Идеал недостижим. Глава 11. Отчуждение

1
 
Не нравились Лунину эти глаза. Холодные. Цепкие. Зрачки-точки буравили,  кололи. Но он старался не обращать внимание. Он нуждался в собеседнике.

С Борисом он познакомился полчаса назад, В очереди в магазине. Они разговорились. И Лунин пригласил его домой.

Он мог теперь позвать в гости совершенно незнакомого человека, выпить с ним. Это отвлекало от мучительных мыслей. Один раз у него ночевали два бомжа. Не совсем еще опустившиеся. Утром он дал им приличную одежду и немного денег.

Две беды – разрыв с Ниной и разлад с сыном – свалились на Лунина одновременно. Никогда еще он так не страдал. Никогда не чувствовал себя таким одиноким.

О фильмах и диссертации он теперь не вспоминал. Сдавать очередной экзамен не поехал.

Собеседником Борис оказался словоохотливым, мог поддержать разговор. Несмотря на залысины, ему вряд ли было больше тридцати. Черты лица Борис имел правильные, приятные.

Лишь глаза смущали. Настораживали.

– Сама идея создать вытрезвители неправильная, репрессивная. А уж поручать их милиции ни в коем случае было нельзя! – говорил Лунин, разливая по рюмкам водку. В очереди кто-то рассказал, как накануне забрали в вытрезвитель несколько мужчин и женщин. Они возвращались домой со свадьбы. Были веселы, пели песни. Ни к кому не приставали…Милиционеры набросились на них, затолкали в машины. – Да, забыл!.. Сейчас я тебя, Боря, деликатесом угощу. – Он ушел на кухню. Вернулся с литровой банкой черной икры, едва початой. Лунин приобрел ее по знакомству, за мумие, в буфете ЦК компартии Киргизии.

– Согласен от и до. В вытрезвителе могут и избить, и деньги присвоить. Докажи потом! –  отвечал Борис, изучающее оглядывая квартиру. Через плечо Лунина посмотрел в кухню – тот сидел к кухне спиной, – задержал взгляд на прибитой к стене посудной полке, на висевшим под ней деревянном молотке для приготовления отбивных. – Ментам же все можно!.. А как они… А ничего, вкусно! Честно говоря, первый раз черную икру ем…

– Ешь, Боря, сколько хочешь, не стесняйся.

– Спасибо… Как они  в участке показания выбивают! Как пытают! И ведь все это знают.

– Да, это мерзость! От сталинских времен осталось, – подхватил взволнованно Лунин. – Неужели власти не в силах это искоренить? Никогда не поверю! Просто не очень хотят, видимо.

– Ну, если каждому милиционеру дубинка полагается, то о чем говорить! Дубинка сделана, чтобы бить. Других применений у нее нет…

– Я бы, во-первых, дубинки запретил, а во-вторых, тем, кто избивает, огромный срок давал!

– А по мне так надо в расход пускать. Одному – вышка, другому, а третий уже подумает, прежде чем бить.

– Каждая личность – это целый мир. К ней надо относиться с безграничным уважением… Трепетно… Почему люди этого не понимают? Почему власти этого не понимают? Они-то обязаны понимать.

– Нет, люди как раз понимают, что никто не в праве их бить. Поэтому в шестьдесят седьмом и был бунт во Фрунзе. Тогда мусора солдата-срочника в гадильнике – в отделении, в смысле, –  до смерти забили… Кто-то говорит, что это подстрекатели такой слух пустили. Но даже если и так? Других до смерти не забивали? Просто надоело народу этот беспредел терпеть… Городское УВД тогда сожгли, два районных…

Лунин покачал головой.

– Я такие методы не одобряю.

– А иначе менты не понимают!.. В тот же день внутренние войска в город вошли…  А мусора еще неделю после подавления на улицы носа не высовывали… Через год новый бунт был. В двенадцатой колонии, возле города. О нем мало кто знает… Зэки поднялись с кличем «Режем лохмачей!»

– Лохмачей?

– Да. В смысле, пособников администрации. И резали! Били до бесчувствия! Одного активиста, самого рьяного, в костер бросили! – Лунин снова осуждающе покачал головой. – Начальнику колонии камнем в башку попали. – «Откуда он знает такие подробности?» – подумал Лунин. – Все здания раскурочили, кроме столовки и лазарета. Это табу. И ничего менты не могли поделать. Пока солдат с БТР-ми не пригнали.

– Я лишь о бунте шестьдесят седьмого года знал, – сказал Лунин, наполняя рюмки. – И то лишь по рассказам. Я  тогда в горах был.

– В смысле, в геологоразведке?

– Нет. Эфедру заготавливал.

Лунин рассказал о Лекраспроме.

– Теперь я чикинду не собираю. Но в горы езжу. Мумие ищу. Это природный бальзам. Мощный биостимулятор…

Последние годы Лунин каждый разговор старался свести к мумие. В надежде его продать. Он глубоко верил в целебные свойства мумие. Иначе бы его не предлагал. Эта вера придавала убедительности его словам.

Борис слушал внимательно. Однако желание приобрести мумие не изъявил.

Лунин заговорил о краже сына, о суде. Эти события он считал главными в своей жизни.

 – А где сын сейчас? – поинтересовался Борис.

– В горах.

– Да, это редкий случай, чтобы мужик в одиночку сына воспитал, – сочувственно произнес Борис. Его глаза, впрочем, нисколько не потеплели. – Вы редкий отец! Я представляю, как сын  вас уважает и любит.

Что-то дрогнуло в лице Лунина.

– Не любит меня сын. Не любит! А я ему всю жизнь посвятил!

Он вдруг заплакал. Закрыл лицо руками. Лунин всегда стыдился своих слез. Борис встал, подошел к Лунину, положил ему руку на плечо. Стал успокаивать. Лунин продолжал всхлипывать.

– Воды сейчас принесу, – сказал Борис и ушел на кухню. И тут же вернулся.

«Уже идет назад? Он же вроде кран не открывал», – мелькнула у Лунина праздная, казалось бы, мысль.
В следующую секунду он почувствовал сильнейший удар в затылок. Больше Лунин ничего не помнил…

Когда он очнулся, в квартире никого не было. Ныл затылок. Он провел по нему рукой. Нащупал шишку. В волосах запеклась кровь. Но череп как будто не был пробит. На полу валялся окровавленный молоток для отбивных.

В комнате все было перерыто. Пропали деньги, мумие, орден и медали, модный черный кожаный плащ, ружье, подзорная труба, кинокамера, даже банка с черной икрой. Документы лежали на месте.

Он запер дверь. Лег на диван. Глядел в потолок. Время от времени гневно сжимал кулаки. Его всегда возмущала человеческая подлость.

Через неделю приехал за продуктами Игорь.

– А где плащ? – спросил он.

Лунин рассказал, что случилось.

– Всегда так получается: я всю душу людям открываю, а мне в нее плюют, – подытожил он свой рассказ.

– Это все водка виновата, – сурово произнес Игорь.

Он резко осуждал отца за выпивки. Лунин всегда внушал ему, что пить – это плохо.

– Иногда приходиться выпивать, – стал оправдываться Лунин. – Для дела. Чтобы познакомиться с человеком, заговорить о мумие, продать…

Игорь только рукой махнул.
 
2
 
Шорох отвлек Игоря от чтения. Он поднял голову. В углу палатки сидела крыса. Она грызла сухарь, придерживая его, совсем как человек, передними лапками и, не отрываясь, смотрела на Игоря. Ее черные глазки злобно поблескивали в слабом свете светильника. Игорь шикнул на нее. Она продолжала грызть с вызывающим, как ему казалось, видом. Он запустил в нее ботинком. Только тогда крыса, с сухарем в зубах, убежала.

Крысы и мыши были напастью, с которой Игорь не мог справиться. Привозя из Фрунзе полный рюкзак продуктов, таща его к палатке, он твердо знал, что четвертую часть съедят грызуны. То есть четверть продуктов он тащил исключительно для них.
Игорь дочитал последнюю страницу толстой, увесистой книги. Ее переплет обгрызли крысы. Читал он эту книгу  долго, внимательно, некоторые места перечитывал. Он отложил книгу в сторону, растянулся на спальном мешке. Смотрел на мигающее пламя светильника. Думал.
Книга  называлась: «Основы марксистско-ленинской философии».

В детстве у Игоря было два примера для подражания: отец и Ленин. Если он не знал, как поступить, то пытался представить, что бы на его месте сделали они. До призыва он верил в безошибочность партии; был убежден: все, что исходит от советского  государства, может быть только правильным и хорошим. Люди, осуждавшие советскую власть, вызывали у него тягостное недоумение. Теперь он сам был одним из них.

Началось все с первых месяцев пребывания в армии, когда для Игоря стало очевидно, что власть приукрашивает отношения между военнослужащими, замалчивает дедовщину. Потом он обнаружил и другие примеры ее лицемерия. Наконец, он усомнился в самом коммунистическом учении.

Чтобы найти изъяны в марксизме-ленинизме, Игорь и проштудировал «Основы». Задача оказалась непростой. Это учение отличалось стройностью, логичностью, полнотой. Цели имело самые благородные. Но один его постулат все перечеркивал. Он вступал в непримиримое противоречие со справедливостью и здравым смыслом. Это было учение о  диктатуре пролетариата. Какое право имеет одна часть общества, причем не самая образованная и воспитанная, навязывать свою волю остальным его частям?

Неделю он ничего не читал. Размышлял о справедливом устройстве общества.

В один пасмурный день он отправился на разведку в соседнее, с запада, ущелье. У хребта тут и там попадался сарымсак – дикий лук. Он перевалил хребет. И не поверил своим глазам. Эфедра здесь было удивительно много. Он быстро спустился к ее зарослям. Спуск с горы у него всегда происходил стремительно. Эфедру здесь никогда не жали! Он сразу понял, почему. В ущелье отсутствовала вода. Ни речки, ни ручья, ни родника. Но он решил ее жать. Уж очень соблазнительно она выглядела. Он будет переваливать хребет. Это – кратчайший путь. Пусть придется дважды в день подниматься и дважды спускаться. И пусть эфедра здесь растет низко. Это обстоятельство радует чикиндистов: не надо высоко взбираться. Сейчас все наоборот: путь к месту работы удлиняется. И пусть дорога обрывается у самого входа, и надо будет таскать мешки через все ущелье. Такая длинная, густая эфедра окупит все.
Ущелье было богато не только чикиндой. В верхней его части в изобилии росла ежевика, а в нижней – грибы. В основном, дождевики. Изредка попадались и шампиньоны.

Он вышел из ущелья и поднялся в следующее. Здесь текла небольшая речка. Но эфедры не было вовсе. Зато было много дикого урюка. Он как раз поспел. Плоды были крупные, сладкие, вкусные. Вся земля была усыпана ими. И никому, кроме птиц и насекомых, они были не нужны. Все это пропадало, сгнивало. Игорь вернулся домой с рюкзаком, наполненным до отказа грибами и урюком.
Он еще несколько раз приходил за урюком. Повстречал мотоциклиста из Токмака. Тот тоже собирал урюк, для компота. Часть плодов Игорь высушил. Получилось полмешка.

Теперь он работал только в соседнем ущелье. Домой приходил поздно. Приносил  дождевики и сарымсак. Жарил их вместе. Получалось вкусное и сытное блюдо. Чай пил вприкуску с урюком.  «Я перешел на подножный корм», – шутил он сам с собой.
Но кончились сухари, сахар, растительное масло. Игорь поехал во Фрунзе.

Он застал отца в подавленном настроении.

– Левый глаз видит все хуже и хуже, – сообщил Лунин. – Ходил в больницу. Поставили диагноз: глаукома. Она рано или поздно к слепоте приводит.

– При глаукоме пить нельзя!

– Да что ты из меня все какого-то пьяницу хочешь сделать! Я иногда лишь выпиваю. Выпиваю от одиночества. Одиночество – это страшная вещь… Бросай-ка ты, Игорь, горы. Я всегда беспокоюсь, когда ты в горах. Там все может случиться. Живи дома. Найдем тебе в городе подходящую работу. А потом в институт поступишь.

– Мне в горах нравится.

– Это ты идешь по пути наименьшего сопротивления… – Они помолчали. Внезапно Лунин тяжело вздохнул. – Устал я…  Жить устал…  Я бы давно с собой покончил, но пока не могу: тебя еще до ума не довел.

