Помочь сайту
Поздравления
Гибель Принцессы. Глава шестая
5 октября 2020 -
Денис Маркелов
Глава шестая.Отец Рахмана - Марат Абельханович Гафуров возвращался домой.
Он не допускал до руля своего «Мерседеса» никого кроме себя самого и очень гордился этим. Не пил он также вина, предпочитая ситро и минералку, ведь по заветам отцом вино было под запретом
Его сын очень беспокоил Марата. Темноволосый ершистый подросток вёл себя слишком странно. Он, то становился злым, то ласкался к своему отцу и улыбался какой-то милой, но отчего-то противной Марату улыбкой.
В следующем году, в середине августа, ему должно было исполниться восемнадцать лет. Это ужасное обстоятельство очень беспокоило Марата, он вдруг подумал, а что, если его сына пошлют на Кавказ и заставят убивать своих единоверцев, или он сам не так поняв суры Корана, возьмет в руки оружие – и...
Мысли, безжалостные мысли вертелись в его голове, но он старался отогнать их прочь.
Жизнь постепенно налаживалась – Марат это чувствовал – ему должно было исполниться полвека – это событие не пугало Марата, он словно бы ребёнок, катающийся на карусели не чувствовал как проходит время, как оно протекает через него, словно бы река с заговоренной водой, заставляя тело стареть и готовиться к неизбежному тлению.
Проживать в четырёхкомнатной квартире, иметь иномарку – ещё десять лет назад он и мечтать не мог о большем счастье. Но теперь, когда в окрестностях Рублёвска, словно бы грибы после дождя росли чужие коттеджи, он явно кипел от яростной, почти детской ревности к этим более удачливым и нахальным товарищам по бизнесу.
Особенно его раздражал корректный и весьма милый в своей неизменной корректности Валерий Сигизмундович Оболенский. Они пересеклись на самой заре перестройки, когда люди, сбрасывая с себя коммунистическую одурь, начинали обогащаться, как завещал им мученик идеи Николай Бухарин.
Мелкие конторки по оказанию всевозможных услуг возникали тут и там. Сам Марат любил две вещи – хорошую еду и хорошее кино.
Он решил создавать небольшие довольно уютные забегаловки и устраивать для молодёжи видеосалоны, где на небольшом экране показывались разнообразные сладкие фильмы.
Деньги потекли к нему рекой. Он не только показывал, но и давал напрокат видеомагнитофоны и кассеты, этого богатства было так много, что ему хотелось делиться им со всем миром.
Ему казалось, что он подобно своему тёзке-революционеру ломает устоявшийся и от того ещё более противный мир – всё происходило по сценарию, написанному Историей два века назад в бурлящей и желающей Свободы, Равенства и Братства Франции.
В положенный срок собрались и своеобразные Генеральные Штаты. И маленький лысенький человечек с явной отметиной на лбу, похожей на хорошо устоявшийся и даже покрасневший синяк стал играть роль несчастного, заочно приговорённого к смерти Louis XVI.
Тогда Марат ещё боялся быть тем, кем он был сейчас. В каждой молоденькой комсомолке ему мерещилась коварная Шарлотта Корде. Девушки – милые цветущие девушки, упоенные своей юностью, манили его к себе. Он был не равнодушен к женским прелестям и своим поведением весьма скверно влиял на своего первенца и маленькую дочь. Которая родилась на второй год перестройки и была отчего-то чуждой ему.
Всю свою любовь он отдавал тогда только Рахману. Этот темноволосый шалун был весьма наглым для семилетнего мальчишки, в школу он пошёл в семилетнем возрасте, но относился и к отцу. и к младшей сестре с какой-то мерзкой заносчивостью.
В школе он учился средне. Но Рахман и не требовал от него пятёрок, напротив даже ругал за них. В пятёрках и благодарностях учителей в дневнике он видел всего-навсего позорное лизоблюдство.
Сын ещё тогда проявил слишком раннее знание женской анатомии. Он относился к девочкам, как к куклами, его тянуло поиграть с ними, а из рассказов отца он уже всё знал и о гаремах, и о сералях, и обо всё том, что отличало его от других более робких мальчиков из класса.
Рахман пока ещё не знал, что его считают опасным шалуном. Пока отец зарабатывал для своей семьи уют и покой – он, темноволосый и нагловатый мальчишка наслаждался жизнью, не особенно утруждая себя учёбой.
Его заинтересовали девочки. Брюнетки и блондинки, полненькие и худые. Он был уверен, что они позволят ему сделать с собой то же самое, что позволяют куклы – то есть раздеть себя и позволить любоваться их телами. Это странное почти мистическое стремление к чужой наготе пугало учителей. И Рахмана пересадили к туповатому и на всё согласному Серёже Скворцову.
Именно Скворцов и закончил его окончательное развращение, однажды притащив на урок болотистого цвета книгу. В этой книге всё было слишком необычно – двое детей, мальчик и девочка уменьшались в размерах и – о , ужас – путешествовали по гигантским зарослям, совершенно голые, встречая на своём пути разные опасности.
Но не опасности и огромных насекомых видел Рахман, он видел лишь такую милую в своей неизбежной наготе Вику Куницыну. Эта девочка и впрямь походила на куклу, она сидела ровно и слушала учителей, как слушала бы вероятно, Мальвина.
На её ранце была именно эта голубоволосая девочка и задорный сидящий за партой Буратино. А у самой Вики были довольно короткие волосы, и если бы она была не в платье, её можно было спутать с мальчиком.
За Викой аккуратно приезжал на бело-голубой, так похожей на акулу «Волге» седоватый и весьма почтенный дед. Вика ловко забиралась в машину, словно бы сказочная принцесса в свою карету и явно презирала и Рахмана, и Сергея.
На уроки физкультуры она не ходила и имела только одну особенность - единственная в классе носила очки в пластмассовой оправе.
«Ты чего, если она уменьшится, то будет слепою, как крот!» - однажды засмеялся Серёжка.
Рахман поморщился. От Серёжки всегда дурно пахло сушеной рыбой. Он не выносил этого плебейского запаха. И от того отодвинулся как можно дальше, едва не свалившись в проход, между партами.
Сергей тотчас обиделся. Он очень любил сушеную таранку и даже специально выпрашивал её у отца. Такая загадочная и очкастая Куницына его совсем не интересовала, он видел в ней только противную девчонку, от одного вида которой настоящего мальчишку должно было бы только тошнить.
Рахман между тем пожирал глазами свою избранницу. Теперь у него был повод быть счастливым. Куницына была тем манком, который заставлял его вставать слишком рано и тотчас спешить в класс.
Отец Рахмана был рад этому обстоятельству. В сущности. Рахман был тем самым ребёнком, которого он любил, и в чьё особое назначение верил. И ради которого делал всё то, что казалось другим и глупым и подлым.
Марат больше не желал быть бедным. Он желал быть известным и важным, и отчего-то верил в то, что так и будет. Все его потуги добыть это богатство, вписаться в новый мотив жизни казались другим людям смешными, но он вроде бы не замечал насмешников и делал всё то, что должно было возвысить его над другими.
Рахман это чувствовал, другие дети явно знали о старании его отца, и потому не гнали его прочь.
Родители Куницыной были вроде самые обычные, но зато её дед с его окладистой бородой и голубовато-белой «Волгой» с её страшной радиаторной пастью и фигуркой оленя на капоте выделяли эту странную близорукую девочку.
Сама же Куницына была озабочена только одним – вырисовыванием разнообразных крючков и овалов в своих прописях. Она делала это весьма умело, и была рада этой умелости, и совсем не ощущала взглядов Рахмана. Его имя было каким-то странным, и его до удобства некоторые из детей переименовали в Романа.
Нателла Робертовна, пользуясь своей материнской бездеятельностью, доходила в обед до школы и встречала своего сына с коляской, в которой уже лежала маленькая Роксана.
Этот орущий и чужой Рахману свёрток был так дорог ей, Нателла узнавала в спящей мордашке дочки только себя одну, черт мужа тут не было вовсе.
Это и пугало и радовало её. В Роксане не было Марата, но зато был кто-то другой, которым она явно дорожила.
Рахман был недоволен. Отец пока не мог подкатывать к школе на своём личном автомобиле, подкатывать, чтобы отвезти его домой, в ту самую квартиру, где он будет жить в холе и радости.
Рахман не знал , куда уезжает бело-голубая «Волга», не ведал он этого оттого, что был уверен, что знать это будет страшно. Вика Куницына приезжала поутру, точно так же, как солнце встаёт поутру, и уезжала в обед, точно так, как солнце заходит за горизонт вечером.
Рахман привык к этому. Если бы ему сказали, что Вика может не придти, или что её не будет, он бы не поверил бы этому.
И теперь представляя её в роли той милой в своей невинности голенькой лилипутки, он чувствовал, что желает быть спутником этой девочки... и только одной этой девочки.
Идя домой, он понимал, что уходит от той, что была схожа с солнцем, так человека поворачиваясь спиной к уходящему солнцу, страдает от того, что он идёт в тьму.
Но для того, чтобы люди не оставались во тьме, существует Луна. Такой Луной была для Рахмана его молчаливая мать.
Нателла Робертовна всё понимала и предпочитала молчать, не желая раздувать из едва заметного костерка опасное и сильное пламя. Она приглядывалась и к старику, и к его внучке, и пыталась понять, что должна сделать, запретить ли своему сыну молчать, или напротив, начать сводить этих двух детей, словно бы два магнита, желая понять, а не разнополюсные ли они, и не сольются ли в опасном любовном поцелуе.
