Мафия Небесных Братьев (Гл. 13-я)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ,

КОТОРОЙ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ПРЕДЫДУЩИХ ГЛАВ,
Я РЕШИЛ ДАТЬ НАЗВАНИЕ

ПАРАД - АЛЛЕ

Итак, Борис Иванович Варновский объявил «Парад – алле» и перед нами на арену тяжелейшего расследования стройными рядами вышли все фигуранты этого дела.
Через неделю я имел на руках все их показания и признания и на досуге занялся кропотливой работой: расставить весь этот поток информации в хронологическом порядке, чтобы иметь перед собой четкую картину всего произошедшего. Так я и воспроизвожу здесь результаты допросов: не по порядку вызова свидетелей и обвиняемых, а по временной последовательности событий. Вот эти показания.

СОЛОМАТИН ВЛАДИМИР СЕМЕНОВИЧ, брат убитой Копытовой Любови Семеновны:
Люба была на три года меня старше, да и вообще самая старшая в нашей семье. Нелегко ей пришлось: выпало ей нянчиться со всеми детьми, а их у нас было всего четверо. Вот троих из нас она, считай, на ноги поставила. Девушкой она красивой была, парней много за ней ухаживало, но у нее на гулянки времени не было: учебе она много времени уделяла, а потом, как я уже сказал, домашняя каторга. Поступила она сразу после восьмого класса в финансовый техникум, закончила его с красным дипломом и без экзаменов прошла в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Мы уже к тому времени подросли, но она о нас не забывала, подарки нам на каникулах привозила, и не пустяки там всякие, а одежду, обувь, все нужное для жизни. Мы тоже все рано из школы ушли. Я учился на слесаря в ПТУ, брат в техникуме на машиниста электровоза, а сестра - в кулинарном училище. Высшее образование в нашей семье только одна Люба получила. И она все время нас ругала, что мы к этому не стремились. И правильно ругала, теперь мы и сами понимаем, что глупость сделали, не пойдя дальше техникумов да ПТУ. А тогда я перед ней бахвалился тем, что буду слесарем больше ее зарабатывать. Ан, вышло по-другому. Сумела она свой ум и знания приложить так, что зарабатывала больше, чем мы все вместе взятые.
На каникулы она всегда домой приезжала. Матери по хозяйству помогала, практически отдыха не видела и много занималась. Говорила, что в аспирантуру поступать будет. После второго курса, как помню, приехала вместе с подругой, Леной Копытовой. Тоже девушка видная была, только много о себе мнила, а чтобы помочь Любе по хозяйству, так об этом и не мечтай. С утра на пляж завеется, знакомства там разные заведет, а вечером с новыми знакомыми - по ресторанам. Любу тоже приглашала, но та сходила туда раз-другой и сказала, что это не по ней. Мне Лена тоже нравилась, но что-то у нас не сложилось, хотя она ходила со мной и в кино, и в ресторан.
О чем мы с ней разговаривали? Не помню уже точно сейчас, но один разговор вспоминается. Сидели мы с ней допоздна на лавочке у нашего дома, он у нас над рекой на крутом бережку стоит, можно сколько угодно красотой любоваться. И вот она меня спрашивает, за каким человеком я бы безоглядно по жизни пошел, чтобы все забыть и отдать ради него. Я ей ответил, что, мол, я не овца какая, чтоб за козлом-вожаком безоглядно идти, но ради умного и доброго человека много чего могу сделать. «Не понял ты меня, - говорит она мне тогда, - есть на свете люди, за которых можно и жизнь отдать и себя забыть ради них». - «А ты таких встречала?» - спрашиваю. - «Да, - говорит, - встречала и сейчас с ним встречаюсь почти каждый божий день. Он, может быть, один такой на белом свете и есть. Значит, мне такое счастье выпало, а тебе - нет». Я не стал ее расспрашивать, что это за человек, подумал, что просто втюрилась девка по уши в какого-то умника, вот все и дела. Но потом, как выяснилось, все оказалось по серьезному. Влюбиться она и вправду влюбилась, но не в умника, а в прохиндея. Но об этом я позже расскажу.
Перед последним курсом приехала наша Люба уже не с Леной, а с женихом. Парень хороший был, учился на одном курсе с ней, уважительный, без всяких там современных заскоков. Москвич, из семьи потомственных казначеев, то есть, специалистов по банковскому делу. Отец у него даже большим шишкой был в Министерстве финансов.
Поженились они сразу после выпуска, жили в Москве вместе с родителями, а через шесть месяцев у них сын народился, Андрюшка. Жили они хорошо, ладно.
А Лена Копытова в куда-то в Сибирь назначение получила, не помню точно, куда. Только года через три приезжают они к нам вместе: Лена, Люба с сыном, но без мужа. И вот здесь и произошел самый страшный позор для нашей семьи, отчего пошло в ней все наперекосяк.
По-моему, через неделю приезжает к Лене ее старший брат, Виталий. Остановился он в гостинице, самой лучшей в нашем городе, но каждый день стал приходить к нам в гости. Он мне сразу не понравился, да и кому он мог понравиться, если при первом взгляде на него можно было уверенно сказать: разбойник он и есть разбойник, за версту видно. Здоровый, как бык, рожа кирпича просит, полон рот золотых зубов, отчего он его почти никогда не закрывает: все у него смешки да ухмылочки. Хотя парень и не дурак был, мог поговорить и о писателях и других интересных вещах. Пел под гитару очень хорошо, душевно так у него получалось. Правда, песни у него все про тюрьмы да про зеков , и все они у него либо несчастные, либо очень отчаянные. Мама наша его первая раскусила, говорит, что нехороший это человек, душа у него темная, и хочет он показать себя не таким, какой есть. Посмотрела она, посмотрела, как Люба, раззявив рот, на него смотрит да слушает его похабные песни, и прямо ему говорит однажды, мол, никогда у нас в доме таких сборищ не было, и песни в нем пелись нормальные, про любовь да про честных людей, так что лучше будет, если он больше в наш дом не придет. Он только усмехнулся на это и ушел, вежливо простясь.
Только стала наша Люба теперь все вечера вне дома проводить, а однажды вообще не пришла ночевать. Наверное, Жорке, ее мужу, кто-то из городских звякнул, потому что приезжает он из Москвы в аккурат через трое суток, как это случилось. Разговор состоялся серьезный, при всей семье. Люба сразу объявила, что жить с ним, то есть, с Жоркой, не будет, а потому и объяснять ничего не станет. Ну, Георгий - человек интеллигентный, спокойный, он к нам обратился, в первую очередь к маме нашей. Спрашивает он нашего мнения: правильно ли Люба делает, оставляя малого ребенка без матери. Нас такой поворот событий удивил: как это, мол, без матери? Обычно дети при разводе с матерью остаются.
И тогда он нам толково разъясняет, что всеми правыми и неправыми способами добьется, чтобы суд оставил Андрюшку с ним, так как Люба ведет аморальный образ жизни. А свидетелей этому он найдет, сколько захочет.
Так оно и получилось: и свидетелей нашел, и все свои высокие связи подключил, и осталась наша Люба одна-одинешенька, без двора и без кола. Оказывается, она в его квартире и прописана не была, а прописал он ее на какой-то ведомственной жилплощади, на которую у нее не было никаких прав.
Мы, конечно, жалели ее, наша мама извелась вся, переживая за свою любимую дочку, но когда увидела, что та нисколько не огорчилась, сына потеряв, а продолжала развлекаться со своим Виталием, сказала ей: «Вот тебе бог, а вот - порог», и выставила ее вещи на улицу. А нам наказала: «Нет у вас больше сестры, забудьте про нее, и чтобы я ее имени в нашем доме не слышала». Мы, правда, тайком пришли на вокзал попрощаться с ней, когда она со своим разбойником в Тюмень уезжала, на новое место жительства, так сказать. Больше мы ее не видели и ничего о ней не слышали, пока нам не сообщили о ее гибели, уже после похорон.
Кто сообщил? Елена Петровна, будь она неладна. Письмецо прислала в несколько слов, что, мол, убили Любу, неизвестно, кто. Потом, где похоронена и номер могилки. И все. Никаких тебе добрых слов и соболезнований.
Да, да, я обещал рассказать про человека, в которого она влюбилась, когда еще в институте была. Да, я его еще прохиндеем обозвал. Я вам сейчас о нем коротенько расскажу, а вы сами судите, что это за личность.
Дело было так. Однажды летом, на каникулах, не помню уже, после какого курса, приезжает к нам Лена, одна, и обращается лично ко мне с просьбой найти ей квартиру на два месяца. Люба тем временем в студенческом стройотряде была. Я удивился Лениной просьбе: дом у нас просторный, живи, сколько хочешь, можешь еще и подруг привезти. А она мне говорит, что приедет не с подругами, а с другом, и жить ей поэтому в нашем доме будет неудобно. У меня к тому времени уже девушка была, нынешняя моя жена, и я вник в ее просьбу со знанием дела. Меня, считай, полгорода знает, а потому найти квартиру у меня проблем не было. Только стала Лена капризничать: какую квартиру ни покажу, чем-то она ей не подходит. А, главное, требует она, чтобы одна комната в ней была большая, даже очень большая. С огромным трудом, но нашел я ей такую квартиру. Через некоторое время, дай, думаю, схожу, посмотрю, что за хахаля она с собой привезла. Прихожу, а меня у крыльца старушка какая-то встречает. «Заходите, - говорит, - молебствие уже началось». Удивился я, конечно, но решил зайти. Вошел в большую комнату, какую она как раз искала, а там полно народу всякого возраста: и пожилые, и молодежь, а есть совсем почти дети. Выступает перед ними какой-то мелкий старичок, сразу видно - проныра из проныр. Несет какую-то чушь про конец света, про искупление грехов и очищение душ. Я уже собрался уйти, как он объявляет, что сейчас к верующим обратится гость из Москвы, познавший истинного Бога и указавший путь к Нему тысячам и тысячам людей.
Выходит из-за занавесочки очень солидный мужчина, интеллигентного вида, в очень приличном, но простом костюме, низко кланяется народу и говорит: «Благослови вас Бог, братья мои!». Я когда услышал его, у меня мурашки по коже побежали. Голос у него особенный был, так прямо на сердце и ложился. А потом он исходил будто не от него, а звучал откуда-то сверху, от потолка. И взгляд у него был необычный, в душу так и лез.
Начал он говорить, и народ весь замер. Говорил он как будто то же самое, что и старичок проповедовал, в разрез с ним не шел, только через некоторое время я чувствую, что объясняет он нам совсем другое. И Бог у него совсем не тот, а какой-то новый Мессия, и верующие - не просто люди, а небесные братья, и что союз этих братьев под руководством нового Бога и спасет мир.
Очень хорошо он говорил, я прямо заслушался, а, главное, поверил во все, что он говорил. Оглянулся я на людей, дай, думаю, посмотрю: может, я один такой дурак, сказкам красивым верю. И вижу, у них у всех глаза горят и челюсти отвисли. Тут я и Лену увидел, она сбоку возле него стояла, так она вообще в трансе была: дышит, как загнанная лошадь, из глаз слезы льются, и дрожит вся, не иначе как перед приступом падучей. Не помню, как я оттуда вышел и как домой добрался. Пришел в себя на вторые сутки, как после хорошей пьянки, а до этого ни о чем думать не мог, кроме того, что я на этом сборище услышал и увидел. И тут мне судьба и прислала Ленку во мое спасение. А иначе бы я свихнулся от всех этих мыслей. После пьянки–то похмелье приходит, потом голова снова чистая, и лезут в нее опять всякие думки о потустороннем мире и бесконечности бытия.
Приходит, значит, к нам Лена, интересуется, какое у меня впечатление от тогдашнего молебствия. Она, оказывается, приметила меня там и видела, вероятно, что ушел я оттуда не в себе. Я сказал ей прямо, что не приходилось мне слышать ничего подобного в своей жизни и что пришлось мне задуматься о многом. Тогда она говорит, что завтра будет еще одно собрание и приглашает меня придти на него. «Можешь, говорит, пригласить своих знакомых, вдруг им тоже понравится». Я так и сделал. Взял с собой мою невесту и ее подругу, Шуру Климович. Очень красивая была белорусочка из города Жлобина. Я за ней два года приударял, только вот чем-то не подошел.
Пошли мы втроем, в воскресенье. Народу было еще больше, чем в первый раз, не знаю, как там все и помещались. Проповедник при большой аудитории вдохновился еще больше. Голос его стал уверенней, завораживал людей, заставлял их плакать и тянуть к нему руки, как к настоящему Богу. Девчата мои в такое восхищение пришли, что ничего вокруг себя не замечали. Меня тоже трясло, как и в первый раз, хотя я и старался перед девушками свою слабость не показать.
Тем временем голос у проповедника стал тишать, и все присутствующие начали успокаиваться, и сам я почувствовал какую-то благость в душе и в теле, как после хорошей русской бани в трудный день. А пастырь наш тем временем пошел по рядам, руки простер по сторонам, посылая нам свое благословение. Возле Шурочки он остановился и ладонь ей на голову положил. Та так и вспыхнула от восторга, схватила его руку и поцеловала.
Вышли мы на свежий воздух, говорить, понятно, ни о чем не хочется, потому что голова пухнет от услышанного на проповеди. Шура задержалась маленько, потом подходит, говорит, что отец Ярослав хочет побеседовать с ней, чтобы мы ее не ждали.
Вот тогда я и узнал, что зовут его Ярослав. А фамилию я его позже услышал, когда мы с ним в милиции оказались.
Вернулись домой мы с Зоей, невестой моей, уже поздно, часиков, наверное, десять было. Наши дома рядышком по-над Волгой стояли, и мы по обычаю присели с ней на лавочке, стали любоваться, как заря на небе догорает и заходит с востока темь. Ну, а потом, ясное дело, пошли поцелуи и прочие нежности. Вдруг слышим, сверху шаги раздаются, частые такие и, вроде, вспотык. Я привстал, чтобы взглянуть, кто там такой отчаянный по крутогорью прется, смотрю, а на пятачок, под фонарь, Шура Климович выбегает. Растрепанная вся такая, и вроде как не в себе.
Подбежали мы к ней с Зоей, а на ней лица нету, глаза как будто и смотрят, а ничего не видят. Отдышалась чуть-чуть, да как зыркнет на нас глазищами. «Куда, - говорит, - вы меня привели? Что, позору моего захотели?» Да в рев! Еле-еле мы ее откачали, и рассказала нам она удивительные вещи.
Значит, отец Ярослав попросил ее после проповеди остаться, сославшись на то, что узрел в ее чистой душе особые склонности к новой религии, а потому она сама сможет нести людям его учение и быть почитаемой ими. Ну, какой дуре не хочется быть почитаемой? Да еще после такой психологической обработки, какую она получила на проповеди. Пошла она с ним в его келью. Так он свою комнату назвал, где ночевал с Ленкой.
Поначалу он ей все о Боге говорил, как бы продолжал свою проповедь, потом стал интересоваться ее жизнью, пожалел, что не понимают ее, такую красивую и необыкновенную. И, жалеючи, обнял, сначала по-отечески, а потом по-мужски. «Не знаю, - говорит Шура, - откуда у меня силы взялись, чтобы придти в себя. Я ведь уже до этого была как в тумане от его речей на собрании, а тут еще такие новости приятные. И сам он такой нежный, одеколоном дорогим пахнет, а голос так и завораживает, последние силы отбирает. Но когда он стал трусики с меня стаскивать, не знаю, откуда у меня и сила взялась. Нащупала на столе лампу, которую он успел уже потушить, да как шваркну его по голове. А сама - бежать…».
Ох, и взорвался я! Ну, думаю, гад подлючий, вот кто ты есть на самом деле. Это ты сегодня на Шуру глаз положил, а то же самое мог и с моей невестой сделать, она ведь тоже от речей твоих млела.
Завожу свой мотоцикл и на бешеной скорости - на знакомую квартиру. У входа все та же старушка-одуванчик останавливает меня: «Ярослав Ильич уже почивают». Я ее в сторонку отодвинул, говорю, мол, на том свете допочивает, и прямо - в его горницу. Вышиб ногою дверь, смотрю, они с Ленкой в кровати так и вспрыгнули. Ленка верещит на всю округу, а новоявленный святой пытается меня на горло взять. «Что вам надо? - кричит. - Я милицию вызову». Но я ему долго кричать не позволил, вырубил его в одночасье прямым в челюсть, не зря в детстве ходил в секцию бокса. А Ленке рот зажал и говорю: «Если завтра не уберетесь из города, обоих в Волге утоплю, ни одна собака не найдет».
Тут милиция нагрянула, повязали и меня, и отца Ярослава, и - в отделение. Я там все подробно рассказал, и об их собраниях, и о Шурочке Климович. Удивился я тогда, что проповедник наш ничему не испугался. Сидит себе спокойненько, даже слегка улыбается, в то время, когда ему статья за попытку к изнасилованию грозит, да еще и занятие незаконной религиозной деятельностью никуда не денешь. Я даже тогда подумал, может, он действительно не от мира сего, раз ему все до лампочки. Но вижу, что наше милицейское начальство настроено решительно: налицо подпольный вертеп с гнусными посягательствами, и сам посягатель взят под стражу доблестной милицией. «Спасибо, - говорят, - товарищ Соломатин, за сигнал, а вас, гражданин Бакаев, придется задержать». Так я и узнал тогда его фамилию.
А утром узнаю, что отпустили его почему-то. Почему, допытываться не стал, рад был, что убрались они из города.
Вот и все, что касается моей сестры Любы и этого проходимца Бакаева. О том, что они знакомы были, я не знал, хотя бы мог и догадаться. Все - таки Лена была близкой ее подругой, не могла она скрыть такое свое увлечение. Больше наши пути не пересекались, ни с Ленкой, ни с Бакаевым.
Андрюшка? Вы про Любиного сына спрашиваете? Он хорошо живет. Институт по международным делам окончил. Сейчас работает в посольстве, где-то на востоке. То ли во Вьетнаме, то ли в Камбодже. Где-то там…»

МАКАРЕНКО РОМАН АНДРЕЕВИЧ, заместитель директора строительного треста в городе Сургуте:
«Да, я лично принимал Любовь Семеновну Копытову на работу в наш трест. Вопросов не было. Специалисты из «Плехановки» на дороге не валяются. Другое дело, что все места экономистов у нас были заняты девушками по блату, поэтому мы взяли Любовь Семеновну на должность начальника отдела кадров, но фактически она руководила работой всех экономистов, бухгалтеров и плановиков. Такой, с позволения сказать, теневой аппарат управления в единственном лице. Естественно, ей сразу же дали квартиру в престижном доме. И на новоселье она меня первым делом пригласила. Вот там-то впервые я узнал, что она за человек, и про все ее окружение.
Конечно, очень контрастно смотрелся рядом с нею ее муженек, Виталий Павлович. Если бы я увидел его раньше, я на работу бы ее не взял, будь она семи пядей во лбу. Все в нем выдавало человека из зоны. И язык своеобразный, и песни его блатные, и даже отношение к жене: ты, мол, Люба - большой начальник, но помни, что главный в семье - я. Хочу, котлету из тебя сделаю, захочу - так съем. Правда, ума у него хватало не очень это афишировать, но иногда он все-таки ставил ее в очень неловкое положение. На том же новоселье заставил ее «цыганочку» танцевать. Она, естественно, отнекивалась: танцевать, как оказалось потом, не большая была мастерица, боялась перед своим непосредственным высоким начальством в грязь лицом ударить. Но муженек уперся, как осел упрямый: пляши, и все тебе.
Но Люба все же умнее его оказалась. Вышла она в круг и приглашает на танец начальника нашего главка Муслима Фазиевича Алиева. Он как раз к нам из Москвы приехал, и мы его пригласили на новоселье. Он уже был наслышан о работе Любови Семеновны, о ее, можно сказать, таланте экономиста и организатора, и приглашение принял с охотой. Мужчина он был очень видный, настоящий кавказский красавец-джигит, а по своим манерам - истинный джентльмен. И, понятное дело, Любе он никак отказать не мог. Пошли они танцевать кто во что горазд. Алиев что-то вроде «лезгинки» изображает, Люба вспоминает, как она «цыганочку» в молодости плясала. Но дело-то не в разладе этом, а в том, что они прекрасной парой оказались, прямо всем на загляденье. А Люба еще глазки Муслиму строит, да так и льнет к нему, так и льнет. Смотрю, Виталя из себя выходить начал, глядит на них зверем и водку стаканами глушит. А Люба и после танца рядом с Алиевым за стол села, кокетничает с ним да смехом заливается. Я думал, что попрет сейчас на них благоверный. Ан нет, видно, у них на зоне шибко авторитетов уважают, а для Витали Алиев был по всем понятиям большим авторитетом.
Не знаю, как они после вечеринки там разбирались, но Люба, по-моему, в этот раз мужу показала, чего она стоит. И жили они, на мой взгляд, неплохо, пока он на второй срок в зону не загудел. Я был, можно сказать, непосредственным участником этого дела, поэтому могу рассказать в подробностях, как это случилось.
В тот год я отдыхал здесь, на юге. Как всегда, в нашем санатории. Люба с мужем приехали чуть раньше, она меня еще аэропорту встречала. С цветами, вся радостная такая, говорит мне: «Как я соскучилась по нашим, Роман Андреевич!» Я, признаться, удивился: в санатории в этот сезон каждый второй наш, скучать не приходится. Но ничего выяснять не стал. Только когда устроился на отдых, мне стало все понятно.
Короче, ее благоверный зашиковал на югах. Старых дружков созвал к себе, завел новые знакомства - артисты какие-то, спортсмены знаменитые да карточные шулера. Ясное дело, в такой обстановке Любаша по нашим людям и затосковала. Мне тоже ситуация в нашем санатории сразу не понравилась. Раньше, как и положено, была в нем тишь да благодать. А сейчас превратилась наша здравница в проходной двор. Попойки да вечеринки, считай, каждый день гудят, народ посторонний, в основном, пьяненький, по коридорам шастает, драки тоже часто случались. Но, как ни странно, отдыхающие молчат, будто в рот воды набрали. Я понял так, что некоторым такая жизнь тоже очень пришлась по нутру, а другие просто боялись Виталю, зная его бандитское прошлое. А потом произошла вещь вообще необъяснимая.
Однажды утром входит он в кабинет директора санатория, между прочим, кандидата медицинских наук, и кладет ему на стол приказ, в котором черным по белому сказано, что назначается он, Копытов Виталий Павлович, заместителем директора по хозяйственной части. То есть, по существу, директором, так как Николай Васильевич, наше главное руководство, прозывается главврач.
Николай Васильевич снимает свой белый халат, вешает его в шкафчик и, не сказав ни слова, покидает кабинет, оставляя на столе связку ключей.
Тут я должен пояснить, что гражданин Копытов по приезду в Сургут не работал, по-моему, месяца три. Потом Любовь Семеновна устроила его на нашу лучшую буровую, в бригаду Героя Социалистического Труда Вани Соколкина. Сразу хочу признаться, что работал Виталий в бригаде очень хорошо, даже ударно. Видно, научился кое-чему на лесоповале.
Но одно дело - буровая, а другое - хозяйственная часть крупнейшего на взморье санатория. И тут же поползли слухи, что это назначение - Любиных рук дело.
Через день-два появляется новый главврач, тоже в белом халате, но пропойца из пропойц, по носу видно. Тут народ уже зароптал. Мало того, что санаторий в вертеп превратился, так теперь ни лечения, ни питания хорошего в нем не дождешься. Начали отдыхающие по углам шушукаться и письмо начальству сочинять.
И тут еще раз осмелюсь отметить здравый ум и решительность нашей Любы. Праздновали мы по традиции в столовой чей-то день рождения. После всех поздравлений и праздничных тостов, встает со своего места Люба и просит слова. Все замолкают, хотя многие смотрят на нее весьма недружелюбно, считая ее виновницей всех санаторных бед.
А она улыбается всем, поднимает бокал и просит у всех извинения за неудачную шутку. Мол, приказ о назначении гражданина Копытова был липовый, и кому было положено об этом знать, те знали. А в подтверждение своих слов, она выходит в коридор и возвращается оттуда под ручку с Николаем Васильевичем, кандидатом медицинских наук.
На второй день Виталий уехал из санатория. Объяснили так, что отозвали из отпуска в связи с аварией на буровой.
Вот тут и случились события, в результате которых я стал невольным виновником второго срока Виталия Копытова.
Уже к концу моего санаторного отдыха у нас в столовой появилась новая официантка. Позже я узнал, что ей было двадцать лет отроду, но когда она впервые вошла в зал, дал я ей лет шестнадцать, не больше.
Было в ней что-то жалкое, но в то же время очень привлекательное. Наверное поэтому не было ей проходу от мужиков. Ведь как получается: с одной стороны девчонка очень симпатичная, а с другой - выглядит настолько забитой, что отпору от нее можно не ждать.
Вижу я, страдает наша Олечка от необузданного ухаживания наших северян. Жалко мне ее стало, и решил я тогда взять ее под свою опеку. Стал сопровождать ее повсюду в свободное время, а некоторых наиболее настырных кавалеров просто по-мужски отшил от нее. Начала она на меня посматривать с благодарностью, про жизнь свою рассказывать и все старается мне по всякой мелочи угодить: то в палату мне завтрак принесет, то незаметно от других что-нибудь вкусненькое мне подсунет. Мне это было, признаюсь, приятно. А однажды, уже за полночь, вышел я на веранду покурить, смотрю, а она мостится там ночевать. - «Ты чего домой не идешь?» - спрашиваю. А она мне объясняет, что живет далеко и боится идти ночью через весь город. На другой день я предложил проводить ее, и она согласилась. Действительно, жила она где-то у черта на куличках, на самой верхотуре, куда никакой транспорт не заберется.
Той же ночью, вернувшись в санаторий, я долго думал об этой девчушке, и тогда же пришла мне в голову шальная мысль. Пришла она, конечно, не вдруг, я давно уже почувствовал, что чем-то нравится мне это несчастное, забитое существо, уж слишком часто думаю я о ней.
Вечером предлагаю ей снова проводить ее домой. Смутилась она, но вижу, что рада такому случаю. Пошли мы. Идем молча: я с мыслями своими собираюсь, а она будто чувствует, что разговор впереди серьезный будет, и тоже молчит. У самого дома, когда она уже попрощаться хотела, я и говорю: « Оля, поедем со мной в Сургут. Хочешь, выходи за меня замуж, хочешь, просто поезжай на работу. Я тебя в общежитие устрою, должность подходящую отыщу. А здесь ты погибнешь не за ломаный грош, я же вижу, что у тебя уже сил нету бороться с этими кобелями. Конечно, первый вариант меня бы устроил больше, да и у тебя забот меньше было, когда бы стала моей женой. Я, конечно, намного старше тебя, но, думаю, все у нас сложится. Я готов прямо сейчас с твоими родителями поговорить. А могу и подождать, если ты еще подумать хочешь…».
А она тут уткнулась лицом мне в жилетку, заплакала и говорит: «Я пойду за вас, Роман Андреевич, без всяких раздумий. Я ведь сразу увидела, что вы за человек, вы мне очень понравились. Я даже вас представляла в мыслях своим мужем, и думать о вас мне было так хорошо». Ясное дело, совсем еще ребенок, говорит, что чувствует. Да и я, признаться, от ее слов растрогался, чуть ли не заплакал сам.
Короче, поехали мы с ней на Север. Сразу по приезду расписались и стали поживать в мире и достатке. Подучилась она с полгода на курсах, и устроил я ее в наш горисполком машинисткой. Мог бы, конечно, и в свой трест оформить, но не люблю я эти разговоры про семейственность.
Внешне она здорово изменилась, расцвела, прямо можно сказать. Через два года мы уже с ней поехали отдыхать в наш родной санаторий, так ее там никто не узнал. Даже родители ее сразу не признали. Это, впрочем, немудрено: алкоголики они у нее были, до дочери у них всегда дела мало было.
И вот, на нашу и свою беду, в то же лето приезжает отдыхать на юг и небезызвестный вам Виталий Павлович Копытов. Причем, приезжает один, без жены, так как Любовь Семеновна срочно обсчитывала в то время новое месторождение газа.
Мы с Оленькой почти никуда не выходили из санатория. Пляж у нас свой, дискотека тоже своя, в каждой палате - телевизор. Что еще надо?
Сидим мы как-то с ней вечером на открытой веранде, а мимо Виталий проходит. И так вежливо обращается ко мне: «Вы не возражаете, Роман Андреевич, если мы с вашей женой по Бродвею прошвырнемся?» Мне его тон, несмотря на его вежливость, сразу не понравился, а особенно слово это: «прошвырнемся». Но я никакого вида не подал, говорю: «Если Ольга Александровна не против, то пожалуйста».
А Оленька сразу головой замотала, даже не посмотрела на него и отказалась. Виталий как-то недобро посмотрел на нее и говорит: «Ну, как знаешь, была бы честь оказана». Не зря про него говорили, что от слабого пола он никогда отпора не знал.
И через три дня после этого разговора и произошла та самая трагедия. Я во дворе играл со старичками в домино, а Оля после морских купаний прилегла в палате отдохнуть. Где-то часа через два, когда уже смеркаться начало, мне как-то нехорошо стало, сердце вдруг болью пронзило, и холодом меня так и обдало. И только я встал, чтобы к себе подняться, как вижу бежит к нам наша дежурная по этажу. «Несчастье у нас, - говорит, - с вашей женой беда приключилась». Побежал я за нею по другую сторону здания, куда наши окна выходили, а там уже люди собрались, врач в белом халате суетится, а на бетонных плитах Оленька моя окровавленная лежит. Она еще жива была, даже в сознании. Посмотрела на меня как бы издалека - издалёка и шепчет: «Прости, Роман Андреевич, не смогла бы я жить после этого… Грязный он человек, нехороший, не место ему средь людей. Ты не забудь про это».
Я сразу понял, о ком она сказала.
Тут скорая подбежала, забрали ее. Меня не пустили с нею поехать, я позже понял, почему. Они уже мертвую ее в машину положили.
Бросился я в корпус бежать, если бы нашел его тогда, убил бы на месте. Но он уже под стражей был. Оказывается соседи наши по коридору, балкон у нас еще общий был, слышали крики из нашей палаты и сильный шум. Они позвонили дежурной, а та - в милицию. И взяли его прямо на месте преступления, в растерзанном виде. Из последних своих сил сопротивлялась Оля насильнику… А потом выбросилась с балкона.
На суде я не был, хоть меня и вызывали повесткой. Знал я тогда: сколько бы ему не дали, доживу я до этого срока, встречу и убью…
Но судьба по-своему распорядилась. Наверное, тоже справедливо. Прикончили его в тюрьме. Говорили, что перед этим пытали его здорово за что-то. Не знаю, за что. Может быть, за все, что он людям нехорошее сделал…