– Кто действительно хочет совершить суицид, тот вслух об этом не говорит, – отрезал Игорь. Лунин не ответил.

По радио читали передовицу одной из центральных газет. «Великая Октябрьская     Социалистическая     революция…»,     «Вечно     живое учение     Маркса,      Энгельса,     
Ленина…», – с пафосом произносил диктор.

– Это не революция, а переворот, – вдруг сказал Игорь. Лунин удивленно посмотрел на него. – Навязывание воли меньшинства большинству. На выборах в Учредительное собрание победили эсеры. Большевики тут же Учредительное собрание разогнали. Вот Февральскую революцию почти все общество поддержало… И учение это ложное.

Игорь давно никому не открывал свой внутренний мир. Особенно – отцу. Но сейчас он испытывал непреодолимую потребность поделиться переполнявшими его мыслями.

– Я тоже с чем-то согласиться не могу, – сказал Лунин. Он оживился. Ему польстило, что сын завел с ним серьезный разговор. Давно такого не было. – С красным террором, например. Думаю, можно было обойтись без него… И не нравится мне, что коммунисты слишком мало внимания семье уделяют. А семья – это главное! Никогда не было желания в партию вступить. Хотя мне много раз предлагали. Маяковский прославлял партию в своих стихах как никакой другой поэт. Но оставался беспартийным! Значит, его тоже что-то смущало. Но в целом-то учение верное. Идеалы-то у коммунистов прекрасные.

– Возвышенные идеалы у них сочетаются с приземленностью, с грубым материализмом. Идут они к этим идеалам путем насилия, с помощью диктатуры пролетариата…

– Да ее давно отменили, еще в шестьдесят первом году!

– Суть не изменилась. Теперь у нас диктатура компартии, партии рабочего класса. Нет настоящей свободы…

– Почему же нет?

– Мыслители должны иметь возможность отстаивать свои идеи, спорить. В этих спорах философские   учения…     опровергаются, дополняются…      взаимно      обогащаются. – Игорь волновался. Даже голос прерывался от волнения. – Так человечество движется к познанию истины. А в нашей стране все должны слепо верить истине, которую провозгласила коммунистическая партия. И никто не имеет право усомниться в этой истине… За это могут даже посадить. Она объявлена бесспорной, непреложной. Что может быть абсурднее?.. И, конечно, у людей должна быть свобода выбора. Однопартийная система недопустима. И жить человек имеет право там, где хочет… За что-то коммунистов можно похвалить. За отмену сословий, за пропаганду атеизма, всеобщую грамотность. За то, что генерал и рядовой, директор и уборщица говорят друг другу «товарищ». Но в целом их политика была и остается порочной…

– Учиться тебе надо, – неожиданным образом подытожил   их   дискуссию   Лунин.
– С высшим образованием ты в любой области, я уверен, успехов добьешься. Я в тебя верю. В тебя столько вложено!

Игорь стал теперь, к неудовольствию Лунина, слушать ВВС и «Голос Америки». Тот считал  это непатриотичным.

– Какие неприятные голоса у дикторов, – говорил Лунин.

Но он терпел.
 
3
 
Лунину действительно стали приходить иногда мысли о самоубийстве.

В свою последнюю поездку в Нарынскую область за мумиё Лунин приметил заманчивую пещеру. Но к ней надо было взбираться несколько метров по почти отвесной скале. Тогда он лезть на нее не отважился. Теперь решил попытаться. Упадет он, разобьется – ну и прекрасно! Невелика будет потеря. Он же никому не нужен.

Декабрь в этом году выдался теплым, солнечным, бесснежным. Лунин посчитал, что обойдется без палатки. Взял лишь спальный мешок.
Дорогой думал о сыне. Пытался понять, какую ошибку он допустил в его воспитании.

В Рыбачьем долго ждать попутной машины не пришлось. В полдень он уже поднимался по ущелью. Неожиданно погода стала портиться. Мрачные тучи закрыли все небо, заволокли вершины гор.

Дойдя до скалы с пещерой, Лунин остановился. Она вздымалась гранитной стеной на противоположном берегу бурливой, шумной речки. При виде намеченной пещеры его  охватил, как всегда, азарт кладоискателя. Воображение живо нарисовало пленительную картину: он заглядывает в пещеру и видит тонны мумие!

Но сначала надо было найти место для «стойбища», как он выражался.

Он еще немного поднялся по дороге, перешел добротно сделанный мост. Очевидно, его построили геологи. Много лет назад они добывали здесь какой-то редкоземельный металл. Теперь ущелье было безлюдным.

Эта скала тянулась метров сто, изгибаясь дугой. Там, где находилась пещера, она почти вплотную подступала к речке. Затем, ниже по ущелью, отклонялась от нее в сторону. В одном месте, в полусотне метров от реки, в самом низу скалы, было подобие небольшой ниши. Лунин решил, что лучшей стоянки ему не найти.

Чай кипятить он не стал. Ему не терпелось проникнуть в пещеру. Он наскоро перекусил. Сложил в нишу спальный мешок, посуду, продукты. И отправился к пещере.

Прошел по узкой полосе земли между скалой и речкой. Стал под пещерой, задрав голову и повернув ее немного влево. Вокруг нее скала была изборождена трещинами и поэтому казалась непрочной, рыхлой какой-то. Но трещины должны были облегчить подъем. Вдруг повалил снег. Вскарабкался он по скале без особых затруднений. Если не считать того, что некоторые камни, за которые он держался, шатались. С замиранием сердца залез в пещеру. Мумие в пещере было, хотя и совсем не в таком количестве, как ему мечталось.
Лунин достал из рюкзака молоток и долото. Начал отбивать мумие от камней. Когда он бил по долоту слишком сильно, возникало неприятное ощущение, что вся пещера содрогается. Иногда оглядывался на отверстие пещеры, на косо падавшие крупные снежинки.
Через полтора часа работа была закончена. Он сложил куски мумие в матерчатые мешочки, засунул мешочки в рюкзак. Вылез из пещеры, начал спускаться. Тем же путем, каким поднимался. Снегопад усилился. И вдруг его нога соскользнула с мокрого от снежинок выступа в скале. Лунин успел ухватиться за крупный острый камень. Он повис в воздухе. Камень зашатался, сдвинулся под его тяжестью. Внезапно вся скала пришла в движение. Она распадалась на части! Лунин полетел вниз. Куски гранита тут и там отрывались от скалы, летели мимо него, на него… Это было последнее, что он помнил…

Когда Лунин очнулся, на ущелье уже опустились сумерки. Значит, он был без сознания несколько часов. Прежде всего он ощутил боль. Болела левая ключица. Видимо, она была сломана. Болел затылок. Ног Лунин не чувствовал вообще. Он лежал на спине. Куски мумие через рюкзак, через куртку упирались в позвоночник. Лунин был наполовину засыпан камнями и снегом. Огромная груда камней съехала, скатилась в речку. Теперь она шумела громче. Клокотала. Словно гневалась на неожиданно возникшее препятствие. Было очень холодно. Снегопад прекратился. Только сейчас Лунин сообразил, что его ноги лежат в реке, в ледяной воде. Он испугался. Решил, что отморозил их.
Он стряхнул с себя камни. Сел. Отодвинулся подальше от реки. Разулся. Вылил из ботинок воду. Стал растирать ноги снегом. Растирал долго. Обрадовался, когда ощутил, что в ноги возвращается жизнь. Достал из рюкзака два мешочка с мумие. Вытряхнул из них мумие прямо в рюкзак. Натянул мешочки на ноги вместо мокрых, почти заледеневших носков. Обулся. И только сейчас посмотрел наверх. Та часть скалы, по которой он взбирался, исчезла. На ее месте образовалась обширная выемка. Не было больше и пещеры. От нее остался лишь потолок и задняя стена.


Теперь надо было срочно разжечь костер. Дрова он заранее не заготовил, предполагал, что успеет это сделать до вечера. Ему придется  искать их под снегом, в темноте, со сломанной ключицей! И тут он вспомнил про корягу. Когда Лунин поднимался по ущелью, он заметил причудливо изогнутую арчовую корягу. Она напоминала двуглавого дракона. Поэтому, видимо, он и обратил на нее внимание. Коряга  валялась на осыпи, метрах в двухстах ниже по ущелью.

Он с трудом поднялся. Всякое резкое движение отдавалось острой болью в ключице. Снял рюкзак, положил его на плоский камень, покрытый снегом. Пошел за корягой. Ноги слушались плохо. Когда он к ней приковылял, было уже темно.
Коряга оказалась тяжелее, чем он думал. Он с ней намучился. Изогнутые сучья цеплялись за все, за что только можно было зацепиться. Сильно болела ключица. Сильно мерзли ноги. Раза два он спотыкался и падал на снег. Когда он волок арчу через мост, в  верху ущелья раздался протяжный волчий вой. Заунывный, тоскливый, но мелодичный. Особенно много времени и сил ушло на то, чтобы протащить корягу там, где произошел обвал, через груду камней. Наконец, она лежала перед нишей. Он облегченно вздохнул.
Мороз усиливался. В Киргизии самые суровые зимы – в Нарынской области.
Лунин сходил за рюкзаком. Достал из его бокового кармана китайский фонарик. Стекло оказалось разбитым, металлический корпус – помятым. Но светил фонарь исправно. Он положил под один из корней арчи таблетку сухого спирта. Полез в задний карман рюкзака за спичками. Лишь сейчас он обнаружил, что карман порван. Порвался, наверное, когда он упал со скалы. Спички не выпали, но полиэтиленовый пакет, в котором они лежали, был тоже разорван.

Вой повторился.

Лунин вынул из пакета отсыревший коробок. Чиркнул спичкой. Фосфорная головка просто развалилась. Ему стало не по себе. Он доставал спичку за спичкой, чиркал. Они не загорались. Только терку портили. И когда надежда совсем его оставила, он нашел в середине коробка три сухие вроде бы спички. Бережно отделил их от других. Чиркнул одной. Она вспыхнула.
Загорелся сухой спирт, загорелась коряга. Давно он в своей жизни так не радовался.
Пламя разгоралось. Арча горит хорошо. Он снова разулся, чтобы согреть ноги. Ботинки поставил поближе к огню. Достал из внутреннего кармана куртки пакетик с готовым мумие. Он всегда носил его с собой. Отломил и проглотил кусочек. Чтобы быстрее срослась ключица.
Разогрел консервную банку с тушенкой. Вскипятил в кружке чай.
Когда ноги согрелись, он, не раздеваясь, залез в спальный мешок. Только куртку снял.
Очень хотелось спать. Но он решил бодрствовать. Надо было поддерживать огонь. Он только закроет глаза…

Лунин пробудился от шороха. Арча продолжала гореть. Он вздрогнул. В темноте светились зеленоватые огоньки. На него глядели семь пар глаз. Это были волки. Они сидели полукругом перед нишей. Он быстро, с колотящимся сердцем, вылез из спального мешка. С большим трудом натянул на ноги ботинки. От жара костра они стали жесткими, заскорузлыми. Видимо, дремал он долго. Положил рядом с собой охотничий нож. Продолжая сидеть, надел куртку. Спальным мешком прикрыл ноги и грудь. Хищники бдительно следили за каждым его движением.

Пламя спасало его. Лишь оно отпугивало волков.

Лунин смотрел на зеленые огоньки и осмысливал свое положение. У него есть коряга. Она будет гореть долго. До утра наверняка вся не сгорит. А с рассветом волки должны уйти. Он хотел в это верить, во всяком случае. У него есть целых две сухих спички. У него есть нож, на самый худой конец. Он будет защищать свою жизнь до последнего!

А если волки утром не уйдут? Тогда он пойдет на них. С ножом в одной руке и с горящей корягой – вернее, с тем, что от нее останется – в другой.

Прошел час. Два. Три. Лунин и волки продолжали сидеть друг против друга. Он  удивлялся их терпению. Волки сидели невозмутимо. Можно сказать, чинно. Ему чудилось, что этим своим спокойствием они хотят показать, что нисколько его не опасаются, что рассматривают его исключительно как добычу. Добычу, которая никуда от них не уйдет. Им только не очень нравилось, когда он включал фонарик и светил на их сосредоточенные морды.

Арча уже наполовину сгорела. Она сгорала быстрее, чем он предполагал.

