О том, как трудно и влюбиться, и учиться. Отрывок 35 из романа "Одинокая звезда"

Гена походил по кухне, не зная, чем заняться. Хотелось только одного: позвонить Лене. Но он слишком хорошо помнил ее реакцию на его прошлый звонок и боялся нарваться на новую отповедь. Наконец не выдержал.
Хоть голос ее услышу, — подумал он, набирая ее номер. Ну, пошлет — ну и что? Проглочу, не в первой. А вдруг повезет.
— Лен, это я, — покорным голосом произнес он, приготовившись ко всему.
— Слышу, — ответила она. И вздохнула.
— Ты чего делаешь?
— Ничего.
— Ольга Дмитриевна дома?
— Нет, она сегодня поздно придет.
Какой-то у нее голос... смирный, без привычной в последнее время агрессии. Может, помягчела?
— Лен, можно к тебе? Я тоже... ничего не буду делать. Вместе скучать веселее.
— Обещаешь?
— Клянусь!
— Ну иди.
Он съехал по перилам на третий этаж. Она увидела это и только покачала головой, пропуская его в квартиру. Потом подошла к окну и стала глядеть в темноту.
— Не знаешь, что с Маринкой? — помолчав, спросила она. — Ее нигде не видно.
— Она влюбилась, — ответил он. — Только что целовалась до потери сознательности. Сейчас дома − летает под потолком.
— Я видела. Кто он?
— Парень из сорок седьмой. Ничего особенного. На гитаре играет. И песни сочиняет на ее стихи.
— А... понятно.
— Я на компьютерные курсы записался. Только там домашние задания дают. Можно на твоем их делать?
— Конечно. Делай, когда надо.
— Лена, что с тобой? Какая-то ты не такая. Грустная очень.
— Не знаю, Гена. Наверно, эта четверть меня доканала. Все гнала, гнала. Вот — все пятерки, а никакой радости. Наверно, депрессия. А может, просто устала.
— Можно я включу компьютер? Хочу поработать с клавиатурой — я еще не все клавиши усвоил.
— Конечно, включай. Вот возьми хороший учебник — здесь все есть.
Она села рядом и стала смотреть, как он запускает программу. Лицо ее было таким печальным, что у него заныло в груди.
Если она сейчас попросит достать Луну с неба, — подумал он, — полезу. Сначала на крышу, потом на антенну, потом на облако. Может, дотянусь? Господи, как я люблю ее! До смерти.
И когда она наклонилась к нему, помогая установить курсор, он не смог совладать с собой. Обнял ее, прижал к себе и стал целовать в висок, в шею, в ухо — в то, что оказалось рядом с его губами. И вдруг с ужасом увидел, что по ее лицу потекли слезы. Она молча плакала.
— Леночка, что с тобой? Ты обиделась, да? Не плачь, я больше не буду. Тебе очень неприятно?
Он отошел от нее и встал у стенки, спрятав дрожащие руки за спину.
— Нет, это ты прости меня, Геночка, прости меня! Я знаю: ты хороший, ты лучше всех! Ты так меня любишь! Но я не могу, не могу... сама не знаю почему. Не могу... с тобой... у меня не получается. Ты подожди... еще подожди, не торопи меня. Может быть, потом... я привыкну к тебе, я... я постараюсь! Только сейчас... не трогай меня... пожалуйста!
— Хорошо, хорошо, не буду! Только ты не плачь. Я уже ухожу. Не плачь, ладно?
И он ушел. Поднимался по лестнице и думал: ей было одиноко и она впустила его к себе. Она все понимает, она хочет ответить ему − и не может. Что же это такое? Почему любовь так жестока к нему? Он всю жизнь старался стать достойным ее. И все впустую.
Но он еще поборется. Еще не все потеряно. Она сама сказала: может быть, потом. Он наберется терпения и будет ждать. Иначе — хоть с моста в воду. Ничего другого не остается.