Она знала, что в родне Марата принято было находить своим детям жён и мужей заранее. Она сама думала об этом, сын мог бы постепенно привыкать к мысли о неизбежности брака, и не бояться его. Так человек, собирающийся отобедать, находит приятным только то блюдо, к которому привык с детства.
Рахман был бы рад, если бы его свели с Куницыной. Свели бы, как сводят домашних котов или собак. Рахман уже представлял это сведение, и был рад ему.
Нателла видела возбужденную физиономию сына и хорошо понимала его. Сама она была влюблена, влюблена в такой призрак, который был теперь не только в её уме, но перешёл в иное, теперь подвластное ей тело.
Уложив дочь спать, она садилась подле сына и смотрела, как тот делает уроки, ощущая радость того, что это её сын, и что влюблён, как и она сама.
Эта детская влюбленность доказывала ей, что не один Марат царствует в этом тела. Рахман это пока не понимал, он не слышал голоса матери и удивлялся этому.
Его мысли отходили прочь от матери и касались милой в своей жалкой ещё не расцветшей красоте. Вики. Она была только в зачатии эта детская красота, ещё только угадывалась, как будущая картина в быстром этюде.
После того, как уроки были сделаны, он убегал играть во двор. Нателла Робертовна кормила свою дочь, стараясь не думать о том, чьи черты она только угадывала в лице дочери. Эта догадка была мерзка для Марата и так мила ей.
Марат был теперь её тюремщиком, тем самым тюремщиком, которого она откровенно презирала. Он походил скорее на какого-нибудь восточного владыку, того самого владыку, для которого женщина только вещь.
...Рахман не слышал, как вернулись домой его мама с Роксаной, как подъехал отец на своём траурного цвета Мерседесе, как, наконец, все собрались за общим столом.
Он вспоминал. Вспоминал тот день, когда он, когда его.
Эта январская суббота запечатлелась в его памяти, прямо-таки вгрызлась в неё, словно бы голодный нищий в сухарь.
Ему теперь не хотелось ни вкусного чак-чака, ни по всем правилам заваренного зеленого чая, в общем ничего такого, что он так любил.
Сейчас он вспоминал, как стал тем, кем стал сейчас – милым на взгляд сладострасцем и почти готовым к вечной смерти развратником.
В ту субботу его сманила та самая девушка, чувства к которой ещё теплились в его душе. Вика почти не изменилась, только вытянулась словно бы подзорная труба. Её лицо стало каким-то новым и требовало себе одежды из макияжа. Оно было уже и не детским, и не взрослым, каким-то переменчивым, и теперь без некогда привычной школьной формы Вика была скорее молоденькой учительницей, чем ученицей.
Он пошлее за ней легко и просто, словно бы хорошо выдрессированный пёс, пошёл, радуясь тому обстоятельству, что может так идти и видеть её фигуру и просто молчать.
Вика шла, поворачивала, снова шла, она шла явно не туда, где жила раньше. И Рахман шёл за ней, стараясь не думать о том, что делает нечто ужасное для себя.
Он тогда почти и не думал, куда придёт, и что будет делать. Он был уверен, что делает правильно, что идёт вслед за Викой, сопровождая её, словно бы средневековый рыцарь даму своего сердца.
Тогда он ещё верил в любовь. И когда они дошли до небольшого в три окна по фасаду одноэтажного домика он уже собрался повернуть назад, тщетно пытаясь вспомнить, по каким улицам шёл и где поворачивал.
- Рахман, - позвала его Вика. – Ты, что забыл, что у меня сегодня день рождения?
Его словно бы стегнули ремнём. В голове тотчас же, словно бы случайный слайд на белизне межкомнатной двери, проявилась картина. Когда же это было – а всего-навсего пять лет назад, когда он вместе с другим избранными детьми был допущен на праздник к своей «принцессе».
Правда, тогда был день, он хорошо это помнил, поскольку дома, на небольшом карманном календарике вымарал его ярким фломастером, это ярко-красное число 28.
- Но...
- А ты об этом. Просто я родилась на стыке времён в полночь. И меня записали на 28 число.
Вика счастливо улыбнулась. Её зубы теперь были свободны от скобок и глаза смотрели сквозь линзы очков с теплотой и заботой.
«Интересно, что мы будем делать?» - ошарашено думал он, ступая сначала в небольшую калитку, а затем и далее по двору к крыльцу.
Вика вела его как Вергилий Данте, вела и ничего не пыталась объяснить.
Он пугался этого таинственного молчания, пугался и явно ощущал всю важность момента.
Он уже не помнил ни как выглядит мама Вики, как её отец. Он знал, что у Вики был дед, и что он умер – старика хоронили летом 1990 года, хоронили с почестями под духовой оркестр.
Вика знала, что для Рахмана она по-прежнему остаётся непрочитанной книгой. Ей ужасно хотелось, чтобы он прочёл её всю, прочёл всю от корки до корки, а потом легко лишил бы красивого переплёта и выбросил к таким же голым и жалким в своей наготе книгам.
Но он всё ещё не решался снять её с полки и открыть, вчитаться в первый абзац и... Возможно, что он испугается и не станет читать дальше, не поймёт всего того, что лишь мерещилось ему, пугая своей лживой «правдой».
Она знала, что именно так и будет, здесь в жалком и неказистом доме. Где жили теперь только она сама и её озлобленная и лишенная прежней уверенности в жизни мать.
Евдокия Михайловна лишилась разом всего – той славной уверенности, которой она так гордилась, своего мужа, который теперь был противен ей и даже в отдалении, словно бы разочаровавший её подарок. Она вдруг поняла, что была всегда так жалка и нелепа, и что ей нужно будет быть ещё более жалкой.
Теперь отправляясь затемно торговать на базар, она ощущала ещё более ясно оскорбленность своего положения. То, чего она так боялась, вдруг стало явью. Она, так яростно ненавидевшая разнообразных фей прилавка, теперь была именно такой прилавочной феей.
Она могла бы и дальше работать в какой-то конторе машинисткой, но там нуждались в милых и красивых личиках – вид молоденькой девушки гораздо приятнее. И Евдокия окунулась в своё торговый ад, радуясь, однако тому, что торгует всего-навсего мёртвым мясом, но не самой собой.
Её избалованное ленью и лестью тело не годилось для этого. Она слишком привыкла играть роль красивой и уверенной в себе женщины, привыкла называться невесткой профессора Куницына, и к его сыну Родиону Аркадьевичу относилась с лёгким пренебрежением.
Тот и впрямь заслуживал такого именно отношения! Он был её сверстником, и не вызывал у Евдокии того особого трепета, который должен вызывать настоящий взрослый муж.
Виктория Родионовна тоже смотрела на своего отца свысока. Теперь после того, как он исчез из её жизни, она, конечно, жалела об этом своём зазнайстве, но слишком лёгкие пятёрки в дневники и тупое обожание полноватой и довольно милой наставницы вскружили ей голову.
Евдокия Михайловна вздыхала. Она жалела, что так просто бросила институт. Что ушла оттуда, не подумав, радуясь тому, что теперь жена и ей вовсе необязательно разыгрывать из себя интеллектуалку. Отец мужа всё это понимал, он не видел в ней ни хорошего ученого, ни инженера и был рад, что она, наконец, займётся простым женским делом – законным сношением с мужчиной и вынашиванием у себя в животе его будущего потомства.
Эта кенгуриная работа пришлась сначала Евдокии явно не по душе. Но потом, поняв, что муж заронил в ней начало будущей жизни, она даже обрадовалась. Дочь появилась на свет зимой, как раз накануне конца сессии.
Евдокия была рада, что более не будет зубрить, трепетать перед преподавателями, а главное не знать на что пригодно её красивое и молодое тело.
В своей дочери она боялась именно этого тупого интелектуальничания. Назвать внучку Викторией предложил сам Аркадий Львович. Не знаю, что он представлял – знаменитое африканское озеро, или одноименную британскую королеву, однако имя хорошо срослось с новорожденной.
Вика была горда своим именем, как гордилась своим умом и близорукостью. Она с гордостью носила свои очки, и даже пыталась спать в них. Теперь она решала очень важный для себя вопрос снимать ли ей и очки, когда она будет. Девушка смущалась, она никак не могла преположить, каким глаголом ей определить то, что она собирается делать. Все глаголы были так мелки и ничтожны, что не могли описать и сотой доли того, что ей предстояло сделать.
Между тем они оказались в небольшой кухоньке, устроенной в первой слегка напоминающей веранду комнате. Тут гудел холодильник. напоминавший собой только лишь округлую глыбу, похожую на заготовку для большой снежной фигуры. Был тут и покрытый клеёнкой круглый стол и всё то. Что должно быть тут в этой кухне.
Была тут и ванная, устроенная в углу и не закрываемая даже пологом.
Рахман вздрогнул. Он явно устыдился своего быстрого воображения: мысленно он давно раздел Вику донага и поставил в эту ванну. И это сладострастное видение вдруг вспыхнуло в его мозгу, словно свет в готовой вот-вот перегореть электрической лампе.
Этот всполох испугал его. Казалось, что в его мозгу сейчас вот-вот разразится гроза.
Виктория между тем попросила сесть за стол и стала порхать по комнате, словно бы черная ночная бабочка вокруг зажженной электролампы.
Холодильник уже один раз спел свою басовую арию, и словно бы известный певец готовился бисировать. Виктория достала из его глуби картонную коробку с довольно тяжелым содержимым.