Внезапно задул сильный ветер. Этого он опасался больше всего. Порывы ветра могли потушить огонь. И не дали бы зажечь его снова. Пламя трепетало, плющилось, стелилось вдоль арчи. Казалось, оно вот-вот исчезнет.

Лунин отстегнул от куртки капюшон. Держал его над огнем, защищая от ветра. Обжег немного руки. Но пламя он сохранил. Через полчаса ветер стих.

А если бы ветер налетел раньше, когда он спал? Огонь бы наверняка погас. И волки бы его съели.

Ночь тянулась бесконечно.

Далеко за полночь пришла новая беда. Коряга догорала!

«Интересно, понимают ли волки, что пламя сейчас погаснет?   –   подумал   Лунин.
– Наверно, понимают. Они же умные животные. Ишь, как оживились!»

Его охватило отчаяние.

И тут пришла простая до смешного мысль. Горит не только дерево! У него есть спальный мешок.

Он поджег его. Слежавшаяся вата спальника  горела плохо, больше тлела и чадила. Приходилось все время раздувать пламя. Но волки не приближались.

Так Лунин и стая просидели до рассвета. Утром волки ушли.

Завтракать Лунин не стал. Поспешил вниз.

Все вокруг было в снегу. Лунин глядел то себе под ноги, то на перисто-кучевые облака. Они тянулись параллельными полосами высоко в бледно-голубом небе. Одна их сторона была серой, другая, обращенная на юго-восток, к поднимающемуся где-то за горами солнцу, – желтоватой.

Лунин вспоминал недавние приключения. Недоумевал: почему он так цеплялся за жизнь, которой не дорожил?

Он вышел к дороге, соединяющей Нарын и Рыбачье. Прошел по ней полкилометра, и его подобрала колхозная машина. Рядом с шофером сидела пожилая киргизка с ягненком на руках. Лунин залез в грязный кузов. Ехал вместе с двумя баранами, привязанными к переднему борту. Поездка давалась животным нелегко. Они время от времени беспокойно и жалобно блеяли. Когда машина поворачивала, когда кузов встряхивало, ноги у них разъезжались в стороны. Лунин дрожал от пронизывающего ветра.

Перевалили перевал. Стали подъезжать к Иссык-Кулю. Параллельно дороге бежала река Чу. Вдруг в нескольких километрах от озера река вместо того, чтобы естественным образом влиться в него, круто повернула и потекла в горы. Казалось, она течет снизу вверх. Конечно, это был оптический обман, законов гравитации Чу не нарушила, но создавалось именно такое впечатление.
Лунин проезжал здесь уже не раз, и всегда это зрелище удивляло его.

Эта своенравная река вообще никуда не впадает. Из Боомского ущелья она вытекает в Чуйскую долину,  делая ее плодородной и густонаселенной, а затем теряется бесследно в казахских степях.

«Как много в жизни интересного», – почему-то подумалось Лунину.

В середине дня он был дома. Живой и почти невредимый. Повезло ему как всегда. Он даже не простудился.
В больницу Лунин не пошел. «Зачем идти к врачу, если я обладаю лучшим средством от переломов», – рассудил он.
Ключица, действительно,  срослась быстро. Но было видно, что срослась она неправильно, криво.

После этой поездки Лунин продолжал пребывать в состоянии депрессии, но мысль покончить с собой больше не появлялась.

4
 
Веревка, связывающая мешки с эфедрой, врезалась в плечо. Он шел вниз по ущелью. Была уже середина декабря, а он не подтащил к дороге и половину мешков. Ошибся он в своих расчетах. Никак не думал, что это перетаскивание потребует столько времени. Отец хотел ему помочь. Но Игорь сказал, что справится сам.

Погода стояла хорошая. Неделю назад, правда, выпал снег. Но на другой день растаял.

Время от времени Игорь поправлял веревку. Сосредоточенно смотрел на тропинку перед собой. Это он ее протоптал. Думал о приснившемся под утро сне. Его настигает   смертельная опасность. Он чувствует, что ему не спастись, что сейчас он погибнет. Его охватывает ужас. Но не от приближения смерти, а от мысли, что заложенный якобы в нем талант останется нереализованным, никому не известным.
Он вспомнил утверждение Бальзака, что нет большего несчастья, чем сознание, что ты загубил свой талант. В чем же его призвание? Уж конечно, не в перетаскивании мешков. Он усмехнулся. Его самое естественное состояние – это состояние творчества. В какой же области призван он творить? Это определенно не шахматы. Они как-то ушли из его жизни, и он этого даже не заметил. Живопись? Литература? Режиссура? У него не было ответа. Игорь утешил себя мыслью, что в его возрасте Лев Толстой тоже не знал, в чем состоит его предназначение. Однако в итоге реализовал все свои таланты и способности. Он – образец самовыражения. Толстой даже в шахматах оставил след! Одна выигранная им партия попала в шахматный учебник. Не случайно Горький называл его – любовно, конечно, – чудовищно разросшейся личностью.

Тяжело было таскать мешки. Еще тяжелее – взбираться после работы на хребет. Он поднимался с остановками, с передышками. Игорь спустился в свое ущелье и подошел к палатке уже в густых сумерках. Поужинал. Выпил кружку несладкого чаю: сахар кончился. Надо было ехать во Фрунзе. Без сахара ему не обойтись. Это главный источник энергии.

Следующий день выдался отличным. На голубом небе – ни облачка. Ласково грело солнце. В том месте, где ущелье поворачивает влево, открывается вид на Чуйскую долину. Игорь дошел до поворота и стал как вкопанный. На месте долины перед ним расстилалось темно-серое озеро. С четкими границами, с ровной поверхностью. Это был густой туман. Игорь вошел в это озеро, спустился к дороге, подошел к остановке в Чимкургоне. Он словно перенесся из лета в зиму. Здесь все выглядело по-другому. Небо было затянуто темными облаками. Они прямо-таки нависали над землей. Холодный воздух был насыщен влагой. Вдруг заморосил  дождь со снегом. Люди ежились, спешили в укрытие. Они, очевидно, и не подозревали, что за этими облаками, за дождем – ясное небо и яркое солнце.

Во Фрунзе тоже шел дождь, переходящий в снег. Он вошел в квартиру, отряхиваясь.

За столом сидела молодая красивая киргизка. Ему сразу понравилось ее простодушное, открытое лицо. Открытое – лишь в переносном смысле. Ее густые черные волосы были начесаны вперед и почти полностью закрывали левую половину лица. Никогда не видел он такой странной прически.

–   Это   Жыпара,    –   сказал   Лунин.   Девушка   смущенно   улыбнулась    Игорю.
– Приехала из села к родственнице, но не смогла ее найти. Негде ей было ночевать. Сидела на вокзале. Я ее домой пригласил. У нас вот сейчас живет. Пока не отыщет родственницу. – Жыпара продолжала улыбаться. – Ты же не против?

– Нет, не против, – сказал Игорь. Он ответил мгновенно, чтобы у девушки не возникли сомнения в его искренности. На самом же деле ему это совсем не понравилось. Жить вместе с незнакомым человеком в их однокомнатной квартире! Это его стеснит, он будет постоянно напряжен.
Он намечал пожить дома несколько дней. Теперь решил, что уедет в горы завтра.

– Как ты вовремя приехал, Игорек, – продолжал Лунин. – Я как раз борщ сварил. По маминому рецепту. Садись.

На столе стояла початая бутылка коньяка. Лунин ее убрал. С сожалением, как показалось Игорю.

– Мне хватит, – сказал Лунин. – А вам я не предлагаю. Вы оба непьющие.

– Да, – подтвердила девушка.

Лунин засновал между кухней и залом. Жыпара продолжала сидеть. Время от времени она каким-то заученным движением трогала прядь, закрывавшую лицо. Словно проверяла, на месте ли она. Игорь поглядывал на плафоны под потолком. Отвык он от электрического света.
Когда они поели, Лунин стал убирать со стола тарелки.

– Посуду я помою, – сказала девушка и стала подниматься. Игорю показалось, что ей не хочется вставать, что она себя пересиливает.

Поднимаясь, она наклонилась влево, и Игорь увидел глубокий шрам. Он тянулся от мочки уха до рта. Ухо тоже было изуродовано. Жыпара тут же выпрямилась, поправила волосы. Пошла в ванную. Она сильно хромала на левую ногу.

– Хромота, шрам от аварии остались, – вполголоса заговорил Лунин. – На горной дороге грузовик в пропасть сорвался. Водитель пьяный был. Жыпара с семьей в кузове сидела. Все погибли – отец, мать, брат. Лишь она и шофер выжили. Тот вообще не пострадал. Успел из кабины выпрыгнуть.  Хотела, говорит, сообщить, что он был пьян.   Наказать за смерть родных. Его бы тогда, наверно, посадили. Но никому не сказала. Почувствовала, что это будет слишком жестоко. А девушка она добрая... – Он замолчал. Жыпара проковыляла из ванной на кухню, включила воду. – Жалко мне ее стало, – продолжил Лунин. – Я о ней как о дочке забочусь. – Он снова немного помолчал и  добавил как будто с упреком: – Хочется быть для кого-то полезным…

Игорь уступил Жыпаре свою кровать. Ночевал под столом. Девушка протестовала, сама хотела спать на полу, но он настоял на своем.

Утром он уехал.

Чуйская долина утопала в снегу. Когда Игорь вышел из автобуса и направился в горы, он надеялся, что снова вернется в лето. Однако зима была повсюду.

Нет худа без добра. Он стал не носить мешки, а волочить по снегу. Так было легче.

Однажды он так увлекся, что проработал допоздна.  Наступила ночь, звездная и морозная. Игорь вышел на хребет и остановился, залюбовавшись открывшимся видом. Над ним было бездонное небо с ярко горевшими звездами, под ним – Чуйская долина с горевшими огоньками населенных пунктов. В восточной части долины светилась Быстровка. Перед ним виднелись скудные огни Чимкургона. Дальше на запад видно было большое светящееся пятно. Это был Токмак. На горизонте можно было различить слабое зарево. Там находился Фрунзе.
Игорь задумчиво шел по хребту. К месту, где удобно было спускаться. Он думал о русских поэтах. Почему в России там много поэтов умерло насильственной смертью? Больше, чем в любой другой стране. Пушкин и Лермонтов убиты на дуэли. Грибоедова растерзала толпа в Тегеране. Гумилев расстрелян как участник заговора против большевиков. Есенин, Маяковский, Цветаева покончили с собой. Рубцова задушила невеста. Хорошо еще, что поэты не убивали друг друга. А ведь и это могло случиться. Была же дуэль Кюхельбекера с Пушкиным. Из-за пушкинской строки «И кюхельбекерно, и тошно». Кюхельбекер промахнулся, Пушкин стрелять не стал. Была дуэль Гумилева с Волошиным. Из-за поэтессы Черубины де Габриак. У Гумилева был промах, у Волошина – осечка. Отчасти это можно объяснить именно тем, что они были русскими, думал Игорь. Русские иррациональны. Поэты иррациональны. А русские поэты, выходит, иррациональны вдвойне…
Игорь опять остановился. Перед ним тянулась цепочка волчьих следов. Она спускалась в ущелье, из которого он только что поднялся. Он ускорил шаг. Но особенного страха не было. Всегда в нем жило странное чувство, что ему надо опасаться не внешних угроз, а себя самого.
Он решил переселиться в соседнее ущелье. Ведь теперь воду мог заменить снег. Так он сэкономит много времени и сил.

Палатку он поставил в середине ущелья. Здесь, на новом месте, встретил новый год. Уснул сразу после двенадцати, под завывание волков. Второй раз отмечал он этот праздник в экзотических условиях. Первый раз – в армии, на вышке.

В первых числах января ударил жестокий – по крайней мере, для Киргизии – мороз. Игорь на работу не ходил. Отлеживался в спальном мешке. Ждал потепления. Вечером, засыпая, спрашивал себя полушутя-полусерьезно: а проснется ли он, не замерзнет ли до утра?

Однажды к палатке подъехал на лошади чабан. У него пропал баран. Игорь сказал, что барана не видел.

– Значит, волки сожрали! – воскликнул чабан. – А вчера корову загрызли. Когда холодно, они наглеют.

Он стал расспрашивать Игоря о его работе. С удивлением разглядывал ветхую парусиновую палатку. Покачал головой.