А Маринка, попрыгав по комнате на одной ножке, упала на диван и стала грезить наяву, вспоминая сегодняшний вечер. Она обсасывала его, как косточку, — мгновение за мгновением. Вот он увидел ее и просиял, вот он взял ее под руку, вот они сидят, прижавшись друг к другу и слушают песенку дождя. Вот они в кафе, вот они во дворе, вот он притягивает ее за поясок себе. О, как сладостно прикосновение его губ к ее губам! Какое-то новое ощущение во всем теле... какое-то тепло в груди. Нега — да, вот подходящее название этому ощущению. Как она его любит — бесконечно! Какое счастье любить! Как она жила без любви? И разве это была жизнь? Просто, какое-то растительное существование.
От сладких грез ее оторвал звонок. Звонил, конечно, Дима.
— Мариночка, мы опять не договорились, когда встретимся.
Как ей хотелось сказать ему: “Немедленно! Прямо сейчас!” Но у нее хватило ума предоставить право назначить свидание Диме — сказывалось Генино воспитание.
— Когда хочешь, — ответила она, стараясь сдерживать, насколько можно, прорывающуюся в голосе радость.
— Давай завтра утром? Хочу пригласить тебя к себе в гости. На обед. С мамой познакомлю. И с отцом. У меня мировые родители. Мама вообще мой лучший друг, хоть и завуч. Придешь?
— Ой, я боюсь! А вдруг я им не понравлюсь? А они знают, что ты хочешь меня пригласить?
— Конечно! Именно мама мне это и предложила. Я пришел, как хлющ, а она говорит: “Что, и завтра будешь девушку по дождю водить? Лучше пригласи в дом — посидите, поболтаете, на компьютере поиграете. Фильмы новые по видику посмотрите. Прогноз на завтра не располагает к прогулкам.” Так ты придешь?
— Ладно, я согласна.
— Тогда я зайду за тобой часиков в десять. Погуляем немного для аппетита, а потом — к нам. Только предупреди своих, что тебя до вечера не будет. В крайнем случае, мой телефон оставь. Тебе не влетело от отца?
— Нет, обошлось. Мама заступилась.
— Если я зайду за тобой, он меня с лестницы не спустит?
— Нет, не бойся. Он, как узнал, что твой отец тоже полковник и тоже ракетчик, сразу помягчел. Поворчал для вида, а так — ничего. Думаю, ты ему понравишься. Ты не можешь не понравиться.
— Спасибо. Мариночка, можно тебя спросить?
— Конечно! Спрашивай, о чем хочешь.
— Ты до меня с кем-нибудь встречалась?
— Нет. Друзья у меня среди ребят есть. С Венькой Ходаковым еще с детсада дружу, с Геной Гнилицким — ты его уже знаешь. А как с тобой — такое со мной впервые.
— Ну и как? Что ты чувствуешь? Только — правду.
— Дима, я так счастлива! Мне даже страшно.
— Почему страшно?
— А вдруг это только сон? Вдруг я завтра проснусь и окажется, что ничего этого нет?
— А я завтра утром тебе позвоню пораньше и скажу: “Доброе утро, солнышко!” И ты поймешь, что это не сон.
— Дима, а вдруг это все кончится? Знаешь... всякое бывает. Жизнь такая... переменчивая!
Она хотела сказать: “Вдруг ты меня разлюбишь?” Но у нее язык не повернулся произнести эти страшные слова вслух.
— Ничего не кончится! Все только начинается. Мариночка, у нас с тобой все впереди. Не думай ни о чем плохом. Спокойной ночи, дорогая! Мама трубку рвет. Целую тебя! Люблю очень!
— Спокойной ночи, Дима. Я тоже тебя очень люблю! До встречи.
В тот дождливый вечер Ольга вернулась с родительского собрания усталой и расстроенной. Ее десятиклассники написали четвертную контрольную из рук вон плохо. Пришлось выставить за четверть пять двоек. Но родители двоечников на собрание не явились. Почти все они не имели домашних телефонов, а к ним на работу завуч не дозвонилась. Ей следовало перед собранием зайти к ним домой, но она была очень занята и понадеялась, что детки сами скажут родителям о нем. Но детки-двоечники, естественно, "забыли" это сделать — кому ж охота нарываться на родительский нагоняй? И все возмущение Ольги их учебой и поведением повисло в воздухе.
