближайшую скамью и, переведя дух, затопала прочь.

 

    В воздухе стояло морозное марево, похожее на знойное, в августовский день. Необычно рано начавшаяся, свирепая зима, веселилась сегодня в городе вовсю.

    Город казался мёртвым, походя на декорацию к спектаклю «Снежная королева». Стук метронома из уличных репродукторов, смешивался с треском замёрзших окон, а голос диктора, монотонный, густой, был голосом рассказчика. Самого Ганса Христиана Андерсена – приболевшего и безграничной печалью объятого.

 

                             Будто на одно лицо, два десятка осуждённых.

                             Не на смерть, не на жизнь, не на свет и не на тьму,

                             Растревожена ночь, звёзды фонарей бессонных,

                             Освещают роддом, старый скверик и тюрьму.

 

                             И над тем островком мирной жизни, тихо спящим,

                             Вдруг взорвёт тишину, перерезав нити сна.

                             Геликоном чумным, чёрный хриплый репродуктор,

                             Плюнув гражданам в лицо, словом огненным – «Война!»

                                   

                              Без пощады, стыда, без душевной, тонкой муки,

                              Плюнет и замолчит. Ждите сводок, новостей.

                              Ждите маршей и стихов. Неизбежности разлуки.

                              Ждите чёрных похоронок и непрошенных гостей.

 

 

                                                                           92

                               Репродуктор то взревёт, как проснувшийся кондуктор.

                              То вбивает метроном – в мозг размякший ржавый гвоздь.

                               Как заставить замолчать, чёрный дребезжащий рупор?

                               Чтоб застряла война в его глотке словно кость…

 

    Редкие прохожие, с трудом переставляющие ноги. Пулей пролетающая уцелевшая кошка – одичавшая от ощущения постоянной охоты на себя.

    Даже птицы покинули город, которым с приходом морозов, стал править новый градоначальник, мирно уживающийся с прежним. Два жестоких тирана, носящих страшные имена – Голод и Холод…

 

    Настя пересекла Театральную площадь, привычно обойдя громадные кучи песка перед главным входом в Кировский театр. Однажды, вместе с отцом, они побывали в этом сказочном месте. «Щелкунчик». Но это было так давно – в мае.

    Сегодня, Николай пригласил её в Театр Комедии. Акимов что-то там поставил, что – Настя не знала наверняка, но Николай торжественно заявил: - «Премьера!». Ну а раз премьера, да ещё и в блокадную зиму!

    Поначалу, Настя думала отказаться. Какой может быть театр? Семья готовится к эвакуации. Враг засел в руинах Пулковской обсерватории, а ей, молодой, переносящей голод лучше других – нужно работать! Но Николай так уговаривал её, пытаясь убедить в том, что несмотря на страшную войну и блокаду, жизнь в городе замирать не должна, и Настя просто обязана оказаться с ним сегодня среди публики, дабы доказать, что дух ленинградцев не сломлен, и чихали они на временные трудности. Ради чего тогда спрашивается Акимов старался? Ради чего остались в городе голодные, ослабевшие актёры? Ради чего всё это?

 

    С Николаем, Настя познакомилась в начале ноября, когда этот молодой лейтенант, привёл в их столовую двух военнопленных, захваченных им самим, где-то на Карельском перешейке. Передал через Настю, коменданту общежития, распоряжение о размещении этих двоих вояк на жительство, начальнику рабочей столовой – о постановке их на довольствие.

    Немцы (если это были немцы), выглядели довольно жалко. По одному из них, сильно хромавшему, опиравшемуся о тонкую складную тросточку, которая обыкновенно бывает у слепых – явно тосковал госпиталь.

    Оба, довольно сносно говорили по-русски, и не отлынивали ни от какой работы.

    Николай наказал всем строжайше, наблюдать за пленными, так как следствие по их делу ещё не закончилось, и могут всплыть новые факты. Подозревают в них диверсантов и деяния их возможные, ещё не определены. Обещал ежедневно контролировать их пребывание здесь, на заводе, и горячо поблагодарил Анну Самойловну – старенькую ворчливую повариху, украдкой засунувшую ему в карман шинели, маленький газетный кулёк с рисом.

    - Свои солдатики голодают! А тут ещё этих недобитков подкармливай, - недовольно пробурчала вполголоса Анна Самойловна, косясь на пленных. – Кора берёзовая, да шелуха картофельная – подходящий корм для этих скотов!

    - А что с ними дальше будет? – Робко поинтересовалась Настя у лейтенанта.

    - Всё зависит от дальнейшего хода боевых действий, - сделав серьёзное лицо, ответил Николай. – Поработают теперь на нашу победу, а там, прорвём блокаду, побьём немца. Судить их будут, может быть, на родину отправят. Ну а коль обстановка осложниться – в расход пустим.

 

 

                                                                          93

    - Как это в расход? – Испугалась Настя.

    - К стенке и одной пулей обоих! – Улыбаясь, воскликнул Николай, весело похлопав по кобуре ладонью. – Тебя звать-то как?

    - Анастасия.

    - Лет сколько исполнилось?

    - Двадцать исполнилось.

    - У-у! Взрослая! – Восхищённо протянул Николай, и почему-то скорбно вздохнул, всматриваясь в грустные Настины глаза. – Ну, до завтра Анастасия! – Произнёс он, и, погрозив указательным пальцем всем, не исключая немцев, вышел, печально вздохнув вторично.

 

    Пленные, большую часть времени отмалчивались, но скоро всё же выяснилось, что один из них, сбитый лётчик, а второй – вроде финн, хотя Насте, почему-то казалось, что он финном, только притворяется.

    «Уж больно рязанская у него рожа!» - Как высказалась Анна Самойловна, но сама она к пленным впоследствии, почему-то стала относиться без первоначальной жестокости. А однажды, даже бросила им в кипяток, каждому по маленькому кусочку расплавленного, чёрного сахара. Перемешанного с песком и мусором, из своих запасов, оставшихся после пожара восьмого сентября. Не стало Бадаевских складов.

    Анна Самойловна, живя тогда на Киевской улице, работала на пожарище, вместе с другими женщинами, собирая этот самый сахар, вытекший на улицы и смешавшийся с землёй.

    После, сахар планировалось пустить в переработку и наделать из него конфет. За работу, они все, и получили по маленькому пакету этого сахара. Пожарным, толком не сумевшим справиться с огнём, достались пакеты покрупнее, и целый мешок обгорелой муки. Анна Самойловна, обожгла тогда руки и выплакала все глаза по погибшей прямо на её глазах соседке.