– Как ты можешь так жить? Почему волков не боишься? Почему замерзнуть не боишься?

– Да ничего, живу, – засмеялся Игорь.

– Я всю жизнь чабаном работаю. Многое повидал. Но в таких условия я бы жить не смог.

 В широко расставленных узких глазах чабана читалось и уважение, и какое-то сомнение. «Сомневается в моем душевном здоровье?» – мелькнула у Игоря мысль.

Как мог  он объяснить ему, что живет двумя жизнями. В одной жизни были мешки с эфедрой, мороз, волки. В другой, главной, – искусство, поиски истины. И эта вторая жизнь помогала переносить тяготы первой.

– Вон там наша зимовка. – Чабан показал на запад. – Видел, наверно? – Игорь, действительно, знал, что в километре от входа в ущелье стоят два  обшарпанных   домика.

– К нам приходи ночевать. Места хватит.

– Нет, спасибо, – быстро ответил Игорь. И  чтобы   чабан   не   обиделся,   добавил:

– Далеко будет ходить.

– Ну, как знаешь.

Чабан оставил ему свежую лепешку и уехал. К вечеру лепешка промерзла насквозь, затвердела.

Ночами Игорь спал плохо. Сильно мерз. Хотя лежал в спальнике в одежде, а сверху накидывал на себя куртку и пустые мешки. Спина особенно мерзла. Казалось, через нее холод проникает в него, заполняет все тело. Он беспрестанно ворочался с боку набок.
В эту ночь он забылся чутким сном глубоко за полночь. Пробудился в тревоге. В первый миг не мог сообразить, что его разбудило. Но тут же понял. Пугающе близко выли волки. Он зажег светильник. Марлевый фитиль загорелся не сразу: растительное масло от мороза загустело. Положил рядом с собой серп – единственное его оружие. Складной ножик был не в счет. Лежал с открытыми глазами. Прислушивался. Вой не повторялся. Ничто не нарушало тишины. Незаметно он опять задремал.

Проснулся утром. С серпом в руке вылез из палатки. Никого не было. Но снег вокруг был испещрен волчьими следами. Волки даже подходили к самой палатке.

Игорь поехал домой.

Поднимаясь по лестнице в квартиру, он столкнулся с отцом. Тот спускался с полным рюкзаком. Лунин несказанно обрадовался сыну.

– А я к тебе собрался! Хотел домой привезти. Разве можно сейчас в горах находиться, Игорек! Ты бы хоть обо мне подумал! Я же о тебе беспокоюсь, ночей не сплю…

– Я же говорил, что приезжать не надо. – Они зашли в квартиру. Игорь заметил в углу маленькую, со вкусом украшенную елочку. – Я ведь палатку перенес в соседнее ущелье. Ты бы пришел туда – никого нет, палатки нет, вечер приближается…

Лунин покачал головой. Снял рюкзак.

– Ты мешки-то все перетаскал?

– Еще на неделю работы.

– Перетаскай, когда тепло станет, не раньше. Торопиться незачем.   Деньги у нас есть… Нина говорит, что Данила Никанорович смотрит на горы, плачет и причитает: «Ну как он может там жить, в стужу такую?»

– Нина Даниловна? – с удивлением переспросил Игорь.

– Да, она два раза приезжала. Встречала и провожала родных. Вокзал-то рядом. Одну ночь они здесь все переночевали. Я с ней порвал навсегда, но товарищеские отношения остались.

Игорь помылся, переоделся во все чистое. Его ждал вкусный обед. Лунин потчевал его и продолжал расспрашивать.

– Что же ты на новый год не приехал? Я тебя так ждал! Елку нарядил.

– Для меня праздников не существует. Я не понимаю, почему я должен обязательно радоваться в какой-то определенный день календаря.

– Дело не в датах, Игорек. В праздники близкие люди собираются вместе, чувствуют, что они – одно целое… Тоскливо мне было одному на новый год. Телевизор отчасти спасал…

– Я тоже концерт слушал, – с улыбкой сказал Игорь. Он купался в теплоте. И в теплоте, исходящей от батарей, и в теплоте человеческой. – Волки всю новогоднюю ночь выли. – Лунин снова покачал головой. – А где Жыпара? Нашла родственницу?

– Нет. Зато она со Съездбеком недавно познакомилась…

– Видимо, его родители – убежденные коммунисты, – вставил Игорь. – В честь какого-нибудь съезда партии назвали.

 – Наверно. Жыпара говорит, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Он жениться обещает. Они вчера приходили. Съездбек мне, в целом, понравился. Скромный,  вежливый. Она счастлива. Глаза светятся. Улыбка с лица не сходит… Он в институте учится.  Живут они с Жыпарой сейчас у его старшего брата. У того свой дом во Фрунзе… Я рад за нее. Хорошая она девушка. Чуткая. Целомудренная.

Игорь кивнул. Сказал:

– Мне вообще киргизы нравятся. Недостатки у них, конечно, есть. Но они обладают одним прекрасным качеством, которое все недостатки перевешивает, – простодушием.

– Может быть, может быть… Она открытку на новый год прислала. Тебя и меня поздравила. – Лунин подошел к журнальному столику. Стал перебирать лежавшие на нем поздравительные открытки. – Вот эту. С горами… Многие с новым годом поздравили. Не забывают нас. Ольга, княжна. Теперь она в Кишиневе живет. Есть семья, дети… Соколова. Тебя она тоже поздравляет. Какое-то немного грустное послание. Пишет, что я для нее всегда был идеалом. И как мужчина. И как человек. Но почему «был»? Словно прощается со мной навсегда. Или хочет сказать, что я уже не идеал?  Может, обиделась, что я сдавать кандидатский минимум не приехал? Она же обо всем договорилась. Дата была назначена. Но я в такой депрессии был!.. Нет, она человек большой души. Подобные обиды – слишком мелко для нее… Ну и Вера, конечно, нас с тобой поздравила… А вот это радостный сюрприз! – Он взял со столика конверт. – Гаврила Муромов открытку прислал и письмо! Фронтовой друг. Мы дружили, хотя я был старше его по званию и должности. Я ему обязан жизнью. Мой адрес, как специалиста по мумие, ему дали знакомые. Живет он в Костроме. Работает на заводе мастером. Зовет в гости. Я к нему обязательно съезжу.

Вдруг пришел Андрей. Лунин и его угостил обедом. Андрей подарил им шкатулку, которую сделал своими руками. Сказал:

– Дядь Вадь, ты мне как-то масляные краски хотел подарить. Помнишь? Они мне теперь очень нужны.

– Забирай. – Лунин повернулся к Игорю. – Они же нам больше не понадобятся? –  Игорь отрицательно помотал головой. – Художником я уже не стану. Хотя раньше   мечтал об этом. У Игоря художественные способности есть, но он не хочет этим заниматься. Забирай, Андрей.

Он отдал краски, разбавитель, растворитель, кисточки.

Уходя, Андрей сказал:

– Дядь Вадь, я тебя люблю. Правда, люблю.

Когда он ушел, Лунин задумчиво произнес:

– Он всегда говорил то, что чувствует. Лицемерить и льстить не умеет.

Прошло несколько дней. Однажды утром Игорь услышал, что отец насвистывает мелодию Соловьева-Седого. Лунин был оживлен и деятелен.

– Сегодня, Игорек, я проснулся другим человеком. Таким, каким был раньше. Я возродился! Проснулся, а во мне эта музыка звучит. Это она мне какой-то толчок дала…  Не могу только вспомнить, что за песня.

– «Золотые огоньки».

– С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь, сынок! Алкоголь из жизни исключаю. Вернусь к диссертации. С фильмами надо вопрос решить. Ты хотел их смонтировать. Если не можешь, я специалистов  найму.

– Я сам сделаю.

– Хорошо… Вера пишет, что у нее мумие закончилось. Надо ей отвести… – Вера реализовывала мумие в Саратове. Все полученные деньги отсылала Лунину. – Пойду билет покупать.

Через день Лунин уехал.
 
5
 
Он вернулся через две недели,  в состоянии мрачном и раздраженном.

– Неудачно я съездил. Вот только мумие Вере отвез. Единственное полезное дело.

Лунин стал рассказывать.

Вера пожаловалась, что спрос на мумие падает. Надо снижать цену. Рынок начинал насыщаться мумие.
Она сказала, что в Саратове незадолго до его приезда одну женщину, которая продавала мумие, осудили по статье «Спекуляция». Срок дали условный.

– Тогда, Вера, реализацией мумие больше не занимайся, – решил Лунин.

– Я лишь знакомым продаю. Так что ко мне не придерутся, – успокоила его Вера. Но выглядела она встревоженной.

 Из Саратова Лунин поехал в Москву. Хотел договориться с Соколовой о кандидатском минимуме. И узнал, что она умерла от рака неделю назад. Он был потрясен. Говорить об очередном экзамене ни с кем не стал. Тут же направился в Кострому, к Муромову.

Встретили его радушно, ласково. Гаврила полысел, пополнел. Он выглядел старше Лунина, хотя они были ровесниками. За столом, заставленном всякими закусками  домашнего приготовления, стали вспоминать войну.

– Гаврила ведь мне дважды жизнь спас, Глаша, – обратился Лунин к жене Муромова, толстой женщине с добрыми голубыми глазками.

– Он вас часто вспоминает, – сказала она. – Говорит: «Вот каким должен быть командир!»

– Командир ты был что надо, – кивнул головой Муромов. – Мы, солдаты, тебя любили. Перед атакой обязательно хохму какую-нибудь скажешь. Чтоб боевой дух поднять. Потом первым из окопа вылезешь. Крикнешь: «За Сталина!». И первым на фрицев бежишь.

– Да, Сталин был для меня идеалом. Никто тогда не знал, что это кровавый деспот.

Муромов поднял брови.

– Деспот? Кровавый?

– Каждая человеческая жизнь бесценна. А на его совести сотни тысяч невинных жертв!

– Невинных, говоришь? Да это все враги были! Внутренние враги. Их надо было уничтожить! – Лицо Муромова стало суровым и упрямым. Лунин хорошо знал это выражение. – Как можно хаять Сталина! Он войну выиграл!

Вспыхнул горячий спор. Глаша поддерживала мужа. Спорить Лунин не любил, но в принципиальных вопросах считал себя обязанным отстаивать истину. Из-за стола они встали чужими людьми. Лунин переночевал и утром, оставив Муромову в подарок 10 граммов мумие, уехал. Расстались сухо.

Из Костромы Лунин отправился на Черное море. Здесь его ждало новое огорчение.

Один из отдыхающих, интеллигентный, симпатичный человек средних лет, выразил желание купить 30 граммов мумие. А когда Лунин принес лекарство в условленное место – в беседку возле санатория, неожиданно появились милиционеры. Покупатель оказался подставным лицом. Лунина отвели в милицейский участок. Его опять заподозрили в торговле героином. Посадили в одиночную камеру. Освободили его только через сутки, когда убедились, что это не наркотик.

В поезде, возвращаясь домой, он вновь и вновь вспоминал, как бесцеремонно разговаривали с ним  милиционеры, и гневно сжимал кулаки.

– Как всегда, получил я от Веры, от ее доброты и заботы, мощный заряд положительных эмоций. Но на этот раз его хватило ненадолго, – закончил рассказ Лунин.

Он сходил в магазин, возвратился с бутылкой кагора.

– Это как лекарство, – объяснил он. – От всех этих переживаний сердце болеть стало. А вино боль заглушает.

– Для этого валидол есть, – буркнул Игорь.

– Кагор – это слабое вино. Это же не водка. Водка мне больше не нужна. – Лунин стал откупоривать бутылку. – Тетя Надя  уже все забывать стала. Газ включенным может оставить, воду не закрыть. Трудно Вере с ней… – Он наполнил стакан. Выпил его залпом.   И  вдруг воскликнул: – Не хочу жить в государстве! Государство – это насилие.

– Без государства нельзя,  – возразил Игорь. – Оно защищает нас от преступников, от внешних врагов. Но только государство должно быть справедливым.

– Толстой был против государства.

– Он во многом ошибался.

Когда вино кончилось, Лунин пошел в магазин за новой бутылкой.