Особенно донимал преподавателей один вертлявый парень. На вступительных экзаменах он показал крайне низкие знания, но его мать так плакала и просила директора зачислить сына в лицей, что тот сдался. Отец парня погиб от несчастного случая на производстве, и после этого мальчик совсем от рук отбился. Мать надеялась, что, может, хоть в лицее он возьмется за ум.
Но парень учиться никак не хотел. Да и не мог, так как имел пробелы в знаниях едва ли не с начальной школы. Тем не менее, он был из лидеров − и поскольку не мог привлекать к себе внимание класса успехами в учебе, стал привлекать его безобразным поведением на уроках.
Ему ничего не стоило высморкаться на перемене в оконную штору на глазах у ребят, а потом с пеной у рта доказывать, что это сделал не он. Едва учитель отворачивался к доске, как он выкрикивал дурным голосом какую-нибудь глупость и тут же заявлял: “Это не я!”
Ему удалось сколотить группу таких же лодырей, и они взяли верх над классом. Престижной стала не успешная учеба, а способность сорвать урок или поиздеваться над теми, кто послабее.
Ольга с самого начала была против его приема в лицей. Она доказывала, что у них не исправительное, а наукоемкое учебное заведение, где должны учиться только те, кто обладает для этого достаточными знаниями и желанием. Но обычно внимательный к ее мнению директор на этот раз не прислушался и зачислил таки мальчика. Оказалось, его попросил об этом старый знакомый, знавший отца парня. Так доброе дело по отношению к одному ученику обернулось злом для всех остальных.
Родители ребят постоянно возмущались поведением безобразника и частыми драками. Всем было ясно, что слабая успеваемость в классе — следствие низкой дисциплины на уроках. Нужно было принимать радикальные меры, а именно — отчислять парня из лицея. Тем более, что у него за четверть стояли двойки по всем предметам, кроме физкультуры и биологии. Добрая биологичка вообще не ставила двоек. К тому же, парень прогулял больше половины уроков. Поэтому все основания для его отчисления были.
Но директор медлил. Ведь отчисление лицеиста связано с крайне неприятными разговорами в гороно и необходимостью подыскивать школу, согласную принять двоечника. Но руководство этой школы обычно сразу начинало просить принять в лицей какого-нибудь ребенка "нужных" родителей. А тот впоследствии мог оказаться ничуть не лучше отчисленного.
Этого Ольга никак понять не могла. Парню шестнадцать лет — он может и должен отвечать за свои поступки. Если не хочет учиться, зачем заставлять? Пусть идет работать.
Самое обидное, что его компания стала систематически лупить ребят, учившихся хорошо, но не обладавших крепкими мускулами, − иногда за то, что не дали списать или вовремя не подсказали, а иногда просто для острастки, чтоб не выделялись. В итоге класс скатился на последнее место в лицее.
К концу четверти терпение родителей лопнуло, и на собрании они высказали директору свое крайнее недовольство. Почему из-за двух-трех хулиганов должен страдать весь класс? Пришлось тому клятвенно пообещать, что в ближайшее время он соберет педсовет и поставит вопрос об отчислении безобразника, а его компанию разведет по разным классам. Только после этого родители успокоились.
Потом был очень нервный разговор о перегруженности детей домашними заданиями и проблемах с математикой. Эти проблемы возникали ежегодно. Из-за крайне слабых школьных знаний приходилось повторять математику буквально с начальной школы, со сложения и вычитания простых дробей, не говоря уже о десятичных. И одновременно проходить материал десятого класса. Поэтому помимо интенсивной работы на уроках, очень много задавали на дом.
Еще хуже было с изучением физики. За два месяца первой четверти десятиклассники должны были повторить практически весь материал трех предыдущих классов. Ведь абсолютное большинство бывших школьников никогда не решало задач на законы Архимеда, сообщающихся сосудов и прочие, которые изучались в седьмом и восьмом классах. А без этого успешно решать задачи молекулярной физики и термодинамики было невозможно. Вот и приходилось заниматься этим всю первую четверть − а за оставшиеся полтора месяца короткой второй четверти вталкивать в головы ребят весь материал первого полугодия десятого класса.