КАПИТОНОВ ВЛАДИМИР ЮРЬЕВИЧ, он же Вова Сурок, он же Мусин Петух, временно не работающий.
  Глубоко извиняюсь, гражданин следователь. Очень даже понимаю, что протокол надо писать не по фене, а на правильном русском языке. Я его семь лет в школе изучал, так что попробую изложить все, как надо. Правда по фене я ботал гораздо больше, но на чужую малину со своей парашей соваться не буду.
С Копом, то бишь, с Виталием Павловичем Копытовым, я познакомился на зоне, где я тянул свой второй срок совсем молодым пацаном. Тянул неплохо, а кое-кто может сказать, что даже очень хорошо. А дело в том, что попал я под крыло очень известному авторитету, вору в законе, Идрису Мусамалиеву, кликуха - Муся. Взял он меня под крыло, конечно, не за просто так, не зря я получил тогда кликуху Мусин Петух. Но тут уже ничего не поделаешь, как пишут в газетах, таковы реальности нашей камерной жизни.
Ходки у меня были короткие, но частые. Сами посудите, за что может получить большой срок скромный брачный аферист с приятной внешностью. Два года максимум, ну, от силы три, если я уносил от невесты серебряное ситечко для процеживания чая и кое-какие другие вещи.
А Муся сидел в зоне прочно, как никак, второй свой срок он получил за то, что начисто вырезал семью подпольного ювелира, кстати сказать, тоже из наших, из блатных. Не захотел, подлюга, делиться награбленным добром, да еще позвал на помощь ментов, какие его крышевали. А Муся был мужчина крутой, можно сказать, психованный, и пошел, что говорится, ва-банк. Знал, что сядет надолго, шансов у него не было, но и гордость свою он терять не хотел.
И вот что интересно: сколько бы я своих коротких ходок не делал, всякий раз попадал в ту же самую зону и в ту же самую камеру, где сидел Муся. Вначале я себе чуть мозги не свернул, раздумывая над этим, а потом мне братва растолковала, что бабок у Муси было не считано, и сотворить такой фокус - плевое для него дело.
Потом он сам ввел меня в курс всех финансовых дел своей гоп-компании, а, говоря по-нашему, сделал меня казначеем своего общака. Я ему с воли доставлял самые достоверные данные о доходах-расходах, а он на основании этих данных давал распоряжения, куда и сколько надо вложить денег. Башковитый был мужчина в этом отношении, ему бы министром финансов стать, и не было бы в нашем бюджете никакого дефицита, один лишь чистый профицит.
И вот во время моей очередной, второй, ходки, увидел я в камере рядом с Мусей интеллигентного мужчину выдающейся наружности и недюжинной силы. Он эту силу на моей физиономии испытал, когда я невежливо попросил его освободить мое законное место на нарах, рядом с моим благодетелем. И было мне очень обидно, что Муся ему и слова не сказал по поводу моей испорченной физиономии. Только попозже познакомил нас и предупредил, чтобы впредь между нами никаких конфликтов не было, а все недоразумения мы бы решали через него.
Так я и познакомился с Виталей Копытовым, по кличке Коп. И вся моя дальнейшая жизнь пошла под его диктовку.
Понял я вскоре, что Муся как бы готовит из него своего преемника, хотя и поступал с ним иногда весьма круто. Именно он заставил его пойти на лесоповал, хотя сам был закоренелым отказником и терпеть не мог рабочих лошадок. Виталя чуть драться не полез, когда Муся ему такой ультиматум предъявил, но тот его горлом придавил, как щенка на место поставил. И только когда Копытов отошел чуть, разъяснил ему, для чего это ему, Виталию, нужно. «Срок у тебя солидный, - сказал он ему, - а мне нужен свой человек на воле. Сильный человек, такой как ты. Пойдешь на лесоповал, будешь трудиться, как карла, чтобы досрочное заслужить и уйти отсюда раньше, чем я копыта откину. Я уже второй десяток на нарах разменял, слышу, братки мои бузу затеяли. Пока держу их в кулаке, но это не надолго. Тебе предстоит порядок там навести, а потому слушай меня и не рыпайся».
Копытов после этих слов и не рыпался. Все сделал так, как ему Муся сказал. Он такую бригаду лесорубов скомплектовал, что будь это на воле, они с Доски Почета бы не слазили. Короче, вместо десяти ему положенных, отсидел он всего пять годочков. Провожали его торжественно. И не только зековская компания, но и начальнички, и вертухаи, и всякая такая обслуга. С чистой совестью на волю, прямо как на плакате.
С Мусей они на прощанье пошептались, и ушел Виталя чистым вором в законе на многотрудные дела. Идрис к тому времени совсем плох был, туберкулез догладывал последние его денечки.
В аккурат через два месяца после его кончины, отмотал я свой третий срок и рванул в первопрестольную, где располагалась наша штаб-квартира. И попадаю прямо на сходняк, то есть, извините, на собрание акционеров нашего глубоко закрытого общества с неограниченной ответственностью.
Братки мне очень обрадовались, как никак общак на мне висит, и сразу ко мне за советом: «Скажи нам, что за мужик этот Копытов, нам его в паханы прочат, а ты с ним вместе срок тянул. А для всех нас он совсем темная лошадка, ни один из нас и ложки баланды с ним не срубал».
Ответил я им очень уклончиво, что, мол, в день выборов всякая агитация запрещена, а что это за человек, они и сами увидят и убедятся, что это не кот в мешке, а тигр на свободе, то бишь, в джунглях.
Сходняк у нас получился что надо. В одном из лучших ресторанов Москвы был устроен шикарный банкет по поводу присвоения ученой степени кандидата филологических наук Науму Ароновичу Богораду. Нет, серьезно, без балды. На самом деле получил старикан это почетное звание. И думаете, за что? За словарь слов и выражений, которыми пользуется наше деклассированное общество, а, короче говоря, братки. Именно те слова и выражения, которые вы, гражданин следователь, запретили мне употреблять в моих показаниях. Наум был в доску наш человек. В молодости он прославился как лучший форточник Москвы и окрестностей, так как был очень маленького росточка и ловкий, как обезьяна. От нашей компании получал он неплохую пенсию, значился в ведомости, лично подписанной Мусей.
После торжественной части, где мы его поздравили с высоким званием, Наум попросил ответное слово, в котором умолял нас не базарить, не драться и не стрелять по люстрам, так как все это может нанести серьезный урон его научной репутации. Знал мудрый еврей, что нешуточный вопрос собрались мы решать на этом собрании.
Сходу перешли к выдвижению кандидатур. И сразу же произошла заминочка. Не успел первый оратор произнести имя своего выдвиженца, как на дальнем конце стола поднялся здоровенный амбал, впрочем, со следами интеллекта на физиономии, как то: широкий лоб, умные остренькие глазки и приятная, хотя и не для всех, улыбка. Голос у него оказался тоже очень эффектным: мягкий такой, а, однако, мороз по коже дерет, когда слушаешь его.
А сказал он совсем немного. Уполномочен он, мол, заявить, что обсуждаться сегодня будет только одна кандидатура, вора в законе Копытова Виталия Павловича, по кличке Коп.
Что тут началось! Не зря бедный Наум о люстрах беспокоился. Председатель президиума нашего собрания, как вы бы его назвали, Коля Сухой ничего не мог поделать с разбушевавшимися братками. Откровенно запахло хорошей дракой, а, может быть, и мокрухой, извините, смертоубийством. И тут же выяснилось, что этого амбала-провокатора никто не знает. А потому рев шел на одной ноте: «Кто такой?»
Но возмутитель спокойствия на этот вопрос, похоже, отвечать не собирался. Он как ни в чем не бывало тихонько сидел за столом и пил свой коньяк. И потому вопли шли по нарастающей. И потянулись к оратору самые нетерпеливые дать ему по морде. И тут оказалось, что наш смельчак, заткнувший глотку целому собранию, все прекрасно предвидел и подготовил. Перед горячими братками встали пятеро спокойных мужиков в смокингах, достали из карманов широких штанов по автомату «Узи» и попросили братву занять места согласно купленным билетам. Тем только и оставалось это сделать. И когда этот гай-гуй утих, амбал встал и произнес речь чуть подлиннее первой: «Кликуха моя Родик. Кто хочет знать больше, пусть заглянет в паспорт. Сюда послал меня Муся, царствие ему небесное. Он же велел мне передать его последнюю волю. Паханом будет Коп».
Тут снова крики раздались, но вовремя утихли, потому что автоматы были еще на виду. Попросили только нового кандидата засветиться. Я до этого момента в зале Виталия не видел, даже не знал, что он здесь. Вышел он из какого темного угла, покачал плечами и говорит: «Двадцать пять лет был паханом у вас Идрис Мусамалиев, пусть земля ему будет пухом. Он послал меня к вам, чтобы я продолжил его дело. Знаю, не всем нравится такое его решение. Но подчиниться ему придется. Не потому, что мне очень хочется стать паханом, а потому, этого была воля великого вора в законе, который заботился о вас больше, чем о своих детях. Он предупредил, что тот, кто не подчинится его воле, будет стерт с лица земли. У меня все. Автобиографию рассказывать не буду, она у всех у нас одинаковая. Вопросы будут?»
Один лишь ехидный вопрос раздался: «Ты говоришь, Муся пригрозил расправой несогласным. Выходит, он нас с того света достанет, что ли?»
На что Виталя ему спокойно ответил: «А ты спроси покойного Сашу Пахаря, как Муся его в Монреале с Сахалина достал, из Побединской зоны». Посмеялись все и проголосовали за Копа единогласно.
Такого размаха воровского беспредела, как при Копытове, я, гражданин начальник, не видел за всю свою жизнь. Каждый день я выдавал по его указанию до миллиона рублей, и мне возвращали их с большими процентами. Но давал он не всем. Если, например, у него просили деньги на оружие, он отвечал, как партизанский комиссар: «Оружие надо добывать в бою, брать его у врага». У него у самого был ментовский «Макаров» с наградной надписью. И он не боялся с ним на дело ходить, да и по городу шлялся с пистолетом в кармане.
Поселились мы с ним на шикарной квартире в центре Москвы; на втором этаже старинного купеческого дома. А на первом этаже у нас был кооператив под названием «Марципан», а если по-простому, небольшая пекарня для выпечки сдобных булочек и кафешка при ней. Большим успехом пользовались наши булочки, а главное, у нас был легальный бизнес, в котором мы отмывали такие суммы, какие не снились и Центробанку.
В конторе кооператива у нас сидел свой зиц-председатель. По великой иронии судьбы фамилия этого скромного пенсионера была Бендеровский.
Поначалу мы здорово гуляли. Не было и дня, чтобы мы не погудели в каком-нибудь престижном заведении с девочками и сауной. Компания у нас всегда была большая и тесная: Виталя сумел приблизить к себе очень нужных ему людей. Прочие тоже не обижались, потому что доходы их выросли почти вдвое. На основной, то есть, воровской работе остались только те, кто без нее просто не мог жить, кто привык рисковать и валить людей, как траву на сенокосе. Остальные занимались, как его теперь называют, полу криминальным бизнесом. Сейчас многие из них метят в олигархи. И с большим почтением вспоминают Копа, который открыл для них туда дорожку.
Но скоро нашей разгульной жизни пришел конец. На нашем горизонте появилась Виталина сестричка, Елена Павловна. Очень замечательной девушкой она была. Умница, да и из себя не уродина, а, главное, умела повести себя с любым человеком так, что через пять минут тот за ней готов был пойти в огонь и воду.
Встретились они случайно. На Копа иногда такой стих находил: хоть раз в месяц собрать голодных студентов из какого-нибудь института и устроить им роскошный обед с музыкой в роскошном ресторане, как правило, за городом, на природе. Ребята отъедались, веселились вовсю, а в разгар этого веселья музыка смолкала и в зал входил Коп. Одетый с иголочки, но донельзя грустный и скромный в поступках. Он говорил речь с бокалом шампанского в руке. И знаете, о чем он говорил?
Он просил их никогда не нарушать закон и честно служить Родине. И если кому-нибудь покажется трудно на этой стезе, пусть придет к нему, он всегда поможет. Потом он выпивал вино и уходил, загадочный, как граф Монте-Кристо. Под утро, когда студенты разъезжались домой, каждый из них получал полиэтиленовый пакет с подарком и визитной карточкой Копа.
На всех эти пирушки я обязательно сопровождал босса. Теперь он не хотел, чтобы его называли паханом, и придумал себе новое звание - «босс».
Как помню, это произошло зимой, в Архангельском. Был там такой небольшой ресторанчик для избранных. Сейчас его уже нету, сгорел. Набилось в нем народу, как селедки. Веселья - через край. Но стоило боссу появится, все разом смолкло. Очень он всех своим видом впечатлял. Но не успел он и бокал с шампанским поднять, как раздался прямо-таки истошный крик: «Виталик!» И прямо по головам всех присутствующих, скачет к нему закутанная в платки девица. Коп как только услышал этот крик, так свой бокал и выронил. И в ответ как заорет: «Ленка!» Обнялись они. Первый раз в жизни увидел я слезы у него на щеках. Смахнул он их и объявил громогласно: «Ну, ребята, привалило мне и вам счастье, встретил я среди вас мою родную сестру!» Всю ночь и весь следующий день гуляли мы в этом ресторане, а к вечеру повез он сестру к нам на квартиру. Честно сказать, она дар речи потеряла, когда увидела, как мы живем. Я чувствую, очень ей хочется брата спросить, не награбил ли он это все. А он ей сразу и кооператив наш показал и в кафешке булочками с чаем угостил, удостоверил ее, что все нажито честным благородным путем. И стал он ей сразу рисовать, какую теперь он жизнь для нее устроит, чтобы она не знала никаких забот. Но она этак ласково его остановила и говорит, что из общежития она переезжать пока не будет, а что касается его доброты, то есть у нее одна интересная мысль на этот счет.
Жаль, что не слышал я их последующего разговора, после которого и взяла она бразды нашего правления в свои руки. Через много лет, уже после смерти Виталия Павловича, понял я, какое грандиозное дело взялась она провернуть, да, в сущности и провернула. То, что крахом все обернулось, это не ее вина. Слишком много вокруг нее дураков было, а главным дураком оказался, как ни странно, сам Ярослав Ильич Бакаев, наш идеолог и отец.
Он появился у нас дня через три после чудесного явления Елены Павловны. Роскошь наша на него никакого впечатления не произвела, при виде ее на лице у него появилась грусть, и я сразу понял по его глазам, что ему нас жалко. И состоялся у них очень долгий разговор, при котором мне присутствовать не разрешили, но я хорошо запомнил его начало, когда Ярослав погладил по головке статуэтку нимфы, - музейный экспонат, между прочим, - и с болью сказал: «Как похожи все люди, однако. Я тоже раньше думал лишь о себе, пока не понял, сколько благ я обрету, обратив взор свой к людям». Поистине вещие слова. Столько благ, сколько они стали иметь, воссоединившись, не имел и сам Онассис.
Наша жизнь круто повернулась. Но никто не понял, в какую сторону. По-моему, сам Коп и то не понял. Но собрал сходняк, на котором забацал такие передряги, которые не снились не одному вору в законе. Извините, нормальным языком говорить об этом я не имею права.
Самую интеллектуальную и боевую часть нашей братвы он выделил в отдельное подразделение и подчинил его, - кому бы вы подумали? Елене Павловне! Когда те подняли голос, она встала со своего места, скромная, как все студентки второго курса и сказала такую речь, что Молотов с Вышинским трижды перевернулись в гробу. После этой речи все, кто присутствовал на собрании, полюбили ее навечно.
Наших бизнесменов Коп обложил таким налогом, что в пору было завыть. Но они, вероятно, тоже находились под влиянием ораторских способностей его сестрицы, и никто даже рта не раскрыл.
Появилась группа телохранителей. Основная ее часть должна была охранять тело Ярослава Бакаева.
И опять таки Виталий не тронул ту часть нашей организации, которая по прежнему занималась разбоем и бандитизмом. Эти люди беспрекословно подчинялись ему и гнали огромные деньги в общак, но в случае ареста любого из них, ни один, - даже самый гениальный, - мент не смог бы выйти на Копытова.
И ко всему прочему, Коп женился. Жена его, Люба, понравилась мне гораздо больше, чем его сеструха. Слышал я, что был большой скандал в ее благородном семействе, когда она кинула вполне благополучного и здорового мужа и ушла к человеку с зоновским прошлым и неясным будущим. Я вообще-то никудышный психолог, но сразу увидел, что столкнулись два очень сильных характера, но самое главное было в том, что они по-настоящему любили друг друга.
Короче, я остался один в нашей шикарной квартире на Маросейке, мне стало очень скучно, и я ушел в загул.
А потом случилось со мной несчастье, которое трудно объяснить даже врачу-психотерапевту. Хотя, подобный прецедент уже был. Я имею в в виду Шуру Балаганова. Он тоже пошел на необдуманное мелкое щипачество, имея в кармане вполне приличную сумму денег.
Я не имел никаких финансовых затруднений тоже, но черт дернул меня обчистить богатую американку, чьим бой-френдом я был в течение всего купального сезона в ваших благодатных краях. Она имела очень неосторожное обыкновение разбрасывать свои золотые побрякушки по всему номеру, а номер был люксовый, вы можете представить себе, какое это пространство Короче говоря, однажды ранним утром я собрал себе в сумку весь этот металлолом, отнес его тут же в скупку и взял билет на поезд до Москвы. Но меня взяли в привокзальном ресторане, где за рюмкой коньяка я размышлял о том, какую пользу я принес моей стране, пополнив ее золотые запасы за счет этой сексуально озабоченной американки. И именно это обстоятельство стало причиной того, что мне дали гораздо больший срок, чем я имел раньше за подобные поступки. Нашим ментам надо было доказать, что обижать иностранцев у нас не принято и мне впаяли целых четыре года. С учетом моих прошлых заслуг.
За хорошие деньги мне разрешили позвонить Копу, который был совсем рядом, в этом долбанном нефтяном санатории, из которого он тоже зашагал на зону, а потом и на тот свет.
Я спросил его, кому сдать общак. Он сказал только одно слово: «Мне».
И тогда я понял, что ему конец. Братва не потерпит, чтобы пахан держал общак как простой кошелек в кармане. Да еще имея на горбу непонятный шалман святых братков во главе с профессором.
Я попал в нехорошую зону, где не было своих. Зато там было очень много политических, которые называли себя диссидентами и не хотели видеть во мне борца за справедливость. Я им отвечал тем же, открыто
называя их мелкими и пошлыми заговорщиками, которые только и ждут, что им поможет заграница.
Назревал большой конфликт, потому что блатные почему-то очень уважали этих диссидентов, но однажды утром меня вызвали к главному начальнику зоны, и тот сообщил, что меня переводят в другой лагерь, по географическим понятиям почти курорт в средней полосе.
Когда меня очень вежливо впихнули в камеру моего нового места заключения, я понял, что я попал к своим. Сначала было полное молчание, а потом очень знакомый голос сказал мне: «Здравствуй, Сурок».
И я увидел на нарах, на самом почетном месте, Виталия Павловича Копытова, который улыбался мне, как своей лучшей зазнобе. Впрочем, не буду скрывать, что вскоре наши отношения перешли именно на такой уровень. Как говорят, прошлое не забывается. Или еще лучше, как поется в одной очень хорошей блатной песне, с его легкой руки я пошел по рукам. Я имею в виду конечно же Мусю, который спихнул меня Копу, как свою собственность, по наследству. Но не будем обижаться на судьбу. Она просто ставит каждого на свое место. Мое место было там. Не очень почетное, скажем сразу, но зато теплое и безопасное. В отличие от места на самом на верху.
Я был свидетелем, как убивали Виталю. Вечером к нам в камеру привели двух новеньких. Двое тщедушных вокзальных воришек, которые тянут чемоданы у зазевавшихся интеллигентов из Питера. Лучше места, чем у параши мы им предложить не захотели, и они по этому поводу базарить не стали. Мирно сыграли с нами в секу, конечно же проигрались вчистую, угостили нас всех папиросами «Беломорканал» и легли спать. Среди ночи я проснулся оттого, что кто-то приставил мне прямо в бок острый ножичек. Открываю глаза и вижу, что сидит рядом со мной новенький шкет, лыбится и колет меня прямо в область сердца. Спрашивает: «Ты общак кому сдал, петушок наш ненаглядный?» Я естественно отвечаю ему вопросом на вопрос: «А кто ты такой, чтобы меня об этом спрашивать?» И чувствую сразу, как ножичек ровно на один сантиметр пошел мне под ребро. Хоть и было мне больно, но сумел я окинуть взглядом все наше помещение и увидеть, что все наши товарищи спят беспробудным сном, одурманенные, как я сразу догадался, папиросками наших данайцев. Один только Виталий Павлович сидит в полном сознании на нарах, но находится в том же положении, что и я, то есть, с пером у сердца. А эта гнида, что ширяет меня под ребро, снова повторяет мне свой вопрос, понимая, что мне сейчас очень плохо.
Я начинаю тянуть время, говорю, что всю воровскую кассу сдал Васе Мирному, зная, что Вася уже три месяца сидит в Салониках в греческой тюрьме. И сразу ножичек вошел в меня еще на полсантиметра. «Не гони, Сурок, - говорит мне мой собеседник, - Вася здесь не при чем. Он уже две недели как в бегах, и тоже очень ограничен в средствах». Пока я размышлял, что говорить дальше, эта падаль еще глубже сунула в меня свой ножик. Кричать мне почему-то не хотелось, я только застонал и тут же услышал как Коп спокойно сказал: «Оставь его, сука, общак он передал мне, а кому его поручил я, тебе не узнать до самой твоей позорной смерти».
И тут они начали его резать. Это были два изверга, которым было все равно что резать, живого человека или мясо из холодильника. Коп вскрикнул всего два раза: когда вытек его правый глаз и когда они отхватили его мужское достоинство. И тогда он сказал свои последние слова.
«Зря вы, сучары, - сказал он, - зря вы старались. Ни вы, ни тот, кто вас послал, не знаете, какие муки ждут вас, когда придет мой черед убивать вас». Он сказал это и захлебнулся кровью.
Я знал, что теперь они начнут убивать меня, потому что эти люди никогда не оставляют свидетелей. Уйти от смерти я мог только одним способом: договориться с ними по-хорошему.
Они, вероятно, не ожидали, что Коп загнется так быстро и ничего им не скажет про общак. Такой исход грозил им наверху большими неприятностями. Поэтому, когда я пообещал им помочь в их поисках, уверив, что знаю почти столько, сколько знал Виталя, они ухватились за эту спасительную ниточку. Я сказал им, что мой срок заканчивается через три месяца, и на воле я легко отыщу следы воровской кассы и сообщу о ней тому, кто их послал. Они переглянулись, улыбнулись хитро и сказали, что выйдут из зоны вместе со мной, день в день, час в час. Я этому поверил слабо, но так впоследствии это и получилось.
Ну, а тем утром, когда у нас в камере обнаружилось мертвое тело, естественно, состоялся большой шмон и прислали следователя. Но никто, в натуре, ничего не видел, так как все спали глубоким сном. Половина говорила правду, а мы втроем лепили горбатого. Извините, мы вводили следствие в заблуждение. Орудия убийства тоже обнаружены не были.
Дело, как я понял, закрыли, вокзальных воришек из нашей камеры убрали, но в тот день, когда я вышел на волю, они меня встречали прямо у тюремных ворот. Правда, не только они. Рядом с их убогим «Москвичом» стоял голубенький Любин «Мерседес».
Никогда не думал, что Люба простит мне все. И то, что мы жили с Виталей как муж с женой, а главное, что я позволил этим подонкам порезать его.
А подонки, только увидели, что я сажусь в «Мерседес», рванули от нас в неизвестном направлении.
Люба взглянула на то, как их «Москвичок» рвет когти по проселку и спрашивает: «Это они?» - «Да, - отвечаю, - Любовь Семеновна, они самые, сучьи потроха». - «Ладно, - говорит она, - никому пока о них ни слова. Это - мелкая шушера, нам надо искать, кто нашего Виталю заказал». Так и сказала: «нашего Виталю». Клянусь мамой, я тогда заплакал от этих слов.
Она долго молчала, потом обняла меня за плечи и сказала: «Знаешь, мой петушок…» Я так крупно вздрогнул от этих слов, что ее руки посыпались на сидение с моих плеч. А она улыбнулась мне как ни в чем не бывало и говорит: «От меня у Витали тайн не было, да и не вижу я в том ничего постыдного, ни он, ни ты не перестали быть хорошими людьми после этого. А потому я теперь тебя всегда и всюду буду называть так, «мой петушок». Сказала так и погладила меня по голове.
Растрогала она меня всем этим. Но дальше разговор пошел суровый.
«Во имя вашей дружбы с Виталием Павловичем, - говорит она, - ты должен помочь мне найти заказчика его убийства. Один след у тебя уже есть. Это встречавшие тебя люди на «Москвиче». Ты опознал их как убийц моего мужа. Забудь про это. Теперь это ниточка, которая возможно приведет нас к главарю. Они найдут тебя, и, думаю, уже сегодня вечером. Не скрывай, что тебя перехватила я, Копова вдова, скажи, что ты этого не хотел и не ожидал, но чтишь субординацию. Особо меня не обругивай, это может вызвать у них подозрение, скажи только так, причем в точности: «Деньжат, стерва, на обзаведение маловато дала». Если спросят, сколько, поманежь их маленько, а потом назови сумму, побольше той, которую они на своем веку имели. У них сразу мысль появится, что именно я и держу вашу кассу, коль скоро такими суммами распоряжаюсь, но ты подними их на смех. Мол, где вы такое видели, чтобы баба общак держала, да и Копытов воровские законы знал и выполнял их, и не мог он никогда сбросить общак своей жене. Дальше действуй по обстановке. Если они будут терять терпенье, говори, что ты почти вышел на казначея, делай вид, что ошибся, что общак и вправду может быть у меня, и говори им, что скоро узнаешь это точно. За меня не бойся, будь раскованней. Со мной встретишься только тогда, когда сможешь сообщить мне, кто заказал Виталю. Деньги на все про все будешь добывать сам, кроме той суммы, которую я выдам тебе сегодня. Вот это телефон запомни, как имя родной мамаши. По нему ты всегда отыщешь меня».
Мы приехали в замызганную районную гостиницу, где она мне заказала шикарный одноместный номер. В нем мы и простились с ней на целых два долгих года.
Она укатила на своем «Мерседесе» в Москву, а я пошел в ресторанчик при гостинице. Я сел за свободный столик, заказал громадный обед, и тут ко мне подсели те двое.
И началась для меня кошмарная двойная жизнь, почище, чем у Штирлица. Как меня не убили уже через месяц после этой встречи, я не знаю. Знаю только то, что вся организация была довольна положением дел, особенно после того, как паханом выбрали отличного авторитета, имя пока не скажу. Когда его спрашивали, кто держит общак, он отвечал: «Кто надо, тот и держит». И все были этому рады, кроме тех двоих, что держали меня под прицелом. А я держал под прицелом их. Но оказалось, что они заказчика в глаза не видели. Просто была малая сходка, собрались на нее братки из одной группы, занятые охраной авторитетов, и возникла на малой сходке большая буза из-за несвоевременного получения жалованья. Выяснили, что денег они не получают по той причине, что их пахан Коп, севший недавно в тюрьму, замылил куда-то общак. Решили Копа кончать. Кинули жребий, и выпал он этим двум ублюдкам, как нн странно, двум родным братьям с Кавказа. Конечно, все было очень ловко подстроено, но для меня это было слабым утешением. Я окончательно терял след.
Тогда я начал выяснять личности всех присутствовавших на сходке. Их было ровно тридцать. Я угробил кучу денег и времени, чтобы узнать, кто был инициатором этого собрания. И узнал. Их было двое. Две обыкновенные шавки из числа приближенных к сильным мира блатных. Я насел на них, выяснив предварительно все их слабые стороны. И вышел с их помощью, наконец, на человека, которому спать не давали общественные денежки, и который ради них угробил такого замечательного человека, каким был Виталий Павлович Копытов, по кличке Коп.
В тот летний ненастный вечер я набрал номер заветного телефона, назвал себя, и приятный женский голос назвал мне другой номер, междугородный, по которому я могу найти Любовь Семеновну.
Она ни о чем меня не спросила. Голос у нее был ровный, даже какой-то скучноватый. «Вылетай немедленно, - сказала она. - Если не сможешь купить билет, как никак сейчас курортный сезон, найди во Внуково носильщика по имени Эдмон. Он там один с таким именем, и, я думаю, не только там. Он все устроит».
Я прилетел в этот город глубокой ночью. Здесь тоже шел дождь. Люба стояла в зале ожидания в мокром плаще, на лице ее, как слезы, блестели капли дождя. Она обняла меня и тихо сказала: «Здравствуй, мой петушок». Мне захотелось плакать, но впереди у меня был трудный серьезный разговор, и я сдержался, чтобы потом не говорить ерунды.
Мы сели в машину, на которой она приехала встречать меня, и поехали в город. Где-то минут через десять она сказала водителю: «Ромик, сверни на «Горный воздух». Мы долго петляли по узкой дороге и оказались у уютного ресторанчика, от которого прекрасно был виден ночной город и корабли на рейде. Несмотря на поздний час в ресторане было много посетителей, но Любу здесь все прекрасно знали и нашли для нас отдельный кабинет, а проще говоря, сплетенную из каких-то пахучих веток хижину на двоих. Она все время говорила о какой-то чепухе, рассказывала мне всякие смешные курортные истории, и я понял, что она нарочно оттягивает начало серьезного разговора. Мы выпили красного вина и закусили очень вкусным шашлыком, а она по-прежнему ни о чем меня не спрашивала, словно боялась чего-то. Потом неожиданно встала, подошла к каменной оградке, за которой был крутой обрыв, и сказала: «Говори…»
Я собрался с духом и доложил: «Виталия Павловича заказал Ярослав Бакаев». Большего я сказать не решился, но она спросила сама: «Елена Павловна об этом знала?» Я ответил: «Да».
Любовь Семеновна вернулась к столу, достала из сумочки фляжку с коньяком и одним махом опорожнила ее, прямо из горла. Закусывать не стала. И больше не сказала мне ни слова.
Ее убили ровно через две недели после этого разговора.

ЗАУРБЕК ТУАЕВ, горный инженер по образованию, заслуженный мастер спорта по вольной борьбе, хозяин кафе «Марципан», кличка «Бурон».
  Я был самым уважаемым борцом в молодежной сборной. «Мухачи», то есть, борцы наилегчайшей весовой категории, вообще ценятся высоко, а я был дважды чемпионом Европы, и впереди меня ждало прекрасное будущее в основной сборной Советского Союза. Я говорю так потому, чтобы вы знали, что я попал в эту воровскую кампанию совершенно случайно. Я расскажу вам об этом подробно.
Я начал заниматься вольной борьбой с малых лет. Я рос в сельской местности, там этот вид спорта очень почитается. Еще в школе я достиг больших успехов в спорте, и, получив аттестат, без проблем поступил в горно-металлургический институт. Появлялся я там на занятиях от случая к случаю, в свободное от сборов и соревнований время. Экзамены сдавал тоже на шап-шарап, то есть преподаватели ставили оценки в зачетку, не задавая мне никаких вопросов. Мне это сначала нравилось, но потом отец сказал мне: «Слушай, ты собираешься быть горным инженером или спортсменом? Как ты будешь управлять людьми, если ты в горном деле настоящий баран?» Мой отец был уважаемым человеком, он работал механиком на мельнице. И я пошел к тренеру и сказал ему, что последние два года в институте я буду учиться по – настоящему, без блата, а тренироваться буду там же, в свободное от занятий время.
Многим моим начальникам по спорту это не понравилось, но я не сдался. Было трудно, но мне удалось освоить то, что я пропустил на первых курсах, и сдать уже как надо все оставшиеся экзамены. Я защитил, пусть и не блестяще, диплом, и в честь меня в моем селении был устроен той, то есть праздник, на котором пировало не меньше чем сто человек. Потом я вернулся в город, и мы с друзьями решили в ознаменование окончания института совершить восхождение на одну из вершин Большого Кавказского хребта. Идея была моя, меня и выбрали руководителем, хотя до этого я в горы практически не ходил.
С этого восхождения и началось мое падение вниз.
Сначала все шло великолепно. Ночевки у костра, красивые девушки, вино, шашлыки и хорошие песни про покорителей вершин. На третьи сутки мы вышли к подножию горы, где начинались ледники. Я до сих пор не понимаю, как наша группа разделилась на две части. Я, мой друг Феликс и еще две девушки пошли по узкому карнизу, а остальные девять человек оказались внизу на снежнике, который круто уходил вверх. Я еще позавидовал им, потому идти по карнизу, с которого из-под ног постоянно сыпались вниз камни, было довольно таки опасно. Но все случилось наоборот. Я вдруг услышал, как пронзительно закричала одна из наших девушек, и тут же ее крик потонул в диком грохоте. Я взглянул вниз и увидел, как с вершины горы по ущелью несется снежный смерч. Через некоторое время он накрыл все, что было под нами. Не верилось, что еще пару минут тому назад я видел там цепочку наших ребят, взбиравшихся вверх.
У нас было неплохое альпинистское снаряжение, Феликс имел разряд по горному туризму, и с его помощью мы спустились по веревке в ущелье, прямо к тому месту, где лавина накрыла наших товарищей.
Вокруг была белая пустыня.
Я закричал, как раненый зверь, и начал голыми руками копать снег. Феликс схватил меня за шиворот и ударил ладонью по лицу. «Не сходи с ума! - закричал он. - Так людей под лавиной не ищут». Он разбил все пространство на участки и приказал нам прочесать их, выискивая на поверхности предметы, оставшиеся от людей. Благодаря его указаниям мы спасли двух человек. У одного из них остался торчать наверху капюшон штормовки. Мы ухватились за него и вытащили на поверхность Шурика Воронина, без сознания, но живого. Потом мы нашли ледоруб. На счастье нам и нашему товарищу Казбеку Дзагоеву, его темляк не соскользнул с руки. Казбек еле дышал, но быстро пришел в себя и вместе с нами бросился на поиски оставшихся.
Но больше мы никого не нашли. Семь человек, из них три девушки, оставались под снегом.
Феликс собрал нас вместе. Он велел девушкам поставить палатку на уступе в стороне от снежника, вскипятить чай и привести в чувство Шурика, который все время стонал и порывался встать. Мы с Казбеком должны были снова прочесать снежное поле. Теперь нам надо было быть очень внимательными, мы должны были заметить на совершенно белой поверхности снега желтые пятна - признак того, что в этом месте под снегом находится человек и он еще дышит. Сам Феликс должен был спуститься вниз за спасателями.
Тот путь, что мы прошли за три дня, он пробежал за пять часов и утром вернулся вместе со спасателями. Они откопали всех семерых ребят, но ни один из них не был жив.
Ты знаешь, начальник, сколько мне лет? Конечно, знаешь. А теперь взгляни на мою голову. Ты думаешь, я поседел в тюрьме? Нет, моя голова стала белой, когда я увидел семь трупов, семь молодых ребят, которые лежали в ряд вот на таком белом снегу.
Меня отдали под суд. Хотя страшнее суда, которым судил себя я, по-моему, быть не могло. Я никого не узнавал, ни с кем не разговаривал, не ел и не пил. Я умирал, приговорив себя к этому. Меня все жалели, думая, что переживаю из-за суда. Говорили, что это несчастный случай и меня осудят условно.
От смерти меня спас отец. Он пришел и сказал: «Кто-то должен молиться за них здесь, на земле. Кто это может делать лучше, чем ты? Их родителям сейчас больно, как никому. Их друзья познали большое горе. А ты несешь сейчас на своих плечах и родительскую боль, и горе друзей, и свою вину. Твоя молитва будет втрое понятней Богу. Выпей вина и съешь чурек. Помяни их светлые души». И я послушал его и сделал так, как он сказал.
Но от тюрьмы меня никто не спас. Мне действительно грозил только условный срок, но на мою беду в нашей группе была дочь очень большого в республике человека, и мне дали три года лагерей.
Встретили меня на зоне хорошо. В камере уже знали, кто я такой, за что меня посадили и кто за меня хлопочет. А хлопотал за меня, среди многих прочих, один мой дальний родственник, большой авторитет в воровском мире. Самое главное, за что его уважали, было то, что он ни разу не сидел в тюрьме. Казалось, все должно быть наоборот: ну, какой это авторитет, если он не отметился на зоне. Но дело в том, что он проходил по таким делам, где ему грозила верная вышка, и все его друзья в законе уже пили за его упокой. Что происходило потом, никто толком понять не мог. Прямо на суде появлялись свидетели, утверждавшие, что он никак не мог быть на месте преступления, потому что был вместе с ними совсем в другом месте. Милиционеры, которые брали его прямо у трупа, начинали сомневаться, не был ли он там случайным прохожим. И наконец его подельщики в один голос заявляли, что на предварительном следствии они оклеветали хорошего человека из-за низменных побуждений.
В средней полосе России он был известен как «Лезгин», у нас его звали Арсеном, хотя настоящее его имя было Измаил. Вот на беседу о нем и пригласил меня однажды Идрис Мусамалиев, тянувший срок в том же лагере. О нем мне уже много рассказывали мои сокамерники, его кличка «Муся» наводила ужас по всей зоне, особенно среди новичков, поэтому, когда мне сообщили о предстоящей встрече, я очень волновался.
После отбоя за мной пришли какие-то два амбала и не таясь повели меня через весь лагерь в каменный барак, где сидели сплошные рецидивисты. Я хотел поговорить с моими сопровождающими, узнать, как мне себя вести с авторитетом, но они только косо улыбнулись и попросили меня заткнуться. В небольшой, на шесть человек, камере в углу был накрыт небольшой стол, а вернее, тумбочка. На ней стояла бутылка водки, вокруг которой была аккуратно разложена самая изысканная закуска: копченая колбаса, маринованные грибочки, голландский сыр. Но больше всего я удивился, увидев на столе банку консервированной черемши. У нас на Кавказе это большой деликатес.
Конечно, удивительно, что я рассказываю прежде всего о еде, как будто людей в камере совсем не заметил. А оно так и было на самом на деле.
Первые дни в заключении очень я страдал от недостатка пищи. Голод донимал меня с утра и до поздней ночи. Передач от родных я еще не получал, а в камере со мной сидели одни бедолаги, по году с воли ничего не имели.
Вот поэтому, ничего вокруг не замечая, и уставился я на столик с царской едой. Потом слышу, кто-то смеется сзади меня. Оглянулся, вижу, на нарах сидит мужик в тельняшке, видный из себя, но только очень худой.
Встал он, подошел ко мне, руку протянул и говорит: «Муся».
Мне на зоне уже разъяснили, что при знакомстве надо называть свою кликуху, потому что имя там никому ничего не говорило, а по кличке можно было сразу определить, кто ты такой и чего стоишь. Беда была только в том, что у меня никакой кликухи еще не было.
И вот тогда, сам не знаю почему, в какое-то мгновение припомнил я одного своего институтского товарища, простого паренька из небольшого горняцкого поселка. О чем бы он нам не рассказывал, он всегда начинал так: «А вот у нас в Буроне…». Говорили, что даже свой ответ на экзамене он начинал с этой фразы.
И когда я пожимал протянутую мне Мусину руку, у меня и вырвалось это слово: «Бурон». Муся переглянулся со своим окружением, но ничего не сказал.
Сели мы за стол, Муся разлил по стаканам водку и спрашивает меня: «Ну, как там Лезгин поживает?». Я отвечаю, что видел его с полгода тому назад, он был на том самом тое по случаю окончания мною института и подарил мне шикарные золотые часы фирмы «Роллекс».
«Так давайте и выпьем за него, - предложил Муся. - Таких людей надо любить и уважать, особенно, если он твой родственник».
Тогда эти слова были для меня обычным тостом, и только позднее я понял, что хотел сказать Муся. Он хотел, чтобы я пошел по стопам дядюшки и был связующим звеном между ним и Арсеном. Очень мудрым человеком был Идрис Мусамалиев, да поможет ему аллах на том свете.
На свободу я вышел уже совсем другим человеком. Я был человеком Муси, одни боялись меня, другие уважали. У ворот зоны меня встречали отец, мама и… Арсен. Теперь мою судьбу определял он, отец молчал и во всем с ним соглашался.
А будущее мое Арсен определил так: «Побудешь неделю дома, потом поедешь в Москву, там у тебя будет квартира и работа. Не вздумай жениться на москвичке, невесту мы тебе подберем сами, из нашего селения. Кроме работы у тебя будут еще кое-какие дела. Люди, с которыми ты будешь их проворачивать, полностью будут подчиняться тебе, ты для них царь и бог. Будет еще человек от Муси, по кличке Коп. С ним держись на равных. На первых порах он будет помогать тебе, потом ты поможешь ему. Главное, ничего не бойся. Я своего родственника больше в тюрьму не отдам».
Так я стал слугой двух господ. Арсен давал мне деньги и присылал своих людей, которым я передавал его приказы. Эти приказы были, конечно, криминального характера, с точным указанием места и времени совершения преступления. Эти люди брали сберкассы, грабили богатые квартиры, нападали на дальнобойщиков. Свою добычу они приносили мне, а я с оказией передавал ее Арсену, который все это время мирно трудился на своей пасеке в предгорье.
Работа у меня была не очень сложная и не занимала много времени. Я только числился помощником начальника главка механизации рудничных работ. Он поручал мне проверить, как выполняются его приказы на местах. Я заносил все эти приказы в специальный каталог по срокам их выполнения, а затем обзванивал управления горных работ и получал нужную информацию, которую доносил до своего шефа. Естественно, что меня там боялись больше, чем его, и часто я получал оттуда богатые подношения.
Кроме того, я мог в любое время беспрепятственно выехать в любое место нашей страны якобы для проверки положения дел на местах. Шеф подписывал мне командировки не глядя.
Когда в нашей конторе появился Виталий Павлович Копытов, я и принял его за одного из подобных дарителей, потому что в руках у него был роскошный букет цветов и коробка с конфетами. Он внимательно оглядел мой кабинет, одобрительно покачал головой, удивленно хмыкнул и сказал: «Ну, здравствуй, Бурон». И тогда я сразу понял, что это и есть тот самый Коп, о котором мне говорил Арсен.
Вечером мы встретились в ресторане, и Коп сразу приступил к делу.
«Сколько у тебя людей?» - спросил он. Я назвал цифру, вдвое занизив количество наших головорезов. Он с минуту помолчал, потом сказал с явной обидой: «Лезгин говорил мне, что с тобой надо быть честным, потому что ты всегда будешь честным со мной». Мне стало стыдно, я покраснел и опустил голову. «Извини, - сказал я, - я забыл, что Арсен говорил мне то же самое». Коп простил мне мою забывчивость, и мы в тот же вечер крепко подружились.
Что касается дела, то он попросил меня дать ему пару-тройку моих самых толковых людей, которые могут сделать самую черную работу и не будут ничему удивляться. Я пообещал ему прислать таких людей уже на следующий день, и он добавил: «Только держи их под своим контролем, интересуйся, чем они занимаются, хотя задания я им буду давать сам».
Гораздо позже я понял, какую игру он затевал тогда.
На прощанье он пригласил меня к себе домой в гости, пообещал познакомить меня со своей женой.
Любовь Семеновна произвела на меня громадное впечатление, я сразу влюбился в нее, потому что не влюбиться в такую женщину было невозможно. Она была ласкова со мной, как с маленьким ребенком, и называла меня «мой седой мальчик». Я виделся с ней редко, потому что они жили в Сургуте, а в Москве бывали наездом, один-два раза в месяц.
Однажды летом я получил от нее телеграмму: «Мой седой кавказский мальчик, прилетай, я очень соскучилась по тебе на этом противном южном море». Не надо говорить, что в тот же вечер я был в этом городе, рядом с нею. Мы веселились с нею вдвоем, как только могли. Я уводил ее в горы, сам готовил для нее шашлык и ездил в Сухуми за лучшим грузинским вином. Мы могли сидеть у костра и разговаривать всю ночь. Но когда я захотел поцеловать ее, она сказала: «Заур, этого не будет никогда». И я не стал ее спрашивать, почему.
Честно скажу, я обрадовался, когда Коп пошел на второй срок. Да еще из-за какой-то девчонки. Я надеялся, что у Любы есть женская гордость, что она обидится на Виталия и забудет его.
Я очень сильно ошибался. Окончательно я это понял, когда Копа прикончили на зоне. Я снова получил ласковую телеграмму, но когда я читал ее, у меня кровью обливалось сердце. Вот такие слова были там: «Мой седой мальчик, мне очень трудно, я не хочу жить, прилетай».
В тот же день я был в Сургуте. Она встретила меня в аэропорту, упала мне на грудь и начала плакать. Я суровый кавказский человек, но я тоже заплакал.
Мы приехали к ней домой, помянули Виталия, а потом она достала две фотографии и спросила: «Ты знаешь этих людей?». Конечно, я знал их. Это были родные братья, Мотор и Азамат, те двое, которых я дал ему по его просьбе.
«Эти подонки, - сказала Люба, - убили Виталю. Но они только исполнители, заказал его кто-то другой. Сейчас мой человек пытается узнать, кто, и я уверена, узнает. Тебя же прошу разобраться с этой шантрапой. Нет сомнения, что они не знают настоящего заказчика. Их запутали так, что им еще долго не распутаться. Не теряй время на разговоры с ними. Они просто должны умереть, причем умереть так, чтобы они пожалели о том, что сделали. Пока мой человек работает с ними, ты тоже начинай действовать с другой стороны. Твоя задача: держать их в постоянном страхе. В панике они выведут хоть на какой-то след к заказчику. Вот тогда и придет их черед. Ты понял меня?». Конечно, я ее прекрасно понял. Мне было немножко обидно за себя, что она именно меня выбрала орудием мести, человека, который любил ее больше всех на целом свете. Но я готов был сделать все, что она попросит.
Я быстро нашел их, этих двух мерзавцев, все-таки это были мои люди. Я не подал и вида, что мне что-то известно про убийство, просто поинтересовался, как им живется у нового пахана, не обижают ли их, хватает ли им бабок. Под конец разговора сказал: «Плохая весть у меня для вас, братки. Два года тому назад вы, помнится, пришили по пьяному делу кривого Алдара».
«Помним, помним, - отвечают братья, - спасибо тебе, Бурон, что уладил тогда это дело», - «Уладить-то я уладил тогда, - говорю я, - но вот недавно вернулся из зоны племянник кривого Алдара, Фандыр, собрал всех своих родственников, и те объявили вам кровную месть, не меньше, не больше. Я первым узнал об этом и решил вас предупредить». В одно мгновение лица у братьев стали белыми, как мел. «Помоги, - просят, - мы в долгу не останемся».
Я обещал им помочь, но предупредил, что должен знать обо всех их передвижениях и делах. Они делали все так, как я им сказал, но страху от этого у них не убавилось. На их беду в Москву приехал Фандыр, по нашему это гармошка, и русские так и называли его по кликухе - Гармонь. Он конечно и слыхом не слыхивал о кровной мести, якобы объявленной его тейпом двум братьям-разбойникам. Встретив их однажды в ресторане, он был с ними таким приветливым и родным, что они не выдержали этого, пришли домой и… повесились.
Когда я сообщил об этом по телефону Любе, она сказала только одно слово: «Жаль».
Она погибла ровно через месяц после этого разговора.

АРКАДИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ МЕЛЬНИКОВ, начальник охраны буровых установок, подполковник запаса воздушно-десантных войск, кличка Парашют.
Не надо, гражданин следователь, тянуть меня на откровенность. Терпеть не могу. Расскажу все, как было. На одну страницу протокола.
Девятнадцатого мая сего года мне позвонил из Москвы мой непосредственный начальник, Дмитрий Алексеевич Голубев, и сообщил мне, что у него есть для меня очень интересное и прибыльное дело. Суть этого дела по телефону он сообщить отказался. Я вылетел в столицу
Охарактеризовать господина Голубева? Зачем вы заставляете меня делать это, если он сидит у вас? А в вашем сейфе наверняка лежит вот такое толстое досье на него. Но если вы настаиваете, скажу кратко: крутой криминальный тип, для которого нет ничего невозможного.
Мы встретились в моем номере в гостинице «Россия». Он сразу же изложил мне суть дела. Мне следовало собрать группу надежных людей и ликвидировать на Юге женщину, некогда жену крупного криминального авторитета.
Я сразу же сказал ему, что втемную не играю. Я должен знать причины, фамилию, имя, отчество женщины и последствия операции. Голубев замялся, долго думал и позвонил по московскому номеру, который я сразу же, как опытный разведчик, вычислил. Он просил кого-то приехать. Не успели мы выпить бутылку коньяка, как на пороге появилась женщина, которую я прекрасно знал. Это была Елена Павловна Копытова, моя знакомая по Сургуту. Я получал от нее солидные суммы денег ежемесячно за некоторые услуги полу криминального характера: запугать, слегка поколотить, собрать компромат. Я уважал ее за смелый мужской характер и называл ее своей благодетельницей, то бишь спонсором. Несколько раз она приглашала меня на религиозные собрания, которые проводил ее то ли муж, то ли любовник, Ярослав Ильич Бакаев. Он был не дурак принять, разумеется, алкоголь самой высшей пробы и мы с ним сошлись на этой почве. Признаться, мне импонировали и его идеи братского единения людей на основе его религии, отличной организации и огромных денег.
Короче, Елена Павловна изложила мне все подробности предстоящей операции. Она сразу же призналась мне, что не хотела светиться в этом щепетильном и опасном деле, но коль скоро я оказался таким принципиальным, готова посвятить меня во все тонкости. Пусть будет хуже для меня.
Она достала из сумочки лист бумаги и фломастер и быстро набросала схему. «Вот это ядро некоей организации, - пояснила она, - о которой вы не слышали, но от которой часто получали субсидии. Во главе организации стоит человек, который занимается только лишь идеологическим вопросами, но любое его слово является непререкаемым приказом. Его идеи и приказы претворяются в жизнь вот этим штабом, немногочисленным, но очень боеспособным. Вот это ячейки нашей организации, у каждой из которых свое предназначение, свои задачи. Одни из них делают деньги, другие решают вопросы привлечения на нашу сторону людей, третьи обеспечивают охрану, и так далее, и тому подобное. Особняком стоит финансовый сектор. Его задача: сберечь и приумножить наш капитал, который, не буду скрывать, достиг очень солидных размеров. Единственного человека, который стоит во главе этого предприятия, знают только двое членов организации. Одним из них, как вы уже, видимо, догадались, являюсь я. Совсем недавно мне стало известно, что наш банкир, будем называть его, а, вернее, ее так, решила не выполнять приказы главы организации и прекратила финансирование всех наших проектов. Более того, используя наш капитал, она хочет развалить всю организацию и покончить с ее руководством. Учитывая опасность физического устранения руководящих лиц, мы решили принять крайние меры и обратились к вам».
Красиво, и, главное, очень рискованно она все это изложила. Я-то не был членом их организации и мог устроить им массу неприятностей.
«Назовите мне ее имя», - попросил я.
«Значит, вы согласны?» - спрашивает Елена Павловна.
«В принципе, да, - отвечаю, - хотя желал бы выяснить еще ряд деталей. Учитывая вашу откровенность, вам будет нетрудно сообщить их мне».
«Хорошо, - говорит она, - я назову вам ее имя. Это Любовь Семеновна Копытова».
Я хорошо знал и эту женщину, мы часто встречались с нею в различных компаниях и по работе. Кроме того, я знал, что ее мужем был родной брат Елены Павловны. Это меня несколько смутило, и я задал свой очередной вопрос: «А вы не знаете, что ее побудило пойти на такой шаг? Здесь должны быть очень веские причины».
«Буду откровенна до конца, - отвечает Елена Павловна. - Она вообразила, что ее мужа, Виталия Павловича Копытова, убили в тюрьме по нашему приказу. Представляете, я сама приказала убить своего родного брата! Абсурд, но ей теперь ничего не докажешь. А потом я думаю, что это просто надуманный предлог для того, чтобы присвоить деньги организации и покончить с нами».
Все остальное меня больше не интересовало, и я дал окончательное согласие. Елена Павловна предупредила меня, что задача будет не из легких, так как у моей будущей жертвы много верных друзей, которые уже взяли ее под свою охрану. И тут же она предложила мне свой план, который я, после незначительной корректировки, принял.
Все, о чем я расскажу дальше, проходило по этому плану, с некоторыми изменениями, внесенными непредвиденными обстоятельствами.
Семнадцатого июля я получил от Елены Павловны условный сигнал о начале операции. На следующий же день я и трое моих надежных друзей выехали из Тюмени поездом, идущим на Юг. На станции Камышлов мы вышли из вагона, чтобы встретиться с бригадой резчиков по камню, тоже в составе четырех человек. И у них тоже были билеты на этот поезд. Мы уговорили их отказаться от поездки к морю по приглашению местного кладбищенского монополиста. Они согласились не сразу, а лишь после того, как поняли, с кем имеют дело.
Юг встретил нас легким дождичком, но нас это не смутило. Все шло по плану. Любовь Семеновна ехала на интересную экскурсию, мы на иномарке уважаемого господина Константиниди следовали за ней. Мы должны были остановить автобус, попросить гражданку Копытову выйти, сообщив ей, что ее подруга и родственница Лена попала в автомобильную катастрофу. Потом отвезти на заранее приготовленную Еленой Павловной квартиру, выяснить при помощи подручных средств, где хранятся бесценные сокровища, и тихо отпустить ее на небеса.
Но шофер автобуса, видимо, почуял что-то неладное и не остановился. Пришлось нам проследовать за ними, долго ошиваться в кустах близ места их пикничка, но человеческая натура неумолима. Любовь Семеновна вынуждена была зайти за кустики, а там уже были мы. Здесь вышла вторая промашка. Нам не удалось уволочь ее с собой, она оказалась сильной и горластой бабой. На наше счастье крика ее никто не услышал, так как экскурсанты в это время дружно запевали казачью песню. Но мне пришлось ее прикончить, потому что она зверела с каждой секундой.
Вот и все. Мы получили от Елены Павловны причитающееся нам вознаграждение и вылетели тем же днем рейсом на Тюмень.
Где я взял нож, которым убил женщину? Купил в нашем охотничьем магазине. Их делала какая-то уральская артель по образцу испанской навахи. И все почему-то с красной ручкой.

Клевцов Юрий Андреевич, директор строительного треста, среди рабочих известен под кличкой Насос.
Прошу прощения, что непреднамеренно ввел в заблуждение работников органов при нашей первой беседе. Но я все обдумал и осознал, и готов обо всем чистосердечно рассказать. Глупо что-то скрывать, учитывая тесные связи нашей милиции и службы безопасности.
Кто именно оформил мне документы? Непосредственно я поддерживал контакты с Любовью Семеновной Копытовой. Она передала мне их в день вылета вместе с пакетом, который я должен был передать человеку в гостинице в столице республики Бангладеш городе Дакка. После этого я должен был через два дня отправиться в Бутан и встретиться там с человеком, очень влиятельным в определенных кругах, а именно в сфере неофициальной религии. Я лично читал некоторые его труды, и хотя не смог досконально вникнуть в суть его учения - вы понимаете что свободное время у меня страшно лимитировано - нашел мысли этого ученого мужа весьма привлекательными. Но не более.
Я действительно был в Бутане. Визит в эту страну был запланирован заранее, и мои знакомые, люди состоятельные и высокопоставленные помогли мне оформить все необходимые для этого документы. Но от моего непосредственного начальства мое посещение этой страны держалось в тайне. Как и от служб, надзирающих за нами за пределами Родины. В недавнем прошлом это, конечно, было невозможно. Наши органы, я имею в виду КГБ, работали очень четко. Но сейчас… Извините, я, кажется, увлекся темой, не относящейся к делу.
Собственно, Любовь Семеновна была главным заинтересованным лицом в этой авантюрной поездке. Она полностью субсидировала ее, и, должен признаться, выделила мне солидную сумму для собственных нужд.
Итак, я прилетел в Дакку, устроился в отеле, и занялся делами, ради которых я был послан туда моим руководством. На первом месте у меня всегда была работа и еще раз работа.
Человек по делу Любовь Семеновны явился, как меня и предупреждали, на второй день, вечером. Я уже рассказывал вам об этой встрече, но извините, не все. Я передал ему не весь пакет, а только небольшое письмо. К моему удивлению, он вскрыл его сам, при мне! И прочел его тут же. Затем на прекрасном русском языке он сказал мне, что ждет меня завтра утром у входа в гостиницу. Он даже не спросил, буду ли я занят в это время или нет.
Но пришлось подчиниться. К этому меня обязывала сумма моего гонорара.
Утром я сел в его машину, на которой мы весьма быстро добрались до небольшого частного аэродрома. Там нас ждал маленький вертолет.
На нем мы и пересекли границу Бутана. В очень гористой местности мы летели где-то минут двадцать и приземлились на крохотной поляне среди удивительно густого леса. Сразу от поляны начиналась мощеная дорожка, которая затем переходила в лестницу, ведущую к прекрасному дому, я даже бы сказал, дворцу, в виде древней пагоды.
Далее тоже все развивалось по сценарию восточной сказки. У входа в пагоду стояли, как истуканы, скрестив руки на груди, косоглазые стражники в блестящих темно-синих халатах с огромными мечами на поясе. Как только мы вошли, к нам навстречу выкатился маленький желтокожий старичок с седой жиденькой бородкой. Согнувшись в три погибели, он засеменил впереди нас, указывая путь.
Наконец мы вошли в большую залу, где у задней стены, задрапированной шелком, стоял самый настоящий трон, на которых обычно изображают их богов. Мне показалось, что он был сделан из чистого золота. Это, конечно нонсенс, но у меня на первый взгляд сложилось именно такое впечатление.
На троне, положив руки на колени, прикрыв глаз, сидел знакомый мне по Москве и по нашему городу профессор Ярослав Ильич Бакаев, укутанный в какие-то невообразимые белые одежды. Да, да это был именно тот человек, о котором я вам только что говорил, заводила какой-то немыслимой секты, с которым по просьбе Любови Семеновны я и должен был встретиться. Но разве мог я подумать, что эта встреча произойдет именно так! Что вместо скромного преподавателя я увижу подобие Будды на золотом троне!
Потребовалось наверно минуты три, чтобы я пришел себя. И именно к этому моменту Ярослав Ильич медленно открыл глаза и произнес своим удивительным голосом, всегда который поражал меня своим проникновением в душу его собеседника:
- Здравствуйте, добрый посланец моей Родины. Очень рад видеть вас у себя. Не обращайте внимания на весь церемониал, но так предписано мне поступать уставом нашего Братства, а оно неуклонно следует заветам Бога. Будьте как дома. Батыр, поставь гостю кресло рядом с моим. Невысокий коренастый человек, напомнивший мне чем-то представителя нашего Севера, может чукчу, а может якута, быстро внес на помост довольно тяжелое кресло, и, поддерживая меня под локти, сопроводил на место.
- Приступим сразу к делу,- сказал Бакаев. - Через час у меня встреча с американскими учеными из Йельского университета. Они интересуются психологическими аспектами восточного духоборства. Такие величины в мировой теологии, а не понимают, что все это едино: психология, мироощущение, самосознание и далее, и далее. Это все и есть Бог, который живет в каждом из нас. Но ладно, оставим эту дискуссию для американцев. А с вами мы будем говорить о делах наших земных, даже, сказал бы, низменных. Так что нам передала нам наша любезная Любовь Семеновна?
Он тихо рассмеялся и прикрыл рот широким рукавом своего одеяния.
Я открыл кейс и достал именно тот пакет, который Любовь Семеновна наказывала передать Бакаеву во что бы то ни стало из рук в руки. И я заметил, что они у него при этом изрядно дрожали. Он как-то нежно погладил грубую оберточную бумагу и отложил пакет в сторону, на журнальный столик.
- Спасибо, уважаемый Юрий Андреевич. Вы ведь очень рисковали, выполняя миссию по доставке этого пакета сюда. И потому моя благодарность не знает границ.
Я не имел представления ни о каком риске, исполняя поручение моей знакомой. Она сказала, что это обычные финансовые документы, что-то вроде бухгалтерского отчета. Рисковать я мог, только перевозя валюту, но этот вариант мне в голову не приходил. А судя по поведению и словам Бакаева, в пакете были именно деньги.
При этой мысли меня изрядно затрясло. Выходило, что я оказался в роли подставной утки. Мне невероятно повезло, что в аэропорту меня оформлял знакомый таможенник, которому я когда-то помог строительными материалами.
Придя в себя, я вспомнил еще об одном поручении Любы. Я снова открыл свой кейс и достал оттуда бутылку армянского коньяка:
- Любовь Семеновна просила меня распить с вами бутылку этого божественного напитка в честь успешного завершения нашего дела.
- Охотно, охотно, - оживился Ярослав Ильич, - я уже стал забывать здесь вкус родного алкоголя. Батыр, принеси, пожалуйста, бокалы. Закусим мы, пожалуй, свежей клубникой. Это единственная ягода здесь, которая напоминает мне родные места.
Пока телохранитель выполнял его поручение, Бакаев продолжал ощупывать долгожданный пакет.
Наконец Батыр принес поднос с бокалами и закуской и поставил его на столик. Затем он взял в руки бутылку, внимательно изучил наклейку и ловко вышиб пробку, ударив ладонью по донышку.
«Спорить буду, что он из наших», - подумал я тогда.
Узкоглазый налил немножко коньяка в один из бокалов и понюхал его.
Потом повторил эту процедуру еще и еще раз.
«Понравился туземцу армянский напиток», - отметил я про себя.
Но Батыр не спешил поставить преподнести бокал мне или своему хозяину. Он поставил его на каменную тумбу, на которой горел благовонный огонь и произнес слова, которые едва не повергли меня в обморок.
- Мой господин, вам не надо пить это вино. От одной его капли вы умрете, а умирать будете долго и мучительно.
Я уже ничего не соображал, все окружающее меня поплыло, окутываясь густой дымкой. Последнее, что я услышал, это тонкий смешок Бакаева и его слова;
- Ай да Люба, ай да казначей… Одним махом двух побивахом. Распорядителя финансов и заодно свидетеля…
Очнулся я в небольшой полутемной комнатке, на циновке, расстеленной прямо на полу. Прямо надо мной возвышалась фигура Ярослава, рядом с ним стоял неразлучный Батыр.
- Как вы себя чувствуете, уважаемый? - спросил он. - Я вижу, что вы впервые оказались в такой ситуации. Ситуации, когда вас хотят убить. Вас лично я ни в чем не виню, вас просто выбрали орудием мести и одновременно попутной жертвой. Вы в состоянии сейчас перенести обратный путь в Дакку?
- Вероятно, да, - ответил я с трудом. - По крайней мере, оставаться здесь для меня намного мучительней.
- Ну, вот и прекрасно. Вертолет готов к вылету. Где-то через час вы будете в Бангладеш, а завтра вернетесь на Родину. Только там, пожалуйста, поберегите себя. Теперь вы опасный свидетель кое для кого. И вот этому кое кому скажите, пожалуйста, при встрече, что Ярослава Бакаева нельзя уничтожить. Пусть эти мои слова она припомнит, когда придет ее смертный час. А он уже близок. Прощайте.
Вот и все, что я мог рассказать вам, гражданин следователь.

ПАВЛОВСКИЙ АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ, адмирал в отставке, без клички, хотя моряки называли его Батя.
(Я опускаю первую часть рассказа адмирала о событиях, которые вам уже известны, и начинаю с того дня, когда мы расстались с ним в гостинице «Москва».)
   Итак, я шел на встречу с Ярославом Бакаевым с твердым намерением убить его. В разговоре со Старковым я сказал, что буду предлагать Бакаеву убраться из Москвы, и только в случае его отказа… Это я пытался успокоить его, чтобы он, не дай бог, не бросился вслед за мной помогать мне в расправе над его злейшим обидчиком. На самом деле, у меня с самого начала был только один умысел: стереть его с лица земли. План мой был прост и надежен. Так как мы договорились о встрече, дверь мне он откроет в любом случае. Я захожу в прихожую и сразу стреляю в него в упор из моего табельного «ТТ», рукоятку которого я все время сжимаю в кармане плаща. Остается лишь пальцем сдвинуть предохранитель. Почему сразу?
Попробую объяснить. Понимаете, каким бы человеком Бакаев не был, но это все - таки человек. Был… Он мог мне улыбнуться, заговорить, предложить тапочки. А у меня, понимаете, такая натура, что, когда я вижу человека в житейских мелочах, я теряю в нем врага. Мне надо снова настраивать себя, вспоминать всю эту гнусь, что он совершил с людьми. Поэтому лучше сразу.
Потом я должен был прямо из прихожей позвонить в милицию и честно признаться в содеянном.
Не знаю почему, я выбрал не самый короткий путь к дому на Котельнической. Наверное, хотелось пройти на прощанье по любимым, заповедным местам. А мое любимое место в Москве - это Китай-город.
Я прошелся до Политехнического музея, потом до Старой площади. Там моя любимая церквушка, Троицы в Никитниках. Попрощался я с нею, поклонился низко, крестом себя осенил. Людей там всегда много бывает, и посмотрели они на меня все с удивлением, мол, советский адмирал, а крестится.
И тут меня как будто осенило: да ведь я стою прямо в двух шагах от ЦК КПСС! Ох, какой вот в этих стенах завтра поднимется шум! Адмирал Павловский, член партии с 1945-го года, выдвиженец и гордость партии, оказался простым мокрушником!
И вспомнил я морду того партократа, кому я докладывал о Бакаевских бесчинствах. Вот он уж обязательно вспомнит обо мне. И догадается, почему я пришил этого гада. Но волноваться-то он не станет: нигде не указано с каким вопросом я приходил к нему, нигде не запротоколировано ни одного моего слова. Так что улыбнется это ничтожество, вздохнет и пойдет в столовую, на обед. Вот здесь, прямо у церквушки на доме так и написано: «Столовая ЦК КПСС». Из нее как раз выходили два веселых молодых аппаратчика. Один еще в зубах ковырялся.
И меня будто обухом по голове долбануло: что же я такое делаю? Я, очистивший землю от скверны, буду вшей на зоне кормить, а они, которые должны были в набат бить, прознав о «религии» Бакаева и его жертвах, будут бумажки с места на место перекладывать, речи говорить да пузо набивать в элитных столовых!
Ну, нет, сказал я вдруг себе, мы пойдем другим путем. Слава Богу, до Котельнической было еще далеко, и я хорошенько продумал каким же он будет, этот другой путь.
Он открыл мне дверь как хозяин, и весь его вид говорил, что он обосновался здесь хорошо и надолго: он был в долгополом халате, в руках он держал солидный фолиант, от него пахло коньяком и дорогим одеколоном.
- Проходите, Аркадий Петрович, - сказал он, улыбнувшись мимолетно.
Хорошо, что он не предложил мне мои же тапочки, это могло бы вывести меня из равновесия. Я хотел снять плащ, но рука моя еще сжимала рукоять пистолета, и я прошел в комнату, не раздеваясь. Там все оставалось, как прежде, и у меня защемило сердце.
- Не хотите ли чего-нибудь выпить? - спросил он.
Он думал, что я откажусь. Но я опустился в мое любимое глубокое кресло и бесстрастно сказал:
- Не откажусь. Если можно, чашечку кофе. С коньяком.
Моя непосредственность несколько озадачила его, он стушевался, но быстро пришел в себя и, улыбнувшись мне все той же мимолетной улыбкой, отправился на кухню, не выпуская из рук книги. Он играл роль глубокомысленного ученого мужа, ни на минуту не забывающего о своей науке.
Минут через пять он появился в комнате с чашкой кофе и бутылкой «Наполеона» в руках. Теперь фолиант был у него под мышкой. Ему было неудобно поставить угощение на стол, и книга грохнулась на пол, извергнув из себя облачко пыли.
Ярослав Ильич покраснел и извинился за свою неловкость.
Я молча пил кофе, куда плеснул изрядную порцию коньяка, и продолжал осматривать комнату. Вернее, я делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я мучительно размышлял, на какой шаг я должен решиться сейчас. Мой план, который пришел мне в голову у здания ЦК, был, прямо скажем, безумным, фантастическим, но что-то подсказывало мне, что Бакаев клюнет на мое предложение, не откажется от него.
Он заговорил первым:
- Вы, кажется, хотели забрать отсюда кое-какие вещи? Я могу вам помочь?
- Нет, спасибо, - ответил я, допивая кофе, - в принципе речь идет только об одной вещи, моем старом офицерском кортике. Я хорошо помню, где он должен находиться.
Вероятно, помня мой необузданный нрав, он забеспокоился, изменился в лице, когда речь зашла об оружии. Я не стал его успокаивать. Когда он убедится, что я пришел с мирными намерениями, он будет покладистее, пережив некоторое потрясение.
Я медленно поднялся из кресла и направился в спальню. Хотел открыть дверцу шифоньера, но она была заперта.
- Одну минутку, я сейчас, - засуетился Бакаев, - ключи у меня в кабинете.
Когда он подавал мне связку ключей, во мне уже накопилась изрядная порция злости. Во-первых, это были когда-то мои ключи, на брелочке в виде футбольного мяча. Во-вторых, он без зазрения совести называл мой кабинет своим.
Не знаю, как я переборол вспыхнувшую во мне ярость, когда моя рука непроизвольно опять оказалась в кармане плаща и стиснула рукоять пистолета.
Я открыл шифоньер. Прямо передо мной висел мой старый, еще лейтенантский мундир образца пятидесятых годов. Я не заметил, как сказал вслух:
- Худ ты был, однако, лейтенант Павловский.
Бакаев рядом угодливо хихикнул. Он еще боялся, что я зарежу его кортиком. Под мундиром на плечиках висели изрядно поношенные, с бахромой внизу, брюки, к поясу которых был прикреплен мой кортик. Ножны его уже потускнели, золото рукоятки стало серым. Я хотел уже было отстегнуть его, но потом вдруг решил забрать костюм целиком. Увидев, как я сворачиваю свою морскую амуницию в аккуратный рулон, Ярослав Ильич оживился и радостно предложил мне:
- Один момент, Анатолий Петрович, я вам сейчас пакетик принесу, полиэтиленовый.
Мы вернулись в гостиную, я снова сел в кресло и сразу же решил перейти к трудному для меня разговору.
- Вы знаете, Ярослав Ильич, я многое передумал за это время. Много раз беседовал с Соней, старался понять ее. Вы понимаете, для меня ее последние шаги были совершенно необъяснимы. Я - человек дела, причем дела военного, где нет места потусторонним идеям. Но, несмотря на это, я, кажется, понял ее. Из ее рассказов для меня несколько прояснилось и ваше мировоззрение, вы стали мне понятны как личность. Не скажу, что вы и ваши взгляды оказались близки мне, но, по крайней мере, я примирился с тем, что произошло. Я хорошо знаю свою дочь, она не настолько глупа и взбалмошна, чтобы пойти за кем-то, кто проповедует явную ересь. У нее также нет желания стать выше других, и она ненавидит людей, стремящихся к этому. И я пришел к выводу, признаюсь, очень трудному для меня, что произошедшие в ней перемены были оправданы. Оправданы каким-то очень высоким чувством, глубокой верой в непознанные мною идеи. У нее теперь свой мир, и ей в этом мире хорошо.
Я замолчал, достал из кармана папиросы и закурил. Во время всего своего монолога я искоса наблюдал за Бакаевым и видел, как меняется выражение его лица. Теперь оно было благостным и самодовольным, как у карточного шулера, выигравшего миллион. Втайне простив его за подобную слабость, я продолжал:
- Но, понимаете, Ярослав Ильич, я не могу быть спокойным до тех пор, пока сам не пойму сути вашего учения. Поверьте мне, хотя я очень доверяю своей дочери, мне многое еще неясно. И я хотел бы, чтобы вы лично посвятили меня во все тонкости религии, которую вы исповедуете. Пусть на это уйдет немало времени, было бы только ваше согласие, а что касается меня, то я терпелив и настойчив. Мои друзья, которые принимали участие в гонениях на вас, тоже высказали желание познакомиться с вашими идеями после того, как я высказал им свои сомнения. Это образованные и умные люди, и, если вы убедите их в жизненности ваших позиций, они станут верными вашими союзниками. Я также уже на полпути к этому.
Бакаев был несколько удивлен и насторожен, но самовлюбленность и тщеславие взяли верх, и на моих глазах он стал расти и надуваться, как та крыловская лягушка, и его ответ мне явился примером снисходительности и всепрощения.
- Дорогой Аркадий Петрович, - сказал он, поглаживая фолиант, лежавший на столе, - я рад, что вы осознали ошибочность своих представлений о моей благородной и бескорыстной миссии. Я иду к людям с чистыми помыслами, я открываю им глаза на великие свершения нашего Бога, который не есть всевышняя власть, а Брат наш, взошедший на небеса, чтобы принять нас там с радостью и умилением. Для этого лишь надо объединиться в Братство Небесного Равенства и принять учение, которое указывает нам путь к совершенству. Не буду скрывать из-за ложной скромности, что это учение создал я, изучив и обобщив огромный опыт, изложенный в древних книгах. Этот огромный труд наложил на меня святость, которая позволяет мне обратиться к людям от имени Бога. Но я чувствую и огромную ответственность перед ними. Каждый усомнившийся - это несчастное творение, от которого останется лишь горсточка праха, и ничего более. Впрочем, в краткой беседе невозможно постичь эту великую тайну бесконечного бытия. Надеюсь, что мы будем встречаться и беседовать с вами, и все ваши сомнения постепенно развеются.
Честно скажу, что, несмотря на демагогическую суть бакаевских сентенций, я был поражен его убежденностью в силе собственного учения и умением убеждать. Я слушал эту его галиматью и чувствовал, что начинаю верить в возможность существования подобного Братства, объединенного общей идеей загробного равенства. А потом внезапно я понял, почему я верю ему. Все дело было в его голосе. Ровный, немного глуховатый, он действовал как наркотик: не усыплял совсем, а медленно погружал тебя в какой-то другой мир, где было приятно и тепло.
Когда он замолчал, я мгновенно очнулся и крепко про себя выругался.
Вслух же я поблагодарил Ярослава Ильича за его готовность помочь в постижении тайн его учения.
- Совсем скоро, вероятно, уже в следующем месяце я ухожу в отставку, - добавил я. - У меня будет уйма свободного времени, и я надеюсь всерьез заняться изучением вашей веры: читать книги, которые вы мне порекомендуете, посещать ваши собрания, о которых я слышал много хорошего от Сони, и чаще встречаться с вами. Только здесь есть одно «но»…
Я сделал паузу, и Бакаев вновь насторожился. Он стал похож на гиену, услышавшую в кустах грозный рык. Она еще не знает, что за зверь там притаился, и какую опасность он представляет для нее, но ей уже страшно, и страшно именно потому, что неизвестно, каких неприятностей ждать.
- Я слушаю вас, - произнес он, и это уже был совершенно другой голос: с легкой дрожью и другого тембра. Голос человека, спустившегося с небес на грешную землю, прямо в пекло низменных человеческих страстей.
- Дело в том, что в результате нашей, так сказать, подрывной деятельности против вас вам грозят крупные неприятности. Я искренне сожалею об этом после сегодняшней нашей встречи, но сделать уже ничего не могу. Подключены слишком серьезные силы: Комитет госбезопасности, МВД и партийные органы всех уровней. Мне доподлинно известно, что на днях, не позднее следующей недели, вас начнут таскать по всем этим инстанциям. Поэтому у меня есть для вас одно предложение…
Я замолчал, ожидая его реакции.
Лицо у Бакаева стало вдруг злым и неприятным. Он резко дернул головой вверх, и у него невольно вырвалось:
- Значит, все им мало…
Но затем он быстро пришел в себя и спросил, улыбаясь:
- И в чем же суть вашего предложения?
Он хотел выглядеть храбрым, и это у него получалось неплохо.
- Я советую вам уехать из Москвы. Как только все это забудется, вы сможете вернуться. Но сейчас оставаться здесь крайне опасно. Мало того, что вы потеряете работу, вас могут элементарно посадить. Причем на солидный срок. Поверьте, я говорю это от чистого сердца…
Он прервал меня:
- И куда же вы советуете мне бежать?
- Я советую вам не бежать, - возразил я, - а временно сменить место жительства и работы. И чем дальше, тем лучше. Возьмем, например, Владивосток. Замечательный город, солидные вузы, очень хороший, доверчивый народ. У меня там масса знакомств, я помогу вам с устройством.
- Я подумаю, - сказал он резко и встал. - Было приятно с вами побеседовать. Только вот последняя новость… Впрочем, неважно. Спасибо, что предупредили. Я дам вам знать о своем решении не далее как завтра.
Он даже пожал мне на прощанье руку и проводил до лифта.
Я вышел на набережную и вздохнул полной грудью.
Итак, я приступил к осуществлению своего безумного плана. И первые мои шаги были успешны. Во-первых, он поверил в мое стремление изучить и понять его веру. Во-вторых, он готов идти на контакт со мной, то есть, у меня есть возможность держать его постоянно на виду и вероятность войти в его окружение. В-третьих, я напугал его и, в то же время, предложил путь спасения, чем, несомненно, вызвал у него чувство благодарности и доверия ко мне.
Да, я откровенно блефовал, ибо никто не собирался беспокоить его, по крайней мере, в ближайшие пять лет. Дело профессора Бакаева было надежно похоронено за дубовыми дверьми самых различных высоких организаций и органов. И теперь я понял, почему. Мне помогла невольно вырвавшаяся у него фраза: «Все им мало…».
Значит, у секты Бакаева были огромные средства, чтобы путем подкупа высокопоставленных чиновников, в том числе и партийных, заставить их положить все наши реляции под сукно.
Зачем мне нужно было блефовать, спросите вы, зачем мне было необходимо, чтобы он убрался из Москвы? Я хотел увидеть, как он будет собирать свою секту на новом месте, каких людей перетянет к себе, кого будет вербовать заново. Я уже знал, что после отставки поселюсь во Владике, командование обещало мне устроиться там с жильем, потому я и предложил ему переехать в этот город.
Потом настали самые трудные для меня дни. Самые трудные во всей моей жизни. Я вернулся в гостиницу в пять часов утра. Всю ночь я бродил по Москве. Пил водку в невеселых рюмочных и в подворотнях на троих, молился богу у золотых глав Спасо-Даниловского монастыря, где оказался неведомо почему, и ехал куда-то в полночном троллейбусе… «Твои пассажиры, матросы твои, приходят на помощь…». Это самые правдивые и правильные слова на свете. Эти люди в несущемся по огромному городу троллейбусе каким-то шестнадцатым чувством понимали, что тебе плохо. Они, как и ты, хотели спать, и у каждого из них были свои проблемы, но как замечательно они спрашивали тебя: «У тебя случайно рубля не найдется?» И, получив обмусоленный рубль, радостно по-детски улыбались и начинали сердечный разговор: «Понимаешь, адмирал, я сегодня в гостях у жмота был. Кандидата наук, между прочим. Я им, гадам, пел песни Высоцкого. Они пили водку, а я им пел. Они восхищались и хлопали мне в ладоши. И даже кричали мне «бис». Я два раза им спел про Канатчикову дачу. А когда я закончил, на столе не было ни грамма спиртного. Ты это можешь представить? Я - нет. Я обиделся и ушел из гостей. Я не люблю, когда меня держат за обслуживающий персонал… А ты чего такой смурной, адмирал? Давай еще рубль, и мы с тобой знатно отметим наше с тобой знакомство».
Мы распивали неведомо откуда взявшиеся в полночь пол-литра, а потом я наугад шел через весь город к себе в гостиницу.
Я добрался туда в пять утра, а в шесть получил телеграмму о смерти жены.
( продолжение следует)

ОТСТУПЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
И ПОСЛЕДНЕЕ
Во внутреннем кармане пиджака у меня лежал диплом об окончании университета, я был свободен и молод, но никогда я не чувствовал себя таким измученным и лишним.
Вечером в ресторане, не помню уже каком, должен был состояться банкет по случаю прощания с альма-матер. Идти туда у меня не было никакого желания, я вообще не представлял себе, что я там буду делать, как буду вести себя в компании пьющих и орущих людей, когда простой негромкий смех у меня за спиной вызывал во мне сначала дикое раздражение, а потом - подавленность и стремление укрыться где - ни будь в глухом безлюдном месте. Но я должен был пойти на банкет, чтобы не обидеть своих преподавателей и однокурсников, теперь уже - коллег… И те и другие, за редким исключением, были рады, что я выпустился с красным дипломом, что обо мне хорошо отзывались наши маститые журналисты и что меня охотно печатали центральные газеты и журналы.
Сейчас, сидя на скамье у памятника Чайковскому, с дипломом в кармане и сплошной пустотой на сердце, я грустил о прошлом и был равнодушен к будущему.
Мне всегда нравилась улица Герцена. Она не слишком суетна, но и не пустынна, и на ней есть все: концертный зал, театр, книжный магазин, церковь и уютные кафешки, Оттого и народ по ней движется разнообразный, но, в основном, хороший. А я люблю наблюдать за хорошими людьми.
Вот так я и сидел у Чайковского на чугунной скамье и наблюдал за ними. Утренняя прохлада еще не сменилась дневной духотой, на улице было тихо и уютно, и только приглушенный рев машин на Манежной площади напоминал, что я нахожусь в самом центре Москвы.
Недалеко от меня о чем-то оживленно беседовали две старушки в старомодных панамках, бегали дети, студенты - консерваторщики обсуждали вчерашний концерт, интеллигентно хихикая под сурдинку
По другой стороне улицы шел народ позанятее: клерки в черных костюмах, продавщицы с горой бутербродов в руках, - до обеда было еще не скоро, а позавтракать как следует не успели, гости столицы, стремившиеся к ГУМу и на улицу Горького, и прочий люд.
Становилось скучно, потому что картина практически не менялась. Но тут мое внимание привлек человек, вышедший из переулка напротив. Это был невысокий старик-монашек в длинной черной рясе, со связкой книг в руке. В другой руке он держал тяжелый посох темно-коричневого дерева, изогнутый по всей его длине. Довольно длинная и седая его борода, взлетала под порывами ветра на его лицо, и он то и дело оглаживал ее рукой с посохом. Переходя дорогу, он не обращал никакого внимания на проезжавшие по ней машины, что было вдвойне опасно, так как они двигались под уклон почти беззвучно.
Он подошел к моей скамье, опустил на нее связку книг и прислонил посох к чугунной спинке. Затем не спеша достал из кармана большой носовой платок синего цвета в клеточку и отер лицо от пота.
Взглянув на меня, он слабо улыбнулся. Потом произнес фразу, которую дословно помню до сих пор: «Велик город, ой, как велик, однако… И сколько в нем людей и всего прочего… Сподобилось мне узреть чудо сие на склоне лет, слава Тебе…»
Вероятно, мне запомнились его слова еще и потому, что были он произнесены голосом, совсем не похожим на голос убеленного сединами старца. Скорее это был голос молодого человека, даже подростка, поющего в церковном хоре. Он был чист и пронзителен, контрастно выделяясь на фоне глухого бормотания улицы.
Он еще раз посмотрел мне в глаза. Теперь взгляд его был внимательнее, он как бы старался понять, что я за человек, и стоит ли со мной затевать разговор. Видимо, я вызвал в его душе некоторое доверие, потому что он присел рядом со мной, перекрестился неспешно, и сказал, продолжая удивлять меня своим голосом и смыслом произносимых слов: «Поражает град сей, поражает, однако… Мне братья – монахи говорили: бойся, мол, суеты московской, погубить она может человека непривычного, проведшего всю жизнь свою в тишине да благости…А я вот иду по улицам и никакой суеты не вижу, однако… А вижу я то, что мне радость приносит… Вот узрел я памятник сей, красоту в нем признал человеческую… Ведь живость в нем есть необыкновенная, хоть и сделан-то он из мертвого железа… Читаю: Чайковский, Петр Ильич… И сразу музыку его услышал… Он ведь много и церковной музыки писал, не только оперы и балеты… А намедни был на Красной площади… Народу там - не протолкнуться… Какое-то кино снимают, вот и интересно всем, как это делается. Затолкали меня начисто… А я увидел поверх голов кресты на Блаженном Василии, и стало мне покойно и светло на душе… Не правы братья, однако, ой, не правы…»
Он передохнул и спустя минуту перешел к более прозаической теме, обратившись ко мне с вопросом: «Не скажете, молодой человек, где здесь водицы испить можно?»
«Пойдемте, я провожу вас», - сказал я и протянул руку к связке книг, чтобы помочь ему. Но монах неожиданно цепко схватил меня за запястье. «Вы крещеный? - спросил он, глядя в лицо мне белесо-голубыми выцветшими глазами. - «Да, - ответил я машинально, - только крест не ношу, сейчас это…» - «…не модно, - закончил за меня старик, - и осуждаемо властью. Но сие не есть грех». Он сам взял книги и протянул связку мне: «Спасибо за помощь. Я уже который час хожу по Москве с ношей сией, честно скажу, рука стала неметь, однако…»
Мы пересекли улицу и зашли в мою любимую кофейню, где никогда не было людно, а сейчас в столь ранний для москвичей час она была совершенно пуста.
Знакомая официантка Зоя сразу же подбежала к нам с блокнотиком в руке:
- Тебе чего, Женечка?
Я не успел ответить, потому что монах вдруг зачастил скороговоркой, да еще таким елейным тоном, которого я и в жизнь не слышал:
- Девица, милая, ненаглядная, принеси нам, Бога ради, водицы чистой, колодезной, я заплачу сколько стоит, не сумлевайся, красавица наша…
Зоя недоуменно покосилась на меня: кого это ты, мол, привел? Мне ничего не оставалось, как перебить старика и успокоить ее:
- Принеси нам, пожалуйста, холодной минералки, два кофе и два бутерброда с сыром.
- И водички не забудь, - крикнул монах вслед уходящей официантке.
Он огляделся вокруг, погладил бороду и радостно сказал:
- Красиво тут…, чисто. Не бывал я в таких местах, однако…
Старик придвинул к себе меню, заглянул в него искоса, одним глазом. Потом еще радостнее улыбнулся, как будто встретил давнего знакомого:
- Посмотрите, здесь написано «блины», однако! Неужто и впрямь блинов отведать можно? С икоркой-то?
- Зоя, - окликнул я снова официантку, - порцию блинов с икрой, пожалуйста!
Мой новый знакомый покосился на меня, взглянул виновато и растерянно: ему было явно не по себе, когда за него хлопотали, причем делали это быстро и напористо, без лишних слов
Зоя принесла запотевшую бутылку «Боржоми», высокие стаканы и два бутерброда под узорчатыми бумажными салфетками.
Я налил минералку в стакан и придвинул его монаху:
- Пейте, пожалуйста.
Старик жадно приложился к стакану, но тут же отставил его в сторону, решив соблюсти какие-то одному ему известные приличия. Теперь он пил не спеша, мелкими глоточками, стараясь не замочить бороду. Опустошив стакан, придвинулся ко мне, спросил почему-то шепотом:
- Неужто колодезная?
Я кивнул.
- Во всяком месте своя вода, - глубокомысленно заметил монах и немного помолчал в раздумье. - Мне б в баклажку немножко налить, я бы братьям повез, угостил…
Он достал из какого-то потаенного кармана небольшую деревянную фляжку, по форме напоминающую плоскую водочную бутылку, и вопросительно взглянул на меня так, что у меня в мыслях промелькнул его возможный вопрос: «Возможно ли сие?»
- Сие возможно, - неожиданно для себя сказал я, и, чтобы больше не дергать Зою, подошел к стойке бара, где она мирно беседовала со своей напарницей.
- Зоинька, - обратился я к ней, - налей, пожалуйста, сюда Боржоми, сколько влезет.
Зоя повертела в руках чудную посудину, улыбнулась:
- Что, понравилась божьему человеку наша минералка?
Не ответив на ее глубокомысленный вопрос, я вернулся к столу. Монах встретил меня теплыми благодарными словами:
- Спасибо, молодой человек, что печетесь о страннике… Вот только позабыли мы представиться друг другу, что нехорошо… Позвольте назваться первым. Зовут меня Амвросием. С младенчества носил имя Артем, отца Тимофеем величали, и был он большим сторонником большевиков, почто и прозвал меня именем одного из революционных вождей, с коим я родился в один день… Но коль я принял постриг и новое имя, прошу обращаться ко мне по-нынешнему - отец Амвросий, а ни в коем случае не Артем Тимофеевич.
- Евгений, - коротко представился я, и отец Амвросий протянул мне свою маленькую сухую руку.
Я с почтением пожал ее, и как раз в этот момент Зоя принесла нам кофе и блины. Монах склонился над чашкой кофе и сделал глубокий вдох:
- Зело ароматный и вкусный напиток… Я пробовал его этак лет десять тому назад, когда нашу обитель посетил старовер из Канады, некто Силантий Нефедов. Но пристрастия к нему я не испытал и не испытываю ныне…
Затем отец Амвросий с вожделением простер свои руки над тарелкой с блинами и прикрыл глаза…
- Может быть, под чарочку, отец Амвросий? - спросил я.
- А сие возможно? - ответил он вопросом на вопрос с хитрой улыбкой.
- Непременно, - уверил я его и заказал Зое коньяк: сто грамм монаху под блины и пятьдесят для себя к кофе.
Старик выпил коньяк одним глотком и с завидным аппетитом стал поглощать блины, не прибегая к помощи какого-либо столового прибора. Завершив трапезу, он достал уже знакомый мне платок и тщательно вытер рот и руки.
- Брат Иоанн, - заметил он, - печет блины не хуже, однако. Но икорка у нас получше будет. Особенно малосольная. В нерест прямо руками сига из бочажины достанем, икру из него вымем и в чашу деревянную положим. Солью присыпем и через четверть часа можно потреблять ее в пищу. С блинами брат Иоанн подсуетится, и знатная трапеза настает. Правда, чарочки нам не положено. Сегодня я согрешил ради знакомства с вами, брат Евгений.
Мне почему-то было приятно, что он назвал меня братом. До того, как он представился, я думал, что он гораздо старше. Но коль скоро отец назвал его в честь большевика Артема, ему было лет пятьдесят или чуть более.
- Позвольте мне закурить? - смиренно спросил я.
- Позволяю, - великодушно откликнулся старик.
Мы долго сидели молча. Я не спеша курил, старик отдыхал после трапезы, изредка кидая на меня изучающий взгляд.
Заговорил он как-то неожиданно для меня, и слова его поразили меня сразу свей откровенностью и прямотой.
- А ты, брат Евгений, очень неспокоен в душе, однако, - сказал он, впервые обратившись ко мне на «ты», и как ни странно, мне это было приятно. И то, что он коснулся состояния моей души, куда я сам боялся заглянуть, не вызвало у меня никакой отторгающей реакции.
Я ничего не сказал ему в ответ на его слова, только взглянул ему в глаза, пытаясь понять, что подвигло его к исследованию моей души: привычка исповедовать прихожан или истинное сочувствие.
И внезапно я увидел там боль.
Такие глаза я увидел впервые в детстве, и их выражение запомнилось мне на всю жизнь. Тогда мой друг Саша Руднев, которому было пять лет, упал с дерева и сломал позвоночник.
Он лежал на груде желтых осенних листьев, я склонился над ним, стараясь чем-то помочь, а он смотрел на меня огромными страдающими глазами, в которых я видел, нет, слышал крик, сдержанный им из гордости. Он разомкнул губы лишь на короткое мгновение, чтобы сказать: «Не говори маме, что я упал с дерева… Я просто споткнулся…»
Вот такие же глаза я увидел у отца Амвросия после произнесенных им слов. А он тем временем продолжал говорить - медленно, размеренно и тихо, - и каждое его слово ранило и лечило меня одновременно:
- Немыслимые потрясения пережил ты, отрок божий, как видно… Глумились люди над тобой немало, по глазам твоим вижу, но там же зреть могу, что и твоя вина в беде твоей огромна… Много, видать, людей пострадало от гордыни твоей. Но то, что ты страдаешь сейчас, искупит толику грехов твоих… Только вот одинок ты ныне, а это нехорошо. Неблагие мысли посещают нас в одиночестве душевном. К Богу обратиться, подобно мне, ты не можешь, ибо забыл о том, что Он есть. А людям ты перестал верить давно. Даже друзьям и близким своим. Стоит перед тобой стена глухая, и пути своего ты видеть не можешь. Болею я за тебя, брат Евгений…
Кто бы ни взялся в данную минуту меня утешать, даже мама родная, я оборвал бы их сочувственные речи резко и мгновенно, как бы искренни они ни были. Но сейчас я слушал речь старика, звучавшую, казалось бы, формальным утешением поднаторевшего в сиих делах проповедника заблудшему грешнику, и, как ни странно, от его слов на душе у меня становилось покойней и теплее.
И именно это разозлило меня: душевный покой стал непривычен для меня, как непривычна кровать для таборного цыгана. Нет, я рассердился не на старика, я стал зол на себя. Из-за того, что сижу и покорно слушаю эти откровения незнакомого мне человека о моих душевных неурядицах. Из-за того, что он говорит правду, а я не хочу ее, этой правды.
- Зоя! - крикнул я. - Еще два по сто коньяка и счет!
Отец Амвросий никак не отреагировал на мой крик, он продолжал говорить так же размеренно и тихо:
- Жаль, что нет у тебя женщины, способной излечить твои раны… Но ты надейся, она всенепременно будет, и обретешь ты с ней мир душевный до конца дней своих… Понятно, забыть всего ты не сможешь, будут дни у тебя, когда прошлое заставит тебя страдать и мучиться. Но так уж устроено мироздание наше: ничто бесследно не уходит…
В этот момент явилась Зоя. Я взглянул на счет, быстро достал из кармана и вручил ей деньги, буркнув: «Без сдачи», и в одно мгновение влил в себя стопку коньяка. Вторую рюмку я придвинул к монаху, сказав:
- Выпейте, отец, за грешную душу отрока Евгения и не поминайте лихом. А я пошел. Мне надо…
Я спасался бегством. Уж лучше пойти на банкет и слушать фальшивые панегирики самому себе, чем истязать себя терзаниями совести…
- Евгений, - услышал я, уже взявшись за дверную ручку, - не убегайте. Я хочу предложить нечто интересное и полезное для вас.
Монах почему-то снова перешел на «вы». Он встал из-за стола, подошел ко мне и взял мою руку. Его рука была прохладной и трепетной.
- Поедемте со мной. Вы отдохнете в нашей обители, наберетесь сил душевных и физических, узнаете много нужного для вас. Вы ведь газетчик, угадал?
- Угадали, - растерянно сказал я.
- А я не буду больше докучать вам своими речами и наставлениями. Я сказал вам все, что знал. Ну, как?
- Едем, - неожиданно для себя согласился я.
- Ну, тогда на посошок, - обрадованно сказал отец Амвросий, и откуда-то из рукава его рясы появились две стопочки: одна пустая, вторая - с коньяком, который я заказал намедни. Он разлил его пополам, мы чокнулись и выпили…
…Вагон, в который мы сели на Ярославском вокзале, был старый и грязный. Под полом что-то постоянно гремело, дверь в тамбур не закрывалась, мотаясь на петлях из стороны в сторону, и резкие туалетные запахи свободно гуляли по вагону.
- Ничего, Евгений, потерпи, - подбодрял меня отец Амвросий, вновь перейдя на «ты», - нам-то всего одни сутки и ехать. Пообщайся, так сказать, с народом, можешь в картишки переброситься, водочки выпить с пассажирами…
А пассажиры были подстать вагону - грязные и разболтанные. Они провели день в душных очередях за колбасой и прочим московским дефицитом, набегались из одного магазина в другой, накричались и оголодали и сейчас отводили душу за бутылкой водки, закусывая ее добытой в тяжелых боях снедью. В их разговорах слышалась и радость от удачной покупки, и разочарование тем, что кто-то купил товар дешевле, чем он, и негодование по поводу «зажравшихся» москвичей, и многое-многое другое. Круг их бесед был неисчерпаем.
Потом они пели. Их песни мне понравились больше, чем разговоры. Они были протяжны и мелодичны, в них хорошо сочетались женские и мужские голоса, да и речь в них велась о вещах более высоких, чем колбаса и гречка. Сначала каждое купе затягивало свою песню, да погромче, чтобы переорать остальные. Потом стали прислушиваться: а у кого получше получается. Победили наши соседи, исполнившие «Бродяга Байкал переехал…» К ним и повалил весь вагон, чтобы исполнить ту же самую песню, но теперь уже вместе. Явно не хватало музыкального сопровождения, и его нашли в соседнем вагоне в лице мощного гармониста с наколкой на груди в виде скрипичного ключа. Теперь песня зазвучала еще краше, и к нам стали подходить люди из других вагонов. В общем, вскоре наш вагон был набит как бочка селедкой.
Но, странное дело, в нашем купе мы по-прежнему оставались вдвоем. Предугадав мой вопрос о таком ненормальном положении вещей, отец Амвросий коротко разъяснил мне, что половина пассажиров обычно уважает священнослужителей, а вторая половина боится их, и потому в целом они стараются не садиться в одно купе с ними. Мне очень понравилось это пояснение, но еще больше то, что мы ехали с большим комфортом, благодаря двойственному отношению народа к монахам.
Лишь один отчаянный мужик заглянул к нам однажды, поманил меня пальцем, и, когда я вышел в проход, шепнул мне: «Выпить хочешь?»
Я не отказался. Мы выпили с ним бутылку «Московской», сидя в тамбуре прямо на ступеньках у распахнутых дверей, и у наших ног мелькали синие озерца и изумрудные луга. За этот короткий период времени, ограниченный объемом поллитровки и скудной закуской в виде двух крутых яиц и плавленого сырка «Дружба», я узнал всю историю жизни моего собутыльника, получил приглашение посетить его дом и узнал о том, что я неплохой, в сущности, человек, то есть, меня можно уважать, несмотря на то, что я москвич.
Кеша, так звали моего нового знакомого, был лесорубом. Он зарабатывал на лесоповале большие деньги, но их не хватало, потому что у него была огромная семья: его мама, жена, мама жены и двенадцать детей. На подходе был тринадцатый. Двенадцать пацанов превратили его семейный очаг в сумасшедший дом. Теперь он надеялся, что тринадцатой будет дочь. Он специально ездил в Москву с женой, чтобы узнать, кто у него родится. Он отдал профессорам кучу денег, и они сказали: будет девочка.
Кеша купил билет в купейный вагон, оплатив все четыре места, уложил там свою Нюру, а сам на радостях пошел куролесить по всему поезду, угощая водкой всех приглянувшихся ему людей. Водки у него было два ящика, но он был уверен, что хороших людей в поезде больше, и потому немножко горевал. На прощанье он подарил мне зажигалку в деревянном футлярчике с надписью: «Помни, сука, сорок пятый год». Что означают эти слова, он объяснить мне не смог, сказав, что футлярчик достался ему от знакомого старика - зека, который валил лес на соседней делянке. Старик сидел в лагерях за то, что убил на войне своего командира, изнасиловавшего у него на глазах немецкую девочку…
Ночь прошла быстро. Да и ночью ее назвать было трудно: лишь часов в пять за окном немного смерклось, а через час небо вновь окрасилось розовым светом.
С новой зарей стихли песни, люди потянулись по своим вагонам, и в тамбуре был слышен только один Кешин голос: «Мужики, кто выпить хочет? За дочку, а?»
Я был готов ехать так еще много дней, но где-то около полудня монах бросил мимолетный взгляд в окно вагона и сказал с облегчением: «Ну, вот и приехали…»
Я тоже выглянул в окно, но увидел там лишь низкорослый еловый лес с белыми пятнами редких берез и бурые болотца у самого полотна железной дороги.
Но вдруг вынырнуло прямо у самого вагона ослепительно белое зданьице с надписью на фронтоне «Никитино», и человек в красной фуражке улыбнулся в окошко лично мне, протягивая мне же непонятно почему желтый флажок в грязном футляре Народу на станции сошло много. В основном это были богомольцы, и большинство из них - женщины. И мне сразу представилось, что, выпав из реальности, я очутился в мире картин художников прошлого века, скорее всего, передвижников, - настолько знакомыми оказались для меня эти сумрачные безучастные лица, плотно укутанные в серые платочки, тощие котомки за спиной и неизменная палочка в руке.
Неторопливо, но очень сноровисто богомольцы обогнули с двух сторон зданьице станции, пересекли небольшую площадь с синеньким ларечком посередине и потянулись длинной чередой по песчаной лесной дороге.
Нас же на площади ждал экипаж: телега на резиновом ходу, запряженная парой сытых гнедых меринов. Кучер, молодой белобрысый монашек, с удивительно веселыми голубыми глазами, завидев нас, разулыбался, раскланялся, протяжно заговорил, ужасно окая:
- Доброго здравия вам, отец Амвросий. Хорошо ли доехали? Позвольте помочь вам с ношей.
Отец Амвросий ответил ему такой же широкой улыбкой и добрыми словами:
- Здравствуй, брат Иоанн, здравствуй, родной мой. Как я рад, что ты за нами сегодня приехал. Я еще в поезде подумал: «Хорошо бы было, если бы на станцию за нами Ванюшу прислали». А оно так и вышло. Чудеса, да и только.
Я не мог до конца понять восторгов отца Амвросия, хотя молодой монашек мне понравился своей открытостью и жизнерадостной улыбкой.
Тем временем отец Амвросий поспешил представить меня:
- А это, Ваня, наш гость из Москвы. Зови его брат Евгений. Он хороший, добрый человек. Он пишет в газеты, и много тебе расскажет интересного.
Улыбка у монашка стала еще радостнее, он низко поклонился мне, перекрестил меня, потом перекрестился сам, но сказать ничего не смог, видимо, от большого смущения
- Ну, а пока трогай, Ванюша. Поехали с Богом, - сказал отец Амвросий, усаживаясь на сено, которым щедро было устлано дно телеги. Я устроился рядом, Ванюша что-то ласково и невнятно сказал лошадкам, дернул легонько вожжами и мы мягко и неторопливо покатили по дороге - зеленому коридору векового леса с бирюзовой полосой холодного неба поверху.
- Хорошо дома, - светлым голосом произнес отец Амвросий, подняв к небу такие же чистые глаза. - Сразу на душе покойно и радостно стало. А, казалось бы, отчего?
Вероятно, он понял, что ответить на этот вопрос невозможно, потому что сразу замолчал и пребывал в молчании всю дорогу.
А дорога была красивой, но слишком уж однообразной. К такой красоте быстро привыкаешь, и вскоре уже кажется, что все вокруг серо и уныло, и хочется отыскать здесь хоть одну яркую черточку, на радость засыпающей душе.
Заметил прямо у обочины огромный оранжевый гриб, удивился, что до сих пор цел стоит, хотя столько людей уже мимо прошло. Потом промелькнуло озерцо зеленой воды. И не увидел бы его в зелени бора, но отражаются в нем три белые березки, коих в бору-то этом совсем немного. А вот у озерка собрались сразу три, пришли, чтобы полюбоваться собой в зеленом зеркале.
В поисках незаметной радости так же незаметно тянулось время, каждой своей минутой принося долгожданное успокоение души и очищение памяти от всего скорбного и жестокого.
И вдруг в какой-то момент меня будто кто-то толкнул под сердце, какая-то сладкая, теплая боль разлилась в груди, на миг прервалось ровное доселе дыхание, и на лицо повеяло упругим ветром, хотя вокруг было по-прежнему тихо.
Я поднял голову навстречу непонятному воздушному потоку, и у меня перехватило дыхание: прямо передо мной, вздымаясь над зеленым океаном леса золотыми куполами, стоял белый град, опоясанный со всех сторон мощными стенами с башнями по углам.
Созерцать эту невиданную красоту, сидя в телеге, оказалось мне не по силам, я соскочил на дорогу и пошел навстречу белому городу, как навстречу судьбе.
Я услышал вслед радостный голос брата Ванюши, в котором, однако, не было ни одной нотки насмешки или снисхождения к моей вмиг проявившейся слабости:
- Не спеши, брат Евгений. Сие не есть град Китеж, не исчезнет он никуда.
Сравнение с невидимым градом, видимо, очень понравилось нашему вознице, он тонко засмеялся и щелкнул вожжами:
- Ну, пошли веселей, рядом дом родной-то…
… Прежде чем отправиться к отцу игумену с докладом, Амвросий попросил Ванюшу остановиться у длинного невзрачного, хоть и чисто побеленного здания с маленькими стрельчатыми окошками. Мы зашли с ним в полумрак коридора, и тут же навстречу нам выбежал хромоногий и горбатый человечек с огромной связкой ключей в руке.
- С возвращением вас, отец Амвросий, - почему-то шепотом сказал он и низко поклонился каждому из нас. - Рад видеть вас во здравии и бодрости духа.
- Благодарю, брат Иаков, - ласково ответил мой спутник, тоже низко кланяясь. - Открой, пожалуйста, мою гостевую келью и посели там брата Евгения. Пусть отдохнет там, а к вечерней трапезе мы вместе пойдем.
Он почему-то стал избегать прямого обращения ко мне и в глаза мне старался не смотреть. Простучав посохом по звонким половицам, он вышел во двор, а мы с братом Иаковом неспешно двинулись по, казалось бы, бесконечному коридору. Где-то посередине он остановился и долго, погромыхивая ключами, открывал деревянную дверь, обитую железом.
Маленькая келья, открывшаяся моему взору, неожиданно оказалась светлой и очень уютной. Сбоку стояла небольшая кровать, застеленная вполне современным клетчатым пледом, у окна возвышалась тумбочка с графином с кристально чистой водой. В углу теплилась лампадка под темным ликом Христа, порой огонь слега вздрагивал, и тогда скорбные глаза Спасителя вдруг оживали, зажигаясь дрожащим светом, и проникали в тебя с отрешенным вопросом: «Кто ты есмь?»
Я не помню, как я переборол свое смятение при входе в неведанное мне пространство с невиданным мною Богом, но ласковый горбун вдруг успокоил меня простыми и тихими словами: «Отдохни, брат Евгений, в жилище сием, да будут тело твое и душа спокойны и радостны».
Сказав это, он исчез, а мне показалось, что успокоение было подарено мне свыше.
Я взглянул еще раз на икону, теперь она показалась мне вполне обыденной, огонь лампадки горел ровно, не вздрагивая, глаза Христа были мертвы за пеленой сумрака кельи.
Но за окном все еще горело солнце, ярко зеленела трава, и над древней крепостной стеной безустанно порхали птицы.
Я улыбнулся, удивившись тому, как быстро и вдруг, я очутился в этой тихой обители после шумной и суетной Москвы, где в душевном смятении я готов был покончить с собой.
- Как хорошо, - неожиданно для себя сказал я вслух, и голос мой прозвучал отдаленно и глухо, словно это был совсем не мой голос.
Я засмеялся от непонятной радости, упал на койку и тут же уснул….
… Проснулся я оттого, что меня кто-то погладил по голове. Так меня будила в детстве мама, чтобы я не опаздывал в школу. Отец обычно будил меня бодрым солдатским криком: «Подъем!», но я знал, что этот день будет для меня трудным и неприятным. Так оно и выходило. А потому я всегда, еще во сне, ждал теплого прикосновения маминых рук и светлого дня впереди.
… Я открыл глаза и дотронулся рукой до того места, где меня погладили. Я вздрогнул, потому что мне показалось, что мои пальцы соприкоснулись с теплом другой руки. Но, оглядевшись, я увидел, что в келье не было никого, кроме меня. И тут же я услышал стук в дверь.
- Войдите, - сказал я, дверь отворилась, и в келью вошел отец Амвросий. На лице его сияла знакомая мне добрая улыбка, на нем была новая ряса и большой золотой крест, осветивший, как мне показалось, все вокруг мягким призрачным светом.
- Пора к вечерней трапезе, - сказал отец Амвросий и подал мне руку.
Солнце лишь слегка соприкоснулось с темными верхушками сосен, будто нарисованными вдалеке на фоне синего неба. Я взглянул на часы, но они стояли: с самого начала моего путешествия сюда я забыл о времени.
- Десятый час пошел, - сказал монах, от которого, казалось, не ускользало ни одно мое движение. - Но смеркнется не скоро еще, ночи совсем коротки стали, считай и нет их вовсе. В такое время хорошо бродить окрест, радуясь красоте мест святых и древних.
Монастырская трапезная размещалась в длинном приземистом здании, примыкавшем к небольшой, но очень красивой церкви с темно-синими куполами. Вход в нее был настолько низким, что мне пришлось согнуться в три погибели, прежде чем войти. Пройдя несколько небольших помещений с подслеповатыми оконцами, мы очутились в большом зале с удивительно высоким потолком. Я и в самом деле удивился этому, потому что мне показалось, что входили-то мы в совсем невысокое здание. И тут снова отец Амвросий проявил свои способности читать мои мысли.
- Тысяча лет храму сему, - сказал он каким-то радостным голосом, не глядя в мою сторону, - а потому ушел он большей частью своею в землю. Снаружи вроде совсем убогое строение, а внутри - простор и высота…
Я оторвал свой взгляд от потолка и тут же вздрогнул, увидев, что все огромное помещение трапезной было забито людьми. Казалось, что пройти сквозь эту плотную массу людей было невозможно. Но отец Амвросий уверенно шел к дальней стене, где заканчивался, а, может, начинался длинный, темного дерева, стол, за которым сидело, на мой взгляд, не менее трехсот человек, настолько разных по своему внешнему виду, что у меня зарябило в глазах.
- Присядь здесь, - неожиданно сказал монах и указал мне свободное место за столом. Свежевыкрашенный голубой краской пустой табурет выглядел здесь, среди этой толпы людей совсем странно, как какая-то реликвия, на которую нельзя было садиться.
Я присел и огляделся. По правую руку от меня сидела маленькая, очень худая женщина в темном платочке. Она держала сомкнутые руки у груди, и я даже заметил, как побелели костяшки ее пальцев Она не обратила на мое появление никакого внимания, отрешенно глядя перед собой. Слева сидел грузный мужчина в новом коричневом костюме при галстуке, с блестящими запонками на рукавах белоснежной рубашки. Он, напротив, сразу же, как только я повернул голову в его сторону, протянул мне руку и громко зашептал:
- Разрешите представиться: Шерстяченко Виталий Андреевич, из Ленинграда, доцент…
- Евгений, - буркнул я в ответ, - из Москвы.
Общительный доцент радостно улыбнулся и хотел мне сказать еще что-то, но в это время голос отца Амвросия откуда-то издалека призвал нас к молитве.
Вставшие в едином порыве люди будто приподняли огромный зал, и шум, возникший при этом, послышался мне мощным, но горестным вздохом. Последовавшая за этим молитва вошла в меня продолжением этого вздоха, перелившегося в мелодию непонятного плача со своим особенным мотивом и ритмикой.
Молитва захватила меня, я невольно стал повторять ее слова, пусть с опозданием и не понимая их смысла, но почему-то стараясь, чтобы мой голос не пропал в общем хоре, а был услышан всеми, и прежде всего мною самим.
Потом вдруг наступила тишина, настолько глубокая, что я даже затаил дыхание, боясь спугнуть ее. Что-то очень важное для всех происходило в этом молчании, и уже потом, когда я засыпал в своей уютной келье, у меня возникла мысль, что именно в нем, в этом безмолвии, а не в молитве совершалось чудо очищения души. А в том, что оно происходило, у меня не было никакого сомнения. Я смотрел на лица окружавших меня людей и понимал, что таких лиц я не видел нигде и никогда!
... Я вышел из трапезной самым первым и стал возле дверей, которые я прозвал про себя лазом. Я еще раз оглядел монастырский двор, увидел золотые шапки сосен за оградой, и мне захотелось погулять по лесу.
На кромке неба по-прежнему светило солнце, и ничто не напоминало, что день уже ушел и наступила ночь. Тишина, царившая вокруг, была, видимо, присуща этим местам, покой здесь присутствовал всегда, в любое время года, дня и ночи. Единственное, что напомнило мне о том, что день ушел, это прекратившееся пенье и порханье птиц и холодок, потянувшийся откуда-то снизу, где, вероятно, протекала река.
Тропа уходила вниз, откуда был явственно слышен шум то ли реки, то ли большого ручья. Внезапно она уперлась в рубленый домик, стоявший на небольшой опушке Я остановился перед ним в замешательстве: мне хотелось выйти к реке, но пути к ней я не видел..
- Заходи, заходи, гостем будешь, - раздался вдруг позади меня чей-то голос.
Вздрогнув от неожиданности, я обернулись. Под кроной большой сосны стоял невысокий человечек с косой на плече. Его загорелое лицо, на котором сияла широкая улыбка, обрамляла ослепительно белая окладистая борода, маленькие голубые глаза смотрели на меня пронзительно, но добро.
- Поздновато, конечно, будет, но мы гостям всегда рады. К тому же я прямо с сенокоса сейчас, собирался чайку сварганить, повечерять, а уж потом на боковую. Антипом меня кличут, а если по батюшке, то Иваныч. Так, зайдете? - спросил он с надеждой в голосе.
Отказываться было неудобно, и вслед за хозяином избушки через крошечные сени я вошел в низкую, но довольно просторную комнату с огромной русской печью.
Под ее закопченным сводом уже были приготовлены сухие дрова, меж которых стоял черный чугунок с водой. Антип Иванович чиркнул спичкой, дровишки дружно занялись веселым огнем, и сразу в избе стало тепло и уютно.
Вскипятив воду, старик бросил прямо в чугунок жменю крупного листового чая, разлил кипяток деревяным половником по алюминиевым кружкам и развязал лежавший на столе узелок с колотым кусковым сахаром.
- Сам управляйся со сладостью, - сказал он с радушием. - Я, например, люблю, чтобы чай был, как мед. А другие пьют его вовсе без сахара.
- А люблю вприкуску, - сказал я.
- Тоже верно, - поддержал меня Антип. - В деревнях почти все пьют его вприкуску. Экономия большая выходит. И вкус оченно приятный, больше аромату во рту чувствуется.
- А вы сами из монахов будете? - спросил я, дожидаясь, когда остынет чай.
Старику вопрос оказался как бы не по душе, с лица его исчезла улыбка, оно разу постарело и нахмурилось.
- Нет, милый, не монах я, - ответил он глухо, не поднимая глаз. - Не достоин я этого сана. Грех большой на мне. Вот когда отмолю его, отец игумен может и примет мой постриг. Но, полагаю, не скоро это будет. Может, не дождусь, умру здесь непрощенным.
Он замолчал. Было слышно, как журчит ручей и потрескивают в печки угли.
- Я знаю, мысли у тебя трудные сейчас обо мне пошли. Бежать тебе хочется отсюда, - сказал Антип, и слова его были истинной правдой. - Но я ничего скрывать не буду. Перед самой войной это было. Приехал к нам в деревню райкомовский агитатор Фрол Исаев, никчемный, впрочем, человек, только с громким голосом. Он прочитал нам лекцию о международном положении и сказал, что нам надо дружить с Германией как с собственной женой. Это нам было понятно, и мы хлопали ему от всей души. Так как изба у меня была лучшая в деревне, определили его жить у меня, чему я был в ту пору очень рад. Поутру мы пили с ним чай, потом он уезжал в соседнюю деревню читать там свою лекцию, а я уходил на свою работу, то бишь лес валить на дальней делянке.
Я взглянул на его тонкие, почти женские руки, и мой взгляд не остался незамеченным. Антип улыбнулся и повернул руки ладонями вверх. Я вздрогнул: передо мной словно открылась рельефная карта сурового бурого нагорья, изрезанного глубокими каньонами.
И что-то вдруг заставило меня заглянуть в его глаза. Именно заглянуть, как с опаской заглядывают дети темную комнату, где таится неизвестность. Он тоже взглянул мне в глаза, и я понял, что он увидел в них страх.
- Не боись, добрый человек, - сказал он, виновато улыбнувшись, - я не убил его, когда с женой застал на своей кровати. И ее рукой не тронул. Так что перед законом я чист. Но первая мысль моя была: порешить их обоих. И выходит, что перед Богом … Считаю я, что грешен я перед Ним, что мысль такую допустил, очень грешен…И сюда я пришел, чтобы грех свой страшный замолить.
После этих слов лицо его слегка просветлело, и руки беспокойно задвигались по столу.
Когда я уходил, Антип вдруг поклонился мне и сказал:
- Помолись за меня в монастыре, мил человек, и не осуди за мой помысел страшный.
Что-то холодное шевельнулось в моей груди, и я вспомнил, как когда-то хотел прикончить Бакаева…
… Я спал неспокойно и чутко, всего каких-то три часа. В семь часов я уже был на ногах, и бегом направился к озерцу, которое заметил вчера у въезда в монастырь.
Холодная, зеленая вода обожгла меня ледяным огнем, и деревья, отраженные в ней, расступились предо мной, и было непонятно: то ли я плыву по озеру, то ли пробираюсь по росному густому бору.
Я вышел на берег помолодевшим и здоровым, я был уже совсем другим человеком…
У ворот монастыря, к моему большому удивлению, меня ждал отец Амвросий, тоже посвежевший, одетый в свою парадную рясу с золотым крестом на груди.
- Рад, что ты, брат Евгений, нашел себе утешение в природе, - сказал он с улыбкой, неторопливо перекрестив меня.
Потом он приобнял меня за плечи и добавил почему-то шепотом, хотя вокруг нас за сотни метров никого не было:
- Только негоже, дорогой брат, по святой обители рысцой бегать-то. Ходить здесь надо степенно, свое достоинство и почитание сих мест соблюдая.
И хотя говорил он это вполне серьезно, было в его словах и тоне какое-то озорство, которым он хотел уберечь меня от нечаянной обиды и омрачения этого чудесного утра.
- Грешен, святой отец, - так же озорно ответил я ему, - больше не буду. Просто вспомнил я свое пионерское детство, кода в лагере мы бежали к морю, чтобы окунуться в его прозрачную воду и забыть обо всем, что угнетало нас. К очищению надо спешить, надо бежать бегом. Иначе оно может не состояться.
- И как нынче? Оно состоялось? - в том же духе продолжал наш разговор отец Амвросий.
- Не то слово, святой отец. Я стал другим человеком. И в то же время остался собой. Вернее стал собой, прежним.
- Очень доволен сим, - почему с легкой грустью ответил монах.
Мы вошли в ворота обители, и отец Амвросий замедлил шаг.
- Я хочу, чтобы ты встретился с настоятелем нашим, отцом Василием. Беседа с ним была бы очень полезна для тебя. Дело в том, что в прошлом он был журналистом, как и ты. Когда-то он отказался оклеветать в газете человека, с которым не был даже знаком. Он просто знал его стихи… Когда его потом спрашивали, за что он сидел в лагерях, он отвечал: «За чужие стихи». Выйдя на свободу, он не вернулся в родные края, а остался на Севере, ушел в монахи. Говорит, что самое трудным в его приобщении к Богу было простить своих палачей и хулителей… Скорбный он человек, но мудр и внимателен там, где дело идет о поругании людского достоинства.
И вот при этих словах монаха со мной произошло что-то странное и страшное. Все в этой обители - и люди, и природа, и дивная красота храмов - за один только день произвели в моей душе какой-то невиданный переворот, вернули меня к жизни, к самому полному ощущению ее.
И вот, оказывается, что живет здесь почитаемый и много пострадавший человек, простивший всех своих врагов только для того, чтобы стать монахом. А вот человека, совершившего не такой уж тяжкий грех, просто помыслившего об убийстве, который сейчас живет за стенами монастыря, ожидая прощения, он простить не может.
Что-то не складывалось в моей успокоенной голове, недобрые мысли вновь взбунтовались в ней, и все вокруг становилось мне враждебным. Я снова почувствовал себя одиноким и лишним, словно и не уезжал из Москвы, от всей этой неприкаянности и страха, которые особо остро ощутил в то утро на скамье у памятника Чайковскому.
И я вдруг подумал, что этот человек, настоятель этой прекрасной святой обители, будет решать сейчас от имени Бога: прощать или не прощать меня за все дурное, что я причинил близким мне людям.
Почему-то передо мной возник образ Ярослава Бакаева, который тоже распоряжался судьбами людей с именем Бога на устах.
Я взглянул в глаза монаха, увидел в них всю ту же боль и участие, и мне вдруг стало жаль его.
«Всуе все твои заботы, добрый монах, - подумал я. - Человек непознаваем. Вот ты мне хотел сейчас сделать что-то доброе, помочь мне хоть чем-то, а вышло так, что вернул ты меня на самое дно моего бытия».
Вслух же я сказал совсем другое, стараясь никак не обидеть моего попечителя:
- Я уезжаю через час. Боюсь, что эта встреча не состоится.
Отец Амвросий ничего не сказал мне в ответ, только плечи его опустились, и тяжелый посох стал волочиться по земле, словно был для него не опорой, а неподъемным, ненужным предметом.
Мы вошли в ворота и присели на скамью у монастырской гостиницы, где я провел ночь. После долгого молчания монах вдруг обратился ко мне, и я был поражен его суровым тоном и изменившимся голосом. Теперь это был уже не голос юноши из церковного хора. Его тембр напомнил мне трагические шаляпинские речитативы из «Бориса Годунова»
- Скажи мне, Евгений, почему ты не хочешь встретиться с отцом Василием? Что произошло вдруг с тобой, когда я поведал тебе о нем?
Я не мог рассказать ему о том, чего и сам не понял, и потому сказал первое, что пришло мне на ум:
- Что может быть печальнее, чем встреча двух несостоявшихся журналистов. Беседа наша получилась бы тяжкой для нас обоих.
Он встал и, глядя куда-то в сторону, произнес уже обыденно и ровно:
- Я велю брату Иоанну отвезти тебя на станцию. Соберись пока, он через полчаса будет. А мне на службу пора. Прощай.
Он поднял с земли свой посох, и отмеряя им шаги, торопливо пошел по направлению к церкви. Туда уже стекалась толпа богомольцев.
Через полтора часа добрый инок Ваня и его неторопливые задумчивые лошади доставили меня на станцию.
Поезд опаздывал, и несколько раз у меня вдруг возникало желание вернуться. Но вновь пришедшие ко мне опустошенность и безразличие ко всему и всем побороли это желание. Желание стать хоть чуточку счастливым.