(продолжение сследует)
 

© Copyright: Владимир Ноллетов, 2021

Регистрационный номер №0487689

от 18 января 2021

[Скрыть] Регистрационный номер 0487689 выдан для произведения: 1
 
Не нравились Лунину эти глаза. Холодные. Цепкие. Зрачки-точки буравили,  кололи. Но он старался не обращать внимание. Он нуждался в собеседнике.

С Борисом он познакомился полчаса назад, В очереди в магазине. Они разговорились. И Лунин пригласил его домой.

Он мог теперь позвать в гости совершенно незнакомого человека, выпить с ним. Это отвлекало от мучительных мыслей. Один раз у него ночевали два бомжа. Не совсем еще опустившиеся. Утром он дал им приличную одежду и немного денег.

Две беды – разрыв с Ниной и разлад с сыном – свалились на Лунина одновременно. Никогда еще он так не страдал. Никогда не чувствовал себя таким одиноким.

О фильмах и диссертации он теперь не вспоминал. Сдавать очередной экзамен не поехал.

Собеседником Борис оказался словоохотливым, мог поддержать разговор. Несмотря на залысины, ему вряд ли было больше тридцати. Черты лица Борис имел правильные, приятные.

Лишь глаза смущали. Настораживали.

– Сама идея создать вытрезвители неправильная, репрессивная. А уж поручать их милиции ни в коем случае было нельзя! – говорил Лунин, разливая по рюмкам водку. В очереди кто-то рассказал, как накануне забрали в вытрезвитель несколько мужчин и женщин. Они возвращались домой со свадьбы. Были веселы, пели песни. Ни к кому не приставали…Милиционеры набросились на них, затолкали в машины. – Да, забыл!.. Сейчас я тебя, Боря, деликатесом угощу. – Он ушел на кухню. Вернулся с литровой банкой черной икры, едва початой. Лунин приобрел ее по знакомству, за мумие, в буфете ЦК компартии Киргизии.

– Согласен от и до. В вытрезвителе могут и избить, и деньги присвоить. Докажи потом! –  отвечал Борис, изучающее оглядывая квартиру. Через плечо Лунина посмотрел в кухню – тот сидел к кухне спиной, – задержал взгляд на прибитой к стене посудной полке, на висевшим под ней деревянном молотке для приготовления отбивных. – Ментам же все можно!.. А как они… А ничего, вкусно! Честно говоря, первый раз черную икру ем…

– Ешь, Боря, сколько хочешь, не стесняйся.

– Спасибо… Как они  в участке показания выбивают! Как пытают! И ведь все это знают.

– Да, это мерзость! От сталинских времен осталось, – подхватил взволнованно Лунин. – Неужели власти не в силах это искоренить? Никогда не поверю! Просто не очень хотят, видимо.

– Ну, если каждому милиционеру дубинка полагается, то о чем говорить! Дубинка сделана, чтобы бить. Других применений у нее нет…

– Я бы, во-первых, дубинки запретил, а во-вторых, тем, кто избивает, огромный срок давал!

– А по мне так надо в расход пускать. Одному – вышка, другому, а третий уже подумает, прежде чем бить.

– Каждая личность – это целый мир. К ней надо относиться с безграничным уважением… Трепетно… Почему люди этого не понимают? Почему власти этого не понимают? Они-то обязаны понимать.

– Нет, люди как раз понимают, что никто не в праве их бить. Поэтому в шестьдесят седьмом и был бунт во Фрунзе. Тогда мусора солдата-срочника в гадильнике – в отделении, в смысле, –  до смерти забили… Кто-то говорит, что это подстрекатели такой слух пустили. Но даже если и так? Других до смерти не забивали? Просто надоело народу этот беспредел терпеть… Городское УВД тогда сожгли, два районных…

Лунин покачал головой.

– Я такие методы не одобряю.

– А иначе менты не понимают!.. В тот же день внутренние войска в город вошли…  А мусора еще неделю после подавления на улицы носа не высовывали… Через год новый бунт был. В двенадцатой колонии, возле города. О нем мало кто знает… Зэки поднялись с кличем «Режем лохмачей!»

– Лохмачей?

– Да. В смысле, пособников администрации. И резали! Били до бесчувствия! Одного активиста, самого рьяного, в костер бросили! – Лунин снова осуждающе покачал головой. – Начальнику колонии камнем в башку попали. – «Откуда он знает такие подробности?» – подумал Лунин. – Все здания раскурочили, кроме столовки и лазарета. Это табу. И ничего менты не могли поделать. Пока солдат с БТР-ми не пригнали.

– Я лишь о бунте шестьдесят седьмого года знал, – сказал Лунин, наполняя рюмки. – И то лишь по рассказам. Я  тогда в горах был.

– В смысле, в геологоразведке?

– Нет. Эфедру заготавливал.

Лунин рассказал о Лекраспроме.

– Теперь я чикинду не собираю. Но в горы езжу. Мумие ищу. Это природный бальзам. Мощный биостимулятор…

Последние годы Лунин каждый разговор старался свести к мумие. В надежде его продать. Он глубоко верил в целебные свойства мумие. Иначе бы его не предлагал. Эта вера придавала убедительности его словам.

Борис слушал внимательно. Однако желание приобрести мумие не изъявил.

Лунин заговорил о краже сына, о суде. Эти события он считал главными в своей жизни.

 – А где сын сейчас? – поинтересовался Борис.

– В горах.

– Да, это редкий случай, чтобы мужик в одиночку сына воспитал, – сочувственно произнес Борис. Его глаза, впрочем, нисколько не потеплели. – Вы редкий отец! Я представляю, как сын  вас уважает и любит.

Что-то дрогнуло в лице Лунина.

– Не любит меня сын. Не любит! А я ему всю жизнь посвятил!

Он вдруг заплакал. Закрыл лицо руками. Лунин всегда стыдился своих слез. Борис встал, подошел к Лунину, положил ему руку на плечо. Стал успокаивать. Лунин продолжал всхлипывать.

– Воды сейчас принесу, – сказал Борис и ушел на кухню. И тут же вернулся.

«Уже идет назад? Он же вроде кран не открывал», – мелькнула у Лунина праздная, казалось бы, мысль.
В следующую секунду он почувствовал сильнейший удар в затылок. Больше Лунин ничего не помнил…

Когда он очнулся, в квартире никого не было. Ныл затылок. Он провел по нему рукой. Нащупал шишку. В волосах запеклась кровь. Но череп как будто не был пробит. На полу валялся окровавленный молоток для отбивных.

В комнате все было перерыто. Пропали деньги, мумие, орден и медали, модный черный кожаный плащ, ружье, подзорная труба, кинокамера, даже банка с черной икрой. Документы лежали на месте.

Он запер дверь. Лег на диван. Глядел в потолок. Время от времени гневно сжимал кулаки. Его всегда возмущала человеческая подлость.

Через неделю приехал за продуктами Игорь.

– А где плащ? – спросил он.

Лунин рассказал, что случилось.

– Всегда так получается: я всю душу людям открываю, а мне в нее плюют, – подытожил он свой рассказ.

– Это все водка виновата, – сурово произнес Игорь.

Он резко осуждал отца за выпивки. Лунин всегда внушал ему, что пить – это плохо.

– Иногда приходиться выпивать, – стал оправдываться Лунин. – Для дела. Чтобы познакомиться с человеком, заговорить о мумие, продать…

Игорь только рукой махнул.
 
2
 
Шорох отвлек Игоря от чтения. Он поднял голову. В углу палатки сидела крыса. Она грызла сухарь, придерживая его, совсем как человек, передними лапками и, не отрываясь, смотрела на Игоря. Ее черные глазки злобно поблескивали в слабом свете светильника. Игорь шикнул на нее. Она продолжала грызть с вызывающим, как ему казалось, видом. Он запустил в нее ботинком. Только тогда крыса, с сухарем в зубах, убежала.

Крысы и мыши были напастью, с которой Игорь не мог справиться. Привозя из Фрунзе полный рюкзак продуктов, таща его к палатке, он твердо знал, что четвертую часть съедят грызуны. То есть четверть продуктов он тащил исключительно для них.
Игорь дочитал последнюю страницу толстой, увесистой книги. Ее переплет обгрызли крысы. Читал он эту книгу  долго, внимательно, некоторые места перечитывал. Он отложил книгу в сторону, растянулся на спальном мешке. Смотрел на мигающее пламя светильника. Думал.
Книга  называлась: «Основы марксистско-ленинской философии».

В детстве у Игоря было два примера для подражания: отец и Ленин. Если он не знал, как поступить, то пытался представить, что бы на его месте сделали они. До призыва он верил в безошибочность партии; был убежден: все, что исходит от советского  государства, может быть только правильным и хорошим. Люди, осуждавшие советскую власть, вызывали у него тягостное недоумение. Теперь он сам был одним из них.

Началось все с первых месяцев пребывания в армии, когда для Игоря стало очевидно, что власть приукрашивает отношения между военнослужащими, замалчивает дедовщину. Потом он обнаружил и другие примеры ее лицемерия. Наконец, он усомнился в самом коммунистическом учении.

Чтобы найти изъяны в марксизме-ленинизме, Игорь и проштудировал «Основы». Задача оказалась непростой. Это учение отличалось стройностью, логичностью, полнотой. Цели имело самые благородные. Но один его постулат все перечеркивал. Он вступал в непримиримое противоречие со справедливостью и здравым смыслом. Это было учение о  диктатуре пролетариата. Какое право имеет одна часть общества, причем не самая образованная и воспитанная, навязывать свою волю остальным его частям?

Неделю он ничего не читал. Размышлял о справедливом устройстве общества.

В один пасмурный день он отправился на разведку в соседнее, с запада, ущелье. У хребта тут и там попадался сарымсак – дикий лук. Он перевалил хребет. И не поверил своим глазам. Эфедра здесь было удивительно много. Он быстро спустился к ее зарослям. Спуск с горы у него всегда происходил стремительно. Эфедру здесь никогда не жали! Он сразу понял, почему. В ущелье отсутствовала вода. Ни речки, ни ручья, ни родника. Но он решил ее жать. Уж очень соблазнительно она выглядела. Он будет переваливать хребет. Это – кратчайший путь. Пусть придется дважды в день подниматься и дважды спускаться. И пусть эфедра здесь растет низко. Это обстоятельство радует чикиндистов: не надо высоко взбираться. Сейчас все наоборот: путь к месту работы удлиняется. И пусть дорога обрывается у самого входа, и надо будет таскать мешки через все ущелье. Такая длинная, густая эфедра окупит все.
Ущелье было богато не только чикиндой. В верхней его части в изобилии росла ежевика, а в нижней – грибы. В основном, дождевики. Изредка попадались и шампиньоны.

Он вышел из ущелья и поднялся в следующее. Здесь текла небольшая речка. Но эфедры не было вовсе. Зато было много дикого урюка. Он как раз поспел. Плоды были крупные, сладкие, вкусные. Вся земля была усыпана ими. И никому, кроме птиц и насекомых, они были не нужны. Все это пропадало, сгнивало. Игорь вернулся домой с рюкзаком, наполненным до отказа грибами и урюком.
Он еще несколько раз приходил за урюком. Повстречал мотоциклиста из Токмака. Тот тоже собирал урюк, для компота. Часть плодов Игорь высушил. Получилось полмешка.

Теперь он работал только в соседнем ущелье. Домой приходил поздно. Приносил  дождевики и сарымсак. Жарил их вместе. Получалось вкусное и сытное блюдо. Чай пил вприкуску с урюком.  «Я перешел на подножный корм», – шутил он сам с собой.
Но кончились сухари, сахар, растительное масло. Игорь поехал во Фрунзе.

Он застал отца в подавленном настроении.

– Левый глаз видит все хуже и хуже, – сообщил Лунин. – Ходил в больницу. Поставили диагноз: глаукома. Она рано или поздно к слепоте приводит.

– При глаукоме пить нельзя!

– Да что ты из меня все какого-то пьяницу хочешь сделать! Я иногда лишь выпиваю. Выпиваю от одиночества. Одиночество – это страшная вещь… Бросай-ка ты, Игорь, горы. Я всегда беспокоюсь, когда ты в горах. Там все может случиться. Живи дома. Найдем тебе в городе подходящую работу. А потом в институт поступишь.

– Мне в горах нравится.

– Это ты идешь по пути наименьшего сопротивления… – Они помолчали. Внезапно Лунин тяжело вздохнул. – Устал я…  Жить устал…  Я бы давно с собой покончил, но пока не могу: тебя еще до ума не довел.