    Начался очередной налёт. Никто и не подумал уходить в убежище. Люди понемногу начинали привыкать. Женщины просто зашли под навес небольшого пакгауза, а Зинаида не спешила… Осколками, тело её разделило на несколько частей. В секунду…

    Когда Анна Самойловна, звала в перерыве Настю пить чай, тоже, кстати, из старых запасов – настоящий, индийский, всегда на столе появлялся холщовый пакетик с «блокадными конфетами». Когда пакетик опустел наполовину – пить чай стали с «воздушными» конфетами, или с «зефиром» - необычайно быстро тающим во рту.

    Сахар Анна Самойловна, куда-то припрятала, а Насте советовала, прежде чем сделать глоток, представить себе кусочек розового зефира или нежной конфеты с пастилой и воздушным рисом, и трижды повторить про себя: - «Как сладко» даже приторно!»

    Вскоре закончился и настоящий индийский чай.

 

    В середине октября выпал первый снег и здорово похолодало. Настя тогда ещё, разрывалась между работой в госпитале и заводской столовой. Добираться с одной работы на другую, пока ещё можно было на трамвае. От Нарвской заставы до Театральной площади.

    Утром, Настя перевязывала раненых, привозимых с оборонительных рубежей, из Стрельны, потом Урицка, Пулкова. Возила взад-вперёд, из палат в операционные, из операционных в палаты, в морг, тяжёлые, скрипучие каталки с беспомощными, ещё вчера полными сил, молодыми и не очень мужчинами – сегодня балансирующими на грани жизни и смерти, умершими.

 

 

 

                                                                          94

    Делала бесчисленные уколы, а вечером, готовила к отправке на фронт, более чем скромные сухие пайки и обеды для рабочих Адмиралтейских верфей и Кировского завода.

 

    Тринадцатого ноября, в очередной раз снизили нормы выдачи продовольствия. Рабочие теперь, получали 250 граммовхлеба в день, все остальные, включая маленьких сестру и брата Насти, больную бабушку – 125…

    Немногим лучше приходилось и военным – полбуханки на передовой и 300 граммов в тыловых эшелонах. Но что такое полбуханки хлеба, для молодого, здорового, вдобавок ещё и воюющего мужика?

    Теперь Насте стало труднее совмещать две работы. От Нарвской заставы, до Новой Голландии, приходилось ходить пешком. Трамваи встали, а малюсенький паровичок – почти игрушечный паровозик, таскавший за собой платформы с боеприпасами, с трудом пробиравшийся по обледеневшим трамвайным путям – живых пассажиров не брал.

    Автобусы тоже не ходили. Драгоценное горючее требовалось фронту.

    Две работы – трудно, но и дома, Настя долго находиться не могла. Слишком страшно, физически больно было заглядывать в голодные глаза брата и сестрёнки. Дети переносили голод куда тяжелее, чем взрослые, ведь их растущему организму, требовалось больше питания и остановить или хотя бы замедлить этот рост не представлялось возможным. Природа категорически отказывалась идти на подобные уступки.

    В середине ноября, стало известно, что замёрзло Ладожское озеро, но канонерские лодки, каким-то чудом, умудрялись совершать свои рейсы. Под бомбёжками, обстрелами – опасные рейсы, но это была единственная надежда на выживание. Единственный путь на большую землю. К теплу, еде, к относительному спокойствию. Маленькие брат и сестра, бабушка и мама – ждали своей очереди на эвакуацию. Хоть какая-то надежда…

    Мороз крепчал, и появилась ещё одна надежда – на скорую организацию автомобильного сообщения с большой землёй, через лёд Ладоги. Это многим могло бы помочь ленинградцам. Поставлялось бы больше продовольствия – нормы его выдачи увеличились бы. Грузовики и автобусы, смогли бы вывозить из опасного города больше женщин, стариков и детей, но… Но природа вновь хитро путала людские планы. Окончательно озеро ещё не замёрзло, да и не замерзает оно полностью никогда. Толщина льда в шлиссельбургской губе была недостаточной, но и по этому первому, ещё очень непрочному ледку – пошли конные подводы. На восток. В Кобону и Лаврово – пустыми, обратно на запад – в Ленинград, с грузом драгоценной муки и сливочного масла.

 

    Первого декабря, на девяносто второй день блокады, Настя, была освобождена от работы в госпитале. Осталась только рабочая столовая.

    Пленные работали старательно. Каждый день в сопровождении Насти, отправлялись за водой к Неве. Их возможного побега почти никто, кроме Николая не опасался. Некуда бежать-то! Они кололи дрова, грузили тяжеленные ящики с продукцией токарных и фрезерных цехов. У проходной, на несколько дряхлых грузовиков и платформу того самого паровичка.

    Теперь, они получали лишь кипяток и кое-что из пищевых отходов, слабо, крайне слабо годившихся в пищу. Хотя, на первый взгляд от голода они не страдали, не худели катастрофически, и на рязанской роже «финна», после работы на морозе, частенько играл здоровый румянец. Немец, правда – по-прежнему выглядел больным.

    Лейтенант, навещая столовую регулярно, перебрасывался несколькими словами с женщинами, уводил куда-то пленных на полчасика и подолгу беседовал с Настей.

    В свой третий визит, он украдкой передал ей полбуханки хлеба и пакетик леденцов, судя по латинским буквам на яркой, шуршащей упаковке – трофейных.

 

 

                                                                          95

    Придя в четвёртый раз, он сунул ей уже целую буханку и три банки сгущенного молока, почему-то с оборванными этикетками. Настя тогда ещё спросила его, что в банках, он ответил, поинтересовалась, где он берёт такой вкусный хлеб, он отмахнулся. Промолчал.

    Настя тайком поделилась гостинцами с пленными – те, даже не верится – отказались!!! И смотреть не стали на ароматный хлеб и белоснежную, благоухающую сливочным ароматом сгущёнку.

    Анна Самойловна опять стала с подозрением относиться к арестантам, более того, и на Николая теперь, она смотрела иначе. Настороженно, с прищуром, иногда вопросительно.

    Пару дней после – Николай не появлялся – пленные занервничали, а теперь вот, пригласил её в театр. Снова принёс хлеба и сгущёнки и в продолжение всего посещения, смотрел на неё, как-то, как показалось Насте – по-отечески.