© Copyright: Борис Аксюзов, 2019

Регистрационный номер №0462579

от 2 декабря 2019

[Скрыть] Регистрационный номер 0462579 выдан для произведения: ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ,

КОТОРОЙ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ПРЕДЫДУЩИХ ГЛАВ,
Я РЕШИЛ ДАТЬ НАЗВАНИЕ

ПАРАД - АЛЛЕ

Итак, Борис Иванович Варновский объявил «Парад – алле» и перед нами на арену тяжелейшего расследования стройными рядами вышли все фигуранты этого дела.
Через неделю я имел на руках все их показания и признания и на досуге занялся кропотливой работой: расставить весь этот поток информации в хронологическом порядке, чтобы иметь перед собой четкую картину всего произошедшего. Так я и воспроизвожу здесь результаты допросов: не по порядку вызова свидетелей и обвиняемых, а по временной последовательности событий. Вот эти показания.

СОЛОМАТИН ВЛАДИМИР СЕМЕНОВИЧ, брат убитой Копытовой Любови Семеновны:
Люба была на три года меня старше, да и вообще самая старшая в нашей семье. Нелегко ей пришлось: выпало ей нянчиться со всеми детьми, а их у нас было всего четверо. Вот троих из нас она, считай, на ноги поставила. Девушкой она красивой была, парней много за ней ухаживало, но у нее на гулянки времени не было: учебе она много времени уделяла, а потом, как я уже сказал, домашняя каторга. Поступила она сразу после восьмого класса в финансовый техникум, закончила его с красным дипломом и без экзаменов прошла в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Мы уже к тому времени подросли, но она о нас не забывала, подарки нам на каникулах привозила, и не пустяки там всякие, а одежду, обувь, все нужное для жизни. Мы тоже все рано из школы ушли. Я учился на слесаря в ПТУ, брат в техникуме на машиниста электровоза, а сестра - в кулинарном училище. Высшее образование в нашей семье только одна Люба получила. И она все время нас ругала, что мы к этому не стремились. И правильно ругала, теперь мы и сами понимаем, что глупость сделали, не пойдя дальше техникумов да ПТУ. А тогда я перед ней бахвалился тем, что буду слесарем больше ее зарабатывать. Ан, вышло по-другому. Сумела она свой ум и знания приложить так, что зарабатывала больше, чем мы все вместе взятые.
На каникулы она всегда домой приезжала. Матери по хозяйству помогала, практически отдыха не видела и много занималась. Говорила, что в аспирантуру поступать будет. После второго курса, как помню, приехала вместе с подругой, Леной Копытовой. Тоже девушка видная была, только много о себе мнила, а чтобы помочь Любе по хозяйству, так об этом и не мечтай. С утра на пляж завеется, знакомства там разные заведет, а вечером с новыми знакомыми - по ресторанам. Любу тоже приглашала, но та сходила туда раз-другой и сказала, что это не по ней. Мне Лена тоже нравилась, но что-то у нас не сложилось, хотя она ходила со мной и в кино, и в ресторан.
О чем мы с ней разговаривали? Не помню уже точно сейчас, но один разговор вспоминается. Сидели мы с ней допоздна на лавочке у нашего дома, он у нас над рекой на крутом бережку стоит, можно сколько угодно красотой любоваться. И вот она меня спрашивает, за каким человеком я бы безоглядно по жизни пошел, чтобы все забыть и отдать ради него. Я ей ответил, что, мол, я не овца какая, чтоб за козлом-вожаком безоглядно идти, но ради умного и доброго человека много чего могу сделать. «Не понял ты меня, - говорит она мне тогда, - есть на свете люди, за которых можно и жизнь отдать и себя забыть ради них». - «А ты таких встречала?» - спрашиваю. - «Да, - говорит, - встречала и сейчас с ним встречаюсь почти каждый божий день. Он, может быть, один такой на белом свете и есть. Значит, мне такое счастье выпало, а тебе - нет». Я не стал ее расспрашивать, что это за человек, подумал, что просто втюрилась девка по уши в какого-то умника, вот все и дела. Но потом, как выяснилось, все оказалось по серьезному. Влюбиться она и вправду влюбилась, но не в умника, а в прохиндея. Но об этом я позже расскажу.
Перед последним курсом приехала наша Люба уже не с Леной, а с женихом. Парень хороший был, учился на одном курсе с ней, уважительный, без всяких там современных заскоков. Москвич, из семьи потомственных казначеев, то есть, специалистов по банковскому делу. Отец у него даже большим шишкой был в Министерстве финансов.
Поженились они сразу после выпуска, жили в Москве вместе с родителями, а через шесть месяцев у них сын народился, Андрюшка. Жили они хорошо, ладно.
А Лена Копытова в куда-то в Сибирь назначение получила, не помню точно, куда. Только года через три приезжают они к нам вместе: Лена, Люба с сыном, но без мужа. И вот здесь и произошел самый страшный позор для нашей семьи, отчего пошло в ней все наперекосяк.
По-моему, через неделю приезжает к Лене ее старший брат, Виталий. Остановился он в гостинице, самой лучшей в нашем городе, но каждый день стал приходить к нам в гости. Он мне сразу не понравился, да и кому он мог понравиться, если при первом взгляде на него можно было уверенно сказать: разбойник он и есть разбойник, за версту видно. Здоровый, как бык, рожа кирпича просит, полон рот золотых зубов, отчего он его почти никогда не закрывает: все у него смешки да ухмылочки. Хотя парень и не дурак был, мог поговорить и о писателях и других интересных вещах. Пел под гитару очень хорошо, душевно так у него получалось. Правда, песни у него все про тюрьмы да про зеков , и все они у него либо несчастные, либо очень отчаянные. Мама наша его первая раскусила, говорит, что нехороший это человек, душа у него темная, и хочет он показать себя не таким, какой есть. Посмотрела она, посмотрела, как Люба, раззявив рот, на него смотрит да слушает его похабные песни, и прямо ему говорит однажды, мол, никогда у нас в доме таких сборищ не было, и песни в нем пелись нормальные, про любовь да про честных людей, так что лучше будет, если он больше в наш дом не придет. Он только усмехнулся на это и ушел, вежливо простясь.
Только стала наша Люба теперь все вечера вне дома проводить, а однажды вообще не пришла ночевать. Наверное, Жорке, ее мужу, кто-то из городских звякнул, потому что приезжает он из Москвы в аккурат через трое суток, как это случилось. Разговор состоялся серьезный, при всей семье. Люба сразу объявила, что жить с ним, то есть, с Жоркой, не будет, а потому и объяснять ничего не станет. Ну, Георгий - человек интеллигентный, спокойный, он к нам обратился, в первую очередь к маме нашей. Спрашивает он нашего мнения: правильно ли Люба делает, оставляя малого ребенка без матери. Нас такой поворот событий удивил: как это, мол, без матери? Обычно дети при разводе с матерью остаются.
И тогда он нам толково разъясняет, что всеми правыми и неправыми способами добьется, чтобы суд оставил Андрюшку с ним, так как Люба ведет аморальный образ жизни. А свидетелей этому он найдет, сколько захочет.
Так оно и получилось: и свидетелей нашел, и все свои высокие связи подключил, и осталась наша Люба одна-одинешенька, без двора и без кола. Оказывается, она в его квартире и прописана не была, а прописал он ее на какой-то ведомственной жилплощади, на которую у нее не было никаких прав.
Мы, конечно, жалели ее, наша мама извелась вся, переживая за свою любимую дочку, но когда увидела, что та нисколько не огорчилась, сына потеряв, а продолжала развлекаться со своим Виталием, сказала ей: «Вот тебе бог, а вот - порог», и выставила ее вещи на улицу. А нам наказала: «Нет у вас больше сестры, забудьте про нее, и чтобы я ее имени в нашем доме не слышала». Мы, правда, тайком пришли на вокзал попрощаться с ней, когда она со своим разбойником в Тюмень уезжала, на новое место жительства, так сказать. Больше мы ее не видели и ничего о ней не слышали, пока нам не сообщили о ее гибели, уже после похорон.
Кто сообщил? Елена Петровна, будь она неладна. Письмецо прислала в несколько слов, что, мол, убили Любу, неизвестно, кто. Потом, где похоронена и номер могилки. И все. Никаких тебе добрых слов и соболезнований.
Да, да, я обещал рассказать про человека, в которого она влюбилась, когда еще в институте была. Да, я его еще прохиндеем обозвал. Я вам сейчас о нем коротенько расскажу, а вы сами судите, что это за личность.
Дело было так. Однажды летом, на каникулах, не помню уже, после какого курса, приезжает к нам Лена, одна, и обращается лично ко мне с просьбой найти ей квартиру на два месяца. Люба тем временем в студенческом стройотряде была. Я удивился Лениной просьбе: дом у нас просторный, живи, сколько хочешь, можешь еще и подруг привезти. А она мне говорит, что приедет не с подругами, а с другом, и жить ей поэтому в нашем доме будет неудобно. У меня к тому времени уже девушка была, нынешняя моя жена, и я вник в ее просьбу со знанием дела. Меня, считай, полгорода знает, а потому найти квартиру у меня проблем не было. Только стала Лена капризничать: какую квартиру ни покажу, чем-то она ей не подходит. А, главное, требует она, чтобы одна комната в ней была большая, даже очень большая. С огромным трудом, но нашел я ей такую квартиру. Через некоторое время, дай, думаю, схожу, посмотрю, что за хахаля она с собой привезла. Прихожу, а меня у крыльца старушка какая-то встречает. «Заходите, - говорит, - молебствие уже началось». Удивился я, конечно, но решил зайти. Вошел в большую комнату, какую она как раз искала, а там полно народу всякого возраста: и пожилые, и молодежь, а есть совсем почти дети. Выступает перед ними какой-то мелкий старичок, сразу видно - проныра из проныр. Несет какую-то чушь про конец света, про искупление грехов и очищение душ. Я уже собрался уйти, как он объявляет, что сейчас к верующим обратится гость из Москвы, познавший истинного Бога и указавший путь к Нему тысячам и тысячам людей.
Выходит из-за занавесочки очень солидный мужчина, интеллигентного вида, в очень приличном, но простом костюме, низко кланяется народу и говорит: «Благослови вас Бог, братья мои!». Я когда услышал его, у меня мурашки по коже побежали. Голос у него особенный был, так прямо на сердце и ложился. А потом он исходил будто не от него, а звучал откуда-то сверху, от потолка. И взгляд у него был необычный, в душу так и лез.
Начал он говорить, и народ весь замер. Говорил он как будто то же самое, что и старичок проповедовал, в разрез с ним не шел, только через некоторое время я чувствую, что объясняет он нам совсем другое. И Бог у него совсем не тот, а какой-то новый Мессия, и верующие - не просто люди, а небесные братья, и что союз этих братьев под руководством нового Бога и спасет мир.
Очень хорошо он говорил, я прямо заслушался, а, главное, поверил во все, что он говорил. Оглянулся я на людей, дай, думаю, посмотрю: может, я один такой дурак, сказкам красивым верю. И вижу, у них у всех глаза горят и челюсти отвисли. Тут я и Лену увидел, она сбоку возле него стояла, так она вообще в трансе была: дышит, как загнанная лошадь, из глаз слезы льются, и дрожит вся, не иначе как перед приступом падучей. Не помню, как я оттуда вышел и как домой добрался. Пришел в себя на вторые сутки, как после хорошей пьянки, а до этого ни о чем думать не мог, кроме того, что я на этом сборище услышал и увидел. И тут мне судьба и прислала Ленку во мое спасение. А иначе бы я свихнулся от всех этих мыслей. После пьянки–то похмелье приходит, потом голова снова чистая, и лезут в нее опять всякие думки о потустороннем мире и бесконечности бытия.
Приходит, значит, к нам Лена, интересуется, какое у меня впечатление от тогдашнего молебствия. Она, оказывается, приметила меня там и видела, вероятно, что ушел я оттуда не в себе. Я сказал ей прямо, что не приходилось мне слышать ничего подобного в своей жизни и что пришлось мне задуматься о многом. Тогда она говорит, что завтра будет еще одно собрание и приглашает меня придти на него. «Можешь, говорит, пригласить своих знакомых, вдруг им тоже понравится». Я так и сделал. Взял с собой мою невесту и ее подругу, Шуру Климович. Очень красивая была белорусочка из города Жлобина. Я за ней два года приударял, только вот чем-то не подошел.
Пошли мы втроем, в воскресенье. Народу было еще больше, чем в первый раз, не знаю, как там все и помещались. Проповедник при большой аудитории вдохновился еще больше. Голос его стал уверенней, завораживал людей, заставлял их плакать и тянуть к нему руки, как к настоящему Богу. Девчата мои в такое восхищение пришли, что ничего вокруг себя не замечали. Меня тоже трясло, как и в первый раз, хотя я и старался перед девушками свою слабость не показать.
Тем временем голос у проповедника стал тишать, и все присутствующие начали успокаиваться, и сам я почувствовал какую-то благость в душе и в теле, как после хорошей русской бани в трудный день. А пастырь наш тем временем пошел по рядам, руки простер по сторонам, посылая нам свое благословение. Возле Шурочки он остановился и ладонь ей на голову положил. Та так и вспыхнула от восторга, схватила его руку и поцеловала.
Вышли мы на свежий воздух, говорить, понятно, ни о чем не хочется, потому что голова пухнет от услышанного на проповеди. Шура задержалась маленько, потом подходит, говорит, что отец Ярослав хочет побеседовать с ней, чтобы мы ее не ждали.
Вот тогда я и узнал, что зовут его Ярослав. А фамилию я его позже услышал, когда мы с ним в милиции оказались.
Вернулись домой мы с Зоей, невестой моей, уже поздно, часиков, наверное, десять было. Наши дома рядышком по-над Волгой стояли, и мы по обычаю присели с ней на лавочке, стали любоваться, как заря на небе догорает и заходит с востока темь. Ну, а потом, ясное дело, пошли поцелуи и прочие нежности. Вдруг слышим, сверху шаги раздаются, частые такие и, вроде, вспотык. Я привстал, чтобы взглянуть, кто там такой отчаянный по крутогорью прется, смотрю, а на пятачок, под фонарь, Шура Климович выбегает. Растрепанная вся такая, и вроде как не в себе.
Подбежали мы к ней с Зоей, а на ней лица нету, глаза как будто и смотрят, а ничего не видят. Отдышалась чуть-чуть, да как зыркнет на нас глазищами. «Куда, - говорит, - вы меня привели? Что, позору моего захотели?» Да в рев! Еле-еле мы ее откачали, и рассказала нам она удивительные вещи.
Значит, отец Ярослав попросил ее после проповеди остаться, сославшись на то, что узрел в ее чистой душе особые склонности к новой религии, а потому она сама сможет нести людям его учение и быть почитаемой ими. Ну, какой дуре не хочется быть почитаемой? Да еще после такой психологической обработки, какую она получила на проповеди. Пошла она с ним в его келью. Так он свою комнату назвал, где ночевал с Ленкой.
Поначалу он ей все о Боге говорил, как бы продолжал свою проповедь, потом стал интересоваться ее жизнью, пожалел, что не понимают ее, такую красивую и необыкновенную. И, жалеючи, обнял, сначала по-отечески, а потом по-мужски. «Не знаю, - говорит Шура, - откуда у меня силы взялись, чтобы придти в себя. Я ведь уже до этого была как в тумане от его речей на собрании, а тут еще такие новости приятные. И сам он такой нежный, одеколоном дорогим пахнет, а голос так и завораживает, последние силы отбирает. Но когда он стал трусики с меня стаскивать, не знаю, откуда у меня и сила взялась. Нащупала на столе лампу, которую он успел уже потушить, да как шваркну его по голове. А сама - бежать…».
Ох, и взорвался я! Ну, думаю, гад подлючий, вот кто ты есть на самом деле. Это ты сегодня на Шуру глаз положил, а то же самое мог и с моей невестой сделать, она ведь тоже от речей твоих млела.
Завожу свой мотоцикл и на бешеной скорости - на знакомую квартиру. У входа все та же старушка-одуванчик останавливает меня: «Ярослав Ильич уже почивают». Я ее в сторонку отодвинул, говорю, мол, на том свете допочивает, и прямо - в его горницу. Вышиб ногою дверь, смотрю, они с Ленкой в кровати так и вспрыгнули. Ленка верещит на всю округу, а новоявленный святой пытается меня на горло взять. «Что вам надо? - кричит. - Я милицию вызову». Но я ему долго кричать не позволил, вырубил его в одночасье прямым в челюсть, не зря в детстве ходил в секцию бокса. А Ленке рот зажал и говорю: «Если завтра не уберетесь из города, обоих в Волге утоплю, ни одна собака не найдет».
Тут милиция нагрянула, повязали и меня, и отца Ярослава, и - в отделение. Я там все подробно рассказал, и об их собраниях, и о Шурочке Климович. Удивился я тогда, что проповедник наш ничему не испугался. Сидит себе спокойненько, даже слегка улыбается, в то время, когда ему статья за попытку к изнасилованию грозит, да еще и занятие незаконной религиозной деятельностью никуда не денешь. Я даже тогда подумал, может, он действительно не от мира сего, раз ему все до лампочки. Но вижу, что наше милицейское начальство настроено решительно: налицо подпольный вертеп с гнусными посягательствами, и сам посягатель взят под стражу доблестной милицией. «Спасибо, - говорят, - товарищ Соломатин, за сигнал, а вас, гражданин Бакаев, придется задержать». Так я и узнал тогда его фамилию.
А утром узнаю, что отпустили его почему-то. Почему, допытываться не стал, рад был, что убрались они из города.
Вот и все, что касается моей сестры Любы и этого проходимца Бакаева. О том, что они знакомы были, я не знал, хотя бы мог и догадаться. Все - таки Лена была близкой ее подругой, не могла она скрыть такое свое увлечение. Больше наши пути не пересекались, ни с Ленкой, ни с Бакаевым.
Андрюшка? Вы про Любиного сына спрашиваете? Он хорошо живет. Институт по международным делам окончил. Сейчас работает в посольстве, где-то на востоке. То ли во Вьетнаме, то ли в Камбодже. Где-то там…»

МАКАРЕНКО РОМАН АНДРЕЕВИЧ, заместитель директора строительного треста в городе Сургуте:
«Да, я лично принимал Любовь Семеновну Копытову на работу в наш трест. Вопросов не было. Специалисты из «Плехановки» на дороге не валяются. Другое дело, что все места экономистов у нас были заняты девушками по блату, поэтому мы взяли Любовь Семеновну на должность начальника отдела кадров, но фактически она руководила работой всех экономистов, бухгалтеров и плановиков. Такой, с позволения сказать, теневой аппарат управления в единственном лице. Естественно, ей сразу же дали квартиру в престижном доме. И на новоселье она меня первым делом пригласила. Вот там-то впервые я узнал, что она за человек, и про все ее окружение.
Конечно, очень контрастно смотрелся рядом с нею ее муженек, Виталий Павлович. Если бы я увидел его раньше, я на работу бы ее не взял, будь она семи пядей во лбу. Все в нем выдавало человека из зоны. И язык своеобразный, и песни его блатные, и даже отношение к жене: ты, мол, Люба - большой начальник, но помни, что главный в семье - я. Хочу, котлету из тебя сделаю, захочу - так съем. Правда, ума у него хватало не очень это афишировать, но иногда он все-таки ставил ее в очень неловкое положение. На том же новоселье заставил ее «цыганочку» танцевать. Она, естественно, отнекивалась: танцевать, как оказалось потом, не большая была мастерица, боялась перед своим непосредственным высоким начальством в грязь лицом ударить. Но муженек уперся, как осел упрямый: пляши, и все тебе.
Но Люба все же умнее его оказалась. Вышла она в круг и приглашает на танец начальника нашего главка Муслима Фазиевича Алиева. Он как раз к нам из Москвы приехал, и мы его пригласили на новоселье. Он уже был наслышан о работе Любови Семеновны, о ее, можно сказать, таланте экономиста и организатора, и приглашение принял с охотой. Мужчина он был очень видный, настоящий кавказский красавец-джигит, а по своим манерам - истинный джентльмен. И, понятное дело, Любе он никак отказать не мог. Пошли они танцевать кто во что горазд. Алиев что-то вроде «лезгинки» изображает, Люба вспоминает, как она «цыганочку» в молодости плясала. Но дело-то не в разладе этом, а в том, что они прекрасной парой оказались, прямо всем на загляденье. А Люба еще глазки Муслиму строит, да так и льнет к нему, так и льнет. Смотрю, Виталя из себя выходить начал, глядит на них зверем и водку стаканами глушит. А Люба и после танца рядом с Алиевым за стол села, кокетничает с ним да смехом заливается. Я думал, что попрет сейчас на них благоверный. Ан нет, видно, у них на зоне шибко авторитетов уважают, а для Витали Алиев был по всем понятиям большим авторитетом.
Не знаю, как они после вечеринки там разбирались, но Люба, по-моему, в этот раз мужу показала, чего она стоит. И жили они, на мой взгляд, неплохо, пока он на второй срок в зону не загудел. Я был, можно сказать, непосредственным участником этого дела, поэтому могу рассказать в подробностях, как это случилось.
В тот год я отдыхал здесь, на юге. Как всегда, в нашем санатории. Люба с мужем приехали чуть раньше, она меня еще аэропорту встречала. С цветами, вся радостная такая, говорит мне: «Как я соскучилась по нашим, Роман Андреевич!» Я, признаться, удивился: в санатории в этот сезон каждый второй наш, скучать не приходится. Но ничего выяснять не стал. Только когда устроился на отдых, мне стало все понятно.
Короче, ее благоверный зашиковал на югах. Старых дружков созвал к себе, завел новые знакомства - артисты какие-то, спортсмены знаменитые да карточные шулера. Ясное дело, в такой обстановке Любаша по нашим людям и затосковала. Мне тоже ситуация в нашем санатории сразу не понравилась. Раньше, как и положено, была в нем тишь да благодать. А сейчас превратилась наша здравница в проходной двор. Попойки да вечеринки, считай, каждый день гудят, народ посторонний, в основном, пьяненький, по коридорам шастает, драки тоже часто случались. Но, как ни странно, отдыхающие молчат, будто в рот воды набрали. Я понял так, что некоторым такая жизнь тоже очень пришлась по нутру, а другие просто боялись Виталю, зная его бандитское прошлое. А потом произошла вещь вообще необъяснимая.
Однажды утром входит он в кабинет директора санатория, между прочим, кандидата медицинских наук, и кладет ему на стол приказ, в котором черным по белому сказано, что назначается он, Копытов Виталий Павлович, заместителем директора по хозяйственной части. То есть, по существу, директором, так как Николай Васильевич, наше главное руководство, прозывается главврач.
Николай Васильевич снимает свой белый халат, вешает его в шкафчик и, не сказав ни слова, покидает кабинет, оставляя на столе связку ключей.
Тут я должен пояснить, что гражданин Копытов по приезду в Сургут не работал, по-моему, месяца три. Потом Любовь Семеновна устроила его на нашу лучшую буровую, в бригаду Героя Социалистического Труда Вани Соколкина. Сразу хочу признаться, что работал Виталий в бригаде очень хорошо, даже ударно. Видно, научился кое-чему на лесоповале.
Но одно дело - буровая, а другое - хозяйственная часть крупнейшего на взморье санатория. И тут же поползли слухи, что это назначение - Любиных рук дело.
Через день-два появляется новый главврач, тоже в белом халате, но пропойца из пропойц, по носу видно. Тут народ уже зароптал. Мало того, что санаторий в вертеп превратился, так теперь ни лечения, ни питания хорошего в нем не дождешься. Начали отдыхающие по углам шушукаться и письмо начальству сочинять.
И тут еще раз осмелюсь отметить здравый ум и решительность нашей Любы. Праздновали мы по традиции в столовой чей-то день рождения. После всех поздравлений и праздничных тостов, встает со своего места Люба и просит слова. Все замолкают, хотя многие смотрят на нее весьма недружелюбно, считая ее виновницей всех санаторных бед.
А она улыбается всем, поднимает бокал и просит у всех извинения за неудачную шутку. Мол, приказ о назначении гражданина Копытова был липовый, и кому было положено об этом знать, те знали. А в подтверждение своих слов, она выходит в коридор и возвращается оттуда под ручку с Николаем Васильевичем, кандидатом медицинских наук.
На второй день Виталий уехал из санатория. Объяснили так, что отозвали из отпуска в связи с аварией на буровой.
Вот тут и случились события, в результате которых я стал невольным виновником второго срока Виталия Копытова.
Уже к концу моего санаторного отдыха у нас в столовой появилась новая официантка. Позже я узнал, что ей было двадцать лет отроду, но когда она впервые вошла в зал, дал я ей лет шестнадцать, не больше.
Было в ней что-то жалкое, но в то же время очень привлекательное. Наверное поэтому не было ей проходу от мужиков. Ведь как получается: с одной стороны девчонка очень симпатичная, а с другой - выглядит настолько забитой, что отпору от нее можно не ждать.
Вижу я, страдает наша Олечка от необузданного ухаживания наших северян. Жалко мне ее стало, и решил я тогда взять ее под свою опеку. Стал сопровождать ее повсюду в свободное время, а некоторых наиболее настырных кавалеров просто по-мужски отшил от нее. Начала она на меня посматривать с благодарностью, про жизнь свою рассказывать и все старается мне по всякой мелочи угодить: то в палату мне завтрак принесет, то незаметно от других что-нибудь вкусненькое мне подсунет. Мне это было, признаюсь, приятно. А однажды, уже за полночь, вышел я на веранду покурить, смотрю, а она мостится там ночевать. - «Ты чего домой не идешь?» - спрашиваю. А она мне объясняет, что живет далеко и боится идти ночью через весь город. На другой день я предложил проводить ее, и она согласилась. Действительно, жила она где-то у черта на куличках, на самой верхотуре, куда никакой транспорт не заберется.
Той же ночью, вернувшись в санаторий, я долго думал об этой девчушке, и тогда же пришла мне в голову шальная мысль. Пришла она, конечно, не вдруг, я давно уже почувствовал, что чем-то нравится мне это несчастное, забитое существо, уж слишком часто думаю я о ней.
Вечером предлагаю ей снова проводить ее домой. Смутилась она, но вижу, что рада такому случаю. Пошли мы. Идем молча: я с мыслями своими собираюсь, а она будто чувствует, что разговор впереди серьезный будет, и тоже молчит. У самого дома, когда она уже попрощаться хотела, я и говорю: « Оля, поедем со мной в Сургут. Хочешь, выходи за меня замуж, хочешь, просто поезжай на работу. Я тебя в общежитие устрою, должность подходящую отыщу. А здесь ты погибнешь не за ломаный грош, я же вижу, что у тебя уже сил нету бороться с этими кобелями. Конечно, первый вариант меня бы устроил больше, да и у тебя забот меньше было, когда бы стала моей женой. Я, конечно, намного старше тебя, но, думаю, все у нас сложится. Я готов прямо сейчас с твоими родителями поговорить. А могу и подождать, если ты еще подумать хочешь…».
А она тут уткнулась лицом мне в жилетку, заплакала и говорит: «Я пойду за вас, Роман Андреевич, без всяких раздумий. Я ведь сразу увидела, что вы за человек, вы мне очень понравились. Я даже вас представляла в мыслях своим мужем, и думать о вас мне было так хорошо». Ясное дело, совсем еще ребенок, говорит, что чувствует. Да и я, признаться, от ее слов растрогался, чуть ли не заплакал сам.
Короче, поехали мы с ней на Север. Сразу по приезду расписались и стали поживать в мире и достатке. Подучилась она с полгода на курсах, и устроил я ее в наш горисполком машинисткой. Мог бы, конечно, и в свой трест оформить, но не люблю я эти разговоры про семейственность.
Внешне она здорово изменилась, расцвела, прямо можно сказать. Через два года мы уже с ней поехали отдыхать в наш родной санаторий, так ее там никто не узнал. Даже родители ее сразу не признали. Это, впрочем, немудрено: алкоголики они у нее были, до дочери у них всегда дела мало было.
И вот, на нашу и свою беду, в то же лето приезжает отдыхать на юг и небезызвестный вам Виталий Павлович Копытов. Причем, приезжает один, без жены, так как Любовь Семеновна срочно обсчитывала в то время новое месторождение газа.
Мы с Оленькой почти никуда не выходили из санатория. Пляж у нас свой, дискотека тоже своя, в каждой палате - телевизор. Что еще надо?
Сидим мы как-то с ней вечером на открытой веранде, а мимо Виталий проходит. И так вежливо обращается ко мне: «Вы не возражаете, Роман Андреевич, если мы с вашей женой по Бродвею прошвырнемся?» Мне его тон, несмотря на его вежливость, сразу не понравился, а особенно слово это: «прошвырнемся». Но я никакого вида не подал, говорю: «Если Ольга Александровна не против, то пожалуйста».
А Оленька сразу головой замотала, даже не посмотрела на него и отказалась. Виталий как-то недобро посмотрел на нее и говорит: «Ну, как знаешь, была бы честь оказана». Не зря про него говорили, что от слабого пола он никогда отпора не знал.
И через три дня после этого разговора и произошла та самая трагедия. Я во дворе играл со старичками в домино, а Оля после морских купаний прилегла в палате отдохнуть. Где-то часа через два, когда уже смеркаться начало, мне как-то нехорошо стало, сердце вдруг болью пронзило, и холодом меня так и обдало. И только я встал, чтобы к себе подняться, как вижу бежит к нам наша дежурная по этажу. «Несчастье у нас, - говорит, - с вашей женой беда приключилась». Побежал я за нею по другую сторону здания, куда наши окна выходили, а там уже люди собрались, врач в белом халате суетится, а на бетонных плитах Оленька моя окровавленная лежит. Она еще жива была, даже в сознании. Посмотрела на меня как бы издалека - издалёка и шепчет: «Прости, Роман Андреевич, не смогла бы я жить после этого… Грязный он человек, нехороший, не место ему средь людей. Ты не забудь про это».
Я сразу понял, о ком она сказала.
Тут скорая подбежала, забрали ее. Меня не пустили с нею поехать, я позже понял, почему. Они уже мертвую ее в машину положили.
Бросился я в корпус бежать, если бы нашел его тогда, убил бы на месте. Но он уже под стражей был. Оказывается соседи наши по коридору, балкон у нас еще общий был, слышали крики из нашей палаты и сильный шум. Они позвонили дежурной, а та - в милицию. И взяли его прямо на месте преступления, в растерзанном виде. Из последних своих сил сопротивлялась Оля насильнику… А потом выбросилась с балкона.
На суде я не был, хоть меня и вызывали повесткой. Знал я тогда: сколько бы ему не дали, доживу я до этого срока, встречу и убью…
Но судьба по-своему распорядилась. Наверное, тоже справедливо. Прикончили его в тюрьме. Говорили, что перед этим пытали его здорово за что-то. Не знаю, за что. Может быть, за все, что он людям нехорошее сделал…