«Это торт, - догадался Рахман и вдруг стал осознавать всю значимость того, что делала сейчас Вика.
Они никогда не думал, что будет так чаёвничать с ней и даже есть торт. Этот день рождения был только предлогом для чего-то более важного, что Вика оставляла на потом, отлично зная, что именно этого жаждет её неожиданный гость.
Рахман задумался. Теперь он посмотрел на Вику другими глазами. Он больше не видел в ней дорогой магазинной куклы. Той самой куклу, которой он любовался, будучи первоклассником. Она была красивой бабочкой , которую хотелось, очень хотелось поймать сачком.
В этот мгновение довольно внятно и громко три раза подряд прокуковала кукушка.
Только теперь Рахман увидел на стене ходики, и увидел, как птица вылетает из своего оконца, и услышал это такое звонкое и одновременно глупое кукование.
Вокруг него сгущалось нечто вроде большого облака, а мысли, странные, почти невозможные мысли цеплялись за эту дурацкую ванну, в которой он по-прежнему видел голую Вику.
Он боялся попросить сделать всё то, что видел, боялся попросить, поскольку знал, что она непременно послушается и сделает всё то, что он просит. Послушно зарозовеет в этой большой эмалированной лохани, точно так же, как в прошлом году розовела на медосмотре.
Юная проститутка по прозвищу Кунка пристально вглядывалась в ярко освещенные окна.
Там за хорошо освещенными окнами была иная, так желанная для неё жизнь. Там за этими окнами жил её любимый Рахман Гафуров.
Только теперь она была по ту сторону, как некогда он сам.
Тогда в те благословенные лета розового детства её мама смотрела на этого смуглокожего мальчишку, словно бы на бродячего щенка, которого нельзя было трогать руками.
Он ведь был другим – сыном презираемого ею, но весьма наглого на вид официанта, по мнению Евдокии Михайловны, презренного халдея. Она не могла сказать, отчего так относится к этим людям, отчего так презирает их. Отчего свой снобизм старательно внушает собственной дочери, которая взирала на него, словно бы смущенная и стыдливая принцесса на царствующую королеву.
Сейчас её мать была выброшена на свмое дно жизни. Привыкшая повелевать и смотреть на всех свысока, она теперь была никем – презренной продавщицей, на которую уже иные люди смотрели сверху вниз.
Прекрасная и милая в своей наивности Принцесса пала ещё ниже. Она больше не стеснялась быть нагой. Не стыдилась делать то, что делала не из собственного каприза, а из этого странного долга перед матерью.
После развода с отцом та стала постепенно сходить с ума. Всё то, на что она пыталась молиться, сделалось пылью. Сначала умер обожаемый ею свёкор, а затем ушёл из окончательно потерявший былой лоск муж.
На эту кривую дорожку Викторию Куницыну толкнула её дальняя родственница. Этой девице не давала покоя её невинность –Лика смотрела на Вику с презрением и жаждала одного – её скорого и окончательного падению.
Это случилось летом 1994 года. Четырнадцатилетняя Вика шла на праздник к кузине без особой боязни. Ей даже казалось, что она теперь по-настоящему взрослая - её не пугало ни то, что эта девушка старше её на целых два года, ни то, что она почти не знает её, Евдокия Михайловна всегда презирала своего брата и настраивала свою дочь соответственно.
В тот день Вика была одета, словно бы сама была виновницей торжества. Она шла по улице, вдыхала июньский воздух, и радовалась каждому вздоху свежей листвы.
Отец Лики был довольно заметным в городе человеком. Он точно так же, как и отец Рахмана молился уже другому богу, молился истово, желая уберечь свою дочь от ненавистной ему нищеты.
В его квартире было красиво, дорогая мебель, радиоаппаратура. Вика была поражена. Она сразу не заметила гостей двоюродной сестры, те выползали из всех углов, как привидения и с какой-то ненавистью смотрели на неё.
- Ну что, бон жур, сестрёнка! Какая ты сегодня красивая...
- С днём рождения, Лика. – борясь с легкой дрожью в голосе пролепетала Вика.
Она вдруг отчего-то испугалась, затряслась всем телом, Лика и эти парни. Они явно задумали что-то нехорошее.
- Вот, мальчики, мой сюрприз. Моя непорочная кузина. Виктория Родионовна Куницына. Прошу любить и жаловать.
Парни были похожи на свору собак. Они только ожидали особой команды, а она не решалась ни бежать прочь, ни смириться, окончательно покориться своей судьбе.
Парни были совсем не такими, к каким она привыкла. Они смотрели на неё с какой-то любопытствующей злобой, явно ожидая, что вот-вот прогнётся, расстелится перед ними в полный рост.
«Какая я дура! Это же ловушка! Правильно мама говорила, что Анжелика – сволочь!»
«Ты правильно всё поняла. Эти мальчики пришли сюда на твой бенефис, Викуля. Мне обрыла твоя правильность, обрыло отггребать по полной программе из-за твоей мамаши. А сегодня ты за всё заплатишь! А день рождения у меня в ноябре. Седьмого числа! Понятно???».
Вика попыталась отступить, но её тотчас же взяли в кольцо, а руки парней, словно бы щупальца гигантского осьминога, заскользили по её порядком подтаявшему от стыда телу. Её раздевали, раздевали умело и скоро, а она, она.
В душе Вики поселился скользкий страх. Она вдруг захотела ощущать эти прикосновения, ощущать их снова и снова: парни уже сняли платье и теперь легко и просто снимали то, чем она дорожила больше всего - настоящее кружевное бельё.
Этот подарок сделал её отец. Сделал исподтишка, сунув в руку на случайном свидании возле школы. Этот комплект она надела сама не зная почему, вероятно ей хотелось стать такой же красивой и наглой, какой была Анжелика.
Эта девица с ярко-рыжими волосами чем-то походила на знаменитую Аллу Пугачёву. Её так и звали – Пугачёва. Но не потому, что она подражала певице, а потому, что она была капризна, безжалостна и жестока. Её отец занимался ужасными вещами. В его барах танцевали нагишом вчерашние школьницы, а главное, этот человек был правой рукой знаменитого Омара Шабанова.
Евдокия Михайловна ничего не знала о том, кем в действительности был её старший брат. Он был злым, недовольным сначала учителями, затем всем бытом в стране. Она думала, что он исчез навсегда, но он был жив. Был и жил в том же городе, что и она.
Анжелика, его шестнадцатилетняя дочь жила в холе и в радости. Она ела с дорогих сервизов, вела разгульный образ жизни безжалостно гнобя слабых и пресмыкаясь, словно бы гадюка перед сильными. Ей хотелось одного видеть страх в глазах своих жертв – обычно в этот разряд попадали такие вот очкастые выскочки, которых она презирала.
Теперь её кузина стояла перед ним в одних только дурацких гольфах с помпонами. Стояла и даже не понимала, что должна делать. Она не сводила глаз с именинницы в дорогом брючном костюме.
- Ну, что... сестрёнка, язычок прикусила? Я тебя так долго ждала. Даже не думала, что ты такая идиотка.
Она подошла к Вике и небрежно почти по-эссесовски потрепала её по щеке.
Вика не знала, что ей делать. Мысли в её голове слились в одно радужное кольцо, словно бы люди на карусели. Эта девочка явно ей презирала, она заманила её в ловушку.
Анжелика – рыжеволосая, зеленоглазая Анжелика не шутила. Она оглядывала Вику и старательно вглядывалась в её тщательно залинзованные глаза. Очки сидели на носу у Вики чересчур печально. Она никогда не думала, что останется только в очках и гольфах!..
С того дня миновало более полугода.
Она уже стала дежурным блюдом. Вика являлась к Анжелике по первому зову, словно бы хорошо отдрессированная собака.
Парни играли с ней, как избалованные коты с мышью. То прихватывали своими когтями, то отпускали на все четыре стороны. Вика подчинялась их желаниям, за свои капризы мальчики щедро платили, они покупали её тело, словно бы блюдо в дорогом ресторане.
Анжелика даже и не думала расплачиваться за свои безумства. Она просто не верила, что ей придётся платить – мальчики взирали на неё с подобострастием, её прикрывал отец, а его, в свою очередь, спасал от карающей десницы закона невозмутимый и вполне серьёзный Омар Альбертович.
Вика не знала других кукол Анжелики. Эта рыжеволосая бестия всегда любила разнообразие и множество девчонок трепетало от одного её имени. Их тела были похожи на нераспустившиеся бутоны., но этим озверевшим от похоти псам на это было плевать.
Вика теперь совсем не думала об учёбе, она появлялась на уроках, но ничего толком не запоминала и не понимала. Слова учителей проходили мимо её слуха. Она старательно вглядывалась в написанное на доске своими близорукими глазами, но стоило ей закрыть их, хоть на мгновение, как она видела то стерву-кузину, а то её верных доберманов.
Она умело верховодила этой бесстыжей сворой. Вика теперь по иному смотрела на своих подруг по классу. Многие, если не все могли бы составить ей компанию – например, вон та заносчивая дочь какой-то индивидуальной предпринимательши. Вика помнила только фамилию этой девочки – Каракозова, и только потому, что учительница произносила её перед фамилией самой Вики.
Но больше всего Вику раздражал какой-то странный почти детский взгляд Рахмана...
«А он ведь меня по-прежнему любит. Он такой же влюбленный дурачок!»