    Анна Самойловна, тотчас после его ухода, констатировала: что лейтенант, явно влюбился в эту доходягу по уши, и пусть только попробуют Настя с Николаем, не пригласить её на свадьбу.

    - Самой-то тебе лейтенантик как? – Прищурившись хитро, задала нескромный вопрос Анна Самойловна.

    - Лейтенантик как лейтенантик. Никак! – Смутившись, хмуро отвечала Настя.

    - Ничего. Дело времени. Меня старую не обманите. Слыхала, приглашал он тебя куда-то сегодня? Уговаривал!

    - Ну, приглашал. Что с того? В театр.

    - Пойдёшь?

    - Нет, не пойду. Какие театры? Война ведь!

    - Ну и что с того, что война, дурочка! Живы ведь! Иди и не раздумывай. Гляди вон, на кого похожа стала? Эдак у тебя от девки, одна только юбка останется! – Анна Самойловна вдруг сделалась строга как учительница. – И не смей дурить! Он к тебе серьёзно. Я это вижу. Не в послушницы тебя записали. Жить надо!

    - Надо!? – Неуверенно пробормотала девушка.

    - Надо! Он и сам просил меня, с тобой дурёхой поговорить. Как знал, что ты выламываться начнёшь. Адресок твой взял. Спектакль говорит, в семь начинается, так я Анна Самойловна говорит, за ней на квартиру зайду, вы уж отпустите её сегодня пораньше, да попросите, чтобы готова была.

    - Ну зачем, Анна Самойловна? – Захныкала Настя.

    - А затем! Три часа уж времени-то! Ступай и без разговоров! – Строго приказала повариха.

 

    К половине четвёртого, явился проверяющий из продотдела. Просмотрел накладные, проверил остатки продуктов, зачем-то заглянул под весы и долго пялился на пломбы. После ощупал их. Во взгляде его, обычно отрешённом от дел мирских, теперь мелькали хитрые искорки недоверия.

    Приказав готовиться к раздаче, и гнать пленных в заводской стационар, относить еду – проверяющий ушёл, напоследок, нехорошо взглянув на Настю.

    - Ну, Настенька, ступай в стационар. Оттуда, можешь не возвращаться, - глубоко, но радостно вздохнув, сказала Анна Самойловна. – Этих дармоедов с посудой, оставь там. Я отведу после. Ни пуха, ни пера тебе! Хорошей постановки и перед женихом не плошай!

    Ничего не ответив на напутствие, Настя молча указала одному из пленных на термос с мучной похлёбкой. Тот взвалил его себе на плечи. Хромой, взял ящик с нарезанным хлебом. Втроём, они вышли через чёрный ход, дабы сократить путь к заводскому стационару.

 

 

 

                                                                          96

 

    «Стой!» - Послышалось сзади. Хромой уронил ящик с хлебом, «финн» - термос и оба, одновременно, как по команде подняли руки.

    Настя обернулась. К ним приближался давешний проверяющий, в сопровождении двух солдат.

    «Не двигаться!» - Скомандовал один из солдат и, выставив перед собой винтовку, оттолкнул всех троих к стене цеха.

    «Выворачивай карманы сволочи!» - Распорядился проверяющий и грубо сорвав с девушки телогрейку, принялся бесцеремонно ощупывать её.

    - Что ищем папаша? – Поинтересовался «финн» и шагнул навстречу солдату.

    Тот растерялся и опустил винтовку с острым штыком на конце ствола.

    «Смирно!» - Срываясь на визг, скомандовал проверяющий, вынимая руку из Настиной юбки. – Ты чего сопля скис? – Обращаясь теперь к растерявшемуся солдату.

    - Лёху Кутузова, в жизни сволочью никто не называл!

    С этими словами «финн» уложил обалдевшего солдата на снег, точным, неожиданным рывком, отобрав у него винтовку. В следующий миг, кончик штыка упёрся в лоб второго бойца.

    - Оружие брось щенок!

    Второй боец не заставлял себя долго уговаривать. Швырнул винтовку вперёд себя, сам бросился ничком наземь.

    Кутузов огляделся по сторонам. Между цехов, в узком проходе – никого!

    - Рукавицы есть? – Обратился он к лежащим красноармейцам.

    - Есть, - буркнул один из них.

    - Поделись с товарищем, и получше их друг другу в пасть запихните! Лёху Кутузова, сволочью ещё никто не называл! А он ею никогда и не был!

    Алексей, начал ревизию карманов проверяющего. Настя пыталась прикрыть разорванной телогрейкой, почти обнажённую грудь, отвернулась к противоположной стене, и в это время, раздался глухой щелчок выстрела.

    Вольфганг, «немец», завладев винтовкой одного из солдат, размозжил голову проверяющему, Кутузов от неожиданности, автоматически надавил на спусковой крючок. Полголовы стоящего солдата превратилось в разбитый арбуз. Мозги упали на утоптанный снег, а то, что миг назад было солдатом советской армии, со скрипом осело в сугроб. Как раз в это время, Кутузов вынимал из карманов кургузого пальто проверяющего, пачки фальшивых карточек.

    Через минуту – Вольфганг Мейер – офицер Люфтваффе, взятый в плен на Дороге Жизни, Алексей Митрофанович Кутузов – смотритель маяка в рыбацком посёлке Осиновец, и коренная ленинградка Настя, двадцати лет от роду, покинули место явного гражданского, уголовного и, несомненно, военного преступления. Явного, но не запланированного заранее (так могло показаться), случайного преступления…

 

    Анна Самойловна, в тот момент, колдовала над худо топящейся плитой, пытаясь погасить ее, наконец. И, увы, не видела проскочивших через соседствующую с кухней проходную двух мужчин. Рука Анны Самойловны, нежно теребила седые вихры Давида Георгадзе, бывшего снайпера, здорово отличившегося во время Зимней кампании, уложившего семерых финских диверсантов, где-то под Койвисто*. Анна Самойловна, напрасно называла себя «старой». Сейчас она была моложе всех семнадцатилетних. В ней проснулась любящая женщина. Женщина, которой хоть и редко, но слишком сильно хочется быть любимой. Давид Георгадзе пил чай с сушёной тёртой брюквой и тоже хотел быть любимым. Какое тут дело до пустынной проходной…

 

 

                                                                           97

    Один из проскочивших проходную мужчин, взвалив на плечо, волок, лишившуюся чувств от слабости, переутомления и пережитого девушку.