КАПИТОНОВ ВЛАДИМИР ЮРЬЕВИЧ, он же Вова Сурок, он же Мусин Петух, временно не работающий.
  Глубоко извиняюсь, гражданин следователь. Очень даже понимаю, что протокол надо писать не по фене, а на правильном русском языке. Я его семь лет в школе изучал, так что попробую изложить все, как надо. Правда по фене я ботал гораздо больше, но на чужую малину со своей парашей соваться не буду.
С Копом, то бишь, с Виталием Павловичем Копытовым, я познакомился на зоне, где я тянул свой второй срок совсем молодым пацаном. Тянул неплохо, а кое-кто может сказать, что даже очень хорошо. А дело в том, что попал я под крыло очень известному авторитету, вору в законе, Идрису Мусамалиеву, кликуха - Муся. Взял он меня под крыло, конечно, не за просто так, не зря я получил тогда кликуху Мусин Петух. Но тут уже ничего не поделаешь, как пишут в газетах, таковы реальности нашей камерной жизни.
Ходки у меня были короткие, но частые. Сами посудите, за что может получить большой срок скромный брачный аферист с приятной внешностью. Два года максимум, ну, от силы три, если я уносил от невесты серебряное ситечко для процеживания чая и кое-какие другие вещи.
А Муся сидел в зоне прочно, как никак, второй свой срок он получил за то, что начисто вырезал семью подпольного ювелира, кстати сказать, тоже из наших, из блатных. Не захотел, подлюга, делиться награбленным добром, да еще позвал на помощь ментов, какие его крышевали. А Муся был мужчина крутой, можно сказать, психованный, и пошел, что говорится, ва-банк. Знал, что сядет надолго, шансов у него не было, но и гордость свою он терять не хотел.
И вот что интересно: сколько бы я своих коротких ходок не делал, всякий раз попадал в ту же самую зону и в ту же самую камеру, где сидел Муся. Вначале я себе чуть мозги не свернул, раздумывая над этим, а потом мне братва растолковала, что бабок у Муси было не считано, и сотворить такой фокус - плевое для него дело.
Потом он сам ввел меня в курс всех финансовых дел своей гоп-компании, а, говоря по-нашему, сделал меня казначеем своего общака. Я ему с воли доставлял самые достоверные данные о доходах-расходах, а он на основании этих данных давал распоряжения, куда и сколько надо вложить денег. Башковитый был мужчина в этом отношении, ему бы министром финансов стать, и не было бы в нашем бюджете никакого дефицита, один лишь чистый профицит.
И вот во время моей очередной, второй, ходки, увидел я в камере рядом с Мусей интеллигентного мужчину выдающейся наружности и недюжинной силы. Он эту силу на моей физиономии испытал, когда я невежливо попросил его освободить мое законное место на нарах, рядом с моим благодетелем. И было мне очень обидно, что Муся ему и слова не сказал по поводу моей испорченной физиономии. Только попозже познакомил нас и предупредил, чтобы впредь между нами никаких конфликтов не было, а все недоразумения мы бы решали через него.
Так я и познакомился с Виталей Копытовым, по кличке Коп. И вся моя дальнейшая жизнь пошла под его диктовку.
Понял я вскоре, что Муся как бы готовит из него своего преемника, хотя и поступал с ним иногда весьма круто. Именно он заставил его пойти на лесоповал, хотя сам был закоренелым отказником и терпеть не мог рабочих лошадок. Виталя чуть драться не полез, когда Муся ему такой ультиматум предъявил, но тот его горлом придавил, как щенка на место поставил. И только когда Копытов отошел чуть, разъяснил ему, для чего это ему, Виталию, нужно. «Срок у тебя солидный, - сказал он ему, - а мне нужен свой человек на воле. Сильный человек, такой как ты. Пойдешь на лесоповал, будешь трудиться, как карла, чтобы досрочное заслужить и уйти отсюда раньше, чем я копыта откину. Я уже второй десяток на нарах разменял, слышу, братки мои бузу затеяли. Пока держу их в кулаке, но это не надолго. Тебе предстоит порядок там навести, а потому слушай меня и не рыпайся».
Копытов после этих слов и не рыпался. Все сделал так, как ему Муся сказал. Он такую бригаду лесорубов скомплектовал, что будь это на воле, они с Доски Почета бы не слазили. Короче, вместо десяти ему положенных, отсидел он всего пять годочков. Провожали его торжественно. И не только зековская компания, но и начальнички, и вертухаи, и всякая такая обслуга. С чистой совестью на волю, прямо как на плакате.
С Мусей они на прощанье пошептались, и ушел Виталя чистым вором в законе на многотрудные дела. Идрис к тому времени совсем плох был, туберкулез догладывал последние его денечки.
В аккурат через два месяца после его кончины, отмотал я свой третий срок и рванул в первопрестольную, где располагалась наша штаб-квартира. И попадаю прямо на сходняк, то есть, извините, на собрание акционеров нашего глубоко закрытого общества с неограниченной ответственностью.
Братки мне очень обрадовались, как никак общак на мне висит, и сразу ко мне за советом: «Скажи нам, что за мужик этот Копытов, нам его в паханы прочат, а ты с ним вместе срок тянул. А для всех нас он совсем темная лошадка, ни один из нас и ложки баланды с ним не срубал».
Ответил я им очень уклончиво, что, мол, в день выборов всякая агитация запрещена, а что это за человек, они и сами увидят и убедятся, что это не кот в мешке, а тигр на свободе, то бишь, в джунглях.
Сходняк у нас получился что надо. В одном из лучших ресторанов Москвы был устроен шикарный банкет по поводу присвоения ученой степени кандидата филологических наук Науму Ароновичу Богораду. Нет, серьезно, без балды. На самом деле получил старикан это почетное звание. И думаете, за что? За словарь слов и выражений, которыми пользуется наше деклассированное общество, а, короче говоря, братки. Именно те слова и выражения, которые вы, гражданин следователь, запретили мне употреблять в моих показаниях. Наум был в доску наш человек. В молодости он прославился как лучший форточник Москвы и окрестностей, так как был очень маленького росточка и ловкий, как обезьяна. От нашей компании получал он неплохую пенсию, значился в ведомости, лично подписанной Мусей.
После торжественной части, где мы его поздравили с высоким званием, Наум попросил ответное слово, в котором умолял нас не базарить, не драться и не стрелять по люстрам, так как все это может нанести серьезный урон его научной репутации. Знал мудрый еврей, что нешуточный вопрос собрались мы решать на этом собрании.
Сходу перешли к выдвижению кандидатур. И сразу же произошла заминочка. Не успел первый оратор произнести имя своего выдвиженца, как на дальнем конце стола поднялся здоровенный амбал, впрочем, со следами интеллекта на физиономии, как то: широкий лоб, умные остренькие глазки и приятная, хотя и не для всех, улыбка. Голос у него оказался тоже очень эффектным: мягкий такой, а, однако, мороз по коже дерет, когда слушаешь его.
А сказал он совсем немного. Уполномочен он, мол, заявить, что обсуждаться сегодня будет только одна кандидатура, вора в законе Копытова Виталия Павловича, по кличке Коп.
Что тут началось! Не зря бедный Наум о люстрах беспокоился. Председатель президиума нашего собрания, как вы бы его назвали, Коля Сухой ничего не мог поделать с разбушевавшимися братками. Откровенно запахло хорошей дракой, а, может быть, и мокрухой, извините, смертоубийством. И тут же выяснилось, что этого амбала-провокатора никто не знает. А потому рев шел на одной ноте: «Кто такой?»
Но возмутитель спокойствия на этот вопрос, похоже, отвечать не собирался. Он как ни в чем не бывало тихонько сидел за столом и пил свой коньяк. И потому вопли шли по нарастающей. И потянулись к оратору самые нетерпеливые дать ему по морде. И тут оказалось, что наш смельчак, заткнувший глотку целому собранию, все прекрасно предвидел и подготовил. Перед горячими братками встали пятеро спокойных мужиков в смокингах, достали из карманов широких штанов по автомату «Узи» и попросили братву занять места согласно купленным билетам. Тем только и оставалось это сделать. И когда этот гай-гуй утих, амбал встал и произнес речь чуть подлиннее первой: «Кликуха моя Родик. Кто хочет знать больше, пусть заглянет в паспорт. Сюда послал меня Муся, царствие ему небесное. Он же велел мне передать его последнюю волю. Паханом будет Коп».
Тут снова крики раздались, но вовремя утихли, потому что автоматы были еще на виду. Попросили только нового кандидата засветиться. Я до этого момента в зале Виталия не видел, даже не знал, что он здесь. Вышел он из какого темного угла, покачал плечами и говорит: «Двадцать пять лет был паханом у вас Идрис Мусамалиев, пусть земля ему будет пухом. Он послал меня к вам, чтобы я продолжил его дело. Знаю, не всем нравится такое его решение. Но подчиниться ему придется. Не потому, что мне очень хочется стать паханом, а потому, этого была воля великого вора в законе, который заботился о вас больше, чем о своих детях. Он предупредил, что тот, кто не подчинится его воле, будет стерт с лица земли. У меня все. Автобиографию рассказывать не буду, она у всех у нас одинаковая. Вопросы будут?»
Один лишь ехидный вопрос раздался: «Ты говоришь, Муся пригрозил расправой несогласным. Выходит, он нас с того света достанет, что ли?»
На что Виталя ему спокойно ответил: «А ты спроси покойного Сашу Пахаря, как Муся его в Монреале с Сахалина достал, из Побединской зоны». Посмеялись все и проголосовали за Копа единогласно.
Такого размаха воровского беспредела, как при Копытове, я, гражданин начальник, не видел за всю свою жизнь. Каждый день я выдавал по его указанию до миллиона рублей, и мне возвращали их с большими процентами. Но давал он не всем. Если, например, у него просили деньги на оружие, он отвечал, как партизанский комиссар: «Оружие надо добывать в бою, брать его у врага». У него у самого был ментовский «Макаров» с наградной надписью. И он не боялся с ним на дело ходить, да и по городу шлялся с пистолетом в кармане.
Поселились мы с ним на шикарной квартире в центре Москвы; на втором этаже старинного купеческого дома. А на первом этаже у нас был кооператив под названием «Марципан», а если по-простому, небольшая пекарня для выпечки сдобных булочек и кафешка при ней. Большим успехом пользовались наши булочки, а главное, у нас был легальный бизнес, в котором мы отмывали такие суммы, какие не снились и Центробанку.
В конторе кооператива у нас сидел свой зиц-председатель. По великой иронии судьбы фамилия этого скромного пенсионера была Бендеровский.
Поначалу мы здорово гуляли. Не было и дня, чтобы мы не погудели в каком-нибудь престижном заведении с девочками и сауной. Компания у нас всегда была большая и тесная: Виталя сумел приблизить к себе очень нужных ему людей. Прочие тоже не обижались, потому что доходы их выросли почти вдвое. На основной, то есть, воровской работе остались только те, кто без нее просто не мог жить, кто привык рисковать и валить людей, как траву на сенокосе. Остальные занимались, как его теперь называют, полу криминальным бизнесом. Сейчас многие из них метят в олигархи. И с большим почтением вспоминают Копа, который открыл для них туда дорожку.
Но скоро нашей разгульной жизни пришел конец. На нашем горизонте появилась Виталина сестричка, Елена Павловна. Очень замечательной девушкой она была. Умница, да и из себя не уродина, а, главное, умела повести себя с любым человеком так, что через пять минут тот за ней готов был пойти в огонь и воду.
Встретились они случайно. На Копа иногда такой стих находил: хоть раз в месяц собрать голодных студентов из какого-нибудь института и устроить им роскошный обед с музыкой в роскошном ресторане, как правило, за городом, на природе. Ребята отъедались, веселились вовсю, а в разгар этого веселья музыка смолкала и в зал входил Коп. Одетый с иголочки, но донельзя грустный и скромный в поступках. Он говорил речь с бокалом шампанского в руке. И знаете, о чем он говорил?
Он просил их никогда не нарушать закон и честно служить Родине. И если кому-нибудь покажется трудно на этой стезе, пусть придет к нему, он всегда поможет. Потом он выпивал вино и уходил, загадочный, как граф Монте-Кристо. Под утро, когда студенты разъезжались домой, каждый из них получал полиэтиленовый пакет с подарком и визитной карточкой Копа.
На всех эти пирушки я обязательно сопровождал босса. Теперь он не хотел, чтобы его называли паханом, и придумал себе новое звание - «босс».
Как помню, это произошло зимой, в Архангельском. Был там такой небольшой ресторанчик для избранных. Сейчас его уже нету, сгорел. Набилось в нем народу, как селедки. Веселья - через край. Но стоило боссу появится, все разом смолкло. Очень он всех своим видом впечатлял. Но не успел он и бокал с шампанским поднять, как раздался прямо-таки истошный крик: «Виталик!» И прямо по головам всех присутствующих, скачет к нему закутанная в платки девица. Коп как только услышал этот крик, так свой бокал и выронил. И в ответ как заорет: «Ленка!» Обнялись они. Первый раз в жизни увидел я слезы у него на щеках. Смахнул он их и объявил громогласно: «Ну, ребята, привалило мне и вам счастье, встретил я среди вас мою родную сестру!» Всю ночь и весь следующий день гуляли мы в этом ресторане, а к вечеру повез он сестру к нам на квартиру. Честно сказать, она дар речи потеряла, когда увидела, как мы живем. Я чувствую, очень ей хочется брата спросить, не награбил ли он это все. А он ей сразу и кооператив наш показал и в кафешке булочками с чаем угостил, удостоверил ее, что все нажито честным благородным путем. И стал он ей сразу рисовать, какую теперь он жизнь для нее устроит, чтобы она не знала никаких забот. Но она этак ласково его остановила и говорит, что из общежития она переезжать пока не будет, а что касается его доброты, то есть у нее одна интересная мысль на этот счет.
Жаль, что не слышал я их последующего разговора, после которого и взяла она бразды нашего правления в свои руки. Через много лет, уже после смерти Виталия Павловича, понял я, какое грандиозное дело взялась она провернуть, да, в сущности и провернула. То, что крахом все обернулось, это не ее вина. Слишком много вокруг нее дураков было, а главным дураком оказался, как ни странно, сам Ярослав Ильич Бакаев, наш идеолог и отец.
Он появился у нас дня через три после чудесного явления Елены Павловны. Роскошь наша на него никакого впечатления не произвела, при виде ее на лице у него появилась грусть, и я сразу понял по его глазам, что ему нас жалко. И состоялся у них очень долгий разговор, при котором мне присутствовать не разрешили, но я хорошо запомнил его начало, когда Ярослав погладил по головке статуэтку нимфы, - музейный экспонат, между прочим, - и с болью сказал: «Как похожи все люди, однако. Я тоже раньше думал лишь о себе, пока не понял, сколько благ я обрету, обратив взор свой к людям». Поистине вещие слова. Столько благ, сколько они стали иметь, воссоединившись, не имел и сам Онассис.
Наша жизнь круто повернулась. Но никто не понял, в какую сторону. По-моему, сам Коп и то не понял. Но собрал сходняк, на котором забацал такие передряги, которые не снились не одному вору в законе. Извините, нормальным языком говорить об этом я не имею права.
Самую интеллектуальную и боевую часть нашей братвы он выделил в отдельное подразделение и подчинил его, - кому бы вы подумали? Елене Павловне! Когда те подняли голос, она встала со своего места, скромная, как все студентки второго курса и сказала такую речь, что Молотов с Вышинским трижды перевернулись в гробу. После этой речи все, кто присутствовал на собрании, полюбили ее навечно.
Наших бизнесменов Коп обложил таким налогом, что в пору было завыть. Но они, вероятно, тоже находились под влиянием ораторских способностей его сестрицы, и никто даже рта не раскрыл.
Появилась группа телохранителей. Основная ее часть должна была охранять тело Ярослава Бакаева.
И опять таки Виталий не тронул ту часть нашей организации, которая по прежнему занималась разбоем и бандитизмом. Эти люди беспрекословно подчинялись ему и гнали огромные деньги в общак, но в случае ареста любого из них, ни один, - даже самый гениальный, - мент не смог бы выйти на Копытова.
И ко всему прочему, Коп женился. Жена его, Люба, понравилась мне гораздо больше, чем его сеструха. Слышал я, что был большой скандал в ее благородном семействе, когда она кинула вполне благополучного и здорового мужа и ушла к человеку с зоновским прошлым и неясным будущим. Я вообще-то никудышный психолог, но сразу увидел, что столкнулись два очень сильных характера, но самое главное было в том, что они по-настоящему любили друг друга.
Короче, я остался один в нашей шикарной квартире на Маросейке, мне стало очень скучно, и я ушел в загул.
А потом случилось со мной несчастье, которое трудно объяснить даже врачу-психотерапевту. Хотя, подобный прецедент уже был. Я имею в в виду Шуру Балаганова. Он тоже пошел на необдуманное мелкое щипачество, имея в кармане вполне приличную сумму денег.
Я не имел никаких финансовых затруднений тоже, но черт дернул меня обчистить богатую американку, чьим бой-френдом я был в течение всего купального сезона в ваших благодатных краях. Она имела очень неосторожное обыкновение разбрасывать свои золотые побрякушки по всему номеру, а номер был люксовый, вы можете представить себе, какое это пространство Короче говоря, однажды ранним утром я собрал себе в сумку весь этот металлолом, отнес его тут же в скупку и взял билет на поезд до Москвы. Но меня взяли в привокзальном ресторане, где за рюмкой коньяка я размышлял о том, какую пользу я принес моей стране, пополнив ее золотые запасы за счет этой сексуально озабоченной американки. И именно это обстоятельство стало причиной того, что мне дали гораздо больший срок, чем я имел раньше за подобные поступки. Нашим ментам надо было доказать, что обижать иностранцев у нас не принято и мне впаяли целых четыре года. С учетом моих прошлых заслуг.
За хорошие деньги мне разрешили позвонить Копу, который был совсем рядом, в этом долбанном нефтяном санатории, из которого он тоже зашагал на зону, а потом и на тот свет.
Я спросил его, кому сдать общак. Он сказал только одно слово: «Мне».
И тогда я понял, что ему конец. Братва не потерпит, чтобы пахан держал общак как простой кошелек в кармане. Да еще имея на горбу непонятный шалман святых братков во главе с профессором.
Я попал в нехорошую зону, где не было своих. Зато там было очень много политических, которые называли себя диссидентами и не хотели видеть во мне борца за справедливость. Я им отвечал тем же, открыто
называя их мелкими и пошлыми заговорщиками, которые только и ждут, что им поможет заграница.
Назревал большой конфликт, потому что блатные почему-то очень уважали этих диссидентов, но однажды утром меня вызвали к главному начальнику зоны, и тот сообщил, что меня переводят в другой лагерь, по географическим понятиям почти курорт в средней полосе.
Когда меня очень вежливо впихнули в камеру моего нового места заключения, я понял, что я попал к своим. Сначала было полное молчание, а потом очень знакомый голос сказал мне: «Здравствуй, Сурок».
И я увидел на нарах, на самом почетном месте, Виталия Павловича Копытова, который улыбался мне, как своей лучшей зазнобе. Впрочем, не буду скрывать, что вскоре наши отношения перешли именно на такой уровень. Как говорят, прошлое не забывается. Или еще лучше, как поется в одной очень хорошей блатной песне, с его легкой руки я пошел по рукам. Я имею в виду конечно же Мусю, который спихнул меня Копу, как свою собственность, по наследству. Но не будем обижаться на судьбу. Она просто ставит каждого на свое место. Мое место было там. Не очень почетное, скажем сразу, но зато теплое и безопасное. В отличие от места на самом на верху.
Я был свидетелем, как убивали Виталю. Вечером к нам в камеру привели двух новеньких. Двое тщедушных вокзальных воришек, которые тянут чемоданы у зазевавшихся интеллигентов из Питера. Лучше места, чем у параши мы им предложить не захотели, и они по этому поводу базарить не стали. Мирно сыграли с нами в секу, конечно же проигрались вчистую, угостили нас всех папиросами «Беломорканал» и легли спать. Среди ночи я проснулся оттого, что кто-то приставил мне прямо в бок острый ножичек. Открываю глаза и вижу, что сидит рядом со мной новенький шкет, лыбится и колет меня прямо в область сердца. Спрашивает: «Ты общак кому сдал, петушок наш ненаглядный?» Я естественно отвечаю ему вопросом на вопрос: «А кто ты такой, чтобы меня об этом спрашивать?» И чувствую сразу, как ножичек ровно на один сантиметр пошел мне под ребро. Хоть и было мне больно, но сумел я окинуть взглядом все наше помещение и увидеть, что все наши товарищи спят беспробудным сном, одурманенные, как я сразу догадался, папиросками наших данайцев. Один только Виталий Павлович сидит в полном сознании на нарах, но находится в том же положении, что и я, то есть, с пером у сердца. А эта гнида, что ширяет меня под ребро, снова повторяет мне свой вопрос, понимая, что мне сейчас очень плохо.
Я начинаю тянуть время, говорю, что всю воровскую кассу сдал Васе Мирному, зная, что Вася уже три месяца сидит в Салониках в греческой тюрьме. И сразу ножичек вошел в меня еще на полсантиметра. «Не гони, Сурок, - говорит мне мой собеседник, - Вася здесь не при чем. Он уже две недели как в бегах, и тоже очень ограничен в средствах». Пока я размышлял, что говорить дальше, эта падаль еще глубже сунула в меня свой ножик. Кричать мне почему-то не хотелось, я только застонал и тут же услышал как Коп спокойно сказал: «Оставь его, сука, общак он передал мне, а кому его поручил я, тебе не узнать до самой твоей позорной смерти».
И тут они начали его резать. Это были два изверга, которым было все равно что резать, живого человека или мясо из холодильника. Коп вскрикнул всего два раза: когда вытек его правый глаз и когда они отхватили его мужское достоинство. И тогда он сказал свои последние слова.
«Зря вы, сучары, - сказал он, - зря вы старались. Ни вы, ни тот, кто вас послал, не знаете, какие муки ждут вас, когда придет мой черед убивать вас». Он сказал это и захлебнулся кровью.
Я знал, что теперь они начнут убивать меня, потому что эти люди никогда не оставляют свидетелей. Уйти от смерти я мог только одним способом: договориться с ними по-хорошему.
Они, вероятно, не ожидали, что Коп загнется так быстро и ничего им не скажет про общак. Такой исход грозил им наверху большими неприятностями. Поэтому, когда я пообещал им помочь в их поисках, уверив, что знаю почти столько, сколько знал Виталя, они ухватились за эту спасительную ниточку. Я сказал им, что мой срок заканчивается через три месяца, и на воле я легко отыщу следы воровской кассы и сообщу о ней тому, кто их послал. Они переглянулись, улыбнулись хитро и сказали, что выйдут из зоны вместе со мной, день в день, час в час. Я этому поверил слабо, но так впоследствии это и получилось.
Ну, а тем утром, когда у нас в камере обнаружилось мертвое тело, естественно, состоялся большой шмон и прислали следователя. Но никто, в натуре, ничего не видел, так как все спали глубоким сном. Половина говорила правду, а мы втроем лепили горбатого. Извините, мы вводили следствие в заблуждение. Орудия убийства тоже обнаружены не были.
Дело, как я понял, закрыли, вокзальных воришек из нашей камеры убрали, но в тот день, когда я вышел на волю, они меня встречали прямо у тюремных ворот. Правда, не только они. Рядом с их убогим «Москвичом» стоял голубенький Любин «Мерседес».
Никогда не думал, что Люба простит мне все. И то, что мы жили с Виталей как муж с женой, а главное, что я позволил этим подонкам порезать его.
А подонки, только увидели, что я сажусь в «Мерседес», рванули от нас в неизвестном направлении.
Люба взглянула на то, как их «Москвичок» рвет когти по проселку и спрашивает: «Это они?» - «Да, - отвечаю, - Любовь Семеновна, они самые, сучьи потроха». - «Ладно, - говорит она, - никому пока о них ни слова. Это - мелкая шушера, нам надо искать, кто нашего Виталю заказал». Так и сказала: «нашего Виталю». Клянусь мамой, я тогда заплакал от этих слов.
Она долго молчала, потом обняла меня за плечи и сказала: «Знаешь, мой петушок…» Я так крупно вздрогнул от этих слов, что ее руки посыпались на сидение с моих плеч. А она улыбнулась мне как ни в чем не бывало и говорит: «От меня у Витали тайн не было, да и не вижу я в том ничего постыдного, ни он, ни ты не перестали быть хорошими людьми после этого. А потому я теперь тебя всегда и всюду буду называть так, «мой петушок». Сказала так и погладила меня по голове.
Растрогала она меня всем этим. Но дальше разговор пошел суровый.
«Во имя вашей дружбы с Виталием Павловичем, - говорит она, - ты должен помочь мне найти заказчика его убийства. Один след у тебя уже есть. Это встречавшие тебя люди на «Москвиче». Ты опознал их как убийц моего мужа. Забудь про это. Теперь это ниточка, которая возможно приведет нас к главарю. Они найдут тебя, и, думаю, уже сегодня вечером. Не скрывай, что тебя перехватила я, Копова вдова, скажи, что ты этого не хотел и не ожидал, но чтишь субординацию. Особо меня не обругивай, это может вызвать у них подозрение, скажи только так, причем в точности: «Деньжат, стерва, на обзаведение маловато дала». Если спросят, сколько, поманежь их маленько, а потом назови сумму, побольше той, которую они на своем веку имели. У них сразу мысль появится, что именно я и держу вашу кассу, коль скоро такими суммами распоряжаюсь, но ты подними их на смех. Мол, где вы такое видели, чтобы баба общак держала, да и Копытов воровские законы знал и выполнял их, и не мог он никогда сбросить общак своей жене. Дальше действуй по обстановке. Если они будут терять терпенье, говори, что ты почти вышел на казначея, делай вид, что ошибся, что общак и вправду может быть у меня, и говори им, что скоро узнаешь это точно. За меня не бойся, будь раскованней. Со мной встретишься только тогда, когда сможешь сообщить мне, кто заказал Виталю. Деньги на все про все будешь добывать сам, кроме той суммы, которую я выдам тебе сегодня. Вот это телефон запомни, как имя родной мамаши. По нему ты всегда отыщешь меня».
Мы приехали в замызганную районную гостиницу, где она мне заказала шикарный одноместный номер. В нем мы и простились с ней на целых два долгих года.
Она укатила на своем «Мерседесе» в Москву, а я пошел в ресторанчик при гостинице. Я сел за свободный столик, заказал громадный обед, и тут ко мне подсели те двое.
И началась для меня кошмарная двойная жизнь, почище, чем у Штирлица. Как меня не убили уже через месяц после этой встречи, я не знаю. Знаю только то, что вся организация была довольна положением дел, особенно после того, как паханом выбрали отличного авторитета, имя пока не скажу. Когда его спрашивали, кто держит общак, он отвечал: «Кто надо, тот и держит». И все были этому рады, кроме тех двоих, что держали меня под прицелом. А я держал под прицелом их. Но оказалось, что они заказчика в глаза не видели. Просто была малая сходка, собрались на нее братки из одной группы, занятые охраной авторитетов, и возникла на малой сходке большая буза из-за несвоевременного получения жалованья. Выяснили, что денег они не получают по той причине, что их пахан Коп, севший недавно в тюрьму, замылил куда-то общак. Решили Копа кончать. Кинули жребий, и выпал он этим двум ублюдкам, как нн странно, двум родным братьям с Кавказа. Конечно, все было очень ловко подстроено, но для меня это было слабым утешением. Я окончательно терял след.
Тогда я начал выяснять личности всех присутствовавших на сходке. Их было ровно тридцать. Я угробил кучу денег и времени, чтобы узнать, кто был инициатором этого собрания. И узнал. Их было двое. Две обыкновенные шавки из числа приближенных к сильным мира блатных. Я насел на них, выяснив предварительно все их слабые стороны. И вышел с их помощью, наконец, на человека, которому спать не давали общественные денежки, и который ради них угробил такого замечательного человека, каким был Виталий Павлович Копытов, по кличке Коп.
В тот летний ненастный вечер я набрал номер заветного телефона, назвал себя, и приятный женский голос назвал мне другой номер, междугородный, по которому я могу найти Любовь Семеновну.
Она ни о чем меня не спросила. Голос у нее был ровный, даже какой-то скучноватый. «Вылетай немедленно, - сказала она. - Если не сможешь купить билет, как никак сейчас курортный сезон, найди во Внуково носильщика по имени Эдмон. Он там один с таким именем, и, я думаю, не только там. Он все устроит».
Я прилетел в этот город глубокой ночью. Здесь тоже шел дождь. Люба стояла в зале ожидания в мокром плаще, на лице ее, как слезы, блестели капли дождя. Она обняла меня и тихо сказала: «Здравствуй, мой петушок». Мне захотелось плакать, но впереди у меня был трудный серьезный разговор, и я сдержался, чтобы потом не говорить ерунды.
Мы сели в машину, на которой она приехала встречать меня, и поехали в город. Где-то минут через десять она сказала водителю: «Ромик, сверни на «Горный воздух». Мы долго петляли по узкой дороге и оказались у уютного ресторанчика, от которого прекрасно был виден ночной город и корабли на рейде. Несмотря на поздний час в ресторане было много посетителей, но Любу здесь все прекрасно знали и нашли для нас отдельный кабинет, а проще говоря, сплетенную из каких-то пахучих веток хижину на двоих. Она все время говорила о какой-то чепухе, рассказывала мне всякие смешные курортные истории, и я понял, что она нарочно оттягивает начало серьезного разговора. Мы выпили красного вина и закусили очень вкусным шашлыком, а она по-прежнему ни о чем меня не спрашивала, словно боялась чего-то. Потом неожиданно встала, подошла к каменной оградке, за которой был крутой обрыв, и сказала: «Говори…»
Я собрался с духом и доложил: «Виталия Павловича заказал Ярослав Бакаев». Большего я сказать не решился, но она спросила сама: «Елена Павловна об этом знала?» Я ответил: «Да».
Любовь Семеновна вернулась к столу, достала из сумочки фляжку с коньяком и одним махом опорожнила ее, прямо из горла. Закусывать не стала. И больше не сказала мне ни слова.
Ее убили ровно через две недели после этого разговора.

ЗАУРБЕК ТУАЕВ, горный инженер по образованию, заслуженный мастер спорта по вольной борьбе, хозяин кафе «Марципан», кличка «Бурон».
  Я был самым уважаемым борцом в молодежной сборной. «Мухачи», то есть, борцы наилегчайшей весовой категории, вообще ценятся высоко, а я был дважды чемпионом Европы, и впереди меня ждало прекрасное будущее в основной сборной Советского Союза. Я говорю так потому, чтобы вы знали, что я попал в эту воровскую кампанию совершенно случайно. Я расскажу вам об этом подробно.
Я начал заниматься вольной борьбой с малых лет. Я рос в сельской местности, там этот вид спорта очень почитается. Еще в школе я достиг больших успехов в спорте, и, получив аттестат, без проблем поступил в горно-металлургический институт. Появлялся я там на занятиях от случая к случаю, в свободное от сборов и соревнований время. Экзамены сдавал тоже на шап-шарап, то есть преподаватели ставили оценки в зачетку, не задавая мне никаких вопросов. Мне это сначала нравилось, но потом отец сказал мне: «Слушай, ты собираешься быть горным инженером или спортсменом? Как ты будешь управлять людьми, если ты в горном деле настоящий баран?» Мой отец был уважаемым человеком, он работал механиком на мельнице. И я пошел к тренеру и сказал ему, что последние два года в институте я буду учиться по – настоящему, без блата, а тренироваться буду там же, в свободное от занятий время.
Многим моим начальникам по спорту это не понравилось, но я не сдался. Было трудно, но мне удалось освоить то, что я пропустил на первых курсах, и сдать уже как надо все оставшиеся экзамены. Я защитил, пусть и не блестяще, диплом, и в честь меня в моем селении был устроен той, то есть праздник, на котором пировало не меньше чем сто человек. Потом я вернулся в город, и мы с друзьями решили в ознаменование окончания института совершить восхождение на одну из вершин Большого Кавказского хребта. Идея была моя, меня и выбрали руководителем, хотя до этого я в горы практически не ходил.
С этого восхождения и началось мое падение вниз.
Сначала все шло великолепно. Ночевки у костра, красивые девушки, вино, шашлыки и хорошие песни про покорителей вершин. На третьи сутки мы вышли к подножию горы, где начинались ледники. Я до сих пор не понимаю, как наша группа разделилась на две части. Я, мой друг Феликс и еще две девушки пошли по узкому карнизу, а остальные девять человек оказались внизу на снежнике, который круто уходил вверх. Я еще позавидовал им, потому идти по карнизу, с которого из-под ног постоянно сыпались вниз камни, было довольно таки опасно. Но все случилось наоборот. Я вдруг услышал, как пронзительно закричала одна из наших девушек, и тут же ее крик потонул в диком грохоте. Я взглянул вниз и увидел, как с вершины горы по ущелью несется снежный смерч. Через некоторое время он накрыл все, что было под нами. Не верилось, что еще пару минут тому назад я видел там цепочку наших ребят, взбиравшихся вверх.
У нас было неплохое альпинистское снаряжение, Феликс имел разряд по горному туризму, и с его помощью мы спустились по веревке в ущелье, прямо к тому месту, где лавина накрыла наших товарищей.
Вокруг была белая пустыня.
Я закричал, как раненый зверь, и начал голыми руками копать снег. Феликс схватил меня за шиворот и ударил ладонью по лицу. «Не сходи с ума! - закричал он. - Так людей под лавиной не ищут». Он разбил все пространство на участки и приказал нам прочесать их, выискивая на поверхности предметы, оставшиеся от людей. Благодаря его указаниям мы спасли двух человек. У одного из них остался торчать наверху капюшон штормовки. Мы ухватились за него и вытащили на поверхность Шурика Воронина, без сознания, но живого. Потом мы нашли ледоруб. На счастье нам и нашему товарищу Казбеку Дзагоеву, его темляк не соскользнул с руки. Казбек еле дышал, но быстро пришел в себя и вместе с нами бросился на поиски оставшихся.
Но больше мы никого не нашли. Семь человек, из них три девушки, оставались под снегом.
Феликс собрал нас вместе. Он велел девушкам поставить палатку на уступе в стороне от снежника, вскипятить чай и привести в чувство Шурика, который все время стонал и порывался встать. Мы с Казбеком должны были снова прочесать снежное поле. Теперь нам надо было быть очень внимательными, мы должны были заметить на совершенно белой поверхности снега желтые пятна - признак того, что в этом месте под снегом находится человек и он еще дышит. Сам Феликс должен был спуститься вниз за спасателями.
Тот путь, что мы прошли за три дня, он пробежал за пять часов и утром вернулся вместе со спасателями. Они откопали всех семерых ребят, но ни один из них не был жив.
Ты знаешь, начальник, сколько мне лет? Конечно, знаешь. А теперь взгляни на мою голову. Ты думаешь, я поседел в тюрьме? Нет, моя голова стала белой, когда я увидел семь трупов, семь молодых ребят, которые лежали в ряд вот на таком белом снегу.
Меня отдали под суд. Хотя страшнее суда, которым судил себя я, по-моему, быть не могло. Я никого не узнавал, ни с кем не разговаривал, не ел и не пил. Я умирал, приговорив себя к этому. Меня все жалели, думая, что переживаю из-за суда. Говорили, что это несчастный случай и меня осудят условно.
От смерти меня спас отец. Он пришел и сказал: «Кто-то должен молиться за них здесь, на земле. Кто это может делать лучше, чем ты? Их родителям сейчас больно, как никому. Их друзья познали большое горе. А ты несешь сейчас на своих плечах и родительскую боль, и горе друзей, и свою вину. Твоя молитва будет втрое понятней Богу. Выпей вина и съешь чурек. Помяни их светлые души». И я послушал его и сделал так, как он сказал.
Но от тюрьмы меня никто не спас. Мне действительно грозил только условный срок, но на мою беду в нашей группе была дочь очень большого в республике человека, и мне дали три года лагерей.
Встретили меня на зоне хорошо. В камере уже знали, кто я такой, за что меня посадили и кто за меня хлопочет. А хлопотал за меня, среди многих прочих, один мой дальний родственник, большой авторитет в воровском мире. Самое главное, за что его уважали, было то, что он ни разу не сидел в тюрьме. Казалось, все должно быть наоборот: ну, какой это авторитет, если он не отметился на зоне. Но дело в том, что он проходил по таким делам, где ему грозила верная вышка, и все его друзья в законе уже пили за его упокой. Что происходило потом, никто толком понять не мог. Прямо на суде появлялись свидетели, утверждавшие, что он никак не мог быть на месте преступления, потому что был вместе с ними совсем в другом месте. Милиционеры, которые брали его прямо у трупа, начинали сомневаться, не был ли он там случайным прохожим. И наконец его подельщики в один голос заявляли, что на предварительном следствии они оклеветали хорошего человека из-за низменных побуждений.
В средней полосе России он был известен как «Лезгин», у нас его звали Арсеном, хотя настоящее его имя было Измаил. Вот на беседу о нем и пригласил меня однажды Идрис Мусамалиев, тянувший срок в том же лагере. О нем мне уже много рассказывали мои сокамерники, его кличка «Муся» наводила ужас по всей зоне, особенно среди новичков, поэтому, когда мне сообщили о предстоящей встрече, я очень волновался.
После отбоя за мной пришли какие-то два амбала и не таясь повели меня через весь лагерь в каменный барак, где сидели сплошные рецидивисты. Я хотел поговорить с моими сопровождающими, узнать, как мне себя вести с авторитетом, но они только косо улыбнулись и попросили меня заткнуться. В небольшой, на шесть человек, камере в углу был накрыт небольшой стол, а вернее, тумбочка. На ней стояла бутылка водки, вокруг которой была аккуратно разложена самая изысканная закуска: копченая колбаса, маринованные грибочки, голландский сыр. Но больше всего я удивился, увидев на столе банку консервированной черемши. У нас на Кавказе это большой деликатес.
Конечно, удивительно, что я рассказываю прежде всего о еде, как будто людей в камере совсем не заметил. А оно так и было на самом на деле.
Первые дни в заключении очень я страдал от недостатка пищи. Голод донимал меня с утра и до поздней ночи. Передач от родных я еще не получал, а в камере со мной сидели одни бедолаги, по году с воли ничего не имели.
Вот поэтому, ничего вокруг не замечая, и уставился я на столик с царской едой. Потом слышу, кто-то смеется сзади меня. Оглянулся, вижу, на нарах сидит мужик в тельняшке, видный из себя, но только очень худой.
Встал он, подошел ко мне, руку протянул и говорит: «Муся».
Мне на зоне уже разъяснили, что при знакомстве надо называть свою кликуху, потому что имя там никому ничего не говорило, а по кличке можно было сразу определить, кто ты такой и чего стоишь. Беда была только в том, что у меня никакой кликухи еще не было.
И вот тогда, сам не знаю почему, в какое-то мгновение припомнил я одного своего институтского товарища, простого паренька из небольшого горняцкого поселка. О чем бы он нам не рассказывал, он всегда начинал так: «А вот у нас в Буроне…». Говорили, что даже свой ответ на экзамене он начинал с этой фразы.
И когда я пожимал протянутую мне Мусину руку, у меня и вырвалось это слово: «Бурон». Муся переглянулся со своим окружением, но ничего не сказал.
Сели мы за стол, Муся разлил по стаканам водку и спрашивает меня: «Ну, как там Лезгин поживает?». Я отвечаю, что видел его с полгода тому назад, он был на том самом тое по случаю окончания мною института и подарил мне шикарные золотые часы фирмы «Роллекс».
«Так давайте и выпьем за него, - предложил Муся. - Таких людей надо любить и уважать, особенно, если он твой родственник».
Тогда эти слова были для меня обычным тостом, и только позднее я понял, что хотел сказать Муся. Он хотел, чтобы я пошел по стопам дядюшки и был связующим звеном между ним и Арсеном. Очень мудрым человеком был Идрис Мусамалиев, да поможет ему аллах на том свете.
На свободу я вышел уже совсем другим человеком. Я был человеком Муси, одни боялись меня, другие уважали. У ворот зоны меня встречали отец, мама и… Арсен. Теперь мою судьбу определял он, отец молчал и во всем с ним соглашался.
А будущее мое Арсен определил так: «Побудешь неделю дома, потом поедешь в Москву, там у тебя будет квартира и работа. Не вздумай жениться на москвичке, невесту мы тебе подберем сами, из нашего селения. Кроме работы у тебя будут еще кое-какие дела. Люди, с которыми ты будешь их проворачивать, полностью будут подчиняться тебе, ты для них царь и бог. Будет еще человек от Муси, по кличке Коп. С ним держись на равных. На первых порах он будет помогать тебе, потом ты поможешь ему. Главное, ничего не бойся. Я своего родственника больше в тюрьму не отдам».
Так я стал слугой двух господ. Арсен давал мне деньги и присылал своих людей, которым я передавал его приказы. Эти приказы были, конечно, криминального характера, с точным указанием места и времени совершения преступления. Эти люди брали сберкассы, грабили богатые квартиры, нападали на дальнобойщиков. Свою добычу они приносили мне, а я с оказией передавал ее Арсену, который все это время мирно трудился на своей пасеке в предгорье.
Работа у меня была не очень сложная и не занимала много времени. Я только числился помощником начальника главка механизации рудничных работ. Он поручал мне проверить, как выполняются его приказы на местах. Я заносил все эти приказы в специальный каталог по срокам их выполнения, а затем обзванивал управления горных работ и получал нужную информацию, которую доносил до своего шефа. Естественно, что меня там боялись больше, чем его, и часто я получал оттуда богатые подношения.
Кроме того, я мог в любое время беспрепятственно выехать в любое место нашей страны якобы для проверки положения дел на местах. Шеф подписывал мне командировки не глядя.
Когда в нашей конторе появился Виталий Павлович Копытов, я и принял его за одного из подобных дарителей, потому что в руках у него был роскошный букет цветов и коробка с конфетами. Он внимательно оглядел мой кабинет, одобрительно покачал головой, удивленно хмыкнул и сказал: «Ну, здравствуй, Бурон». И тогда я сразу понял, что это и есть тот самый Коп, о котором мне говорил Арсен.
Вечером мы встретились в ресторане, и Коп сразу приступил к делу.
«Сколько у тебя людей?» - спросил он. Я назвал цифру, вдвое занизив количество наших головорезов. Он с минуту помолчал, потом сказал с явной обидой: «Лезгин говорил мне, что с тобой надо быть честным, потому что ты всегда будешь честным со мной». Мне стало стыдно, я покраснел и опустил голову. «Извини, - сказал я, - я забыл, что Арсен говорил мне то же самое». Коп простил мне мою забывчивость, и мы в тот же вечер крепко подружились.
Что касается дела, то он попросил меня дать ему пару-тройку моих самых толковых людей, которые могут сделать самую черную работу и не будут ничему удивляться. Я пообещал ему прислать таких людей уже на следующий день, и он добавил: «Только держи их под своим контролем, интересуйся, чем они занимаются, хотя задания я им буду давать сам».
Гораздо позже я понял, какую игру он затевал тогда.
На прощанье он пригласил меня к себе домой в гости, пообещал познакомить меня со своей женой.
Любовь Семеновна произвела на меня громадное впечатление, я сразу влюбился в нее, потому что не влюбиться в такую женщину было невозможно. Она была ласкова со мной, как с маленьким ребенком, и называла меня «мой седой мальчик». Я виделся с ней редко, потому что они жили в Сургуте, а в Москве бывали наездом, один-два раза в месяц.
Однажды летом я получил от нее телеграмму: «Мой седой кавказский мальчик, прилетай, я очень соскучилась по тебе на этом противном южном море». Не надо говорить, что в тот же вечер я был в этом городе, рядом с нею. Мы веселились с нею вдвоем, как только могли. Я уводил ее в горы, сам готовил для нее шашлык и ездил в Сухуми за лучшим грузинским вином. Мы могли сидеть у костра и разговаривать всю ночь. Но когда я захотел поцеловать ее, она сказала: «Заур, этого не будет никогда». И я не стал ее спрашивать, почему.
Честно скажу, я обрадовался, когда Коп пошел на второй срок. Да еще из-за какой-то девчонки. Я надеялся, что у Любы есть женская гордость, что она обидится на Виталия и забудет его.
Я очень сильно ошибался. Окончательно я это понял, когда Копа прикончили на зоне. Я снова получил ласковую телеграмму, но когда я читал ее, у меня кровью обливалось сердце. Вот такие слова были там: «Мой седой мальчик, мне очень трудно, я не хочу жить, прилетай».
В тот же день я был в Сургуте. Она встретила меня в аэропорту, упала мне на грудь и начала плакать. Я суровый кавказский человек, но я тоже заплакал.
Мы приехали к ней домой, помянули Виталия, а потом она достала две фотографии и спросила: «Ты знаешь этих людей?». Конечно, я знал их. Это были родные братья, Мотор и Азамат, те двое, которых я дал ему по его просьбе.
«Эти подонки, - сказала Люба, - убили Виталю. Но они только исполнители, заказал его кто-то другой. Сейчас мой человек пытается узнать, кто, и я уверена, узнает. Тебя же прошу разобраться с этой шантрапой. Нет сомнения, что они не знают настоящего заказчика. Их запутали так, что им еще долго не распутаться. Не теряй время на разговоры с ними. Они просто должны умереть, причем умереть так, чтобы они пожалели о том, что сделали. Пока мой человек работает с ними, ты тоже начинай действовать с другой стороны. Твоя задача: держать их в постоянном страхе. В панике они выведут хоть на какой-то след к заказчику. Вот тогда и придет их черед. Ты понял меня?». Конечно, я ее прекрасно понял. Мне было немножко обидно за себя, что она именно меня выбрала орудием мести, человека, который любил ее больше всех на целом свете. Но я готов был сделать все, что она попросит.
Я быстро нашел их, этих двух мерзавцев, все-таки это были мои люди. Я не подал и вида, что мне что-то известно про убийство, просто поинтересовался, как им живется у нового пахана, не обижают ли их, хватает ли им бабок. Под конец разговора сказал: «Плохая весть у меня для вас, братки. Два года тому назад вы, помнится, пришили по пьяному делу кривого Алдара».
«Помним, помним, - отвечают братья, - спасибо тебе, Бурон, что уладил тогда это дело», - «Уладить-то я уладил тогда, - говорю я, - но вот недавно вернулся из зоны племянник кривого Алдара, Фандыр, собрал всех своих родственников, и те объявили вам кровную месть, не меньше, не больше. Я первым узнал об этом и решил вас предупредить». В одно мгновение лица у братьев стали белыми, как мел. «Помоги, - просят, - мы в долгу не останемся».
Я обещал им помочь, но предупредил, что должен знать обо всех их передвижениях и делах. Они делали все так, как я им сказал, но страху от этого у них не убавилось. На их беду в Москву приехал Фандыр, по нашему это гармошка, и русские так и называли его по кликухе - Гармонь. Он конечно и слыхом не слыхивал о кровной мести, якобы объявленной его тейпом двум братьям-разбойникам. Встретив их однажды в ресторане, он был с ними таким приветливым и родным, что они не выдержали этого, пришли домой и… повесились.
Когда я сообщил об этом по телефону Любе, она сказала только одно слово: «Жаль».
Она погибла ровно через месяц после этого разговора.

АРКАДИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ МЕЛЬНИКОВ, начальник охраны буровых установок, подполковник запаса воздушно-десантных войск, кличка Парашют.
Не надо, гражданин следователь, тянуть меня на откровенность. Терпеть не могу. Расскажу все, как было. На одну страницу протокола.
Девятнадцатого мая сего года мне позвонил из Москвы мой непосредственный начальник, Дмитрий Алексеевич Голубев, и сообщил мне, что у него есть для меня очень интересное и прибыльное дело. Суть этого дела по телефону он сообщить отказался. Я вылетел в столицу
Охарактеризовать господина Голубева? Зачем вы заставляете меня делать это, если он сидит у вас? А в вашем сейфе наверняка лежит вот такое толстое досье на него. Но если вы настаиваете, скажу кратко: крутой криминальный тип, для которого нет ничего невозможного.
Мы встретились в моем номере в гостинице «Россия». Он сразу же изложил мне суть дела. Мне следовало собрать группу надежных людей и ликвидировать на Юге женщину, некогда жену крупного криминального авторитета.
Я сразу же сказал ему, что втемную не играю. Я должен знать причины, фамилию, имя, отчество женщины и последствия операции. Голубев замялся, долго думал и позвонил по московскому номеру, который я сразу же, как опытный разведчик, вычислил. Он просил кого-то приехать. Не успели мы выпить бутылку коньяка, как на пороге появилась женщина, которую я прекрасно знал. Это была Елена Павловна Копытова, моя знакомая по Сургуту. Я получал от нее солидные суммы денег ежемесячно за некоторые услуги полу криминального характера: запугать, слегка поколотить, собрать компромат. Я уважал ее за смелый мужской характер и называл ее своей благодетельницей, то бишь спонсором. Несколько раз она приглашала меня на религиозные собрания, которые проводил ее то ли муж, то ли любовник, Ярослав Ильич Бакаев. Он был не дурак принять, разумеется, алкоголь самой высшей пробы и мы с ним сошлись на этой почве. Признаться, мне импонировали и его идеи братского единения людей на основе его религии, отличной организации и огромных денег.
Короче, Елена Павловна изложила мне все подробности предстоящей операции. Она сразу же призналась мне, что не хотела светиться в этом щепетильном и опасном деле, но коль скоро я оказался таким принципиальным, готова посвятить меня во все тонкости. Пусть будет хуже для меня.
Она достала из сумочки лист бумаги и фломастер и быстро набросала схему. «Вот это ядро некоей организации, - пояснила она, - о которой вы не слышали, но от которой часто получали субсидии. Во главе организации стоит человек, который занимается только лишь идеологическим вопросами, но любое его слово является непререкаемым приказом. Его идеи и приказы претворяются в жизнь вот этим штабом, немногочисленным, но очень боеспособным. Вот это ячейки нашей организации, у каждой из которых свое предназначение, свои задачи. Одни из них делают деньги, другие решают вопросы привлечения на нашу сторону людей, третьи обеспечивают охрану, и так далее, и тому подобное. Особняком стоит финансовый сектор. Его задача: сберечь и приумножить наш капитал, который, не буду скрывать, достиг очень солидных размеров. Единственного человека, который стоит во главе этого предприятия, знают только двое членов организации. Одним из них, как вы уже, видимо, догадались, являюсь я. Совсем недавно мне стало известно, что наш банкир, будем называть его, а, вернее, ее так, решила не выполнять приказы главы организации и прекратила финансирование всех наших проектов. Более того, используя наш капитал, она хочет развалить всю организацию и покончить с ее руководством. Учитывая опасность физического устранения руководящих лиц, мы решили принять крайние меры и обратились к вам».
Красиво, и, главное, очень рискованно она все это изложила. Я-то не был членом их организации и мог устроить им массу неприятностей.
«Назовите мне ее имя», - попросил я.
«Значит, вы согласны?» - спрашивает Елена Павловна.
«В принципе, да, - отвечаю, - хотя желал бы выяснить еще ряд деталей. Учитывая вашу откровенность, вам будет нетрудно сообщить их мне».
«Хорошо, - говорит она, - я назову вам ее имя. Это Любовь Семеновна Копытова».
Я хорошо знал и эту женщину, мы часто встречались с нею в различных компаниях и по работе. Кроме того, я знал, что ее мужем был родной брат Елены Павловны. Это меня несколько смутило, и я задал свой очередной вопрос: «А вы не знаете, что ее побудило пойти на такой шаг? Здесь должны быть очень веские причины».
«Буду откровенна до конца, - отвечает Елена Павловна. - Она вообразила, что ее мужа, Виталия Павловича Копытова, убили в тюрьме по нашему приказу. Представляете, я сама приказала убить своего родного брата! Абсурд, но ей теперь ничего не докажешь. А потом я думаю, что это просто надуманный предлог для того, чтобы присвоить деньги организации и покончить с нами».
Все остальное меня больше не интересовало, и я дал окончательное согласие. Елена Павловна предупредила меня, что задача будет не из легких, так как у моей будущей жертвы много верных друзей, которые уже взяли ее под свою охрану. И тут же она предложила мне свой план, который я, после незначительной корректировки, принял.
Все, о чем я расскажу дальше, проходило по этому плану, с некоторыми изменениями, внесенными непредвиденными обстоятельствами.
Семнадцатого июля я получил от Елены Павловны условный сигнал о начале операции. На следующий же день я и трое моих надежных друзей выехали из Тюмени поездом, идущим на Юг. На станции Камышлов мы вышли из вагона, чтобы встретиться с бригадой резчиков по камню, тоже в составе четырех человек. И у них тоже были билеты на этот поезд. Мы уговорили их отказаться от поездки к морю по приглашению местного кладбищенского монополиста. Они согласились не сразу, а лишь после того, как поняли, с кем имеют дело.
Юг встретил нас легким дождичком, но нас это не смутило. Все шло по плану. Любовь Семеновна ехала на интересную экскурсию, мы на иномарке уважаемого господина Константиниди следовали за ней. Мы должны были остановить автобус, попросить гражданку Копытову выйти, сообщив ей, что ее подруга и родственница Лена попала в автомобильную катастрофу. Потом отвезти на заранее приготовленную Еленой Павловной квартиру, выяснить при помощи подручных средств, где хранятся бесценные сокровища, и тихо отпустить ее на небеса.
Но шофер автобуса, видимо, почуял что-то неладное и не остановился. Пришлось нам проследовать за ними, долго ошиваться в кустах близ места их пикничка, но человеческая натура неумолима. Любовь Семеновна вынуждена была зайти за кустики, а там уже были мы. Здесь вышла вторая промашка. Нам не удалось уволочь ее с собой, она оказалась сильной и горластой бабой. На наше счастье крика ее никто не услышал, так как экскурсанты в это время дружно запевали казачью песню. Но мне пришлось ее прикончить, потому что она зверела с каждой секундой.
Вот и все. Мы получили от Елены Павловны причитающееся нам вознаграждение и вылетели тем же днем рейсом на Тюмень.
Где я взял нож, которым убил женщину? Купил в нашем охотничьем магазине. Их делала какая-то уральская артель по образцу испанской навахи. И все почему-то с красной ручкой.

Клевцов Юрий Андреевич, директор строительного треста, среди рабочих известен под кличкой Насос.
Прошу прощения, что непреднамеренно ввел в заблуждение работников органов при нашей первой беседе. Но я все обдумал и осознал, и готов обо всем чистосердечно рассказать. Глупо что-то скрывать, учитывая тесные связи нашей милиции и службы безопасности.
Кто именно оформил мне документы? Непосредственно я поддерживал контакты с Любовью Семеновной Копытовой. Она передала мне их в день вылета вместе с пакетом, который я должен был передать человеку в гостинице в столице республики Бангладеш городе Дакка. После этого я должен был через два дня отправиться в Бутан и встретиться там с человеком, очень влиятельным в определенных кругах, а именно в сфере неофициальной религии. Я лично читал некоторые его труды, и хотя не смог досконально вникнуть в суть его учения - вы понимаете что свободное время у меня страшно лимитировано - нашел мысли этого ученого мужа весьма привлекательными. Но не более.
Я действительно был в Бутане. Визит в эту страну был запланирован заранее, и мои знакомые, люди состоятельные и высокопоставленные помогли мне оформить все необходимые для этого документы. Но от моего непосредственного начальства мое посещение этой страны держалось в тайне. Как и от служб, надзирающих за нами за пределами Родины. В недавнем прошлом это, конечно, было невозможно. Наши органы, я имею в виду КГБ, работали очень четко. Но сейчас… Извините, я, кажется, увлекся темой, не относящейся к делу.
Собственно, Любовь Семеновна была главным заинтересованным лицом в этой авантюрной поездке. Она полностью субсидировала ее, и, должен признаться, выделила мне солидную сумму для собственных нужд.
Итак, я прилетел в Дакку, устроился в отеле, и занялся делами, ради которых я был послан туда моим руководством. На первом месте у меня всегда была работа и еще раз работа.
Человек по делу Любовь Семеновны явился, как меня и предупреждали, на второй день, вечером. Я уже рассказывал вам об этой встрече, но извините, не все. Я передал ему не весь пакет, а только небольшое письмо. К моему удивлению, он вскрыл его сам, при мне! И прочел его тут же. Затем на прекрасном русском языке он сказал мне, что ждет меня завтра утром у входа в гостиницу. Он даже не спросил, буду ли я занят в это время или нет.
Но пришлось подчиниться. К этому меня обязывала сумма моего гонорара.
Утром я сел в его машину, на которой мы весьма быстро добрались до небольшого частного аэродрома. Там нас ждал маленький вертолет.
На нем мы и пересекли границу Бутана. В очень гористой местности мы летели где-то минут двадцать и приземлились на крохотной поляне среди удивительно густого леса. Сразу от поляны начиналась мощеная дорожка, которая затем переходила в лестницу, ведущую к прекрасному дому, я даже бы сказал, дворцу, в виде древней пагоды.
Далее тоже все развивалось по сценарию восточной сказки. У входа в пагоду стояли, как истуканы, скрестив руки на груди, косоглазые стражники в блестящих темно-синих халатах с огромными мечами на поясе. Как только мы вошли, к нам навстречу выкатился маленький желтокожий старичок с седой жиденькой бородкой. Согнувшись в три погибели, он засеменил впереди нас, указывая путь.
Наконец мы вошли в большую залу, где у задней стены, задрапированной шелком, стоял самый настоящий трон, на которых обычно изображают их богов. Мне показалось, что он был сделан из чистого золота. Это, конечно нонсенс, но у меня на первый взгляд сложилось именно такое впечатление.
На троне, положив руки на колени, прикрыв глаз, сидел знакомый мне по Москве и по нашему городу профессор Ярослав Ильич Бакаев, укутанный в какие-то невообразимые белые одежды. Да, да это был именно тот человек, о котором я вам только что говорил, заводила какой-то немыслимой секты, с которым по просьбе Любови Семеновны я и должен был встретиться. Но разве мог я подумать, что эта встреча произойдет именно так! Что вместо скромного преподавателя я увижу подобие Будды на золотом троне!
Потребовалось наверно минуты три, чтобы я пришел себя. И именно к этому моменту Ярослав Ильич медленно открыл глаза и произнес своим удивительным голосом, всегда который поражал меня своим проникновением в душу его собеседника:
- Здравствуйте, добрый посланец моей Родины. Очень рад видеть вас у себя. Не обращайте внимания на весь церемониал, но так предписано мне поступать уставом нашего Братства, а оно неуклонно следует заветам Бога. Будьте как дома. Батыр, поставь гостю кресло рядом с моим. Невысокий коренастый человек, напомнивший мне чем-то представителя нашего Севера, может чукчу, а может якута, быстро внес на помост довольно тяжелое кресло, и, поддерживая меня под локти, сопроводил на место.
- Приступим сразу к делу,- сказал Бакаев. - Через час у меня встреча с американскими учеными из Йельского университета. Они интересуются психологическими аспектами восточного духоборства. Такие величины в мировой теологии, а не понимают, что все это едино: психология, мироощущение, самосознание и далее, и далее. Это все и есть Бог, который живет в каждом из нас. Но ладно, оставим эту дискуссию для американцев. А с вами мы будем говорить о делах наших земных, даже, сказал бы, низменных. Так что нам передала нам наша любезная Любовь Семеновна?
Он тихо рассмеялся и прикрыл рот широким рукавом своего одеяния.
Я открыл кейс и достал именно тот пакет, который Любовь Семеновна наказывала передать Бакаеву во что бы то ни стало из рук в руки. И я заметил, что они у него при этом изрядно дрожали. Он как-то нежно погладил грубую оберточную бумагу и отложил пакет в сторону, на журнальный столик.
- Спасибо, уважаемый Юрий Андреевич. Вы ведь очень рисковали, выполняя миссию по доставке этого пакета сюда. И потому моя благодарность не знает границ.
Я не имел представления ни о каком риске, исполняя поручение моей знакомой. Она сказала, что это обычные финансовые документы, что-то вроде бухгалтерского отчета. Рисковать я мог, только перевозя валюту, но этот вариант мне в голову не приходил. А судя по поведению и словам Бакаева, в пакете были именно деньги.
При этой мысли меня изрядно затрясло. Выходило, что я оказался в роли подставной утки. Мне невероятно повезло, что в аэропорту меня оформлял знакомый таможенник, которому я когда-то помог строительными материалами.
Придя в себя, я вспомнил еще об одном поручении Любы. Я снова открыл свой кейс и достал оттуда бутылку армянского коньяка:
- Любовь Семеновна просила меня распить с вами бутылку этого божественного напитка в честь успешного завершения нашего дела.
- Охотно, охотно, - оживился Ярослав Ильич, - я уже стал забывать здесь вкус родного алкоголя. Батыр, принеси, пожалуйста, бокалы. Закусим мы, пожалуй, свежей клубникой. Это единственная ягода здесь, которая напоминает мне родные места.
Пока телохранитель выполнял его поручение, Бакаев продолжал ощупывать долгожданный пакет.
Наконец Батыр принес поднос с бокалами и закуской и поставил его на столик. Затем он взял в руки бутылку, внимательно изучил наклейку и ловко вышиб пробку, ударив ладонью по донышку.
«Спорить буду, что он из наших», - подумал я тогда.
Узкоглазый налил немножко коньяка в один из бокалов и понюхал его.
Потом повторил эту процедуру еще и еще раз.
«Понравился туземцу армянский напиток», - отметил я про себя.
Но Батыр не спешил поставить преподнести бокал мне или своему хозяину. Он поставил его на каменную тумбу, на которой горел благовонный огонь и произнес слова, которые едва не повергли меня в обморок.
- Мой господин, вам не надо пить это вино. От одной его капли вы умрете, а умирать будете долго и мучительно.
Я уже ничего не соображал, все окружающее меня поплыло, окутываясь густой дымкой. Последнее, что я услышал, это тонкий смешок Бакаева и его слова;
- Ай да Люба, ай да казначей… Одним махом двух побивахом. Распорядителя финансов и заодно свидетеля…
Очнулся я в небольшой полутемной комнатке, на циновке, расстеленной прямо на полу. Прямо надо мной возвышалась фигура Ярослава, рядом с ним стоял неразлучный Батыр.
- Как вы себя чувствуете, уважаемый? - спросил он. - Я вижу, что вы впервые оказались в такой ситуации. Ситуации, когда вас хотят убить. Вас лично я ни в чем не виню, вас просто выбрали орудием мести и одновременно попутной жертвой. Вы в состоянии сейчас перенести обратный путь в Дакку?
- Вероятно, да, - ответил я с трудом. - По крайней мере, оставаться здесь для меня намного мучительней.
- Ну, вот и прекрасно. Вертолет готов к вылету. Где-то через час вы будете в Бангладеш, а завтра вернетесь на Родину. Только там, пожалуйста, поберегите себя. Теперь вы опасный свидетель кое для кого. И вот этому кое кому скажите, пожалуйста, при встрече, что Ярослава Бакаева нельзя уничтожить. Пусть эти мои слова она припомнит, когда придет ее смертный час. А он уже близок. Прощайте.
Вот и все, что я мог рассказать вам, гражданин следователь.

ПАВЛОВСКИЙ АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ, адмирал в отставке, без клички, хотя моряки называли его Батя.
(Я опускаю первую часть рассказа адмирала о событиях, которые вам уже известны, и начинаю с того дня, когда мы расстались с ним в гостинице «Москва».)
   Итак, я шел на встречу с Ярославом Бакаевым с твердым намерением убить его. В разговоре со Старковым я сказал, что буду предлагать Бакаеву убраться из Москвы, и только в случае его отказа… Это я пытался успокоить его, чтобы он, не дай бог, не бросился вслед за мной помогать мне в расправе над его злейшим обидчиком. На самом деле, у меня с самого начала был только один умысел: стереть его с лица земли. План мой был прост и надежен. Так как мы договорились о встрече, дверь мне он откроет в любом случае. Я захожу в прихожую и сразу стреляю в него в упор из моего табельного «ТТ», рукоятку которого я все время сжимаю в кармане плаща. Остается лишь пальцем сдвинуть предохранитель. Почему сразу?
Попробую объяснить. Понимаете, каким бы человеком Бакаев не был, но это все - таки человек. Был… Он мог мне улыбнуться, заговорить, предложить тапочки. А у меня, понимаете, такая натура, что, когда я вижу человека в житейских мелочах, я теряю в нем врага. Мне надо снова настраивать себя, вспоминать всю эту гнусь, что он совершил с людьми. Поэтому лучше сразу.
Потом я должен был прямо из прихожей позвонить в милицию и честно признаться в содеянном.
Не знаю почему, я выбрал не самый короткий путь к дому на Котельнической. Наверное, хотелось пройти на прощанье по любимым, заповедным местам. А мое любимое место в Москве - это Китай-город.
Я прошелся до Политехнического музея, потом до Старой площади. Там моя любимая церквушка, Троицы в Никитниках. Попрощался я с нею, поклонился низко, крестом себя осенил. Людей там всегда много бывает, и посмотрели они на меня все с удивлением, мол, советский адмирал, а крестится.
И тут меня как будто осенило: да ведь я стою прямо в двух шагах от ЦК КПСС! Ох, какой вот в этих стенах завтра поднимется шум! Адмирал Павловский, член партии с 1945-го года, выдвиженец и гордость партии, оказался простым мокрушником!
И вспомнил я морду того партократа, кому я докладывал о Бакаевских бесчинствах. Вот он уж обязательно вспомнит обо мне. И догадается, почему я пришил этого гада. Но волноваться-то он не станет: нигде не указано с каким вопросом я приходил к нему, нигде не запротоколировано ни одного моего слова. Так что улыбнется это ничтожество, вздохнет и пойдет в столовую, на обед. Вот здесь, прямо у церквушки на доме так и написано: «Столовая ЦК КПСС». Из нее как раз выходили два веселых молодых аппаратчика. Один еще в зубах ковырялся.
И меня будто обухом по голове долбануло: что же я такое делаю? Я, очистивший землю от скверны, буду вшей на зоне кормить, а они, которые должны были в набат бить, прознав о «религии» Бакаева и его жертвах, будут бумажки с места на место перекладывать, речи говорить да пузо набивать в элитных столовых!
Ну, нет, сказал я вдруг себе, мы пойдем другим путем. Слава Богу, до Котельнической было еще далеко, и я хорошенько продумал каким же он будет, этот другой путь.
Он открыл мне дверь как хозяин, и весь его вид говорил, что он обосновался здесь хорошо и надолго: он был в долгополом халате, в руках он держал солидный фолиант, от него пахло коньяком и дорогим одеколоном.
- Проходите, Аркадий Петрович, - сказал он, улыбнувшись мимолетно.
Хорошо, что он не предложил мне мои же тапочки, это могло бы вывести меня из равновесия. Я хотел снять плащ, но рука моя еще сжимала рукоять пистолета, и я прошел в комнату, не раздеваясь. Там все оставалось, как прежде, и у меня защемило сердце.
- Не хотите ли чего-нибудь выпить? - спросил он.
Он думал, что я откажусь. Но я опустился в мое любимое глубокое кресло и бесстрастно сказал:
- Не откажусь. Если можно, чашечку кофе. С коньяком.
Моя непосредственность несколько озадачила его, он стушевался, но быстро пришел в себя и, улыбнувшись мне все той же мимолетной улыбкой, отправился на кухню, не выпуская из рук книги. Он играл роль глубокомысленного ученого мужа, ни на минуту не забывающего о своей науке.
Минут через пять он появился в комнате с чашкой кофе и бутылкой «Наполеона» в руках. Теперь фолиант был у него под мышкой. Ему было неудобно поставить угощение на стол, и книга грохнулась на пол, извергнув из себя облачко пыли.
Ярослав Ильич покраснел и извинился за свою неловкость.
Я молча пил кофе, куда плеснул изрядную порцию коньяка, и продолжал осматривать комнату. Вернее, я делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я мучительно размышлял, на какой шаг я должен решиться сейчас. Мой план, который пришел мне в голову у здания ЦК, был, прямо скажем, безумным, фантастическим, но что-то подсказывало мне, что Бакаев клюнет на мое предложение, не откажется от него.
Он заговорил первым:
- Вы, кажется, хотели забрать отсюда кое-какие вещи? Я могу вам помочь?
- Нет, спасибо, - ответил я, допивая кофе, - в принципе речь идет только об одной вещи, моем старом офицерском кортике. Я хорошо помню, где он должен находиться.
Вероятно, помня мой необузданный нрав, он забеспокоился, изменился в лице, когда речь зашла об оружии. Я не стал его успокаивать. Когда он убедится, что я пришел с мирными намерениями, он будет покладистее, пережив некоторое потрясение.
Я медленно поднялся из кресла и направился в спальню. Хотел открыть дверцу шифоньера, но она была заперта.
- Одну минутку, я сейчас, - засуетился Бакаев, - ключи у меня в кабинете.
Когда он подавал мне связку ключей, во мне уже накопилась изрядная порция злости. Во-первых, это были когда-то мои ключи, на брелочке в виде футбольного мяча. Во-вторых, он без зазрения совести называл мой кабинет своим.
Не знаю, как я переборол вспыхнувшую во мне ярость, когда моя рука непроизвольно опять оказалась в кармане плаща и стиснула рукоять пистолета.
Я открыл шифоньер. Прямо передо мной висел мой старый, еще лейтенантский мундир образца пятидесятых годов. Я не заметил, как сказал вслух:
- Худ ты был, однако, лейтенант Павловский.
Бакаев рядом угодливо хихикнул. Он еще боялся, что я зарежу его кортиком. Под мундиром на плечиках висели изрядно поношенные, с бахромой внизу, брюки, к поясу которых был прикреплен мой кортик. Ножны его уже потускнели, золото рукоятки стало серым. Я хотел уже было отстегнуть его, но потом вдруг решил забрать костюм целиком. Увидев, как я сворачиваю свою морскую амуницию в аккуратный рулон, Ярослав Ильич оживился и радостно предложил мне:
- Один момент, Анатолий Петрович, я вам сейчас пакетик принесу, полиэтиленовый.
Мы вернулись в гостиную, я снова сел в кресло и сразу же решил перейти к трудному для меня разговору.
- Вы знаете, Ярослав Ильич, я многое передумал за это время. Много раз беседовал с Соней, старался понять ее. Вы понимаете, для меня ее последние шаги были совершенно необъяснимы. Я - человек дела, причем дела военного, где нет места потусторонним идеям. Но, несмотря на это, я, кажется, понял ее. Из ее рассказов для меня несколько прояснилось и ваше мировоззрение, вы стали мне понятны как личность. Не скажу, что вы и ваши взгляды оказались близки мне, но, по крайней мере, я примирился с тем, что произошло. Я хорошо знаю свою дочь, она не настолько глупа и взбалмошна, чтобы пойти за кем-то, кто проповедует явную ересь. У нее также нет желания стать выше других, и она ненавидит людей, стремящихся к этому. И я пришел к выводу, признаюсь, очень трудному для меня, что произошедшие в ней перемены были оправданы. Оправданы каким-то очень высоким чувством, глубокой верой в непознанные мною идеи. У нее теперь свой мир, и ей в этом мире хорошо.
Я замолчал, достал из кармана папиросы и закурил. Во время всего своего монолога я искоса наблюдал за Бакаевым и видел, как меняется выражение его лица. Теперь оно было благостным и самодовольным, как у карточного шулера, выигравшего миллион. Втайне простив его за подобную слабость, я продолжал:
- Но, понимаете, Ярослав Ильич, я не могу быть спокойным до тех пор, пока сам не пойму сути вашего учения. Поверьте мне, хотя я очень доверяю своей дочери, мне многое еще неясно. И я хотел бы, чтобы вы лично посвятили меня во все тонкости религии, которую вы исповедуете. Пусть на это уйдет немало времени, было бы только ваше согласие, а что касается меня, то я терпелив и настойчив. Мои друзья, которые принимали участие в гонениях на вас, тоже высказали желание познакомиться с вашими идеями после того, как я высказал им свои сомнения. Это образованные и умные люди, и, если вы убедите их в жизненности ваших позиций, они станут верными вашими союзниками. Я также уже на полпути к этому.
Бакаев был несколько удивлен и насторожен, но самовлюбленность и тщеславие взяли верх, и на моих глазах он стал расти и надуваться, как та крыловская лягушка, и его ответ мне явился примером снисходительности и всепрощения.
- Дорогой Аркадий Петрович, - сказал он, поглаживая фолиант, лежавший на столе, - я рад, что вы осознали ошибочность своих представлений о моей благородной и бескорыстной миссии. Я иду к людям с чистыми помыслами, я открываю им глаза на великие свершения нашего Бога, который не есть всевышняя власть, а Брат наш, взошедший на небеса, чтобы принять нас там с радостью и умилением. Для этого лишь надо объединиться в Братство Небесного Равенства и принять учение, которое указывает нам путь к совершенству. Не буду скрывать из-за ложной скромности, что это учение создал я, изучив и обобщив огромный опыт, изложенный в древних книгах. Этот огромный труд наложил на меня святость, которая позволяет мне обратиться к людям от имени Бога. Но я чувствую и огромную ответственность перед ними. Каждый усомнившийся - это несчастное творение, от которого останется лишь горсточка праха, и ничего более. Впрочем, в краткой беседе невозможно постичь эту великую тайну бесконечного бытия. Надеюсь, что мы будем встречаться и беседовать с вами, и все ваши сомнения постепенно развеются.
Честно скажу, что, несмотря на демагогическую суть бакаевских сентенций, я был поражен его убежденностью в силе собственного учения и умением убеждать. Я слушал эту его галиматью и чувствовал, что начинаю верить в возможность существования подобного Братства, объединенного общей идеей загробного равенства. А потом внезапно я понял, почему я верю ему. Все дело было в его голосе. Ровный, немного глуховатый, он действовал как наркотик: не усыплял совсем, а медленно погружал тебя в какой-то другой мир, где было приятно и тепло.
Когда он замолчал, я мгновенно очнулся и крепко про себя выругался.
Вслух же я поблагодарил Ярослава Ильича за его готовность помочь в постижении тайн его учения.
- Совсем скоро, вероятно, уже в следующем месяце я ухожу в отставку, - добавил я. - У меня будет уйма свободного времени, и я надеюсь всерьез заняться изучением вашей веры: читать книги, которые вы мне порекомендуете, посещать ваши собрания, о которых я слышал много хорошего от Сони, и чаще встречаться с вами. Только здесь есть одно «но»…
Я сделал паузу, и Бакаев вновь насторожился. Он стал похож на гиену, услышавшую в кустах грозный рык. Она еще не знает, что за зверь там притаился, и какую опасность он представляет для нее, но ей уже страшно, и страшно именно потому, что неизвестно, каких неприятностей ждать.
- Я слушаю вас, - произнес он, и это уже был совершенно другой голос: с легкой дрожью и другого тембра. Голос человека, спустившегося с небес на грешную землю, прямо в пекло низменных человеческих страстей.
- Дело в том, что в результате нашей, так сказать, подрывной деятельности против вас вам грозят крупные неприятности. Я искренне сожалею об этом после сегодняшней нашей встречи, но сделать уже ничего не могу. Подключены слишком серьезные силы: Комитет госбезопасности, МВД и партийные органы всех уровней. Мне доподлинно известно, что на днях, не позднее следующей недели, вас начнут таскать по всем этим инстанциям. Поэтому у меня есть для вас одно предложение…
Я замолчал, ожидая его реакции.
Лицо у Бакаева стало вдруг злым и неприятным. Он резко дернул головой вверх, и у него невольно вырвалось:
- Значит, все им мало…
Но затем он быстро пришел в себя и спросил, улыбаясь:
- И в чем же суть вашего предложения?
Он хотел выглядеть храбрым, и это у него получалось неплохо.
- Я советую вам уехать из Москвы. Как только все это забудется, вы сможете вернуться. Но сейчас оставаться здесь крайне опасно. Мало того, что вы потеряете работу, вас могут элементарно посадить. Причем на солидный срок. Поверьте, я говорю это от чистого сердца…
Он прервал меня:
- И куда же вы советуете мне бежать?
- Я советую вам не бежать, - возразил я, - а временно сменить место жительства и работы. И чем дальше, тем лучше. Возьмем, например, Владивосток. Замечательный город, солидные вузы, очень хороший, доверчивый народ. У меня там масса знакомств, я помогу вам с устройством.
- Я подумаю, - сказал он резко и встал. - Было приятно с вами побеседовать. Только вот последняя новость… Впрочем, неважно. Спасибо, что предупредили. Я дам вам знать о своем решении не далее как завтра.
Он даже пожал мне на прощанье руку и проводил до лифта.
Я вышел на набережную и вздохнул полной грудью.
Итак, я приступил к осуществлению своего безумного плана. И первые мои шаги были успешны. Во-первых, он поверил в мое стремление изучить и понять его веру. Во-вторых, он готов идти на контакт со мной, то есть, у меня есть возможность держать его постоянно на виду и вероятность войти в его окружение. В-третьих, я напугал его и, в то же время, предложил путь спасения, чем, несомненно, вызвал у него чувство благодарности и доверия ко мне.
Да, я откровенно блефовал, ибо никто не собирался беспокоить его, по крайней мере, в ближайшие пять лет. Дело профессора Бакаева было надежно похоронено за дубовыми дверьми самых различных высоких организаций и органов. И теперь я понял, почему. Мне помогла невольно вырвавшаяся у него фраза: «Все им мало…».
Значит, у секты Бакаева были огромные средства, чтобы путем подкупа высокопоставленных чиновников, в том числе и партийных, заставить их положить все наши реляции под сукно.
Зачем мне нужно было блефовать, спросите вы, зачем мне было необходимо, чтобы он убрался из Москвы? Я хотел увидеть, как он будет собирать свою секту на новом месте, каких людей перетянет к себе, кого будет вербовать заново. Я уже знал, что после отставки поселюсь во Владике, командование обещало мне устроиться там с жильем, потому я и предложил ему переехать в этот город.
Потом настали самые трудные для меня дни. Самые трудные во всей моей жизни. Я вернулся в гостиницу в пять часов утра. Всю ночь я бродил по Москве. Пил водку в невеселых рюмочных и в подворотнях на троих, молился богу у золотых глав Спасо-Даниловского монастыря, где оказался неведомо почему, и ехал куда-то в полночном троллейбусе… «Твои пассажиры, матросы твои, приходят на помощь…». Это самые правдивые и правильные слова на свете. Эти люди в несущемся по огромному городу троллейбусе каким-то шестнадцатым чувством понимали, что тебе плохо. Они, как и ты, хотели спать, и у каждого из них были свои проблемы, но как замечательно они спрашивали тебя: «У тебя случайно рубля не найдется?» И, получив обмусоленный рубль, радостно по-детски улыбались и начинали сердечный разговор: «Понимаешь, адмирал, я сегодня в гостях у жмота был. Кандидата наук, между прочим. Я им, гадам, пел песни Высоцкого. Они пили водку, а я им пел. Они восхищались и хлопали мне в ладоши. И даже кричали мне «бис». Я два раза им спел про Канатчикову дачу. А когда я закончил, на столе не было ни грамма спиртного. Ты это можешь представить? Я - нет. Я обиделся и ушел из гостей. Я не люблю, когда меня держат за обслуживающий персонал… А ты чего такой смурной, адмирал? Давай еще рубль, и мы с тобой знатно отметим наше с тобой знакомство».
Мы распивали неведомо откуда взявшиеся в полночь пол-литра, а потом я наугад шел через весь город к себе в гостиницу.
Я добрался туда в пять утра, а в шесть получил телеграмму о смерти жены.
( продолжение следует)

ОТСТУПЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ
И ПОСЛЕДНЕЕ
Во внутреннем кармане пиджака у меня лежал диплом об окончании университета, я был свободен и молод, но никогда я не чувствовал себя таким измученным и лишним.
Вечером в ресторане, не помню уже каком, должен был состояться банкет по случаю прощания с альма-матер. Идти туда у меня не было никакого желания, я вообще не представлял себе, что я там буду делать, как буду вести себя в компании пьющих и орущих людей, когда простой негромкий смех у меня за спиной вызывал во мне сначала дикое раздражение, а потом - подавленность и стремление укрыться где - ни будь в глухом безлюдном месте. Но я должен был пойти на банкет, чтобы не обидеть своих преподавателей и однокурсников, теперь уже - коллег… И те и другие, за редким исключением, были рады, что я выпустился с красным дипломом, что обо мне хорошо отзывались наши маститые журналисты и что меня охотно печатали центральные газеты и журналы.
Сейчас, сидя на скамье у памятника Чайковскому, с дипломом в кармане и сплошной пустотой на сердце, я грустил о прошлом и был равнодушен к будущему.
Мне всегда нравилась улица Герцена. Она не слишком суетна, но и не пустынна, и на ней есть все: концертный зал, театр, книжный магазин, церковь и уютные кафешки, Оттого и народ по ней движется разнообразный, но, в основном, хороший. А я люблю наблюдать за хорошими людьми.
Вот так я и сидел у Чайковского на чугунной скамье и наблюдал за ними. Утренняя прохлада еще не сменилась дневной духотой, на улице было тихо и уютно, и только приглушенный рев машин на Манежной площади напоминал, что я нахожусь в самом центре Москвы.
Недалеко от меня о чем-то оживленно беседовали две старушки в старомодных панамках, бегали дети, студенты - консерваторщики обсуждали вчерашний концерт, интеллигентно хихикая под сурдинку
По другой стороне улицы шел народ позанятее: клерки в черных костюмах, продавщицы с горой бутербродов в руках, - до обеда было еще не скоро, а позавтракать как следует не успели, гости столицы, стремившиеся к ГУМу и на улицу Горького, и прочий люд.
Становилось скучно, потому что картина практически не менялась. Но тут мое внимание привлек человек, вышедший из переулка напротив. Это был невысокий старик-монашек в длинной черной рясе, со связкой книг в руке. В другой руке он держал тяжелый посох темно-коричневого дерева, изогнутый по всей его длине. Довольно длинная и седая его борода, взлетала под порывами ветра на его лицо, и он то и дело оглаживал ее рукой с посохом. Переходя дорогу, он не обращал никакого внимания на проезжавшие по ней машины, что было вдвойне опасно, так как они двигались под уклон почти беззвучно.
Он подошел к моей скамье, опустил на нее связку книг и прислонил посох к чугунной спинке. Затем не спеша достал из кармана большой носовой платок синего цвета в клеточку и отер лицо от пота.
Взглянув на меня, он слабо улыбнулся. Потом произнес фразу, которую дословно помню до сих пор: «Велик город, ой, как велик, однако… И сколько в нем людей и всего прочего… Сподобилось мне узреть чудо сие на склоне лет, слава Тебе…»
Вероятно, мне запомнились его слова еще и потому, что были он произнесены голосом, совсем не похожим на голос убеленного сединами старца. Скорее это был голос молодого человека, даже подростка, поющего в церковном хоре. Он был чист и пронзителен, контрастно выделяясь на фоне глухого бормотания улицы.
Он еще раз посмотрел мне в глаза. Теперь взгляд его был внимательнее, он как бы старался понять, что я за человек, и стоит ли со мной затевать разговор. Видимо, я вызвал в его душе некоторое доверие, потому что он присел рядом со мной, перекрестился неспешно, и сказал, продолжая удивлять меня своим голосом и смыслом произносимых слов: «Поражает град сей, поражает, однако… Мне братья – монахи говорили: бойся, мол, суеты московской, погубить она может человека непривычного, проведшего всю жизнь свою в тишине да благости…А я вот иду по улицам и никакой суеты не вижу, однако… А вижу я то, что мне радость приносит… Вот узрел я памятник сей, красоту в нем признал человеческую… Ведь живость в нем есть необыкновенная, хоть и сделан-то он из мертвого железа… Читаю: Чайковский, Петр Ильич… И сразу музыку его услышал… Он ведь много и церковной музыки писал, не только оперы и балеты… А намедни был на Красной площади… Народу там - не протолкнуться… Какое-то кино снимают, вот и интересно всем, как это делается. Затолкали меня начисто… А я увидел поверх голов кресты на Блаженном Василии, и стало мне покойно и светло на душе… Не правы братья, однако, ой, не правы…»
Он передохнул и спустя минуту перешел к более прозаической теме, обратившись ко мне с вопросом: «Не скажете, молодой человек, где здесь водицы испить можно?»
«Пойдемте, я провожу вас», - сказал я и протянул руку к связке книг, чтобы помочь ему. Но монах неожиданно цепко схватил меня за запястье. «Вы крещеный? - спросил он, глядя в лицо мне белесо-голубыми выцветшими глазами. - «Да, - ответил я машинально, - только крест не ношу, сейчас это…» - «…не модно, - закончил за меня старик, - и осуждаемо властью. Но сие не есть грех». Он сам взял книги и протянул связку мне: «Спасибо за помощь. Я уже который час хожу по Москве с ношей сией, честно скажу, рука стала неметь, однако…»
Мы пересекли улицу и зашли в мою любимую кофейню, где никогда не было людно, а сейчас в столь ранний для москвичей час она была совершенно пуста.
Знакомая официантка Зоя сразу же подбежала к нам с блокнотиком в руке:
- Тебе чего, Женечка?
Я не успел ответить, потому что монах вдруг зачастил скороговоркой, да еще таким елейным тоном, которого я и в жизнь не слышал:
- Девица, милая, ненаглядная, принеси нам, Бога ради, водицы чистой, колодезной, я заплачу сколько стоит, не сумлевайся, красавица наша…
Зоя недоуменно покосилась на меня: кого это ты, мол, привел? Мне ничего не оставалось, как перебить старика и успокоить ее:
- Принеси нам, пожалуйста, холодной минералки, два кофе и два бутерброда с сыром.
- И водички не забудь, - крикнул монах вслед уходящей официантке.
Он огляделся вокруг, погладил бороду и радостно сказал:
- Красиво тут…, чисто. Не бывал я в таких местах, однако…
Старик придвинул к себе меню, заглянул в него искоса, одним глазом. Потом еще радостнее улыбнулся, как будто встретил давнего знакомого:
- Посмотрите, здесь написано «блины», однако! Неужто и впрямь блинов отведать можно? С икоркой-то?
- Зоя, - окликнул я снова официантку, - порцию блинов с икрой, пожалуйста!
Мой новый знакомый покосился на меня, взглянул виновато и растерянно: ему было явно не по себе, когда за него хлопотали, причем делали это быстро и напористо, без лишних слов
Зоя принесла запотевшую бутылку «Боржоми», высокие стаканы и два бутерброда под узорчатыми бумажными салфетками.
Я налил минералку в стакан и придвинул его монаху:
- Пейте, пожалуйста.
Старик жадно приложился к стакану, но тут же отставил его в сторону, решив соблюсти какие-то одному ему известные приличия. Теперь он пил не спеша, мелкими глоточками, стараясь не замочить бороду. Опустошив стакан, придвинулся ко мне, спросил почему-то шепотом:
- Неужто колодезная?
Я кивнул.
- Во всяком месте своя вода, - глубокомысленно заметил монах и немного помолчал в раздумье. - Мне б в баклажку немножко налить, я бы братьям повез, угостил…
Он достал из какого-то потаенного кармана небольшую деревянную фляжку, по форме напоминающую плоскую водочную бутылку, и вопросительно взглянул на меня так, что у меня в мыслях промелькнул его возможный вопрос: «Возможно ли сие?»
- Сие возможно, - неожиданно для себя сказал я, и, чтобы больше не дергать Зою, подошел к стойке бара, где она мирно беседовала со своей напарницей.
- Зоинька, - обратился я к ней, - налей, пожалуйста, сюда Боржоми, сколько влезет.
Зоя повертела в руках чудную посудину, улыбнулась:
- Что, понравилась божьему человеку наша минералка?
Не ответив на ее глубокомысленный вопрос, я вернулся к столу. Монах встретил меня теплыми благодарными словами:
- Спасибо, молодой человек, что печетесь о страннике… Вот только позабыли мы представиться друг другу, что нехорошо… Позвольте назваться первым. Зовут меня Амвросием. С младенчества носил имя Артем, отца Тимофеем величали, и был он большим сторонником большевиков, почто и прозвал меня именем одного из революционных вождей, с коим я родился в один день… Но коль я принял постриг и новое имя, прошу обращаться ко мне по-нынешнему - отец Амвросий, а ни в коем случае не Артем Тимофеевич.
- Евгений, - коротко представился я, и отец Амвросий протянул мне свою маленькую сухую руку.
Я с почтением пожал ее, и как раз в этот момент Зоя принесла нам кофе и блины. Монах склонился над чашкой кофе и сделал глубокий вдох:
- Зело ароматный и вкусный напиток… Я пробовал его этак лет десять тому назад, когда нашу обитель посетил старовер из Канады, некто Силантий Нефедов. Но пристрастия к нему я не испытал и не испытываю ныне…
Затем отец Амвросий с вожделением простер свои руки над тарелкой с блинами и прикрыл глаза…
- Может быть, под чарочку, отец Амвросий? - спросил я.
- А сие возможно? - ответил он вопросом на вопрос с хитрой улыбкой.
- Непременно, - уверил я его и заказал Зое коньяк: сто грамм монаху под блины и пятьдесят для себя к кофе.
Старик выпил коньяк одним глотком и с завидным аппетитом стал поглощать блины, не прибегая к помощи какого-либо столового прибора. Завершив трапезу, он достал уже знакомый мне платок и тщательно вытер рот и руки.
- Брат Иоанн, - заметил он, - печет блины не хуже, однако. Но икорка у нас получше будет. Особенно малосольная. В нерест прямо руками сига из бочажины достанем, икру из него вымем и в чашу деревянную положим. Солью присыпем и через четверть часа можно потреблять ее в пищу. С блинами брат Иоанн подсуетится, и знатная трапеза настает. Правда, чарочки нам не положено. Сегодня я согрешил ради знакомства с вами, брат Евгений.
Мне почему-то было приятно, что он назвал меня братом. До того, как он представился, я думал, что он гораздо старше. Но коль скоро отец назвал его в честь большевика Артема, ему было лет пятьдесят или чуть более.
- Позвольте мне закурить? - смиренно спросил я.
- Позволяю, - великодушно откликнулся старик.
Мы долго сидели молча. Я не спеша курил, старик отдыхал после трапезы, изредка кидая на меня изучающий взгляд.
Заговорил он как-то неожиданно для меня, и слова его поразили меня сразу свей откровенностью и прямотой.
- А ты, брат Евгений, очень неспокоен в душе, однако, - сказал он, впервые обратившись ко мне на «ты», и как ни странно, мне это было приятно. И то, что он коснулся состояния моей души, куда я сам боялся заглянуть, не вызвало у меня никакой отторгающей реакции.
Я ничего не сказал ему в ответ на его слова, только взглянул ему в глаза, пытаясь понять, что подвигло его к исследованию моей души: привычка исповедовать прихожан или истинное сочувствие.
И внезапно я увидел там боль.
Такие глаза я увидел впервые в детстве, и их выражение запомнилось мне на всю жизнь. Тогда мой друг Саша Руднев, которому было пять лет, упал с дерева и сломал позвоночник.
Он лежал на груде желтых осенних листьев, я склонился над ним, стараясь чем-то помочь, а он смотрел на меня огромными страдающими глазами, в которых я видел, нет, слышал крик, сдержанный им из гордости. Он разомкнул губы лишь на короткое мгновение, чтобы сказать: «Не говори маме, что я упал с дерева… Я просто споткнулся…»
Вот такие же глаза я увидел у отца Амвросия после произнесенных им слов. А он тем временем продолжал говорить - медленно, размеренно и тихо, - и каждое его слово ранило и лечило меня одновременно:
- Немыслимые потрясения пережил ты, отрок божий, как видно… Глумились люди над тобой немало, по глазам твоим вижу, но там же зреть могу, что и твоя вина в беде твоей огромна… Много, видать, людей пострадало от гордыни твоей. Но то, что ты страдаешь сейчас, искупит толику грехов твоих… Только вот одинок ты ныне, а это нехорошо. Неблагие мысли посещают нас в одиночестве душевном. К Богу обратиться, подобно мне, ты не можешь, ибо забыл о том, что Он есть. А людям ты перестал верить давно. Даже друзьям и близким своим. Стоит перед тобой стена глухая, и пути своего ты видеть не можешь. Болею я за тебя, брат Евгений…
Кто бы ни взялся в данную минуту меня утешать, даже мама родная, я оборвал бы их сочувственные речи резко и мгновенно, как бы искренни они ни были. Но сейчас я слушал речь старика, звучавшую, казалось бы, формальным утешением поднаторевшего в сиих делах проповедника заблудшему грешнику, и, как ни странно, от его слов на душе у меня становилось покойней и теплее.
И именно это разозлило меня: душевный покой стал непривычен для меня, как непривычна кровать для таборного цыгана. Нет, я рассердился не на старика, я стал зол на себя. Из-за того, что сижу и покорно слушаю эти откровения незнакомого мне человека о моих душевных неурядицах. Из-за того, что он говорит правду, а я не хочу ее, этой правды.
- Зоя! - крикнул я. - Еще два по сто коньяка и счет!
Отец Амвросий никак не отреагировал на мой крик, он продолжал говорить так же размеренно и тихо:
- Жаль, что нет у тебя женщины, способной излечить твои раны… Но ты надейся, она всенепременно будет, и обретешь ты с ней мир душевный до конца дней своих… Понятно, забыть всего ты не сможешь, будут дни у тебя, когда прошлое заставит тебя страдать и мучиться. Но так уж устроено мироздание наше: ничто бесследно не уходит…
В этот момент явилась Зоя. Я взглянул на счет, быстро достал из кармана и вручил ей деньги, буркнув: «Без сдачи», и в одно мгновение влил в себя стопку коньяка. Вторую рюмку я придвинул к монаху, сказав:
- Выпейте, отец, за грешную душу отрока Евгения и не поминайте лихом. А я пошел. Мне надо…
Я спасался бегством. Уж лучше пойти на банкет и слушать фальшивые панегирики самому себе, чем истязать себя терзаниями совести…
- Евгений, - услышал я, уже взявшись за дверную ручку, - не убегайте. Я хочу предложить нечто интересное и полезное для вас.
Монах почему-то снова перешел на «вы». Он встал из-за стола, подошел ко мне и взял мою руку. Его рука была прохладной и трепетной.
- Поедемте со мной. Вы отдохнете в нашей обители, наберетесь сил душевных и физических, узнаете много нужного для вас. Вы ведь газетчик, угадал?
- Угадали, - растерянно сказал я.
- А я не буду больше докучать вам своими речами и наставлениями. Я сказал вам все, что знал. Ну, как?
- Едем, - неожиданно для себя согласился я.
- Ну, тогда на посошок, - обрадованно сказал отец Амвросий, и откуда-то из рукава его рясы появились две стопочки: одна пустая, вторая - с коньяком, который я заказал намедни. Он разлил его пополам, мы чокнулись и выпили…
…Вагон, в который мы сели на Ярославском вокзале, был старый и грязный. Под полом что-то постоянно гремело, дверь в тамбур не закрывалась, мотаясь на петлях из стороны в сторону, и резкие туалетные запахи свободно гуляли по вагону.
- Ничего, Евгений, потерпи, - подбодрял меня отец Амвросий, вновь перейдя на «ты», - нам-то всего одни сутки и ехать. Пообщайся, так сказать, с народом, можешь в картишки переброситься, водочки выпить с пассажирами…
А пассажиры были подстать вагону - грязные и разболтанные. Они провели день в душных очередях за колбасой и прочим московским дефицитом, набегались из одного магазина в другой, накричались и оголодали и сейчас отводили душу за бутылкой водки, закусывая ее добытой в тяжелых боях снедью. В их разговорах слышалась и радость от удачной покупки, и разочарование тем, что кто-то купил товар дешевле, чем он, и негодование по поводу «зажравшихся» москвичей, и многое-многое другое. Круг их бесед был неисчерпаем.
Потом они пели. Их песни мне понравились больше, чем разговоры. Они были протяжны и мелодичны, в них хорошо сочетались женские и мужские голоса, да и речь в них велась о вещах более высоких, чем колбаса и гречка. Сначала каждое купе затягивало свою песню, да погромче, чтобы переорать остальные. Потом стали прислушиваться: а у кого получше получается. Победили наши соседи, исполнившие «Бродяга Байкал переехал…» К ним и повалил весь вагон, чтобы исполнить ту же самую песню, но теперь уже вместе. Явно не хватало музыкального сопровождения, и его нашли в соседнем вагоне в лице мощного гармониста с наколкой на груди в виде скрипичного ключа. Теперь песня зазвучала еще краше, и к нам стали подходить люди из других вагонов. В общем, вскоре наш вагон был набит как бочка селедкой.
Но, странное дело, в нашем купе мы по-прежнему оставались вдвоем. Предугадав мой вопрос о таком ненормальном положении вещей, отец Амвросий коротко разъяснил мне, что половина пассажиров обычно уважает священнослужителей, а вторая половина боится их, и потому в целом они стараются не садиться в одно купе с ними. Мне очень понравилось это пояснение, но еще больше то, что мы ехали с большим комфортом, благодаря двойственному отношению народа к монахам.
Лишь один отчаянный мужик заглянул к нам однажды, поманил меня пальцем, и, когда я вышел в проход, шепнул мне: «Выпить хочешь?»
Я не отказался. Мы выпили с ним бутылку «Московской», сидя в тамбуре прямо на ступеньках у распахнутых дверей, и у наших ног мелькали синие озерца и изумрудные луга. За этот короткий период времени, ограниченный объемом поллитровки и скудной закуской в виде двух крутых яиц и плавленого сырка «Дружба», я узнал всю историю жизни моего собутыльника, получил приглашение посетить его дом и узнал о том, что я неплохой, в сущности, человек, то есть, меня можно уважать, несмотря на то, что я москвич.
Кеша, так звали моего нового знакомого, был лесорубом. Он зарабатывал на лесоповале большие деньги, но их не хватало, потому что у него была огромная семья: его мама, жена, мама жены и двенадцать детей. На подходе был тринадцатый. Двенадцать пацанов превратили его семейный очаг в сумасшедший дом. Теперь он надеялся, что тринадцатой будет дочь. Он специально ездил в Москву с женой, чтобы узнать, кто у него родится. Он отдал профессорам кучу денег, и они сказали: будет девочка.
Кеша купил билет в купейный вагон, оплатив все четыре места, уложил там свою Нюру, а сам на радостях пошел куролесить по всему поезду, угощая водкой всех приглянувшихся ему людей. Водки у него было два ящика, но он был уверен, что хороших людей в поезде больше, и потому немножко горевал. На прощанье он подарил мне зажигалку в деревянном футлярчике с надписью: «Помни, сука, сорок пятый год». Что означают эти слова, он объяснить мне не смог, сказав, что футлярчик достался ему от знакомого старика - зека, который валил лес на соседней делянке. Старик сидел в лагерях за то, что убил на войне своего командира, изнасиловавшего у него на глазах немецкую девочку…
Ночь прошла быстро. Да и ночью ее назвать было трудно: лишь часов в пять за окном немного смерклось, а через час небо вновь окрасилось розовым светом.
С новой зарей стихли песни, люди потянулись по своим вагонам, и в тамбуре был слышен только один Кешин голос: «Мужики, кто выпить хочет? За дочку, а?»
Я был готов ехать так еще много дней, но где-то около полудня монах бросил мимолетный взгляд в окно вагона и сказал с облегчением: «Ну, вот и приехали…»
Я тоже выглянул в окно, но увидел там лишь низкорослый еловый лес с белыми пятнами редких берез и бурые болотца у самого полотна железной дороги.
Но вдруг вынырнуло прямо у самого вагона ослепительно белое зданьице с надписью на фронтоне «Никитино», и человек в красной фуражке улыбнулся в окошко лично мне, протягивая мне же непонятно почему желтый флажок в грязном футляре Народу на станции сошло много. В основном это были богомольцы, и большинство из них - женщины. И мне сразу представилось, что, выпав из реальности, я очутился в мире картин художников прошлого века, скорее всего, передвижников, - настолько знакомыми оказались для меня эти сумрачные безучастные лица, плотно укутанные в серые платочки, тощие котомки за спиной и неизменная палочка в руке.
Неторопливо, но очень сноровисто богомольцы обогнули с двух сторон зданьице станции, пересекли небольшую площадь с синеньким ларечком посередине и потянулись длинной чередой по песчаной лесной дороге.
Нас же на площади ждал экипаж: телега на резиновом ходу, запряженная парой сытых гнедых меринов. Кучер, молодой белобрысый монашек, с удивительно веселыми голубыми глазами, завидев нас, разулыбался, раскланялся, протяжно заговорил, ужасно окая:
- Доброго здравия вам, отец Амвросий. Хорошо ли доехали? Позвольте помочь вам с ношей.
Отец Амвросий ответил ему такой же широкой улыбкой и добрыми словами:
- Здравствуй, брат Иоанн, здравствуй, родной мой. Как я рад, что ты за нами сегодня приехал. Я еще в поезде подумал: «Хорошо бы было, если бы на станцию за нами Ванюшу прислали». А оно так и вышло. Чудеса, да и только.
Я не мог до конца понять восторгов отца Амвросия, хотя молодой монашек мне понравился своей открытостью и жизнерадостной улыбкой.
Тем временем отец Амвросий поспешил представить меня:
- А это, Ваня, наш гость из Москвы. Зови его брат Евгений. Он хороший, добрый человек. Он пишет в газеты, и много тебе расскажет интересного.
Улыбка у монашка стала еще радостнее, он низко поклонился мне, перекрестил меня, потом перекрестился сам, но сказать ничего не смог, видимо, от большого смущения
- Ну, а пока трогай, Ванюша. Поехали с Богом, - сказал отец Амвросий, усаживаясь на сено, которым щедро было устлано дно телеги. Я устроился рядом, Ванюша что-то ласково и невнятно сказал лошадкам, дернул легонько вожжами и мы мягко и неторопливо покатили по дороге - зеленому коридору векового леса с бирюзовой полосой холодного неба поверху.
- Хорошо дома, - светлым голосом произнес отец Амвросий, подняв к небу такие же чистые глаза. - Сразу на душе покойно и радостно стало. А, казалось бы, отчего?
Вероятно, он понял, что ответить на этот вопрос невозможно, потому что сразу замолчал и пребывал в молчании всю дорогу.
А дорога была красивой, но слишком уж однообразной. К такой красоте быстро привыкаешь, и вскоре уже кажется, что все вокруг серо и уныло, и хочется отыскать здесь хоть одну яркую черточку, на радость засыпающей душе.
Заметил прямо у обочины огромный оранжевый гриб, удивился, что до сих пор цел стоит, хотя столько людей уже мимо прошло. Потом промелькнуло озерцо зеленой воды. И не увидел бы его в зелени бора, но отражаются в нем три белые березки, коих в бору-то этом совсем немного. А вот у озерка собрались сразу три, пришли, чтобы полюбоваться собой в зеленом зеркале.
В поисках незаметной радости так же незаметно тянулось время, каждой своей минутой принося долгожданное успокоение души и очищение памяти от всего скорбного и жестокого.
И вдруг в какой-то момент меня будто кто-то толкнул под сердце, какая-то сладкая, теплая боль разлилась в груди, на миг прервалось ровное доселе дыхание, и на лицо повеяло упругим ветром, хотя вокруг было по-прежнему тихо.
Я поднял голову навстречу непонятному воздушному потоку, и у меня перехватило дыхание: прямо передо мной, вздымаясь над зеленым океаном леса золотыми куполами, стоял белый град, опоясанный со всех сторон мощными стенами с башнями по углам.
Созерцать эту невиданную красоту, сидя в телеге, оказалось мне не по силам, я соскочил на дорогу и пошел навстречу белому городу, как навстречу судьбе.
Я услышал вслед радостный голос брата Ванюши, в котором, однако, не было ни одной нотки насмешки или снисхождения к моей вмиг проявившейся слабости:
- Не спеши, брат Евгений. Сие не есть град Китеж, не исчезнет он никуда.
Сравнение с невидимым градом, видимо, очень понравилось нашему вознице, он тонко засмеялся и щелкнул вожжами:
- Ну, пошли веселей, рядом дом родной-то…
… Прежде чем отправиться к отцу игумену с докладом, Амвросий попросил Ванюшу остановиться у длинного невзрачного, хоть и чисто побеленного здания с маленькими стрельчатыми окошками. Мы зашли с ним в полумрак коридора, и тут же навстречу нам выбежал хромоногий и горбатый человечек с огромной связкой ключей в руке.
- С возвращением вас, отец Амвросий, - почему-то шепотом сказал он и низко поклонился каждому из нас. - Рад видеть вас во здравии и бодрости духа.
- Благодарю, брат Иаков, - ласково ответил мой спутник, тоже низко кланяясь. - Открой, пожалуйста, мою гостевую келью и посели там брата Евгения. Пусть отдохнет там, а к вечерней трапезе мы вместе пойдем.
Он почему-то стал избегать прямого обращения ко мне и в глаза мне старался не смотреть. Простучав посохом по звонким половицам, он вышел во двор, а мы с братом Иаковом неспешно двинулись по, казалось бы, бесконечному коридору. Где-то посередине он остановился и долго, погромыхивая ключами, открывал деревянную дверь, обитую железом.
Маленькая келья, открывшаяся моему взору, неожиданно оказалась светлой и очень уютной. Сбоку стояла небольшая кровать, застеленная вполне современным клетчатым пледом, у окна возвышалась тумбочка с графином с кристально чистой водой. В углу теплилась лампадка под темным ликом Христа, порой огонь слега вздрагивал, и тогда скорбные глаза Спасителя вдруг оживали, зажигаясь дрожащим светом, и проникали в тебя с отрешенным вопросом: «Кто ты есмь?»
Я не помню, как я переборол свое смятение при входе в неведанное мне пространство с невиданным мною Богом, но ласковый горбун вдруг успокоил меня простыми и тихими словами: «Отдохни, брат Евгений, в жилище сием, да будут тело твое и душа спокойны и радостны».
Сказав это, он исчез, а мне показалось, что успокоение было подарено мне свыше.
Я взглянул еще раз на икону, теперь она показалась мне вполне обыденной, огонь лампадки горел ровно, не вздрагивая, глаза Христа были мертвы за пеленой сумрака кельи.
Но за окном все еще горело солнце, ярко зеленела трава, и над древней крепостной стеной безустанно порхали птицы.
Я улыбнулся, удивившись тому, как быстро и вдруг, я очутился в этой тихой обители после шумной и суетной Москвы, где в душевном смятении я готов был покончить с собой.
- Как хорошо, - неожиданно для себя сказал я вслух, и голос мой прозвучал отдаленно и глухо, словно это был совсем не мой голос.
Я засмеялся от непонятной радости, упал на койку и тут же уснул….
… Проснулся я оттого, что меня кто-то погладил по голове. Так меня будила в детстве мама, чтобы я не опаздывал в школу. Отец обычно будил меня бодрым солдатским криком: «Подъем!», но я знал, что этот день будет для меня трудным и неприятным. Так оно и выходило. А потому я всегда, еще во сне, ждал теплого прикосновения маминых рук и светлого дня впереди.
… Я открыл глаза и дотронулся рукой до того места, где меня погладили. Я вздрогнул, потому что мне показалось, что мои пальцы соприкоснулись с теплом другой руки. Но, оглядевшись, я увидел, что в келье не было никого, кроме меня. И тут же я услышал стук в дверь.
- Войдите, - сказал я, дверь отворилась, и в келью вошел отец Амвросий. На лице его сияла знакомая мне добрая улыбка, на нем была новая ряса и большой золотой крест, осветивший, как мне показалось, все вокруг мягким призрачным светом.
- Пора к вечерней трапезе, - сказал отец Амвросий и подал мне руку.
Солнце лишь слегка соприкоснулось с темными верхушками сосен, будто нарисованными вдалеке на фоне синего неба. Я взглянул на часы, но они стояли: с самого начала моего путешествия сюда я забыл о времени.
- Десятый час пошел, - сказал монах, от которого, казалось, не ускользало ни одно мое движение. - Но смеркнется не скоро еще, ночи совсем коротки стали, считай и нет их вовсе. В такое время хорошо бродить окрест, радуясь красоте мест святых и древних.
Монастырская трапезная размещалась в длинном приземистом здании, примыкавшем к небольшой, но очень красивой церкви с темно-синими куполами. Вход в нее был настолько низким, что мне пришлось согнуться в три погибели, прежде чем войти. Пройдя несколько небольших помещений с подслеповатыми оконцами, мы очутились в большом зале с удивительно высоким потолком. Я и в самом деле удивился этому, потому что мне показалось, что входили-то мы в совсем невысокое здание. И тут снова отец Амвросий проявил свои способности читать мои мысли.
- Тысяча лет храму сему, - сказал он каким-то радостным голосом, не глядя в мою сторону, - а потому ушел он большей частью своею в землю. Снаружи вроде совсем убогое строение, а внутри - простор и высота…
Я оторвал свой взгляд от потолка и тут же вздрогнул, увидев, что все огромное помещение трапезной было забито людьми. Казалось, что пройти сквозь эту плотную массу людей было невозможно. Но отец Амвросий уверенно шел к дальней стене, где заканчивался, а, может, начинался длинный, темного дерева, стол, за которым сидело, на мой взгляд, не менее трехсот человек, настолько разных по своему внешнему виду, что у меня зарябило в глазах.
- Присядь здесь, - неожиданно сказал монах и указал мне свободное место за столом. Свежевыкрашенный голубой краской пустой табурет выглядел здесь, среди этой толпы людей совсем странно, как какая-то реликвия, на которую нельзя было садиться.
Я присел и огляделся. По правую руку от меня сидела маленькая, очень худая женщина в темном платочке. Она держала сомкнутые руки у груди, и я даже заметил, как побелели костяшки ее пальцев Она не обратила на мое появление никакого внимания, отрешенно глядя перед собой. Слева сидел грузный мужчина в новом коричневом костюме при галстуке, с блестящими запонками на рукавах белоснежной рубашки. Он, напротив, сразу же, как только я повернул голову в его сторону, протянул мне руку и громко зашептал:
- Разрешите представиться: Шерстяченко Виталий Андреевич, из Ленинграда, доцент…
- Евгений, - буркнул я в ответ, - из Москвы.
Общительный доцент радостно улыбнулся и хотел мне сказать еще что-то, но в это время голос отца Амвросия откуда-то издалека призвал нас к молитве.
Вставшие в едином порыве люди будто приподняли огромный зал, и шум, возникший при этом, послышался мне мощным, но горестным вздохом. Последовавшая за этим молитва вошла в меня продолжением этого вздоха, перелившегося в мелодию непонятного плача со своим особенным мотивом и ритмикой.
Молитва захватила меня, я невольно стал повторять ее слова, пусть с опозданием и не понимая их смысла, но почему-то стараясь, чтобы мой голос не пропал в общем хоре, а был услышан всеми, и прежде всего мною самим.
Потом вдруг наступила тишина, настолько глубокая, что я даже затаил дыхание, боясь спугнуть ее. Что-то очень важное для всех происходило в этом молчании, и уже потом, когда я засыпал в своей уютной келье, у меня возникла мысль, что именно в нем, в этом безмолвии, а не в молитве совершалось чудо очищения души. А в том, что оно происходило, у меня не было никакого сомнения. Я смотрел на лица окружавших меня людей и понимал, что таких лиц я не видел нигде и никогда!
... Я вышел из трапезной самым первым и стал возле дверей, которые я прозвал про себя лазом. Я еще раз оглядел монастырский двор, увидел золотые шапки сосен за оградой, и мне захотелось погулять по лесу.
На кромке неба по-прежнему светило солнце, и ничто не напоминало, что день уже ушел и наступила ночь. Тишина, царившая вокруг, была, видимо, присуща этим местам, покой здесь присутствовал всегда, в любое время года, дня и ночи. Единственное, что напомнило мне о том, что день ушел, это прекратившееся пенье и порханье птиц и холодок, потянувшийся откуда-то снизу, где, вероятно, протекала река.
Тропа уходила вниз, откуда был явственно слышен шум то ли реки, то ли большого ручья. Внезапно она уперлась в рубленый домик, стоявший на небольшой опушке Я остановился перед ним в замешательстве: мне хотелось выйти к реке, но пути к ней я не видел..
- Заходи, заходи, гостем будешь, - раздался вдруг позади меня чей-то голос.
Вздрогнув от неожиданности, я обернулись. Под кроной большой сосны стоял невысокий человечек с косой на плече. Его загорелое лицо, на котором сияла широкая улыбка, обрамляла ослепительно белая окладистая борода, маленькие голубые глаза смотрели на меня пронзительно, но добро.
- Поздновато, конечно, будет, но мы гостям всегда рады. К тому же я прямо с сенокоса сейчас, собирался чайку сварганить, повечерять, а уж потом на боковую. Антипом меня кличут, а если по батюшке, то Иваныч. Так, зайдете? - спросил он с надеждой в голосе.
Отказываться было неудобно, и вслед за хозяином избушки через крошечные сени я вошел в низкую, но довольно просторную комнату с огромной русской печью.
Под ее закопченным сводом уже были приготовлены сухие дрова, меж которых стоял черный чугунок с водой. Антип Иванович чиркнул спичкой, дровишки дружно занялись веселым огнем, и сразу в избе стало тепло и уютно.
Вскипятив воду, старик бросил прямо в чугунок жменю крупного листового чая, разлил кипяток деревяным половником по алюминиевым кружкам и развязал лежавший на столе узелок с колотым кусковым сахаром.
- Сам управляйся со сладостью, - сказал он с радушием. - Я, например, люблю, чтобы чай был, как мед. А другие пьют его вовсе без сахара.
- А люблю вприкуску, - сказал я.
- Тоже верно, - поддержал меня Антип. - В деревнях почти все пьют его вприкуску. Экономия большая выходит. И вкус оченно приятный, больше аромату во рту чувствуется.
- А вы сами из монахов будете? - спросил я, дожидаясь, когда остынет чай.
Старику вопрос оказался как бы не по душе, с лица его исчезла улыбка, оно разу постарело и нахмурилось.
- Нет, милый, не монах я, - ответил он глухо, не поднимая глаз. - Не достоин я этого сана. Грех большой на мне. Вот когда отмолю его, отец игумен может и примет мой постриг. Но, полагаю, не скоро это будет. Может, не дождусь, умру здесь непрощенным.
Он замолчал. Было слышно, как журчит ручей и потрескивают в печки угли.
- Я знаю, мысли у тебя трудные сейчас обо мне пошли. Бежать тебе хочется отсюда, - сказал Антип, и слова его были истинной правдой. - Но я ничего скрывать не буду. Перед самой войной это было. Приехал к нам в деревню райкомовский агитатор Фрол Исаев, никчемный, впрочем, человек, только с громким голосом. Он прочитал нам лекцию о международном положении и сказал, что нам надо дружить с Германией как с собственной женой. Это нам было понятно, и мы хлопали ему от всей души. Так как изба у меня была лучшая в деревне, определили его жить у меня, чему я был в ту пору очень рад. Поутру мы пили с ним чай, потом он уезжал в соседнюю деревню читать там свою лекцию, а я уходил на свою работу, то бишь лес валить на дальней делянке.
Я взглянул на его тонкие, почти женские руки, и мой взгляд не остался незамеченным. Антип улыбнулся и повернул руки ладонями вверх. Я вздрогнул: передо мной словно открылась рельефная карта сурового бурого нагорья, изрезанного глубокими каньонами.
И что-то вдруг заставило меня заглянуть в его глаза. Именно заглянуть, как с опаской заглядывают дети темную комнату, где таится неизвестность. Он тоже взглянул мне в глаза, и я понял, что он увидел в них страх.
- Не боись, добрый человек, - сказал он, виновато улыбнувшись, - я не убил его, когда с женой застал на своей кровати. И ее рукой не тронул. Так что перед законом я чист. Но первая мысль моя была: порешить их обоих. И выходит, что перед Богом … Считаю я, что грешен я перед Ним, что мысль такую допустил, очень грешен…И сюда я пришел, чтобы грех свой страшный замолить.
После этих слов лицо его слегка просветлело, и руки беспокойно задвигались по столу.
Когда я уходил, Антип вдруг поклонился мне и сказал:
- Помолись за меня в монастыре, мил человек, и не осуди за мой помысел страшный.
Что-то холодное шевельнулось в моей груди, и я вспомнил, как когда-то хотел прикончить Бакаева…
… Я спал неспокойно и чутко, всего каких-то три часа. В семь часов я уже был на ногах, и бегом направился к озерцу, которое заметил вчера у въезда в монастырь.
Холодная, зеленая вода обожгла меня ледяным огнем, и деревья, отраженные в ней, расступились предо мной, и было непонятно: то ли я плыву по озеру, то ли пробираюсь по росному густому бору.
Я вышел на берег помолодевшим и здоровым, я был уже совсем другим человеком…
У ворот монастыря, к моему большому удивлению, меня ждал отец Амвросий, тоже посвежевший, одетый в свою парадную рясу с золотым крестом на груди.
- Рад, что ты, брат Евгений, нашел себе утешение в природе, - сказал он с улыбкой, неторопливо перекрестив меня.
Потом он приобнял меня за плечи и добавил почему-то шепотом, хотя вокруг нас за сотни метров никого не было:
- Только негоже, дорогой брат, по святой обители рысцой бегать-то. Ходить здесь надо степенно, свое достоинство и почитание сих мест соблюдая.
И хотя говорил он это вполне серьезно, было в его словах и тоне какое-то озорство, которым он хотел уберечь меня от нечаянной обиды и омрачения этого чудесного утра.
- Грешен, святой отец, - так же озорно ответил я ему, - больше не буду. Просто вспомнил я свое пионерское детство, кода в лагере мы бежали к морю, чтобы окунуться в его прозрачную воду и забыть обо всем, что угнетало нас. К очищению надо спешить, надо бежать бегом. Иначе оно может не состояться.
- И как нынче? Оно состоялось? - в том же духе продолжал наш разговор отец Амвросий.
- Не то слово, святой отец. Я стал другим человеком. И в то же время остался собой. Вернее стал собой, прежним.
- Очень доволен сим, - почему с легкой грустью ответил монах.
Мы вошли в ворота обители, и отец Амвросий замедлил шаг.
- Я хочу, чтобы ты встретился с настоятелем нашим, отцом Василием. Беседа с ним была бы очень полезна для тебя. Дело в том, что в прошлом он был журналистом, как и ты. Когда-то он отказался оклеветать в газете человека, с которым не был даже знаком. Он просто знал его стихи… Когда его потом спрашивали, за что он сидел в лагерях, он отвечал: «За чужие стихи». Выйдя на свободу, он не вернулся в родные края, а остался на Севере, ушел в монахи. Говорит, что самое трудным в его приобщении к Богу было простить своих палачей и хулителей… Скорбный он человек, но мудр и внимателен там, где дело идет о поругании людского достоинства.
И вот при этих словах монаха со мной произошло что-то странное и страшное. Все в этой обители - и люди, и природа, и дивная красота храмов - за один только день произвели в моей душе какой-то невиданный переворот, вернули меня к жизни, к самому полному ощущению ее.
И вот, оказывается, что живет здесь почитаемый и много пострадавший человек, простивший всех своих врагов только для того, чтобы стать монахом. А вот человека, совершившего не такой уж тяжкий грех, просто помыслившего об убийстве, который сейчас живет за стенами монастыря, ожидая прощения, он простить не может.
Что-то не складывалось в моей успокоенной голове, недобрые мысли вновь взбунтовались в ней, и все вокруг становилось мне враждебным. Я снова почувствовал себя одиноким и лишним, словно и не уезжал из Москвы, от всей этой неприкаянности и страха, которые особо остро ощутил в то утро на скамье у памятника Чайковскому.
И я вдруг подумал, что этот человек, настоятель этой прекрасной святой обители, будет решать сейчас от имени Бога: прощать или не прощать меня за все дурное, что я причинил близким мне людям.
Почему-то передо мной возник образ Ярослава Бакаева, который тоже распоряжался судьбами людей с именем Бога на устах.
Я взглянул в глаза монаха, увидел в них всю ту же боль и участие, и мне вдруг стало жаль его.
«Всуе все твои заботы, добрый монах, - подумал я. - Человек непознаваем. Вот ты мне хотел сейчас сделать что-то доброе, помочь мне хоть чем-то, а вышло так, что вернул ты меня на самое дно моего бытия».
Вслух же я сказал совсем другое, стараясь никак не обидеть моего попечителя:
- Я уезжаю через час. Боюсь, что эта встреча не состоится.
Отец Амвросий ничего не сказал мне в ответ, только плечи его опустились, и тяжелый посох стал волочиться по земле, словно был для него не опорой, а неподъемным, ненужным предметом.
Мы вошли в ворота и присели на скамью у монастырской гостиницы, где я провел ночь. После долгого молчания монах вдруг обратился ко мне, и я был поражен его суровым тоном и изменившимся голосом. Теперь это был уже не голос юноши из церковного хора. Его тембр напомнил мне трагические шаляпинские речитативы из «Бориса Годунова»
- Скажи мне, Евгений, почему ты не хочешь встретиться с отцом Василием? Что произошло вдруг с тобой, когда я поведал тебе о нем?
Я не мог рассказать ему о том, чего и сам не понял, и потому сказал первое, что пришло мне на ум:
- Что может быть печальнее, чем встреча двух несостоявшихся журналистов. Беседа наша получилась бы тяжкой для нас обоих.
Он встал и, глядя куда-то в сторону, произнес уже обыденно и ровно:
- Я велю брату Иоанну отвезти тебя на станцию. Соберись пока, он через полчаса будет. А мне на службу пора. Прощай.
Он поднял с земли свой посох, и отмеряя им шаги, торопливо пошел по направлению к церкви. Туда уже стекалась толпа богомольцев.
Через полтора часа добрый инок Ваня и его неторопливые задумчивые лошади доставили меня на станцию.
Поезд опаздывал, и несколько раз у меня вдруг возникало желание вернуться. Но вновь пришедшие ко мне опустошенность и безразличие ко всему и всем побороли это желание. Желание стать хоть чуточку счастливым.

 

Мафия Небесных Братьев (Гл. 12-я)

Мафия Небесных Братьев (Гл. 13-я, окончание)