Рахман был ребёнком, он ещё не растлился, как она. Не почувствовал сладость так беспокоящих душу движений, которых она теперь боялась, как огня.
Он был обычным учеником, учеником, который был уже не взрослым и не ребёнком – этакой куколкой, которой только предстояло становиться ярким и заметным насекомым.
Она решилась. На это ей дала карт-бланш Анжелика. Вика слегка испугалась – а что, если и Рахман попадёт в её безжалостную стаю. Что и он станет, умело раздевать и ощупывать девочек, заставляя тех стонать от восторга и изливать из своих писек что-то помимо банальной мочи.
Сама она уже много раз испытывала это приятное для неё самой и страшное для остальных чувство. Анжелика превратила благонравую и скромную Вику в некое подобие безжалостного бесёнка, бесёнка, которому смешны чужие слёзы и радостен чужой стон боли.
То роковой день рождения пронеслось в её памяти, как один миг. Конечно, она могла сделать всё иначе, но желание раз и навсегда оскорбить Рахмана было сильнее.
Она боялась только одного, что мать, её родная такая снобистая и высокомерная мать застанет её за этим позорным занятием, что она раскричится и заставит выдать и Анжелику, и её свору, что ей придётся пойти в милицию.
Милиции она отчего-то боялась и не желала вновь прослыть ябедой и нюней. Она могла ещё возмутиться тогда – в июне, но не теперь, когда ей самой хотелось быть и голой и лапаемой. И вообще быть кем-то другим, кроме такой скучной и омерзительно правильной – Викторией Куницыной.
Анжелика придумала ей похабное прозвище - Кунка. Вика знала, что значит это слово, и понимала, что она именно кунка, да, именно то, что было нарисовано на плакате по анатомии.
Рахман был тем сучком в глазу, который пока ещё мешал ей стать до конца Кункой, и она решила выдернуть этот сучок, даже если бы ей пришлось окриветь.
Сейчас одетая слишком легко для зимнего вечера она явно что-то ждала. Возможно того. Кто отведёт её в тепло и позволит сначала понежиться в ванне, а уж затем.
Ей было плевать на свою призрачную чистоту. Та чистота была давным-давно смыта потоками чужой спермы и слюней,слюней, что особенно картинно растекались по её коже.
Она вдруг подумала, что зря не приохотила к своему занятию и такую высокомерную и нагловатую Каракозову. Та теперь была бы её личной рабыней.
Её мамаша теперь была жалкой и подавленной. Ей теперь было не до похождений дочери – бизнес так любовно взращиваемый, был готов засохнуть на корню, став, скорее миражом, чем приятной явью.
Анжелика и её доберманы легко бы сделали из ещё недавно высокомерной девочки нечто похожее на придверный половичок. Однофамилице знаменитого террориста хватило бы пары пощечин, чтобы она согласилась на всё.
Вика взирала бы на неё с удивлением, а покорно глотающая сопли Каракозова делала всё то, что ей приказывали, словно бы ей предстояло получить за своё старание пятёрку в классный журнал .
Кунка была зла на себя. Она вдруг представила себя юной бомбисткой, отец Рахман прошел мимо неё, словно бы мимо пустого места.
Да. Она была теперь пустым местом, она ещё так недавно – каких три года тому назад - лучшая ученица класса.
Этот человек явно любил своего отца- он был красив своей особой красотой – не худой, но и не толстый, обычный красавец – немного похожий на пластикового Кена – бой-френда красивой, но глуповатой Барби.
Марат старался замечать людей. Вот опять тут торчит какая-то малолетняя шлюшка. Наверняка она тут для того, чтобы шпионить за его домом! А может его драгоценный сынок так протух, что вокруг него уже замелькали такие назойливые мушки!
Марат сожалел об этом. Сын становился каким-то иным – непонятным. Он теперь радовался своей юности, позволяя своему молодому телу верховодить разумом. Это и пугало. Он явно хотел быть таким же сильным, как и он, его отец, вот почему здесь все эти маленькие шлюшки!
Марат, молча, поднялся на нужный ему этаж. Он, конечно, допускал, что его могла ожидать смерть. В его голове не раз появлялась такая дикая картина – он лежит, истекая кровью на лестничной площадке. Умереть от пули киллера, уйти, как жертва обстоятельств. В последнее время эта мысль всё чаще посещала его.
Эта сцена приходила ему в краткие и жуткие сны. Смерть не пугала, пугала неизвестность. Он даже чувствовал, что ему повезло гораздо больше, в конце концов – он отправится в свой особый рай, а вот его дети и жена!
Рахман был легкой добычей. Он был готов присягнуть кому угодно. Мог легко пойти за новым вожаком – например за таким злобным и неуправляемым Омаром Альбертовичем. Стать его самым верным шакалом.
Теперь всё его богатство, всё то, чего он добился за это страшное десятилетие, было всего-навсего хитроумным капканом. Он сам загнал себя в этот капкан, словно бы жадная мышь, польстившаяся на бесплатный сыр в чрезвычайно хитро устроенной мышеловке.
За дорогой дверью его ждал рай. Его маленький рай. Рай, за который он заплатил так дорого. Омар помог ему стать тем, кем он был – всевластным в своих ресторанах маратом, человеком, которого любят и которого откровенно боятся.
Теперь уже другие бегали от столика к столику, принимая заказы. Другие выходили в банкетный зал, и другие потели у плит, готовя довольно изысканные для Рублёвска блюда. Теперь оставалось немногое – взлететь ещё немного выше.
Он мечтал о том, чтобы стать местным депутатом. Войти в иной мир, стать не просто грязным ресторатишком, но властителем этого города. Возможно, потом, со временем!
Теперь он был нужен Омару. Нужен, в качестве парламентёра – человека, что пойдёт к врагу, пойдёт с целью помочь.
Он хорошо знал Валерия Сигизмундовича Оболенского. Этот человек был честен, но своей честностью ужасно бесил – деньги были нужны ему, как собаке – сено. Он делал свою работу, совершенно не собираясь наживаться над ней.
В далёком 1988 году он сидел в самом дальнем углу районного комитета ВЛКСМ. Сидел, как сидит нищий в церкви, боясь каждого звука – перед ним в аккуратных коробках выстроились кассеты – диснеевские мультфильмы, французские комедии, а в самом дальнем месте горячие фильмы для взрослых.
Эти фильмы брали обычно на какие-то комсомольские посиделки. Смотреть на униженных своей похотью женщин, было любопытно. Марат был уверен, что его Нателла никогда не станет так подло предавать себя.
Он не понимал, отчего людям нравится смотреть на чужой позор. Марат не любил ни пьяных. Ни наркоманов. Он старался не напаивать своих клиентов до смерти, вид опустившихся и злобных людей всегда его удручал.
Только теперь стало понятно, что он походил на глупого барана, ради потехи напялившего волчью шкуру. Он больше не мог играть свою роль, отлично понимая, что время этого волчьего пира постепенно проходит.
Деньги не дали ему ни спокойствия, ни счастья. Он всегда думал, что он будет счастлив, поднявшись от простого халдея, до директора ресторана, а потом, потом.
Эти десять лет сделали из него совсем иного человека. Он теперь был богат, но всё боялся, что всё то золото, которое он собрал, в какое-то время окажется кусками битой посуды.
Нателла Робертовна была рада ублажить своего мужа. Она была милой улыбчивой женщиной. Пара родов не изменили сильно её фигры, но сама она ужасно боялась неизбежной полноты, боялась стать полной и пошлой.
Обычно они обедали в гостиной. Перехватывать ужин на кухне было так нелепо, словно бы они были не хозяевами, а только жалкими гостями, которых никогда не допускали до гостиной.
Рахман не мог смотреть на еду.
Ему показалось, что все эти яства приготовил он сам. Простоял у плиты, как каторжный.
Ему хотелось иной участи – но какой именно – этого он пока не знал. Возможно, стать десантником, стать сильным и наглым. Стать из жалкого пса, безжалостным волком, найти свою свободную стаю – и...
Отец явно стыдился им. Вот и теперь он смотрел с каким-то презрением на него, словно бы в чём-то подозревал. Мама и Роксана с аппетитом уже отужинали.
Рахман не касался даже своего любимого чак-чака. Он боялся думать и об еде, и об Инне. Еда и Инна - обе были противны ему.
Сейчас было даже странно подумать, что они барахтались в постели, сплетаясь и расплетаясь, словно бы два глиста.
Инна была именно жалким глистом – жалкой и грязной шлюпкой. «Все они таковы! Если уж Вика!». Подумал он, содрогаясь от загнанных в угол воспоминаний.
Рахман боялся пробуждать тот январский день. Ему даже казалось, что ничего такого не было, и всё было сном, простым сном. Не было ни этого дома, ни этой кухни, ни этого проклятого торта, ни...
Он спотыкался на слове. Да, всё это казалось сном, но всё было явью.
Голая девочка, что ублажала его окончательно сошедший с ума член, уже не была красивой Викой. Она подслеповато моргала, сняв свои очки, и, словно бы нащупывая его орган, посасывая его, точно так же, как заядлый курильщик сосёт свою трубку.
Он тогда был её господином, её богом, она сама сошла с пьедестала, чтобы возвести на него его.. Рахман застыдился. Но не себя, а такую обманчивую Вику, её словно бы подменили, она стояла на коленях на дурацком половичке, стояла, как стоит всякая молящаяся недотрога. И при этом уграла только ей слышимую мелодию.