    Коренную ленинградку АнастасиюДементьеву – двадцати лет от роду…

 

                                                                          II

 

    Необыкновенно коротко!

    Сколько по всем прикидкам требуется времени, чтобы одолеть путь от Театральной площади до Финляндского вокзала? Неважно, мужчине или женщине средних лет. Минут сорок? Пятьдесят?

     Продираясь сквозь толпу вечно куда-то спешащих хамоватых прохожих, сквозь пробки, состоящие из автолюбителей и автопрофессионалов, игнорирующих стоп-линии перед пешеходными переходами. Отвлекаясь на иные внешние раздражители.

    Минут сорок? Пятьдесят? Вряд ли больше…

 

    Двое мужчин, преодолели это пустяшное расстояние в 1941 году, поздней осенью, в конце морозного ноября, за два часа. И причиной задержки, явилась вовсе не ноша, в лице лёгкой как пушинка девушки, пришедшей в себя, где-то возле Сенной, и даже не внезапно начавшийся обстрел.

    Дважды их останавливал патруль. Интересовались документами, но быстро отвязывались, получив объяснения. Мол: рабочие с Кировского, наладчице, дескать, стало худо, голодает она, больна, вдобавок ещё и беременна, и волокут они её в военно-медицинский госпиталь, поскольку туда направил их старший мастер. Упала девка у станка, без памяти пролежала, пока не обнаружили. Теперь вот вроде очухалась, но слаба до крайности.

    У девушки при себе были документы, и этого, как ни странно, оказывалось достаточно.

    Последний патруль, повстречался им посреди Литейного моста, уже за блокпостом, а за мостом, к мужчинам присоединился молодой офицер.

    Не приближаясь к вокзалу, компания замедлила шаг и, наконец, совершенно остановилась, заметив впереди, возле тумбы у входа в концертный зал, вышедший из тени здания, очередной патруль.

 

    Со стороны казалось, что трое молодых людей, провожают выпившую лишнего на студенческой вечеринке подругу. Девушку поставили на ноги, но колени её подгибались, и того и гляди, она могла свалиться в сугроб.

    Когда патруль подошёл слишком близко, лейтенант громко заговорил: - «Как же вы могли не знать, что отправка эвакуируемых, производиться не с Финляндского вокзала!?»

    Шагавшие мимо майор и двое патрульных солдат, остановились. Лейтенант отдал честь, майор ответил, но продолжать обход не торопился.

    - Товарищ лейтенант. Документы ваши предъявите!

    Николай достал из-за пазухи, сложенную вчетверо бумагу и протянул майору. Тот удостоверение взял, развернул, достал самодельную зажигалку, долго чиркал кремнем, но зажигалка так и не зажглась.

    - Вы некурящий? – Обратился он к Николаю.

    - Нет, к сожалению, - ответил тот и принялся вновь распекать троицу. – Как же так? Документы только у девушки, вы её провожаете, вещей при вас никаких. Странно?!

    - Действительно. Несколько непонятно, - произнёс майор, пытавшийся в кромешной тьме, прочесть хоть что-то в документах предъявленных лейтенантом. И неизвестно что он имел в виду; то ли ситуацию, обрисованную Николаем, то ли неспособность свою, разобрать хоть строчку.

 

                                                                          98

 

    - Товарищи военные, - заскулил Кутузов, незаметно засовывая в карман Настиной телогрейки измятый лист бумаги. – В сотый раз вам объясняют одно и то же. Наладчица это наша. Плохо ей! Помрёт ведь! У ней вон и направление имеется, а сил нет. Дом вчера ихний, немец порушил, ну и куда же ей теперь. Не на заводе ведь жить!? Срочно надобно ей выезжать, а то вещей осталось; вон телогрейка только да документ. А что наших документов касаемо, мол, никаких, так второпях о них разве упомнишь?

    - Всегда об этом помнить надо! – строго сказал майор.

    - Город на осадном положении! – поддержал его лейтенант.

    - Почему на вокзал? Почему не на сборный пункт? – продолжил начальник патруля. – Ведь в эвакуационном листе, чётко должно быть прописано, куда, где, и в какое время.

    - Да неграмотные мы! – Нашёлся Лёха. – Сказали ехать, так куда же? На вокзал!

    - Безобразие! – Возмутился майор и обратился к Николаю: -Вы товарищ лейтенант, уж наверняка разрешите это недоразумение. Проводите их на сборный пункт. Вокзал обстреливают. Поезда с него не отправляются. Вдоль набережной не ходите. Опасно! Держитесь правой стороны улицы.

    Майор махнул рукой, невольно указав направление к сборному пункту, о местонахождении которого, никто и понятия не имел, даже всезнайка Кутузов.

    - Товарищ майор, - продолжал недурно играть свою нелёгкую роль Николай. – Может быть, этих двоих в комендатуру? Пусть там разберутся кто такие. Больно уж подозрительные!

    - Не нужно, - сказал майор. – Ничего особо подозрительного. Теперь каждого встречного, можно, в чём либо подозревать. Время теперь такое. Прямо скажем, само время подозрительное.

    Отдав честь вторично, Николай, поспешил увести свою команду прочь, а патруль, зашагал дальше и вскоре скрылся за поворотом. Ушёл на опасную набережную.

 

    - Девчонку-то, зачем с собой прихватили? Сказано ведь было: направление в карман и дело с концом! – Раздражённо проговорил Николай, когда патруль скрылся из вида.

    - Поезд внезапно пошёл по другим рельсам! Ты бы сам там побывал, тогда и не задавал бы идиотских вопросов, - ответил Вольфганг.

    Кутузов вытащил из кармана фальшивые карточки и пихнул их прямо под нос Николаю.

    - Знаешь что это такое?

    - Знаю! Ваш смертный приговор. Расстрелять на месте без суда и следствия! – твёрдо проговорил Николай. – Я бы не только вспотел на твоём месте, даже, просто при виде патруля.

    - Начхать!

    - Дурак! – Ругнулся Коля и обратился к Насте: - Ну что кроха, вляпались мы по самые уши! Хоть сквозь землю провались!

    Девушка молчала.

    - Ты живёшь-то с кем? Где? – Николая выводила из себя тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под ногами и глухо бухающими, редкими, далёкими разрывами, где-то на юге.

    - В Ленинграде, - еле ворочая языком, ответила Настя. – И теперь уже, наверное, одна. Брата, сестрёнку и бабушку, должны были сегодня отправить на сборный пункт. Может быть они уже там!?