– Кто действительно хочет совершить суицид, тот вслух об этом не говорит, – отрезал Игорь. Лунин не ответил.

По радио читали передовицу одной из центральных газет. «Великая Октябрьская     Социалистическая     революция…»,     «Вечно     живое учение     Маркса,      Энгельса,     
Ленина…», – с пафосом произносил диктор.

– Это не революция, а переворот, – вдруг сказал Игорь. Лунин удивленно посмотрел на него. – Навязывание воли меньшинства большинству. На выборах в Учредительное собрание победили эсеры. Большевики тут же Учредительное собрание разогнали. Вот Февральскую революцию почти все общество поддержало… И учение это ложное.

Игорь давно никому не открывал свой внутренний мир. Особенно – отцу. Но сейчас он испытывал непреодолимую потребность поделиться переполнявшими его мыслями.

– Я тоже с чем-то согласиться не могу, – сказал Лунин. Он оживился. Ему польстило, что сын завел с ним серьезный разговор. Давно такого не было. – С красным террором, например. Думаю, можно было обойтись без него… И не нравится мне, что коммунисты слишком мало внимания семье уделяют. А семья – это главное! Никогда не было желания в партию вступить. Хотя мне много раз предлагали. Маяковский прославлял партию в своих стихах как никакой другой поэт. Но оставался беспартийным! Значит, его тоже что-то смущало. Но в целом-то учение верное. Идеалы-то у коммунистов прекрасные.

– Возвышенные идеалы у них сочетаются с приземленностью, с грубым материализмом. Идут они к этим идеалам путем насилия, с помощью диктатуры пролетариата…

– Да ее давно отменили, еще в шестьдесят первом году!

– Суть не изменилась. Теперь у нас диктатура компартии, партии рабочего класса. Нет настоящей свободы…

– Почему же нет?

– Мыслители должны иметь возможность отстаивать свои идеи, спорить. В этих спорах философские   учения…     опровергаются, дополняются…      взаимно      обогащаются. – Игорь волновался. Даже голос прерывался от волнения. – Так человечество движется к познанию истины. А в нашей стране все должны слепо верить истине, которую провозгласила коммунистическая партия. И никто не имеет право усомниться в этой истине… За это могут даже посадить. Она объявлена бесспорной, непреложной. Что может быть абсурднее?.. И, конечно, у людей должна быть свобода выбора. Однопартийная система недопустима. И жить человек имеет право там, где хочет… За что-то коммунистов можно похвалить. За отмену сословий, за пропаганду атеизма, всеобщую грамотность. За то, что генерал и рядовой, директор и уборщица говорят друг другу «товарищ». Но в целом их политика была и остается порочной…

– Учиться тебе надо, – неожиданным образом подытожил   их   дискуссию   Лунин.
– С высшим образованием ты в любой области, я уверен, успехов добьешься. Я в тебя верю. В тебя столько вложено!

Игорь стал теперь, к неудовольствию Лунина, слушать ВВС и «Голос Америки». Тот считал  это непатриотичным.

– Какие неприятные голоса у дикторов, – говорил Лунин.

Но он терпел.
 
3
 
Лунину действительно стали приходить иногда мысли о самоубийстве.

В свою последнюю поездку в Нарынскую область за мумиё Лунин приметил заманчивую пещеру. Но к ней надо было взбираться несколько метров по почти отвесной скале. Тогда он лезть на нее не отважился. Теперь решил попытаться. Упадет он, разобьется – ну и прекрасно! Невелика будет потеря. Он же никому не нужен.

Декабрь в этом году выдался теплым, солнечным, бесснежным. Лунин посчитал, что обойдется без палатки. Взял лишь спальный мешок.
Дорогой думал о сыне. Пытался понять, какую ошибку он допустил в его воспитании.

В Рыбачьем долго ждать попутной машины не пришлось. В полдень он уже поднимался по ущелью. Неожиданно погода стала портиться. Мрачные тучи закрыли все небо, заволокли вершины гор.

Дойдя до скалы с пещерой, Лунин остановился. Она вздымалась гранитной стеной на противоположном берегу бурливой, шумной речки. При виде намеченной пещеры его  охватил, как всегда, азарт кладоискателя. Воображение живо нарисовало пленительную картину: он заглядывает в пещеру и видит тонны мумие!

Но сначала надо было найти место для «стойбища», как он выражался.

Он еще немного поднялся по дороге, перешел добротно сделанный мост. Очевидно, его построили геологи. Много лет назад они добывали здесь какой-то редкоземельный металл. Теперь ущелье было безлюдным.

Эта скала тянулась метров сто, изгибаясь дугой. Там, где находилась пещера, она почти вплотную подступала к речке. Затем, ниже по ущелью, отклонялась от нее в сторону. В одном месте, в полусотне метров от реки, в самом низу скалы, было подобие небольшой ниши. Лунин решил, что лучшей стоянки ему не найти.

Чай кипятить он не стал. Ему не терпелось проникнуть в пещеру. Он наскоро перекусил. Сложил в нишу спальный мешок, посуду, продукты. И отправился к пещере.

Прошел по узкой полосе земли между скалой и речкой. Стал под пещерой, задрав голову и повернув ее немного влево. Вокруг нее скала была изборождена трещинами и поэтому казалась непрочной, рыхлой какой-то. Но трещины должны были облегчить подъем. Вдруг повалил снег. Вскарабкался он по скале без особых затруднений. Если не считать того, что некоторые камни, за которые он держался, шатались. С замиранием сердца залез в пещеру. Мумие в пещере было, хотя и совсем не в таком количестве, как ему мечталось.
Лунин достал из рюкзака молоток и долото. Начал отбивать мумие от камней. Когда он бил по долоту слишком сильно, возникало неприятное ощущение, что вся пещера содрогается. Иногда оглядывался на отверстие пещеры, на косо падавшие крупные снежинки.
Через полтора часа работа была закончена. Он сложил куски мумие в матерчатые мешочки, засунул мешочки в рюкзак. Вылез из пещеры, начал спускаться. Тем же путем, каким поднимался. Снегопад усилился. И вдруг его нога соскользнула с мокрого от снежинок выступа в скале. Лунин успел ухватиться за крупный острый камень. Он повис в воздухе. Камень зашатался, сдвинулся под его тяжестью. Внезапно вся скала пришла в движение. Она распадалась на части! Лунин полетел вниз. Куски гранита тут и там отрывались от скалы, летели мимо него, на него… Это было последнее, что он помнил…

Когда Лунин очнулся, на ущелье уже опустились сумерки. Значит, он был без сознания несколько часов. Прежде всего он ощутил боль. Болела левая ключица. Видимо, она была сломана. Болел затылок. Ног Лунин не чувствовал вообще. Он лежал на спине. Куски мумие через рюкзак, через куртку упирались в позвоночник. Лунин был наполовину засыпан камнями и снегом. Огромная груда камней съехала, скатилась в речку. Теперь она шумела громче. Клокотала. Словно гневалась на неожиданно возникшее препятствие. Было очень холодно. Снегопад прекратился. Только сейчас Лунин сообразил, что его ноги лежат в реке, в ледяной воде. Он испугался. Решил, что отморозил их.
Он стряхнул с себя камни. Сел. Отодвинулся подальше от реки. Разулся. Вылил из ботинок воду. Стал растирать ноги снегом. Растирал долго. Обрадовался, когда ощутил, что в ноги возвращается жизнь. Достал из рюкзака два мешочка с мумие. Вытряхнул из них мумие прямо в рюкзак. Натянул мешочки на ноги вместо мокрых, почти заледеневших носков. Обулся. И только сейчас посмотрел наверх. Та часть скалы, по которой он взбирался, исчезла. На ее месте образовалась обширная выемка. Не было больше и пещеры. От нее остался лишь потолок и задняя стена.


Теперь надо было срочно разжечь костер. Дрова он заранее не заготовил, предполагал, что успеет это сделать до вечера. Ему придется  искать их под снегом, в темноте, со сломанной ключицей! И тут он вспомнил про корягу. Когда Лунин поднимался по ущелью, он заметил причудливо изогнутую арчовую корягу. Она напоминала двуглавого дракона. Поэтому, видимо, он и обратил на нее внимание. Коряга  валялась на осыпи, метрах в двухстах ниже по ущелью.

Он с трудом поднялся. Всякое резкое движение отдавалось острой болью в ключице. Снял рюкзак, положил его на плоский камень, покрытый снегом. Пошел за корягой. Ноги слушались плохо. Когда он к ней приковылял, было уже темно.
Коряга оказалась тяжелее, чем он думал. Он с ней намучился. Изогнутые сучья цеплялись за все, за что только можно было зацепиться. Сильно болела ключица. Сильно мерзли ноги. Раза два он спотыкался и падал на снег. Когда он волок арчу через мост, в  верху ущелья раздался протяжный волчий вой. Заунывный, тоскливый, но мелодичный. Особенно много времени и сил ушло на то, чтобы протащить корягу там, где произошел обвал, через груду камней. Наконец, она лежала перед нишей. Он облегченно вздохнул.
Мороз усиливался. В Киргизии самые суровые зимы – в Нарынской области.
Лунин сходил за рюкзаком. Достал из его бокового кармана китайский фонарик. Стекло оказалось разбитым, металлический корпус – помятым. Но светил фонарь исправно. Он положил под один из корней арчи таблетку сухого спирта. Полез в задний карман рюкзака за спичками. Лишь сейчас он обнаружил, что карман порван. Порвался, наверное, когда он упал со скалы. Спички не выпали, но полиэтиленовый пакет, в котором они лежали, был тоже разорван.

Вой повторился.

Лунин вынул из пакета отсыревший коробок. Чиркнул спичкой. Фосфорная головка просто развалилась. Ему стало не по себе. Он доставал спичку за спичкой, чиркал. Они не загорались. Только терку портили. И когда надежда совсем его оставила, он нашел в середине коробка три сухие вроде бы спички. Бережно отделил их от других. Чиркнул одной. Она вспыхнула.
Загорелся сухой спирт, загорелась коряга. Давно он в своей жизни так не радовался.
Пламя разгоралось. Арча горит хорошо. Он снова разулся, чтобы согреть ноги. Ботинки поставил поближе к огню. Достал из внутреннего кармана куртки пакетик с готовым мумие. Он всегда носил его с собой. Отломил и проглотил кусочек. Чтобы быстрее срослась ключица.
Разогрел консервную банку с тушенкой. Вскипятил в кружке чай.
Когда ноги согрелись, он, не раздеваясь, залез в спальный мешок. Только куртку снял.
Очень хотелось спать. Но он решил бодрствовать. Надо было поддерживать огонь. Он только закроет глаза…

Лунин пробудился от шороха. Арча продолжала гореть. Он вздрогнул. В темноте светились зеленоватые огоньки. На него глядели семь пар глаз. Это были волки. Они сидели полукругом перед нишей. Он быстро, с колотящимся сердцем, вылез из спального мешка. С большим трудом натянул на ноги ботинки. От жара костра они стали жесткими, заскорузлыми. Видимо, дремал он долго. Положил рядом с собой охотничий нож. Продолжая сидеть, надел куртку. Спальным мешком прикрыл ноги и грудь. Хищники бдительно следили за каждым его движением.

Пламя спасало его. Лишь оно отпугивало волков.

Лунин смотрел на зеленые огоньки и осмысливал свое положение. У него есть коряга. Она будет гореть долго. До утра наверняка вся не сгорит. А с рассветом волки должны уйти. Он хотел в это верить, во всяком случае. У него есть целых две сухих спички. У него есть нож, на самый худой конец. Он будет защищать свою жизнь до последнего!

А если волки утром не уйдут? Тогда он пойдет на них. С ножом в одной руке и с горящей корягой – вернее, с тем, что от нее останется – в другой.

Прошел час. Два. Три. Лунин и волки продолжали сидеть друг против друга. Он  удивлялся их терпению. Волки сидели невозмутимо. Можно сказать, чинно. Ему чудилось, что этим своим спокойствием они хотят показать, что нисколько его не опасаются, что рассматривают его исключительно как добычу. Добычу, которая никуда от них не уйдет. Им только не очень нравилось, когда он включал фонарик и светил на их сосредоточенные морды.

Арча уже наполовину сгорела. Она сгорала быстрее, чем он предполагал.