«Она такая же дура, как и другие!». – думал он. Серёжка был прав. Он всегда это знал, знал и смеялся над ним. Интересно, стала бы она сосать и у Серёжки? Надо, что надо... рассказать об этом классной руководительнице? Рассказать всё, что он знает, честно и благородно...
Время стало похожим на лёгкий и пушистый туман. Оно облекало Рахмана со всех сторон, он тонул в нём, понимая, что выйдет отсюда уже не глупым влюбленным мальчишкой, но кем-то другим. Сон, страшный сон.
Такие сны ему иногда снились. Но там были другие, он не помнил, ни их тел, ни лиц. Он даже был уверен, что сны специально приходили к нему в голову, чтобы так смутить. Заставить верить в то, что эти сны и были той второй реальностью, которую он желал сделать первой...
К яркой, стоящей под фонарём, девушке подошла такая же очкастая девочка. Она походила на неё, словно дальняя родственница, какая-нибудь двоюродная сестра, например.
Она была младше года на два, милая девочка. Которая явно заблудилась.
Вике стало стыдно. Она вдруг подумала, что и эта девушка затем тут по той же причине, что и она. «Интересно, какая она голая? И что будет делать?»
Она всё ещё надеялась перебраться в тепло, вернуться домой с желанной добычей. Её выпускали на ночную охоту, словно бы домашнюю милую кошку на ловлю крыс.
Мужчин отпугивала её интеллектуальная чистота. Разумеется, кому-то и хотелось насладиться её плотью, но страх и тупая обывательская жадность не позволяли сделать первый шаг.
Темноволосая Катя стыдилась своего присутствия на этой улице. Она досадовала на свою память, адрес деда улетучился из её памяти, он был где-то записан, но... Старик жил неподалёку от этой улицы, и возможно
Ярко одетая девушка под фонарём ужасно походила на заблудившуюся в дремучем лесу Красную Шапочку. Она была такой же озябшей и усталой.
«А что если она опоздала, и дед уже умер. У него же не было телефона? А может был! Возможно, эта девушка его знает!»
Катя смутилась. Её побег из Москвы, путешествие сюда, в этот город, к отцу матери было настоящей авантюрой. Она удивлялась тому, что не оказалась в кювете или в холодной реке. Смерть не пугала Катю, зато пугала возможность вновь оказаться в Москве с этими так презираемыми ею людьми.
Она бежала от них, бежала прочь. Стараясь не думать, что и как станет делать. И теперь вид ярко одетой девушки, которая наверняка здесь охотилась на какого-нибудь подлеца, который...
Катя нервно сглотнула. Какой-то невидимый ангел хранил её. Мужчины не требовали от неё ни денег, ни её полудетского тела, они видели в ней скорее ребёнка, чем женщину.
Таким же ребёнком была и эта яркая бабочка. Она была яркой, словно бы только притворялась шлюшкой – обычная карнавальная девочка. Красная Шапочка в ожидании Серого Волка.
В двор светя фарами въехал зелёный «Москвич» с небольшим фургоном. Он слепил обеих девушек, слепил и явно знал свою силу.
Машина остановилась неподалеку от Красной Шапочки. Остановился, из машины вышли двое, в темноте они походили и на злобных собачников, и на бандитов, которые...
Вика порядком струхнула. Она не могла ни крикнуть, ни убежать. Холод и жалость к себе сделали её слабой, очень слабой. Она попыталась просипеть «Рахман, спаси!» , - и тотчас заткнулась
Её взяли под руки и потянули к автомобилю. Вся игривость пропала, она вдруг подумала, что её заставят сделать всё то, что она умеет, а потом, потом...
«Чего вы к ней вяжетесь!? Что она Вам сделала???», - подала голос Катя.
Она больше всего боялась, что начнёт заикаться. Но теперь ей было жаль эту девочку. Но не себя...
...Парни обратили внимание на неё.
- Что? Хочешь с этой бабочкой местами поменяться? – спросил темноволосый парень, оглядывая её с головы до пят. – Нам всё равно, какую хватать!
Девочка в красной лайкре была тотчас же оставлена в покое. Катя была уверена, что поступает правильно. Эти двое не повезут же её в Москву. Всё равно, наверняка она так и не найдёт своего деда.
В холодном фургоне было пусто и темно.
Мужчины сели в кабину и поехали прочь со двора.
Вика была ужасно испугана. Она вдруг захотела поскорее спрятаться и от ночи, и от этой дерзкой луны, что теперь смотрела на неё с презрительной ухмылкой.
Она побрела по пустым тёмным улицам, побрела понимая, что рано или поздно добредёт до неказистого дома, что страх отпустил её.
«Дура!», - ругала она, то ли себя саму, то ли очкастую заступницу. Ей даже на мгновение показалось, что это неведомый ей ангел спустился с неба и защитил её от такой скорой и, казалось, совершенно неизбежной смерти.
Инна вернулась домой, измученная и оскорбленная.
Тёмный и страшный город был там за окном, словно бы дикая кошка в клетке.
Она смотрела на него и была рада, что может вернуться в спасительную комнату, она ведь только притворявшаяся распутной.
Сейчас страх уступал место скуке. То, что она делала с Рахманом, было таким мерзким, если бы он заплатил её за эти телодвижения, заплатил ту самую цену, которую она стоила, это было бы работой, а так...
Инна устыдилась своей страсти. Её тело было внешне чисто, но всё равно казалось Инне ужасно грязным.
Родители Рахмана держали её за бесплатную проститутку, проститутку из благотворительности. Она теперь не могла возмутиться. Страх оказаться в ряду таких же падших женщин заставлял её ценить свою мнимую чистоту.
Родители сидели в гостиной, они словно бы не заметили её прихода, стараясь верить в то, что по-прежнему бездетны. Инна была предоставлена сама себе.
Ей хотелось выть от ненависти к самой себе, напиться водки до ужасных глюков, потерять сознание и почти умереть.
То, что она делала, было так оскорбительно. Отец не скрывал от неё то, что её могут поймать, поймать, как бродячую собаку, бросить в передвижной ящик.
В городе пропадали подростки. Они словно бы во тьме растворялись. Инна не верила в эти россказни. Ей даже было смешно, отец явно просто её пугал.
Сейчас в своей комнате она была в безопасности. Инна сняла всё до последней нитки и стояла посреди комнаты голая. Но тут её нагота была жалкой и скверной. Инна отёрла себя со всех сторон, погладила живот, бёдра и ягодицы, и вновь замерла, воображая себя не здесь, но в комнате у Рахмана.
Ей было стыдно приводить его сюда, осквернять блудом ещё и свою постель. Рахман был её проклятьем. Как так рано потерянная девчачья чистота.
И всё, что она делала и говорила в этот день, вдруг вспомнилось ей. Вспомнились и эти такие горделивые домашние девочки. Они-то наверняка сидят за крепкими запорами, словно бы дорогие куклы.
Кудрявые волосы и такое скучное лицо. Инна хотелось поскорее повзрослеть, перестать казаться всем вздорным ребёнком.
Отец явно стыдился её, стыдился, словно бы случайной опечатки в газете. Он называл их мухами. Мух Инна никогда не любила. От опасных насекомых она всегда предпочитала держаться подальше.
Он не допускал до руля своего «Мерседеса» никого кроме себя самого и очень гордился этим. Не пил он также вина, предпочитая ситро и минералку, ведь по заветам отцом вино было под запретом
Его сын очень беспокоил Марата. Темноволосый ершистый подросток вёл себя слишком странно. Он, то становился злым, то ласкался к своему отцу и улыбался какой-то милой, но отчего-то противной Марату улыбкой.
В следующем году, в середине августа, ему должно было исполниться восемнадцать лет. Это ужасное обстоятельство очень беспокоило Марата, он вдруг подумал, а что, если его сына пошлют на Кавказ и заставят убивать своих единоверцев, или он сам не так поняв суры Корана, возьмет в руки оружие – и...
Мысли, безжалостные мысли вертелись в его голове, но он старался отогнать их прочь.
Жизнь постепенно налаживалась – Марат это чувствовал – ему должно было исполниться полвека – это событие не пугало Марата, он словно бы ребёнок, катающийся на карусели не чувствовал как проходит время, как оно протекает через него, словно бы река с заговоренной водой, заставляя тело стареть и готовиться к неизбежному тлению.
Проживать в четырёхкомнатной квартире, иметь иномарку – ещё десять лет назад он и мечтать не мог о большем счастье. Но теперь, когда в окрестностях Рублёвска, словно бы грибы после дождя росли чужие коттеджи, он явно кипел от яростной, почти детской ревности к этим более удачливым и нахальным товарищам по бизнесу.
Особенно его раздражал корректный и весьма милый в своей неизменной корректности Валерий Сигизмундович Оболенский. Они пересеклись на самой заре перестройки, когда люди, сбрасывая с себя коммунистическую одурь, начинали обогащаться, как завещал им мученик идеи Николай Бухарин.
Мелкие конторки по оказанию всевозможных услуг возникали тут и там. Сам Марат любил две вещи – хорошую еду и хорошее кино.
Он решил создавать небольшие довольно уютные забегаловки и устраивать для молодёжи видеосалоны, где на небольшом экране показывались разнообразные сладкие фильмы.
Деньги потекли к нему рекой. Он не только показывал, но и давал напрокат видеомагнитофоны и кассеты, этого богатства было так много, что ему хотелось делиться им со всем миром.
Ему казалось, что он подобно своему тёзке-революционеру ломает устоявшийся и от того ещё более противный мир – всё происходило по сценарию, написанному Историей два века назад в бурлящей и желающей Свободы, Равенства и Братства Франции.