    - Так ты знаешь, где они находятся!? – Обрадовался Кутузов.

 

 

 

                                                                          99

    - А мы разве, не туда идём? – Удивилась девушка и, оглядевшись по сторонам, добавила: - Идём вроде верно. Я уже не раз там бывала.

 

    Миновали «Кресты». И в мирное-то время, страшное, мрачное место, а теперь и вовсе вселяющее ужас, своими чёрными впадинами окон, без единого стекла. Купол тюремного храма, лишившийся кровли, ощетинился стволами зениток. Высокая ограда, по-прежнему была увита колючей проволокой, и где-то на сторожевой вышке, топал сапогами и хлопал рукавицами, согреваясь, часовой. В простывших насквозь камерах, всё ещё, содержались заключённые.

    Небо было затянуто тучами. Ни луны, ни единой звёздочки. Абсолютная тьма. Светомаскировка в городе соблюдалась неукоснительно. Полюстровская площадь, являла собой странное и страшное одновременно зрелище. Изрытая воронками от снарядов, из которых тут и там торчали обрубки трамвайных рельсов, стволы деревьев, припорошённые снежком, белым вроде, но серым на самом деле. Разобранные на дрова деревянные строения и массивный, мёртвый рынок. Как контрастировал он сейчас с шумной смесью людей и животных, был совсем не таким, каким его привык видеть Николай.

    Над левыми воротами рынка, из торчащей сбоку здания кривой трубы, вился тощий дымок. В мясном павильоне, располагался сборный пункт для эвакуирующихся ленинградцев. Наезженная грузовиками колея, выходила со двора и раздваивалась. Налево – к железнодорожной станции «Пискарёвка», - направо, к набережной и дальше на Охту, Ржевку, к Ладоге.

 

    Николай, оставив Вольфганга и Кутузова в сквере у универмага, так похожего на «Гостиный двор» в миниатюре, подхватил Настю под локоть и повёл её к сборному пункту, у дверей которого, прохаживался взад-вперёд, закутанный в одеяло поверх шинели, солдат, сильно смахивающий на бабушку-сторожиху «божий одуванчик», из фильма «Операция Ы».

    Идти приходилось медленно. Настя с трудом передвигала ноги, часто спотыкалась. Поскальзывалась, оправляя разорванную телогрейку. Ноги её тогда, разъезжались и Николаю приходилось подхватывать её под руки.

    - Настя. Ты только молчи. Говорить буду я! Только я! – Шёпотом, но, тем не менее, очень строго, наставлял девушку Николай. – Что бы ни случилось! Даже если твоих родственников там и не окажется. Тебе всё равно, необходимо уехать!

    - Зачем? Я не хочу!

    - Ты больна, понимаешь? Ты погибнешь здесь! Пойми, чем меньше стариков, детей и женщин останется в городе, тем легче будет его спасти. Меньше ртов!

    - Это мой-то рот вы считаете лишним? – Пытаясь улыбнуться, спросила девушка. – Мой рот? Я ведь работаю!

    - Работала. Судя по тому, что произошло сегодня, впредь, тебе работать вряд ли уже придётся. А оставаться тут, тебе тем более нельзя. Да ещё этот болван Кутузов, не оставил тебе никаких оправданий в карманах этой сволочи.

    - Кутузов? Он же финн?

    - Такой же финн как я эвенк. Ему просто не повезло, как и тебе. Однажды сильно не повезло. В твоём кармане эвакуационный лист. Фальшивый конечно, но это, поверь, единственный твой путь спасти себя и своих близких. Как ты думаешь, без тебя, легко им придётся там, на большой земле? Молчишь? Я вот, например, просто уверен, что нет. И потом… поверь мне, пожалуйста, единственный раз. Всё уже решено! Твои героизм и самопожертвование, уже ничего не решат. Спасайся.

 

 

                                                                        100

    - Ты говоришь как-то странно…

    - Я говорю правду! Война всё равно будет выиграна Советским Союзом. Дорогой ценой, но повторюсь, твоя жертва будет напрасной, равно как и миллион других, напрасно потерянных жизней.

    - Миллион?

    - Может больше, не в этом суть…

 

    - Стой! Кто идёт? – Раздался окрик часового.

    - Свои, как видишь! – Крикнул в ответ Николай, подхватывая девушку на руки.

    - Стой! Стрелять буду!

    - Младший лейтенант Нелипчук.

    - Документы!?

    - Видишь осёл, руки заняты! Помоги лучше.

    Николай, приблизившись к часовому, поставил Настю на ноги и, придерживая её за талию одной рукой, другой, вынул из-за пазухи удостоверение на имя Николая Нелипчука, выданное военным комиссариатом Ленинского района. Сержантик на сборном пункте, был экипирован лучше патруля. Достав из кармана фонарик, и развернув бумажку, он внимательно изучил её, и аккуратно сложив, вернул Николаю.

    - Её документы?

    - Где твоя макулатура? – Спросил Николай у Насти, чрезмерно театрально.

    Так же театрально, Настя долго рылась в карманах разорванной телогрейки ища пропуск для прохода по городу и подложный эвакуационный лист. Сержант, не оценив игры, бегло просмотрел бумажки и вернул их девушке.

    - Где комендант? – Спросил Коля.

    - У нас не общежитие, и комендантов не имеется, - пробурчал сержант. – Есть начальник сборного пункта, но до утра его не будет, поскольку ни грузовиков, ни автобусов для отправки людей, пока нет.

    - Войти можно?

    - Входите товарищ лейтенант. Но только один. Девушку я впустить не могу.

    - Это ещё почему?

    - Вы офицер! Стало быть…

    - Что, стало быть? – Николай начинал злиться.

    - А здесь у нас люди первой партии. Она не учтена, направления у неё нет, да и вообще… Время прибытия, сопровождение…

    - Направление её, - не своим голосом, громким и строгим произнёс Коля: - Направление её, осталось в разбомбленном доме. Может, хочешь поискать в руинах? Здесь вся её семья. То что от неё осталось! Девушка больна, замёрзла, продовольственные карточки при ней. Я приказываю, в конце концов, как старший по званию!

    Сержант уже не сопротивлялся. Он прислушивался к мятному запаху, исходившему от Николая, светил фонариком в его гладко выбритое лицо и терялся в нехороших догадках.