Обвинять школьных учителей в слабых знаниях ребят было бессмысленно. Наоборот, при их теперешней позорной зарплате, на которую не смог бы прожить ни один нормальный человек, надо было кланяться им в ножки за то, что учат детей хоть чему-нибудь.
Ольга не раз предлагала ввести факультативные занятия, чтобы разгрузить плановые уроки. Но за сетку часов выходить категорически запрещалось. А о том, что дети часами сидят над уроками дома, лишенные помощи педагогов, составители этих правил не думали.
В общем, проблем с лицеистами было много. Но зато, где бы они потом ни учились, отовсюду приходили только отличные отзывы — марку лицея ребята держали высоко. Большинство из них поступало в "свой" Политех, задавая отличной учебой тон остальным студентам.
Хорошо хоть на кафедре было спокойно. Вошедший в силу Михаил Петрович Сенечкин внимательно отслеживал малейшие намеки на ссоры и конфликты, зачастую бытующие в педагогической среде, и гасил их в зародыше. К Ольге он относился трепетно, стараясь почти все ее советы и предложения воплощать в жизнь.
Весьма плодотворной оказалась система взаимопроверок, придуманная Ольгой. Она внедрила ее сначала в своих группах, а затем после доклада на заседании кафедры — и в остальных. По этой системе каждый студент составлял с десяток задач и сам решал их. Затем на занятиях все обменивались условиями. Теперь каждый должен был решить задачи, составленные товарищем, а тот — его.
Оценки друг другу выставляли сами студенты, а преподавателю оставалось лишь разбираться в спорных ситуациях. Дух соревнования, характерный для молодежной среды, и личные взаимоотношения вносили в этот взаимный контроль столько творчества, остроты и эмоций, что на занятиях скучать не приходилось. Но зато в математику очень быстро влюблялись поголовно все. А знание математики благотворно сказывалось и на изучении остальных предметов — особенно физики и информатики, которые без математических методов усвоить невозможно.
Размышляя над внедрением подобного взаимоконтроля и в лицее, Ольга подошла к подъезду и уже открыла дверь, когда ее окликнула какая-то женщина, видимо давно ее поджидавшая. Она зашла за Ольгой в подъезд и прислонилась к батарее, стараясь согреть озябшие руки. Слабый свет лампочки еще сильнее подчеркивал худобу ее лица. Присмотревшись, Ольга узнала мать Юры Шмелева — того самого безобразника, так досаждавшего всем своими выходками.
— Ольга Дмитриевна, можно с вами поговорить? — Мать просительно смотрела на Ольгу. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать.
— Но почему вы не пришли на родительское собрание? — с трудом скрывая раздражение, спросила Ольга. — Ведь кроме математики у вашего сына проблемы и с остальными предметами. По физике одни двойки, а на химию он вообще не ходит. Вам бы следовало выслушать и других преподавателей. Да и родители весьма сердиты на Юру и тоже хотели высказать вам свои претензии.
— Вот потому я туда и не пошла, — понурилась она. — Что я им скажу? Что вынуждена работать с утра до вечера, чтоб его одеть да прокормить. А он в это время предоставлен сам себе.
Ольга Дмитриевна, если его сейчас отчислят, это все — конец. Он покатится по наклонной плоскости и кончит колонией или чем похуже. Дружки его по двору уже наркотиками промышляют и Юрку к тому же склоняют. Мне тогда — хоть в петлю.
— А вы понимаете, что из-за него весь класс страдает? Он с двумя такими же лодырями сам не учится и другим не дает. Нет, я думаю, уже ничего сделать нельзя. Восемь двоек в четверти и масса пропущенных занятий. Вы же подписывались по уставом лицея, знаете, что отчисление следует при трех неудовлетворительных оценках. А здесь восемь. Куда уж дальше? Это вам хочется, чтоб он учился, а ему учеба совершенно не нужна. Он сам не раз заявлял — мол, в школе уроков никогда не делал и все было нормально. Вот пусть и идет в школу.