В положенный срок собрались и своеобразные Генеральные Штаты. И маленький лысенький человечек с явной отметиной на лбу, похожей на хорошо устоявшийся и даже покрасневший синяк стал играть роль несчастного, заочно приговорённого к смерти Louis XVI.
Тогда Марат ещё боялся быть тем, кем он был сейчас. В каждой молоденькой комсомолке ему мерещилась коварная Шарлотта Корде. Девушки – милые цветущие девушки, упоенные своей юностью, манили его к себе. Он был не равнодушен к женским прелестям и своим поведением весьма скверно влиял на своего первенца и маленькую дочь. Которая родилась на второй год перестройки и была отчего-то чуждой ему.
Всю свою любовь он отдавал тогда только Рахману. Этот темноволосый шалун был весьма наглым для семилетнего мальчишки, в школу он пошёл в семилетнем возрасте, но относился и к отцу. и к младшей сестре с какой-то мерзкой заносчивостью.
В школе он учился средне. Но Рахман и не требовал от него пятёрок, напротив даже ругал за них. В пятёрках и благодарностях учителей в дневнике он видел всего-навсего позорное лизоблюдство.
Сын ещё тогда проявил слишком раннее знание женской анатомии. Он относился к девочкам, как к куклами, его тянуло поиграть с ними, а из рассказов отца он уже всё знал и о гаремах, и о сералях, и обо всё том, что отличало его от других более робких мальчиков из класса.
Рахман пока ещё не знал, что его считают опасным шалуном. Пока отец зарабатывал для своей семьи уют и покой – он, темноволосый и нагловатый мальчишка наслаждался жизнью, не особенно утруждая себя учёбой.
Его заинтересовали девочки. Брюнетки и блондинки, полненькие и худые. Он был уверен, что они позволят ему сделать с собой то же самое, что позволяют куклы – то есть раздеть себя и позволить любоваться их телами. Это странное почти мистическое стремление к чужой наготе пугало учителей. И Рахмана пересадили к туповатому и на всё согласному Серёже Скворцову.
Именно Скворцов и закончил его окончательное развращение, однажды притащив на урок болотистого цвета книгу. В этой книге всё было слишком необычно – двое детей, мальчик и девочка уменьшались в размерах и – о , ужас – путешествовали по гигантским зарослям, совершенно голые, встречая на своём пути разные опасности.
Но не опасности и огромных насекомых видел Рахман, он видел лишь такую милую в своей неизбежной наготе Вику Куницыну. Эта девочка и впрямь походила на куклу, она сидела ровно и слушала учителей, как слушала бы вероятно, Мальвина.
На её ранце была именно эта голубоволосая девочка и задорный сидящий за партой Буратино. А у самой Вики были довольно короткие волосы, и если бы она была не в платье, её можно было спутать с мальчиком.
За Викой аккуратно приезжал на бело-голубой, так похожей на акулу «Волге» седоватый и весьма почтенный дед. Вика ловко забиралась в машину, словно бы сказочная принцесса в свою карету и явно презирала и Рахмана, и Сергея.
На уроки физкультуры она не ходила и имела только одну особенность - единственная в классе носила очки в пластмассовой оправе.
«Ты чего, если она уменьшится, то будет слепою, как крот!» - однажды засмеялся Серёжка.
Рахман поморщился. От Серёжки всегда дурно пахло сушеной рыбой. Он не выносил этого плебейского запаха. И от того отодвинулся как можно дальше, едва не свалившись в проход, между партами.
Сергей тотчас обиделся. Он очень любил сушеную таранку и даже специально выпрашивал её у отца. Такая загадочная и очкастая Куницына его совсем не интересовала, он видел в ней только противную девчонку, от одного вида которой настоящего мальчишку должно было бы только тошнить.
Рахман между тем пожирал глазами свою избранницу. Теперь у него был повод быть счастливым. Куницына была тем манком, который заставлял его вставать слишком рано и тотчас спешить в класс.
Отец Рахмана был рад этому обстоятельству. В сущности. Рахман был тем самым ребёнком, которого он любил, и в чьё особое назначение верил. И ради которого делал всё то, что казалось другим и глупым и подлым.
Марат больше не желал быть бедным. Он желал быть известным и важным, и отчего-то верил в то, что так и будет. Все его потуги добыть это богатство, вписаться в новый мотив жизни казались другим людям смешными, но он вроде бы не замечал насмешников и делал всё то, что должно было возвысить его над другими.
Рахман это чувствовал, другие дети явно знали о старании его отца, и потому не гнали его прочь.
Родители Куницыной были вроде самые обычные, но зато её дед с его окладистой бородой и голубовато-белой «Волгой» с её страшной радиаторной пастью и фигуркой оленя на капоте выделяли эту странную близорукую девочку.
Сама же Куницына была озабочена только одним – вырисовыванием разнообразных крючков и овалов в своих прописях. Она делала это весьма умело, и была рада этой умелости, и совсем не ощущала взглядов Рахмана. Его имя было каким-то странным, и его до удобства некоторые из детей переименовали в Романа.
Нателла Робертовна, пользуясь своей материнской бездеятельностью, доходила в обед до школы и встречала своего сына с коляской, в которой уже лежала маленькая Роксана.
Этот орущий и чужой Рахману свёрток был так дорог ей, Нателла узнавала в спящей мордашке дочки только себя одну, черт мужа тут не было вовсе.
Это и пугало и радовало её. В Роксане не было Марата, но зато был кто-то другой, которым она явно дорожила.
Рахман был недоволен. Отец пока не мог подкатывать к школе на своём личном автомобиле, подкатывать, чтобы отвезти его домой, в ту самую квартиру, где он будет жить в холе и радости.
Рахман не знал , куда уезжает бело-голубая «Волга», не ведал он этого оттого, что был уверен, что знать это будет страшно. Вика Куницына приезжала поутру, точно так же, как солнце встаёт поутру, и уезжала в обед, точно так, как солнце заходит за горизонт вечером.
Рахман привык к этому. Если бы ему сказали, что Вика может не придти, или что её не будет, он бы не поверил бы этому.
И теперь представляя её в роли той милой в своей невинности голенькой лилипутки, он чувствовал, что желает быть спутником этой девочки... и только одной этой девочки.
Идя домой, он понимал, что уходит от той, что была схожа с солнцем, так человека поворачиваясь спиной к уходящему солнцу, страдает от того, что он идёт в тьму.
Но для того, чтобы люди не оставались во тьме, существует Луна. Такой Луной была для Рахмана его молчаливая мать.
Нателла Робертовна всё понимала и предпочитала молчать, не желая раздувать из едва заметного костерка опасное и сильное пламя. Она приглядывалась и к старику, и к его внучке, и пыталась понять, что должна сделать, запретить ли своему сыну молчать, или напротив, начать сводить этих двух детей, словно бы два магнита, желая понять, а не разнополюсные ли они, и не сольются ли в опасном любовном поцелуе.
Она знала, что в родне Марата принято было находить своим детям жён и мужей заранее. Она сама думала об этом, сын мог бы постепенно привыкать к мысли о неизбежности брака, и не бояться его. Так человек, собирающийся отобедать, находит приятным только то блюдо, к которому привык с детства.
Рахман был бы рад, если бы его свели с Куницыной. Свели бы, как сводят домашних котов или собак. Рахман уже представлял это сведение, и был рад ему.
Нателла видела возбужденную физиономию сына и хорошо понимала его. Сама она была влюблена, влюблена в такой призрак, который был теперь не только в её уме, но перешёл в иное, теперь подвластное ей тело.
Уложив дочь спать, она садилась подле сына и смотрела, как тот делает уроки, ощущая радость того, что это её сын, и что влюблён, как и она сама.
Эта детская влюбленность доказывала ей, что не один Марат царствует в этом тела. Рахман это пока не понимал, он не слышал голоса матери и удивлялся этому.
Его мысли отходили прочь от матери и касались милой в своей жалкой ещё не расцветшей красоте. Вики. Она была только в зачатии эта детская красота, ещё только угадывалась, как будущая картина в быстром этюде.
После того, как уроки были сделаны, он убегал играть во двор. Нателла Робертовна кормила свою дочь, стараясь не думать о том, чьи черты она только угадывала в лице дочери. Эта догадка была мерзка для Марата и так мила ей.
Марат был теперь её тюремщиком, тем самым тюремщиком, которого она откровенно презирала. Он походил скорее на какого-нибудь восточного владыку, того самого владыку, для которого женщина только вещь.
...Рахман не слышал, как вернулись домой его мама с Роксаной, как подъехал отец на своём траурного цвета Мерседесе, как, наконец, все собрались за общим столом.
Он вспоминал. Вспоминал тот день, когда он, когда его.
Эта январская суббота запечатлелась в его памяти, прямо-таки вгрызлась в неё, словно бы голодный нищий в сухарь.
Ему теперь не хотелось ни вкусного чак-чака, ни по всем правилам заваренного зеленого чая, в общем ничего такого, что он так любил.
Сейчас он вспоминал, как стал тем, кем стал сейчас – милым на взгляд сладострасцем и почти готовым к вечной смерти развратником.
В ту субботу его сманила та самая девушка, чувства к которой ещё теплились в его душе. Вика почти не изменилась, только вытянулась словно бы подзорная труба. Её лицо стало каким-то новым и требовало себе одежды из макияжа. Оно было уже и не детским, и не взрослым, каким-то переменчивым, и теперь без некогда привычной школьной формы Вика была скорее молоденькой учительницей, чем ученицей.