    Тут до Николая дошло, что заходить внутрь, ему вовсе ни к чему. Более того, это могло бы быть роковой ошибкой. Видеться с начальником сборного пункта, также не следовало. Мало ли кто мог бы им оказаться. Один бог ведает. Все планы могли бы рухнуть в одночасье. Ни к чему!

    - Сержант, - уже смягчившись, молвил Николай, отпуская Настю и отводя сержанта в сторону. – Как тебя звать?

    - Володя, - удивлённо ответил солдат.

    - Володя, пойми! Невеста это моя. Действительно больна, гм.. беременна она… Понимаешь?

 

 

                                                                        101

    - Я не имею права. Много у нас таких…

    - Там семья её. Отец, само собой на фронте, мать – при обстреле… Брат, сестрёнка – маленькие, бабушка… Ну Володя, войди в моё положение, в её положение…

    - Да понял я понял! Товарищ лейтенант, - засмущался сержант.

    - Направления там, - продолжал, будто не слыша, его Николай. – Прочая бюрократическая чушь, всё это, в конце концов, восстановить, возможно, вот начальник ваш явится… Да я приказываю, наконец..!

    - Ну что вы всё товарищ лейтенант! Приказываю, да приказываю! Понял я приказ ваш! Разрешите приступить к исполнению. Понял я! И в положение вошёл! Только и вы… если что, во мне участие примите. Долг, он ведь платежом красен!

    - Вот и хорошо, что понял.

    Николай пожал руку сержанту, вернулся к Насте, демонстративно, крепко поцеловал её в губы. Смутив безмерно девушку.

    - До свидания! – Шепнул ей на ухо и зашагал прочь, быстро, к скверу.

    Отойдя на несколько шагов, Николай обернулся. Всматриваясь во тьму, убедился, что караульный провёл девушку внутрь сборного пункта и прошёл дальше, к стучащим зубами, старающимся не дышать Вольфгангу и Кутузову, притаившимся в воронке.

    - Всё братцы! – Воскликнул Коля, съехав вниз. – Всё! Быстро! У нас в распоряжении меньше часа. На Пискарёвку! Я всё рассчитал! – И уже громче и радостней: - Всё! Начинается новая жизнь! Для вас во всяком случае…

 

                                                                         III

 

   Нужный номер под составом на Пискарёвке. Ободранные ладони при спуске к путям. Невесть откуда появившийся капитан, бегущий в междупутье, спотыкающийся, расстёгивающий на бегу кобуру.

    Зуботычина машинисту, пинок пожилому кочегару, под дых – помощнику. Высаженная с разбегу, заклинившая дверь с другой стороны будки.

    «Раньше её, чего-то не клинило» - подумал Николай, спихивая осколки стекла вниз, под ступеньки. Дверь и в самом деле вовсе не клинило, задвижку просто-напросто надо было отодвинуть. А теперь, брякнулась сорванная задвижка о подножку и улетела вниз: в снег – ежели глядеть из будки, и в траву – ежели следить за её полётом, высунувшись наружу.

 

    Утро. Тепло. Солнце! «Ладожское озеро». Немногочисленные дачники на платформе, докуривающие последние сигареты перед отправлением электрички.

    Дачники видимо решили, что снимается кино, хотя камер, нигде не было видно.

 

    - Слушай Коля, - обалдело, улыбаясь, развалившись на деревянной скамье полупустого вагона, сказал Кутузов. – Я ведь тебе сразу поверил! Все считали, что это чушь. А я поверил сразу.

    - Кто это все? – Удивился Николай.

    - Все. Да… - Лёха запнулся. – Да неважно теперь кто все.

    Вольфганг провожал взглядом уплывающий за окном маяк. Выражение его лица не менялось.

    - Это многое объясняет,- проговорил Николай и уставился в окно.

    - Пневмония мне обеспечена! – Зевнув и отворачиваясь к окну, молвил Кутузов. – Из огня, да в полымя!

    - Не соврал! – Выдохнул Вольфганг.

 

 

 

                                                                        102

    - А зачем мне врать? Я что, меньше вашего жить хочу?

    - Так как теперь хочу жить я, наверное, никто не хочет!?

    Николай пристально посмотрел на Вольфганга. Лицо немца по-прежнему ничего не выражало, но где-то в уголках губ, над неисчезающими синими мешками под голубыми глазами, в складках ранних морщин – всё же читалось любопытство. Некий восторг и удивление происходящим, которые наблюдаются лишь у детей, начавших понемногу понимать окружающий мир, и у стариков, начинающих это понимание утрачивать.

    - Знаешь Вольфи, - ставшим вдруг хриплым голосом сказал Коля. – Знаешь, кто победил в этой войне?

    - Вы. Русские.

    - Нет! Ни одна, ни другая сторона, войны не выиграла!

    - Как? – Удивился Вольфганг. – Ты ведь сам говорил, что мы, немцы проиграли! Советский Союз вышел победителем. Фашизм – повержен. Вдоль железнодорожного полотна вот, километровые столбы. «Дорога Жизни»! Разве всё иначе?

    - Советского Союза – больше нет!

    Коля набрал в грудь побольше воздуха, готовясь к долгим и пространным объяснениям. На скулах Кутузова заиграли желваки, и глаза его сузились.

    - Нет Советского Союза. Есть государство Россия и эфемерное содружество независимых государств. Да и фашизм не совсем повержен.

    - Что же значила эта война? – Помолчав, спросил Кутузов.

    - Не знаю, - отозвался Николай. – И никто наверняка, сказать не сможет. Возможно урок? Человечество иногда преподаёт мудрые уроки себе. Делает ошибки в диктантах и посещает дополнительные занятия, нанимает репетиторов, чтобы ошибки эти исправить. Но как мне кажется, ни фига на тех ошибках не учится! Всё равно совершает их. Повторяет с завидным постоянством.

    - Неужели в теперешней России, вновь всё так плохо? – Улыбнувшись, спросил Вольфганг.

    - Кому как! Впрочем, увидишь сам. Интересно, и не очень, страшно и слишком свободно. До опьянения. Но всё-таки интересно. Жить вообще интересно!

    Николай отвернулся к окну, сообразив, что ничего не сможет объяснить, так чтобы этим людям стало ясно абсолютно всё про их теперешнюю жизнь. Ему было жаль этих людей. Человека лишённого целей и идеалов – всегда жаль. И Николай почувствовал, себя виновным в том, что именно он лишил этих людей их идеалов и целей. Свои личные цели и идеалы – его волновали мало. Да и не было их, наверное.