— Ольга Дмитриевна, вы, конечно, правы, во всем правы. Но... дайте ему шанс, ну хотя бы до конца полугодия. Если бы вы знали, как он раскаивается! Он, когда узнал, что у него восемь двоек за четверть, даже разревелся. Он ведь думал, что его только пугают. В школе никогда столько не ставили. Вы знаете: Юра понял, что в его жизнь вошло что-то настоящее, что стоит ценить. И вот он по своей глупости его лишается. Он умоляет не отчислять его, клянется, что исправится. Дайте ему шанс, прошу вас!
— Но я ведь ничего сама не решаю, — растерялась Ольга. — И почему вы за него объясняетесь, почему не он сам? Ведь уже не маленький — десятиклассник. По-хорошему, он должен был сегодня прийти на собрание и перед всеми покаяться.
— Побоялся. Лежит сейчас дома — весь день ни крошки в рот не взял. И глаза на мокром месте. На вас вся надежда, Ольга Дмитриевна.
— Он побоялся! Жидкий на расправу. Когда других ребят они втроем лупцевали, он не боялся. И уроки срывать. Верите, вас мне жалко, а его ни капли.
— Ольга Дмитриевна, ну поверьте ему один раз! Попросите директора — он вас послушает. Не отчисляйте его до новогодних каникул. Если в полугодии будет хоть одна двойка, клянусь, сама заберу документы. А вдруг он возьмется за ум?
— Ох, не знаю, что и сказать. Свежо предание, да верится с трудом. Ладно, я поговорю завтра с директором. Но и Юра пусть даст письменное обещание, что изменится. И пусть прощения попросит перед учителями и товарищами, которым так досаждал. И чтоб впредь на уроках вел себя тише воды, ниже травы. Так и передайте.
— Все передам. Огромное вам спасибо! Побегу, обрадую его.
— Рано радовать — еще ничего не решено. Пусть Юра завтра идет к директору и кается. Я замолвлю слово, но если он меня подведет! Пусть тогда не обижается. И если его оставят, чтобы каждый день ходил на консультации. Каникул у него не будет. И вообще, я плохо представляю себе, как он будет исправлять двойку по математике. У него же с самой начальной школы — сплошная черная дыра. Помню: я ему говорю: “Возьми корень из этого выражения”. А он мне: “Где я вам его возьму? Корни в земле растут, а не в выражениях”. Весь класс прямо умер со смеху.
— Ольга Дмитриевна, может, вы с ним позанимаетесь? Я понимаю, что вы очень занята, но, может, хоть по полчасика? Денег у меня нет, но я могу вам квартиру убирать или сшить чего. Я хорошо шью.
— Ну что вы — ничего не надо. Пусть завтра найдет меня на кафедре. Я посмотрю, что можно сделать.
— Ох, прямо не знаю, как вас благодарить. Но я у вас в долгу не останусь, только помогите.
Она, наконец, ушла. Досадуя на себя, Ольга медленно поднималась по лестнице. Ей не верилось в благополучный исход этого дела — ведь она слишком хорошо помнила все выходки Юры. Она обнадежила его мать, и может оказаться, зря.
Но как можно было ей отказать? Сказать: нет, мы его все равно отчислим, потому что он безнадежен и мы на него злы? У нее, Ольги, язык бы не повернулся. Ну что ж, попробуем еще побороться за парня — может, что и выйдет.
С этими мыслями она нажала на кнопку звонка и сразу заметила покрасневшие глаза Леночки.
Опять плакала, — подумала Ольга. — И здесь не слава богу.
— Что случилось? — спросила она, раздеваясь. — Почему у тебя глаза на мокром месте? Опять что-нибудь с Геной?
— Мама, можно я попробую сама разобраться? — сдержанно ответила дочь. — А то я все твоим умом живу. Пора бы уже научиться своим пользоваться. Хотя бы в личных отношениях.
— Конечно, дочка. Не хочешь — не рассказывай. Покорми меня, а то я сейчас упаду.
— Я яичницу поджарю с зеленым горошком и тертым сыром. Будешь?
— Спрашиваешь! Три яйца. И побыстрее.
— Пока переоденешься и руки помоешь, все будет готово.
— Ну давай.