Он пошлее за ней легко и просто, словно бы хорошо выдрессированный пёс, пошёл, радуясь тому обстоятельству, что может так идти и видеть её фигуру и просто молчать.
Вика шла, поворачивала, снова шла, она шла явно не туда, где жила раньше. И Рахман шёл за ней, стараясь не думать о том, что делает нечто ужасное для себя.
Он тогда почти и не думал, куда придёт, и что будет делать. Он был уверен, что делает правильно, что идёт вслед за Викой, сопровождая её, словно бы средневековый рыцарь даму своего сердца.
Тогда он ещё верил в любовь. И когда они дошли до небольшого в три окна по фасаду одноэтажного домика он уже собрался повернуть назад, тщетно пытаясь вспомнить, по каким улицам шёл и где поворачивал.
- Рахман, - позвала его Вика. – Ты, что забыл, что у меня сегодня день рождения?
Его словно бы стегнули ремнём. В голове тотчас же, словно бы случайный слайд на белизне межкомнатной двери, проявилась картина. Когда же это было – а всего-навсего пять лет назад, когда он вместе с другим избранными детьми был допущен на праздник к своей «принцессе».
Правда, тогда был день, он хорошо это помнил, поскольку дома, на небольшом карманном календарике вымарал его ярким фломастером, это ярко-красное число 28.
- Но...
- А ты об этом. Просто я родилась на стыке времён в полночь. И меня записали на 28 число.
Вика счастливо улыбнулась. Её зубы теперь были свободны от скобок и глаза смотрели сквозь линзы очков с теплотой и заботой.
«Интересно, что мы будем делать?» - ошарашено думал он, ступая сначала в небольшую калитку, а затем и далее по двору к крыльцу.
Вика вела его как Вергилий Данте, вела и ничего не пыталась объяснить.
Он пугался этого таинственного молчания, пугался и явно ощущал всю важность момента.
Он уже не помнил ни как выглядит мама Вики, как её отец. Он знал, что у Вики был дед, и что он умер – старика хоронили летом 1990 года, хоронили с почестями под духовой оркестр.
Вика знала, что для Рахмана она по-прежнему остаётся непрочитанной книгой. Ей ужасно хотелось, чтобы он прочёл её всю, прочёл всю от корки до корки, а потом легко лишил бы красивого переплёта и выбросил к таким же голым и жалким в своей наготе книгам.
Но он всё ещё не решался снять её с полки и открыть, вчитаться в первый абзац и... Возможно, что он испугается и не станет читать дальше, не поймёт всего того, что лишь мерещилось ему, пугая своей лживой «правдой».
Она знала, что именно так и будет, здесь в жалком и неказистом доме. Где жили теперь только она сама и её озлобленная и лишенная прежней уверенности в жизни мать.
Евдокия Михайловна лишилась разом всего – той славной уверенности, которой она так гордилась, своего мужа, который теперь был противен ей и даже в отдалении, словно бы разочаровавший её подарок. Она вдруг поняла, что была всегда так жалка и нелепа, и что ей нужно будет быть ещё более жалкой.
Теперь отправляясь затемно торговать на базар, она ощущала ещё более ясно оскорбленность своего положения. То, чего она так боялась, вдруг стало явью. Она, так яростно ненавидевшая разнообразных фей прилавка, теперь была именно такой прилавочной феей.
Она могла бы и дальше работать в какой-то конторе машинисткой, но там нуждались в милых и красивых личиках – вид молоденькой девушки гораздо приятнее. И Евдокия окунулась в своё торговый ад, радуясь, однако тому, что торгует всего-навсего мёртвым мясом, но не самой собой.
Её избалованное ленью и лестью тело не годилось для этого. Она слишком привыкла играть роль красивой и уверенной в себе женщины, привыкла называться невесткой профессора Куницына, и к его сыну Родиону Аркадьевичу относилась с лёгким пренебрежением.
Тот и впрямь заслуживал такого именно отношения! Он был её сверстником, и не вызывал у Евдокии того особого трепета, который должен вызывать настоящий взрослый муж.
Виктория Родионовна тоже смотрела на своего отца свысока. Теперь после того, как он исчез из её жизни, она, конечно, жалела об этом своём зазнайстве, но слишком лёгкие пятёрки в дневники и тупое обожание полноватой и довольно милой наставницы вскружили ей голову.
Евдокия Михайловна вздыхала. Она жалела, что так просто бросила институт. Что ушла оттуда, не подумав, радуясь тому, что теперь жена и ей вовсе необязательно разыгрывать из себя интеллектуалку. Отец мужа всё это понимал, он не видел в ней ни хорошего ученого, ни инженера и был рад, что она, наконец, займётся простым женским делом – законным сношением с мужчиной и вынашиванием у себя в животе его будущего потомства.
Эта кенгуриная работа пришлась сначала Евдокии явно не по душе. Но потом, поняв, что муж заронил в ней начало будущей жизни, она даже обрадовалась. Дочь появилась на свет зимой, как раз накануне конца сессии.
Евдокия была рада, что более не будет зубрить, трепетать перед преподавателями, а главное не знать на что пригодно её красивое и молодое тело.
В своей дочери она боялась именно этого тупого интелектуальничания. Назвать внучку Викторией предложил сам Аркадий Львович. Не знаю, что он представлял – знаменитое африканское озеро, или одноименную британскую королеву, однако имя хорошо срослось с новорожденной.
Вика была горда своим именем, как гордилась своим умом и близорукостью. Она с гордостью носила свои очки, и даже пыталась спать в них. Теперь она решала очень важный для себя вопрос снимать ли ей и очки, когда она будет. Девушка смущалась, она никак не могла преположить, каким глаголом ей определить то, что она собирается делать. Все глаголы были так мелки и ничтожны, что не могли описать и сотой доли того, что ей предстояло сделать.
Между тем они оказались в небольшой кухоньке, устроенной в первой слегка напоминающей веранду комнате. Тут гудел холодильник. напоминавший собой только лишь округлую глыбу, похожую на заготовку для большой снежной фигуры. Был тут и покрытый клеёнкой круглый стол и всё то. Что должно быть тут в этой кухне.
Была тут и ванная, устроенная в углу и не закрываемая даже пологом.
Рахман вздрогнул. Он явно устыдился своего быстрого воображения: мысленно он давно раздел Вику донага и поставил в эту ванну. И это сладострастное видение вдруг вспыхнуло в его мозгу, словно свет в готовой вот-вот перегореть электрической лампе.
Этот всполох испугал его. Казалось, что в его мозгу сейчас вот-вот разразится гроза.
Виктория между тем попросила сесть за стол и стала порхать по комнате, словно бы черная ночная бабочка вокруг зажженной электролампы.
Холодильник уже один раз спел свою басовую арию, и словно бы известный певец готовился бисировать. Виктория достала из его глуби картонную коробку с довольно тяжелым содержимым.
«Это торт, - догадался Рахман и вдруг стал осознавать всю значимость того, что делала сейчас Вика.
Они никогда не думал, что будет так чаёвничать с ней и даже есть торт. Этот день рождения был только предлогом для чего-то более важного, что Вика оставляла на потом, отлично зная, что именно этого жаждет её неожиданный гость.
Рахман задумался. Теперь он посмотрел на Вику другими глазами. Он больше не видел в ней дорогой магазинной куклы. Той самой куклу, которой он любовался, будучи первоклассником. Она была красивой бабочкой , которую хотелось, очень хотелось поймать сачком.
В этот мгновение довольно внятно и громко три раза подряд прокуковала кукушка.
Только теперь Рахман увидел на стене ходики, и увидел, как птица вылетает из своего оконца, и услышал это такое звонкое и одновременно глупое кукование.
Вокруг него сгущалось нечто вроде большого облака, а мысли, странные, почти невозможные мысли цеплялись за эту дурацкую ванну, в которой он по-прежнему видел голую Вику.
Он боялся попросить сделать всё то, что видел, боялся попросить, поскольку знал, что она непременно послушается и сделает всё то, что он просит. Послушно зарозовеет в этой большой эмалированной лохани, точно так же, как в прошлом году розовела на медосмотре.
Юная проститутка по прозвищу Кунка пристально вглядывалась в ярко освещенные окна.
Там за хорошо освещенными окнами была иная, так желанная для неё жизнь. Там за этими окнами жил её любимый Рахман Гафуров.
Только теперь она была по ту сторону, как некогда он сам.
Тогда в те благословенные лета розового детства её мама смотрела на этого смуглокожего мальчишку, словно бы на бродячего щенка, которого нельзя было трогать руками.
Он ведь был другим – сыном презираемого ею, но весьма наглого на вид официанта, по мнению Евдокии Михайловны, презренного халдея. Она не могла сказать, отчего так относится к этим людям, отчего так презирает их. Отчего свой снобизм старательно внушает собственной дочери, которая взирала на него, словно бы смущенная и стыдливая принцесса на царствующую королеву.
Сейчас её мать была выброшена на свмое дно жизни. Привыкшая повелевать и смотреть на всех свысока, она теперь была никем – презренной продавщицей, на которую уже иные люди смотрели сверху вниз.
Прекрасная и милая в своей наивности Принцесса пала ещё ниже. Она больше не стеснялась быть нагой. Не стыдилась делать то, что делала не из собственного каприза, а из этого странного долга перед матерью.