 

    Какое-то время ехали молча. Говорить-то вроде было на самом деле и не о чем. Трое, совершенно различных, непохожих друг на друга, не только внешне, но и характерами, возрастом, жизненным опытом людей.

    От Ириновки до Рахьи – электричка разогналась почти до сотни. Во взгляде Вольфганга, читалось удивление и восхищение. Скорость, вроде бы невысокая, для нас, сегодняшних, но для нас вчерашних, уже удивительна. Николай, прекрасно помнил, как получасовая ныне поездка от Балтийского вокзала до Нового Петергофа, где-то далеко, в его детстве, занимала больше часа.

    Детство!

    Детство, юность!

    Ныне, кажется, что это время было сказкой. Новый год – одно сплошное чудо! И ждёшь чуда постоянно. И пусть маленькие, но чудеса случаются. Куда же без них. Просто многие вещи с высоты небольшого роста не поддаются никаким объяснениям. Такое бывает только в детстве! Ну, ещё чуть-чуть в юности. Но там уже иначе.

 

 

                                                                        103

    Заказной Дед Мороз приходит, например. Он приходит вдруг, а ты от неожиданности, прячешься под диван и наотрез отказываешься вылезти оттуда и прочесть ему стишок. Якобы в обмен на подарок. Глупый Дед Мороз – такие подарки в обмен на плохо вызубренные стишки раздаёт. Девчонки, так вообще – песенкой отделываются. Спела про то, как ёлочка в лесу родилась, невесть от кого, неизвестно у кого и получи куклу, с таким же глупым выражением лица и длиннющими ресницами, как у снегурочки. Потом, Дед Мороз, сметая бутафорской шубой, обувь с тумбочки, хлопнет в прихожей поднесённую рюмашку, и, жуя твёрдокопченую колбаску, довольный зашелестит благодарственной трёшкой.

    Неким шестым чувством, конечно, понимаешь, что перед тобой актёр, но всё одно… Вера сильнее рассудка!

    А вера в Деда Мороза, иссякла, когда Николай, став старше, случайно увидал сценку в подъезде своего одноклассника: в закутке, за лифтовой шахтой, Дед Мороз, явно торопясь, неловко, подобрав тулуп, кряхтя, трахал подвыпившую снегурочку. А, закончив процесс, справил малую нужду в ведро для пищевых отходов.

    Не стало больше Деда Мороза! Снегурочки начинали интересовать…

    И учительница в начальных классах школы – кажется сверхчеловеком! Просто потому, что ты никак не можешь поверить в то, что эта строгая и справедливая дама, не живёт в школе, и, так же как и остальные посещает сортир. А объяснение простое. Учительская уборная отдельна от ученической и приходят учителя в школу, раньше детей.

 

    - Куда едем? – Словно в полузабытьи, вперив взгляд в дрожащую зеленую штору из листвы, за окном, вопросил Кутузов.

    - Знать бы! – Ответил Коля.

    Неопределённость завершилась зыбким сном Николая, Вольфганга и Кутузова.

    «Время-то как раскололо, распластало» - думал Коля засыпая. «Из Ленинграда за сорок вёрст – моргнуть не успел, в секунду, а обратно – полтора часа!»

    Остановки замирали за грязным стеклом вагона. Замирали на полминуты, мчались назад, посылая отмашку знаком – «Остановка первого вагона».

    Николаю вспомнилось прежнее его состояние. Похмелье, не излеченное пивом. Больной сон. Всё это случилось так недавно, но казалось таким далёким, таким безвозвратно ушедшим, таким недостижимым. Как детство.

    Внезапно осенившая мысль, ударила током, тряхнула сильнее контролёра потребовавшего билеты.

    - Какой сегодня день? – Спросил Николай контролёра, настойчиво трясшего его за плечо, чем вызвал немалое удивление бывалого железнодорожника.

    - Двадцатое июля. Ваш билет?

    - Нет билетов. Мы с пляжа едем. Спёрли у нас одежду, все деньги, билеты и мобильники. А и документы тоже, - Николай отчеканил фразу таким твёрдым и уверенным голосом, что контролёр казалось, сразу поверил. Вольфганг и Кутузов, окончательно проснулись, и теперь наблюдали за диалогом, не произнося к счастью ни слова.

    - Тогда выходим, - резюмировал сжалившийся контролёр.

    - Выходим, - согласился Коля.

    «Как-то он изменился этот мордастый» - подумал Николай про контролёра, уже встреченного им однажды, по дороге в Зеленогорск. «Куда девалась его коронная фраза: «Дорогие соотечественники! Готовим проездные документы!»»

    Контролёр в последний раз бросил подозрительный взгляд на странно одетую, ободранную троицу, и затопал дальше с протянутой рукой.

 

 

                                                                         104

    В тамбуре, перед отправлением, Николай успел ободрать знаки различия со своей офицерской формы и лохмотьев Вольфганга. Фуражку, он потерял ещё на Пискарёвке.

    Все трое направились к выходу.

 

    «Кушелевка. Следующая остановка – Санкт-Петербург Финляндский» - пропел сквозь хриплые, вагонные динамики, женский голос. Голос принадлежащий, скорее всего, малосимпатичной даме. Зашипели, открываясь двери, и Николай, Алексей и Вольфганг – очутились на платформе вместе с толпой пассажиров. И никто не обращал на них теперь никакого внимания.

    - Почему не до вокзала? – Осведомился Кутузов. – Пёхом таперича шлёпать?

    - Потому что тебя нет. Его нет. И меня тоже быть не должно, - ответил Николай, озираясь по сторонам. – На вокзале милиции полно. И не переживай, ещё нашлёпаешься изрядно.

    Платформа медленно пустела.

    Повезло! Политехническая улица, и в обычное время не слишком оживлённая, была почти безлюдна. Милиция на ней редкость, поэтому вскоре, все трое вошли в подъезд пятиэтажки по Проспекту Непокоренных, поднялись на второй этаж и остановились перед дверью обитой чёрным дерматином, с россыпью сверкающих гвоздиков.

    Николай трижды утопил кнопку звонка. Долго не открывали. Потом, за дверью послышалось шарканье, казалось старческих ног, и на пороге возник грузный мужчина, лет сорока, похвалявшийся абсолютно голым черепом и аккуратной бородкой клинышком.