Внезапно задул сильный ветер. Этого он опасался больше всего. Порывы ветра могли потушить огонь. И не дали бы зажечь его снова. Пламя трепетало, плющилось, стелилось вдоль арчи. Казалось, оно вот-вот исчезнет.

Лунин отстегнул от куртки капюшон. Держал его над огнем, защищая от ветра. Обжег немного руки. Но пламя он сохранил. Через полчаса ветер стих.

А если бы ветер налетел раньше, когда он спал? Огонь бы наверняка погас. И волки бы его съели.

Ночь тянулась бесконечно.

Далеко за полночь пришла новая беда. Коряга догорала!

«Интересно, понимают ли волки, что пламя сейчас погаснет?   –   подумал   Лунин.
– Наверно, понимают. Они же умные животные. Ишь, как оживились!»

Его охватило отчаяние.

И тут пришла простая до смешного мысль. Горит не только дерево! У него есть спальный мешок.

Он поджег его. Слежавшаяся вата спальника  горела плохо, больше тлела и чадила. Приходилось все время раздувать пламя. Но волки не приближались.

Так Лунин и стая просидели до рассвета. Утром волки ушли.

Завтракать Лунин не стал. Поспешил вниз.

Все вокруг было в снегу. Лунин глядел то себе под ноги, то на перисто-кучевые облака. Они тянулись параллельными полосами высоко в бледно-голубом небе. Одна их сторона была серой, другая, обращенная на юго-восток, к поднимающемуся где-то за горами солнцу, – желтоватой.

Лунин вспоминал недавние приключения. Недоумевал: почему он так цеплялся за жизнь, которой не дорожил?

Он вышел к дороге, соединяющей Нарын и Рыбачье. Прошел по ней полкилометра, и его подобрала колхозная машина. Рядом с шофером сидела пожилая киргизка с ягненком на руках. Лунин залез в грязный кузов. Ехал вместе с двумя баранами, привязанными к переднему борту. Поездка давалась животным нелегко. Они время от времени беспокойно и жалобно блеяли. Когда машина поворачивала, когда кузов встряхивало, ноги у них разъезжались в стороны. Лунин дрожал от пронизывающего ветра.

Перевалили перевал. Стали подъезжать к Иссык-Кулю. Параллельно дороге бежала река Чу. Вдруг в нескольких километрах от озера река вместо того, чтобы естественным образом влиться в него, круто повернула и потекла в горы. Казалось, она течет снизу вверх. Конечно, это был оптический обман, законов гравитации Чу не нарушила, но создавалось именно такое впечатление.
Лунин проезжал здесь уже не раз, и всегда это зрелище удивляло его.

Эта своенравная река вообще никуда не впадает. Из Боомского ущелья она вытекает в Чуйскую долину,  делая ее плодородной и густонаселенной, а затем теряется бесследно в казахских степях.

«Как много в жизни интересного», – почему-то подумалось Лунину.

В середине дня он был дома. Живой и почти невредимый. Повезло ему как всегда. Он даже не простудился.
В больницу Лунин не пошел. «Зачем идти к врачу, если я обладаю лучшим средством от переломов», – рассудил он.
Ключица, действительно,  срослась быстро. Но было видно, что срослась она неправильно, криво.

После этой поездки Лунин продолжал пребывать в состоянии депрессии, но мысль покончить с собой больше не появлялась.

4
 
Веревка связывающая мешки с эфедрой, врезалась в плечо. Он шел вниз по ущелью. Была уже середина декабря, а он не подтащил к дороге и половину мешков. Ошибся он в своих расчетах. Никак не думал, что это перетаскивание потребует столько времени. Отец хотел ему помочь. Но Игорь сказал, что справится сам.

Погода стояла хорошая. Неделю назад, правда, выпал снег. Но на другой день растаял.

Время от времени Игорь поправлял веревку. Сосредоточенно смотрел на тропинку перед собой. Это он ее протоптал. Думал о приснившемся под утро сне. Его настигает   смертельная опасность. Он чувствует, что ему не спастись, что сейчас он погибнет. Его охватывает ужас. Но не от приближения смерти, а от мысли, что заложенный якобы в нем талант останется нереализованным, никому не известным.
Он вспомнил утверждение Бальзака, что нет большего несчастья, чем сознание, что ты загубил свой талант. В чем же его призвание? Уж конечно, не в перетаскивании мешков. Он усмехнулся. Его самое естественное состояние – это состояние творчества. В какой же области призван он творить? Это определенно не шахматы. Они как-то ушли из его жизни, и он этого даже не заметил. Живопись? Литература? Режиссура? У него не было ответа. Игорь утешил себя мыслью, что в его возрасте Лев Толстой тоже не знал, в чем состоит его предназначение. Однако в итоге реализовал все свои таланты и способности. Он – образец самовыражения. Толстой даже в шахматах оставил след! Одна выигранная им партия попала в шахматный учебник. Не случайно Горький называл его – любовно, конечно, – чудовищно разросшейся личностью.

Тяжело было таскать мешки. Еще тяжелее – взбираться после работы на хребет. Он поднимался с остановками, с передышками. Игорь спустился в свое ущелье и подошел к палатке уже в густых сумерках. Поужинал. Выпил кружку несладкого чаю: сахар кончился. Надо было ехать во Фрунзе. Без сахара ему не обойтись. Это главный источник энергии.

Следующий день выдался отличным. На голубом небе – ни облачка. Ласково грело солнце. В том месте, где ущелье поворачивает влево, открывается вид на Чуйскую долину. Игорь дошел до поворота и стал как вкопанный. На месте долины перед ним расстилалось темно-серое озеро. С четкими границами, с ровной поверхностью. Это был густой туман. Игорь вошел в это озеро, спустился к дороге, подошел к остановке в Чимкургоне. Он словно перенесся из лета в зиму. Здесь все выглядело по-другому. Небо было затянуто темными облаками. Они прямо-таки нависали над землей. Холодный воздух был насыщен влагой. Вдруг заморосил  дождь со снегом. Люди ежились, спешили в укрытие. Они, очевидно, и не подозревали, что за этими облаками, за дождем – ясное небо и яркое солнце.

Во Фрунзе тоже шел дождь, переходящий в снег. Он вошел в квартиру, отряхиваясь.

За столом сидела молодая красивая киргизка. Ему сразу понравилось ее простодушное, открытое лицо. Открытое – лишь в переносном смысле. Ее густые черные волосы были начесаны вперед и почти полностью закрывали левую половину лица. Никогда не видел он такой странной прически.

–   Это   Жыпара,    –   сказал   Лунин.   Девушка   смущенно   улыбнулась    Игорю.
– Приехала из села к родственнице, но не смогла ее найти. Негде ей было ночевать. Сидела на вокзале. Я ее домой пригласил. У нас вот сейчас живет. Пока не отыщет родственницу. – Жыпара продолжала улыбаться. – Ты же не против?

– Нет, не против, – сказал Игорь. Он ответил мгновенно, чтобы у девушки не возникли сомнения в его искренности. На самом же деле ему это совсем не понравилось. Жить вместе с незнакомым человеком в их однокомнатной квартире! Это его стеснит, он будет постоянно напряжен.
Он намечал пожить дома несколько дней. Теперь решил, что уедет в горы завтра.

– Как ты вовремя приехал, Игорек, – продолжал Лунин. – Я как раз борщ сварил. По маминому рецепту. Садись.

На столе стояла початая бутылка коньяка. Лунин ее убрал. С сожалением, как показалось Игорю.

– Мне хватит, – сказал Лунин. – А вам я не предлагаю. Вы оба непьющие.

– Да, – подтвердила девушка.

Лунин засновал между кухней и залом. Жыпара продолжала сидеть. Время от времени она каким-то заученным движением трогала прядь, закрывавшую лицо. Словно проверяла, на месте ли она. Игорь поглядывал на плафоны под потолком. Отвык он от электрического света.
Когда они поели, Лунин стал убирать со стола тарелки.

– Посуду я помою, – сказала девушка и стала подниматься. Игорю показалось, что ей не хочется вставать, что она себя пересиливает.

Поднимаясь, она наклонилась влево, и Игорь увидел глубокий шрам. Он тянулся от мочки уха до рта. Ухо тоже было изуродовано. Жыпара тут же выпрямилась, поправила волосы. Пошла в ванную. Она сильно хромала на левую ногу.

– Хромота, шрам от аварии остались, – вполголоса заговорил Лунин. – На горной дороге грузовик в пропасть сорвался. Водитель пьяный был. Жыпара с семьей в кузове сидела. Все погибли – отец, мать, брат. Лишь она и шофер выжили. Тот вообще не пострадал. Успел из кабины выпрыгнуть.  Хотела, говорит, сообщить, что он был пьян.   Наказать за смерть родных. Его бы тогда, наверно, посадили. Но никому не сказала. Почувствовала, что это будет слишком жестоко. А девушка она добрая... – Он замолчал. Жыпара проковыляла из ванной на кухню, включила воду. – Жалко мне ее стало, – продолжил Лунин. – Я о ней как о дочке забочусь. – Он снова немного помолчал и  добавил как будто с упреком: – Хочется быть для кого-то полезным…

Игорь уступил Жыпаре свою кровать. Ночевал под столом. Девушка протестовала, сама хотела спать на полу, но он настоял на своем.

Утром он уехал.

Чуйская долина утопала в снегу. Когда Игорь вышел из автобуса и направился в горы, он надеялся, что снова вернется в лето. Однако зима была повсюду.

Нет худа без добра. Он стал не носить мешки, а волочить по снегу. Так было легче.

Однажды он так увлекся, что проработал допоздна.  Наступила ночь, звездная и морозная. Игорь вышел на хребет и остановился, залюбовавшись открывшимся видом. Над ним было бездонное небо с ярко горевшими звездами, под ним – Чуйская долина с горевшими огоньками населенных пунктов. В восточной части долины светилась Быстровка. Перед ним виднелись скудные огни Чимкургона. Дальше на запад видно было большое светящееся пятно. Это был Токмак. На горизонте можно было различить слабое зарево. Там находился Фрунзе.
Игорь задумчиво шел по хребту. К месту, где удобно было спускаться. Он думал о русских поэтах. Почему в России там много поэтов умерло насильственной смертью? Больше, чем в любой другой стране. Пушкин и Лермонтов убиты на дуэли. Грибоедова растерзала толпа в Тегеране. Гумилев расстрелян как участник заговора против большевиков. Есенин, Маяковский, Цветаева покончили с собой. Рубцова задушила невеста. Хорошо еще, что поэты не убивали друг друга. А ведь и это могло случиться. Была же дуэль Кюхельбекера с Пушкиным. Из-за пушкинской строки «И кюхельбекерно, и тошно». Кюхельбекер промахнулся, Пушкин стрелять не стал. Была дуэль Гумилева с Волошиным. Из-за поэтессы Черубины де Габриак. У Гумилева был промах, у Волошина – осечка. Отчасти это можно объяснить именно тем, что они были русскими, думал Игорь. Русские иррациональны. Поэты иррациональны. А русские поэты, выходит, иррациональны вдвойне…
Игорь опять остановился. Перед ним тянулась цепочка волчьих следов. Она спускалась в ущелье, из которого он только что поднялся. Он ускорил шаг. Но особенного страха не было. Всегда в нем жило странное чувство, что ему надо опасаться не внешних угроз, а себя самого.
Он решил переселиться в соседнее ущелье. Ведь теперь воду мог заменить снег. Так он сэкономит много времени и сил.

Палатку он поставил в середине ущелья. Здесь, на новом месте, встретил новый год. Уснул сразу после двенадцати, под завывание волков. Второй раз отмечал он этот праздник в экзотических условиях. Первый раз – в армии, на вышке.

В первых числах января ударил жестокий – по крайней мере, для Киргизии – мороз. Игорь на работу не ходил. Отлеживался в спальном мешке. Ждал потепления. Вечером, засыпая, спрашивал себя полушутя-полусерьезно: а проснется ли он, не замерзнет ли до утра?

Однажды к палатке подъехал на лошади чабан. У него пропал баран. Игорь сказал, что барана не видел.

– Значит, волки сожрали! – воскликнул чабан. – А вчера корову загрызли. Когда холодно, они наглеют.

Он стал расспрашивать Игоря о его работе. С удивлением разглядывал ветхую парусиновую палатку. Покачал головой.