    - Николай! Бог мой! Откуда? Где пропадал? И в таком виде!? И кто это с тобой? – затараторил мужчина, всплескивая руками.

    - Степан Игнатьевич! – Взмолился Николай. – Позвольте войти. Я всё вам объясню!

    - Ну. Ну, входите! Милости.. – пробормотал мужчина. Лицо его при этом приняло такое выражение, что мол: «Припёрли к стенке, да ещё и разрешения просите! Странные вы какие-то! Странно всё это!»

 

    Следует уточнить, откуда взялся этот самый Степан Игнатьевич. Кто он таков?

    Да просто всё… И вполне можно было бы в данном повествовании обойтись без описания личности лысого Степана Игнатьевича. Вполне можно было бы, если бы не одно но,.. он нам ещё пригодиться. Но впрочем, стоит ли об этом? Стоит!

 

    Обыкновенная пятиэтажка, коих в Питере не счесть, по идее должна была бы быть окружена сиянием, по той лишь причине, что в ней имелся подъезд, в том подъезде имелся второй этаж, дверь украшенная упомянутой уже россыпью серебристых звёзд по чёрному дерматину, красной кнопочкой звонка и латунной табличкой. На табличке давно не нюхавшей пасты ГОИ и войлочной стельки, значилось: «Степан Игнатьевич Росляков» - красивым ровным почерком опытного гравера. Ниже был пришпилен лист. Обыкновенный лист писчей бумаги формата А4, на котором, закреплённой пылью тонера, машинным Times New Roman, было пропечатано: «По вопросам первичных консультаций, обращаться в регистратуру поликлиники №41. приём на дому прекращён!»

    Проще простого, по наличествовавшим признакам, было возможно определить, что Степан Игнатьевич был врачом. И врачом, судя по всему отменным, о чём косвенно свидетельствовал истёртый коврик, сбитый порог и отполированная до блеска ручка входной двери не только в квартиру, но и в подъезд. Кнопка звонка – выглядела новёхонькой, из чего, также можно было заключить, что прежняя использовалась слишком часто.

 

 

                                                                         105

    Знакомство Степана Игнатьевича и Николая, случилось весной прошлого года. «Зенит» - почему-то, начал выигрывать матч за матчем, и приятелям, как-то удалось уговорить вообще-то равнодушного к футболу Николая, сходить на одну из игр. Там-то, при весьма забавных обстоятельствах и познакомились почтенный доктор и скучающий бездельник.

    Степана Игнатьевича били. Двое поддатых фанатов, возле пивного крана, на виду у остальных болельщиков и милиции. Продавщица у крана, крепко прижав к груди сумочку с выручкой, тихо повизгивала и подпрыгивала с каждым ударом.

    Били молча. Били тупо. Иногда и ногами перепадало несопротивлявшемуся Степану Игнатьевичу. Николай встрял. Треснул одного башкой о колонну подпирающую трибуну «Петровского», второго успокоил энергичным ударом, торцом ладони в пах. Стукнувшийся о стадион, хрипло завопил: - «Наших бьют!», - но на выручку «своему» никто не пришёл. Милиция по-прежнему и ухом не вела.

    Степан Игнатьевич, довольно быстро пришёл в себя, долго благодарил за помощь, угостил Николая пивом – благо кран находился в непосредственной близости от места событий.

    До окончания матча, Николай, Степана Игнатьевича от себя не отпускал, помня про обещание, повесить обоих на собственных шарфиках, данное прыщавым типом, с отбитым ладонью Николая мужским достоинством.

    Коля проводил доктора до метро, а после, оказался у него в гостях. Благодарный медик, выкатил бутылку отличного коньяку, затем вторую, столь велика была его благодарность за оказанную, прямо сказать для Николая вовсе незначительную услугу.

    Теперь вот, помощь была необходима самому Коле. И сейчас, пока в ванной шумела вода и Кутузов с Вольфгангом смывали с себя блокадную грязь, Николай потягивал коньяк, похоже, тот самый, недопитый за знакомство, утопал в кресле стоявшем в центре единственной, но по холостяцки уютной и хорошо обставленной комнаты и коротко, но подробно повествовал о своих приключениях.

    Доктор слушал внимательно. Молча. Не перебивал и замечаний, равно как и вопросов своих не вставлял. Но заметно было по полуулыбке, игравшей на тонких губах Степана Игнатьевича, и по налёту сомнения на челе его – что не верил он рассказу Николая, и снизошёл до роли слушателя, лишь потому, что видел – человеку действительно необходимо выговориться, и нужна ему его помощь. Как невропатолога, как, наконец, человека весьма сведущего в психиатрии.

    Каково же было удивление Степана Игнатьевича. Как высоко взлетели уголки его тонкого рта, когда Николай, попросил лишь некоторую одежду, разумеется, с возвратом, и энную сумму денег, на дорогу до Петергофа.

 

    Спустя полчаса, троица удалилась.

    Степан Игнатьевич, почти до полуночи сидел за откидным письменным столиком, вопреки обыкновению, пил черный крепчайший кофе, изрядно сдобренный Бехеровкой, курил золотой запас настоящих кубинских сигар, и в ласковом, уютном свете настольной лампы, под зелёным абажуром, внимательно изучал оставленные бедолагами артефакты. Офицерскую книжку и удостоверение на имя Лейтенанта Николая Нелипчука, зачётку Анастасии Дементьевой, фальшивые продовольственные карточки.

    Обширный лоб Степана Игнатьевича, превратился в шею шарпея, от бесчисленного количества тугих морщин. Крайнего напряжения мысли! Степан Игнатьевич думал!

    Ещё час, он кому-то звонил по телефону. Разговаривая, отчаянно жестикулировал, округлял глаза, дико вращал ими и употреблял слова с большим количеством шипящих. Устал Степан Игнатьевич в секунду! Заснул, не поднимаясь с кресла…

 

 

 

                                                                        106

    День закончился для путешественников во времени, крепким сном, на не совсем свежем белье, в запущенной квартире дома в тихом Петергофе. Родного Колиного дома!

 

    Телефон был выключен. Мобильник – жадно трескал вольты, заряжаясь после длительной голодовки. Как хорошо, что Николай забыл его дома, поспешно собираясь в Приветненское.

    За окнами шумел, путаясь в густой листве тополей, тёплый и ласковый, долгожданный июльский дождь.

 

 

 

                                                      Конец первой части.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          

 

  

 

 

                  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                         

 

   

  

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

У меня есть к быту только две претензии