– Как ты можешь так жить? Почему волков не боишься? Почему замерзнуть не боишься?

– Да ничего, живу, – засмеялся Игорь.

– Я всю жизнь чабаном работаю. Многое повидал. Но в таких условия я бы жить не смог.

 В широко расставленных узких глазах чабана читалось и уважение, и какое-то сомнение. «Сомневается в моем душевном здоровье?» – мелькнула у Игоря мысль.

Как мог  он объяснить ему, что живет двумя жизнями. В одной жизни были мешки с эфедрой, мороз, волки. В другой, главной, – искусство, поиски истины. И эта вторая жизнь помогала переносить тяготы первой.

– Вон там наша зимовка. – Чабан показал на запад. – Видел, наверно? – Игорь, действительно, знал, что в километре от входа в ущелье стоят два  обшарпанных   домика.

– К нам приходи ночевать. Места хватит.

– Нет, спасибо, – быстро ответил Игорь. И  чтобы   чабан   не   обиделся,   добавил:

– Далеко будет ходить.

– Ну, как знаешь.

Чабан оставил ему свежую лепешку и уехал. К вечеру лепешка промерзла насквозь, затвердела.

Ночами Игорь спал плохо. Сильно мерз. Хотя лежал в спальнике в одежде, а сверху накидывал на себя куртку и пустые мешки. Спина особенно мерзла. Казалось, через нее холод проникает в него, заполняет все тело. Он беспрестанно ворочался с боку набок.
В эту ночь он забылся чутким сном глубоко за полночь. Пробудился в тревоге. В первый миг не мог сообразить, что его разбудило. Но тут же понял. Пугающе близко выли волки. Он зажег светильник. Марлевый фитиль загорелся не сразу: растительное масло от мороза загустело. Положил рядом с собой серп – единственное его оружие. Складной ножик был не в счет. Лежал с открытыми глазами. Прислушивался. Вой не повторялся. Ничто не нарушало тишины. Незаметно он опять задремал.

Проснулся утром. С серпом в руке вылез из палатки. Никого не было. Но снег вокруг был испещрен волчьими следами. Волки даже подходили к самой палатке.

Игорь поехал домой.

Поднимаясь по лестнице в квартиру, он столкнулся с отцом. Тот спускался с полным рюкзаком. Лунин несказанно обрадовался сыну.

– А я к тебе собрался! Хотел домой привезти. Разве можно сейчас в горах находиться, Игорек! Ты бы хоть обо мне подумал! Я же о тебе беспокоюсь, ночей не сплю…

– Я же говорил, что приезжать не надо. – Они зашли в квартиру. Игорь заметил в углу маленькую, со вкусом украшенную елочку. – Я ведь палатку перенес в соседнее ущелье. Ты бы пришел туда – никого нет, палатки нет, вечер приближается…

Лунин покачал головой. Снял рюкзак.

– Ты мешки-то все перетаскал?

– Еще на неделю работы.

– Перетаскай, когда тепло станет, не раньше. Торопиться незачем.   Деньги у нас есть… Нина говорит, что Данила Никанорович смотрит на горы, плачет и причитает: «Ну как он может там жить, в стужу такую?»

– Нина Даниловна? – с удивлением переспросил Игорь.

– Да, она два раза приезжала. Встречала и провожала родных. Вокзал-то рядом. Одну ночь они здесь все переночевали. Я с ней порвал навсегда, но товарищеские отношения остались.

Игорь помылся, переоделся во все чистое. Его ждал вкусный обед. Лунин потчевал его и продолжал расспрашивать.

– Что же ты на новый год не приехал? Я тебя так ждал! Елку нарядил.

– Для меня праздников не существует. Я не понимаю, почему я должен обязательно радоваться в какой-то определенный день календаря.

– Дело не в датах, Игорек. В праздники близкие люди собираются вместе, чувствуют, что они – одно целое… Тоскливо мне было одному на новый год. Телевизор отчасти спасал…

– Я тоже концерт слушал, – с улыбкой сказал Игорь. Он купался в теплоте. И в теплоте, исходящей от батарей, и в теплоте человеческой. – Волки всю новогоднюю ночь выли. – Лунин снова покачал головой. – А где Жыпара? Нашла родственницу?

– Нет. Зато она со Съездбеком недавно познакомилась…

– Видимо, его родители – убежденные коммунисты, – вставил Игорь. – В честь какого-нибудь съезда партии назвали.

 – Наверно. Жыпара говорит, они влюбились друг в друга с первого взгляда. Он жениться обещает. Они вчера приходили. Съездбек мне, в целом, понравился. Скромный,  вежливый. Она счастлива. Глаза светятся. Улыбка с лица не сходит… Он в институте учится.  Живут они с Жыпарой сейчас у его старшего брата. У того свой дом во Фрунзе… Я рад за нее. Хорошая она девушка. Чуткая. Целомудренная.

Игорь кивнул. Сказал:

– Мне вообще киргизы нравятся. Недостатки у них, конечно, есть. Но они обладают одним прекрасным качеством, которое все недостатки перевешивает, – простодушием.

– Может быть, может быть… Она открытку на новый год прислала. Тебя и меня поздравила. – Лунин подошел к журнальному столику. Стал перебирать лежавшие на нем поздравительные открытки. – Вот эту. С горами… Многие с новым годом поздравили. Не забывают нас. Ольга, княжна. Теперь она в Кишиневе живет. Есть семья, дети… Соколова. Тебя она тоже поздравляет. Какое-то немного грустное послание. Пишет, что я для нее всегда был идеалом. И как мужчина. И как человек. Но почему «был»? Словно прощается со мной навсегда. Или хочет сказать, что я уже не идеал?  Может, обиделась, что я сдавать кандидатский минимум не приехал? Она же обо всем договорилась. Дата была назначена. Но я в такой депрессии был!.. Нет, она человек большой души. Подобные обиды – слишком мелко для нее… Ну и Вера, конечно, нас с тобой поздравила… А вот это радостный сюрприз! – Он взял со столика конверт. – Гаврила Муромов открытку прислал и письмо! Фронтовой друг. Мы дружили, хотя я был старше его по званию и должности. Я ему обязан жизнью. Мой адрес, как специалиста по мумие, ему дали знакомые. Живет он в Костроме. Работает на заводе мастером. Зовет в гости. Я к нему обязательно съезжу.

Вдруг пришел Андрей. Лунин и его угостил обедом. Андрей подарил им шкатулку, которую сделал своими руками. Сказал:

– Дядь Вадь, ты мне как-то масляные краски хотел подарить. Помнишь? Они мне теперь очень нужны.

– Забирай. – Лунин повернулся к Игорю. – Они же нам больше не понадобятся? –  Игорь отрицательно помотал головой. – Художником я уже не стану. Хотя раньше   мечтал об этом. У Игоря художественные способности есть, но он не хочет этим заниматься. Забирай, Андрей.

Он отдал краски, разбавитель, растворитель, кисточки.

Уходя, Андрей сказал:

– Дядь Вадь, я тебя люблю. Правда, люблю.

Когда он ушел, Лунин задумчиво произнес:

– Он всегда говорил то, что чувствует. Лицемерить и льстить не умеет.

Прошло несколько дней. Однажды утром Игорь услышал, что отец насвистывает мелодию Соловьева-Седого. Лунин был оживлен и деятелен.

– Сегодня, Игорек, я проснулся другим человеком. Таким, каким был раньше. Я возродился! Проснулся, а во мне эта музыка звучит. Это она мне какой-то толчок дала…  Не могу только вспомнить, что за песня.

– «Золотые огоньки».

– С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь, сынок! Алкоголь из жизни исключаю. Вернусь к диссертации. С фильмами надо вопрос решить. Ты хотел их смонтировать. Если не можешь, я специалистов  найму.

– Я сам сделаю.

– Хорошо… Вера пишет, что у нее мумие закончилось. Надо ей отвести… – Вера реализовывала мумие в Саратове. Все полученные деньги отсылала Лунину. – Пойду билет покупать.

Через день Лунин уехал.
 
5
 
Он вернулся через две недели,  в состоянии мрачном и раздраженном.

– Неудачно я съездил. Вот только мумие Вере отвез. Единственное полезное дело.

Лунин стал рассказывать.

Вера пожаловалась, что спрос на мумие падает. Надо снижать цену. Рынок начинал насыщаться мумие.
Она сказала, что в Саратове незадолго до его приезда одну женщину, которая продавала мумие, осудили по статье «Спекуляция». Срок дали условный.

– Тогда, Вера, реализацией мумие больше не занимайся, – решил Лунин.

– Я лишь знакомым продаю. Так что ко мне не придерутся, – успокоила его Вера. Но выглядела она встревоженной.

 Из Саратова Лунин поехал в Москву. Хотел договориться с Соколовой о кандидатском минимуме. И узнал, что она умерла от рака неделю назад. Он был потрясен. Говорить об очередном экзамене ни с кем не стал. Тут же направился в Кострому, к Муромову.

Встретили его радушно, ласково. Гаврила полысел, пополнел. Он выглядел старше Лунина, хотя они были ровесниками. За столом, заставленном всякими закусками  домашнего приготовления, стали вспоминать войну.

– Гаврила ведь мне дважды жизнь спас, Глаша, – обратился Лунин к жене Муромова, толстой женщине с добрыми голубыми глазками.

– Он вас часто вспоминает, – сказала она. – Говорит: «Вот каким должен быть командир!»

– Командир ты был что надо, – кивнул головой Муромов. – Мы, солдаты, тебя любили. Перед атакой обязательно хохму какую-нибудь скажешь. Чтоб боевой дух поднять. Потом первым из окопа вылезешь. Крикнешь: «За Сталина!». И первым на фрицев бежишь.

– Да, Сталин был для меня идеалом. Никто тогда не знал, что это кровавый деспот.

Муромов поднял брови.

– Деспот? Кровавый?

– Каждая человеческая жизнь бесценна. А на его совести сотни тысяч невинных жертв!

– Невинных, говоришь? Да это все враги были! Внутренние враги. Их надо было уничтожить! – Лицо Муромова стало суровым и упрямым. Лунин хорошо знал это выражение. – Как можно хаять Сталина! Он войну выиграл!

Вспыхнул горячий спор. Глаша поддерживала мужа. Спорить Лунин не любил, но в принципиальных вопросах считал себя обязанным отстаивать истину. Из-за стола они встали чужими людьми. Лунин переночевал и утром, оставив Муромову в подарок 10 граммов мумие, уехал. Расстались сухо.

Из Костромы Лунин отправился на Черное море. Здесь его ждало новое огорчение.

Один из отдыхающих, интеллигентный, симпатичный человек средних лет, выразил желание купить 30 граммов мумие. А когда Лунин принес лекарство в условленное место – в беседку возле санатория, неожиданно появились милиционеры. Покупатель оказался подставным лицом. Лунина отвели в милицейский участок. Его опять заподозрили в торговле героином. Посадили в одиночную камеру. Освободили его только через сутки, когда убедились, что это не наркотик.

В поезде, возвращаясь домой, он вновь и вновь вспоминал, как бесцеремонно разговаривали с ним  милиционеры, и гневно сжимал кулаки.

– Как всегда, получил я от Веры, от ее доброты и заботы, мощный заряд положительных эмоций. Но на этот раз его хватило ненадолго, – закончил рассказ Лунин.

Он сходил в магазин, возвратился с бутылкой кагора.

– Это как лекарство, – объяснил он. – От всех этих переживаний сердце болеть стало. А вино боль заглушает.

– Для этого валидол есть, – буркнул Игорь.

– Кагор – это слабое вино. Это же не водка. Водка мне больше не нужна. – Лунин стал откупоривать бутылку. – Тетя Надя  уже все забывать стала. Газ включенным может оставить, воду не закрыть. Трудно Вере с ней… – Он наполнил стакан. Выпил его залпом.   И  вдруг воскликнул: – Не хочу жить в государстве! Государство – это насилие.

– Без государства нельзя,  – возразил Игорь. – Оно защищает нас от преступников, от внешних врагов. Но только государство должно быть справедливым.

– Толстой был против государства.

– Он во многом ошибался.

Когда вино кончилось, Лунин пошел в магазин за новой бутылкой.

(продолжение сследует)
 

 

Идеал недостижим. Глава 12. Смерть

Идеал недостижим. Глава 10. Разлад