После развода с отцом та стала постепенно сходить с ума. Всё то, на что она пыталась молиться, сделалось пылью. Сначала умер обожаемый ею свёкор, а затем ушёл из окончательно потерявший былой лоск муж.
На эту кривую дорожку Викторию Куницыну толкнула её дальняя родственница. Этой девице не давала покоя её невинность –Лика смотрела на Вику с презрением и жаждала одного – её скорого и окончательного падению.
Это случилось летом 1994 года. Четырнадцатилетняя Вика шла на праздник к кузине без особой боязни. Ей даже казалось, что она теперь по-настоящему взрослая - её не пугало ни то, что эта девушка старше её на целых два года, ни то, что она почти не знает её, Евдокия Михайловна всегда презирала своего брата и настраивала свою дочь соответственно.
В тот день Вика была одета, словно бы сама была виновницей торжества. Она шла по улице, вдыхала июньский воздух, и радовалась каждому вздоху свежей листвы.
Отец Лики был довольно заметным в городе человеком. Он точно так же, как и отец Рахмана молился уже другому богу, молился истово, желая уберечь свою дочь от ненавистной ему нищеты.
В его квартире было красиво, дорогая мебель, радиоаппаратура. Вика была поражена. Она сразу не заметила гостей двоюродной сестры, те выползали из всех углов, как привидения и с какой-то ненавистью смотрели на неё.
- Ну что, бон жур, сестрёнка! Какая ты сегодня красивая...
- С днём рождения, Лика. – борясь с легкой дрожью в голосе пролепетала Вика.
Она вдруг отчего-то испугалась, затряслась всем телом, Лика и эти парни. Они явно задумали что-то нехорошее.
- Вот, мальчики, мой сюрприз. Моя непорочная кузина. Виктория Родионовна Куницына. Прошу любить и жаловать.
Парни были похожи на свору собак. Они только ожидали особой команды, а она не решалась ни бежать прочь, ни смириться, окончательно покориться своей судьбе.
Парни были совсем не такими, к каким она привыкла. Они смотрели на неё с какой-то любопытствующей злобой, явно ожидая, что вот-вот прогнётся, расстелится перед ними в полный рост.
«Какая я дура! Это же ловушка! Правильно мама говорила, что Анжелика – сволочь!»
«Ты правильно всё поняла. Эти мальчики пришли сюда на твой бенефис, Викуля. Мне обрыла твоя правильность, обрыло отггребать по полной программе из-за твоей мамаши. А сегодня ты за всё заплатишь! А день рождения у меня в ноябре. Седьмого числа! Понятно???».
Вика попыталась отступить, но её тотчас же взяли в кольцо, а руки парней, словно бы щупальца гигантского осьминога, заскользили по её порядком подтаявшему от стыда телу. Её раздевали, раздевали умело и скоро, а она, она.
В душе Вики поселился скользкий страх. Она вдруг захотела ощущать эти прикосновения, ощущать их снова и снова: парни уже сняли платье и теперь легко и просто снимали то, чем она дорожила больше всего - настоящее кружевное бельё.
Этот подарок сделал её отец. Сделал исподтишка, сунув в руку на случайном свидании возле школы. Этот комплект она надела сама не зная почему, вероятно ей хотелось стать такой же красивой и наглой, какой была Анжелика.
Эта девица с ярко-рыжими волосами чем-то походила на знаменитую Аллу Пугачёву. Её так и звали – Пугачёва. Но не потому, что она подражала певице, а потому, что она была капризна, безжалостна и жестока. Её отец занимался ужасными вещами. В его барах танцевали нагишом вчерашние школьницы, а главное, этот человек был правой рукой знаменитого Омара Шабанова.
Евдокия Михайловна ничего не знала о том, кем в действительности был её старший брат. Он был злым, недовольным сначала учителями, затем всем бытом в стране. Она думала, что он исчез навсегда, но он был жив. Был и жил в том же городе, что и она.
Анжелика, его шестнадцатилетняя дочь жила в холе и в радости. Она ела с дорогих сервизов, вела разгульный образ жизни безжалостно гнобя слабых и пресмыкаясь, словно бы гадюка перед сильными. Ей хотелось одного видеть страх в глазах своих жертв – обычно в этот разряд попадали такие вот очкастые выскочки, которых она презирала.
Теперь её кузина стояла перед ним в одних только дурацких гольфах с помпонами. Стояла и даже не понимала, что должна делать. Она не сводила глаз с именинницы в дорогом брючном костюме.
- Ну, что... сестрёнка, язычок прикусила? Я тебя так долго ждала. Даже не думала, что ты такая идиотка.
Она подошла к Вике и небрежно почти по-эссесовски потрепала её по щеке.
Вика не знала, что ей делать. Мысли в её голове слились в одно радужное кольцо, словно бы люди на карусели. Эта девочка явно ей презирала, она заманила её в ловушку.
Анжелика – рыжеволосая, зеленоглазая Анжелика не шутила. Она оглядывала Вику и старательно вглядывалась в её тщательно залинзованные глаза. Очки сидели на носу у Вики чересчур печально. Она никогда не думала, что останется только в очках и гольфах!..
С того дня миновало более полугода.
Она уже стала дежурным блюдом. Вика являлась к Анжелике по первому зову, словно бы хорошо отдрессированная собака.
Парни играли с ней, как избалованные коты с мышью. То прихватывали своими когтями, то отпускали на все четыре стороны. Вика подчинялась их желаниям, за свои капризы мальчики щедро платили, они покупали её тело, словно бы блюдо в дорогом ресторане.
Анжелика даже и не думала расплачиваться за свои безумства. Она просто не верила, что ей придётся платить – мальчики взирали на неё с подобострастием, её прикрывал отец, а его, в свою очередь, спасал от карающей десницы закона невозмутимый и вполне серьёзный Омар Альбертович.
Вика не знала других кукол Анжелики. Эта рыжеволосая бестия всегда любила разнообразие и множество девчонок трепетало от одного её имени. Их тела были похожи на нераспустившиеся бутоны., но этим озверевшим от похоти псам на это было плевать.
Вика теперь совсем не думала об учёбе, она появлялась на уроках, но ничего толком не запоминала и не понимала. Слова учителей проходили мимо её слуха. Она старательно вглядывалась в написанное на доске своими близорукими глазами, но стоило ей закрыть их, хоть на мгновение, как она видела то стерву-кузину, а то её верных доберманов.
Она умело верховодила этой бесстыжей сворой. Вика теперь по иному смотрела на своих подруг по классу. Многие, если не все могли бы составить ей компанию – например, вон та заносчивая дочь какой-то индивидуальной предпринимательши. Вика помнила только фамилию этой девочки – Каракозова, и только потому, что учительница произносила её перед фамилией самой Вики.
Но больше всего Вику раздражал какой-то странный почти детский взгляд Рахмана...
«А он ведь меня по-прежнему любит. Он такой же влюбленный дурачок!»
Рахман был ребёнком, он ещё не растлился, как она. Не почувствовал сладость так беспокоящих душу движений, которых она теперь боялась, как огня.
Он был обычным учеником, учеником, который был уже не взрослым и не ребёнком – этакой куколкой, которой только предстояло становиться ярким и заметным насекомым.
Она решилась. На это ей дала карт-бланш Анжелика. Вика слегка испугалась – а что, если и Рахман попадёт в её безжалостную стаю. Что и он станет, умело раздевать и ощупывать девочек, заставляя тех стонать от восторга и изливать из своих писек что-то помимо банальной мочи.
Сама она уже много раз испытывала это приятное для неё самой и страшное для остальных чувство. Анжелика превратила благонравую и скромную Вику в некое подобие безжалостного бесёнка, бесёнка, которому смешны чужие слёзы и радостен чужой стон боли.
То роковой день рождения пронеслось в её памяти, как один миг. Конечно, она могла сделать всё иначе, но желание раз и навсегда оскорбить Рахмана было сильнее.
Она боялась только одного, что мать, её родная такая снобистая и высокомерная мать застанет её за этим позорным занятием, что она раскричится и заставит выдать и Анжелику, и её свору, что ей придётся пойти в милицию.
Милиции она отчего-то боялась и не желала вновь прослыть ябедой и нюней. Она могла ещё возмутиться тогда – в июне, но не теперь, когда ей самой хотелось быть и голой и лапаемой. И вообще быть кем-то другим, кроме такой скучной и омерзительно правильной – Викторией Куницыной.
Анжелика придумала ей похабное прозвище - Кунка. Вика знала, что значит это слово, и понимала, что она именно кунка, да, именно то, что было нарисовано на плакате по анатомии.
Рахман был тем сучком в глазу, который пока ещё мешал ей стать до конца Кункой, и она решила выдернуть этот сучок, даже если бы ей пришлось окриветь.
Сейчас одетая слишком легко для зимнего вечера она явно что-то ждала. Возможно того. Кто отведёт её в тепло и позволит сначала понежиться в ванне, а уж затем.
Ей было плевать на свою призрачную чистоту. Та чистота была давным-давно смыта потоками чужой спермы и слюней,слюней, что особенно картинно растекались по её коже.
Она вдруг подумала, что зря не приохотила к своему занятию и такую высокомерную и нагловатую Каракозову. Та теперь была бы её личной рабыней.
Её мамаша теперь была жалкой и подавленной. Ей теперь было не до похождений дочери – бизнес так любовно взращиваемый, был готов засохнуть на корню, став, скорее миражом, чем приятной явью.
Анжелика и её доберманы легко бы сделали из ещё недавно высокомерной девочки нечто похожее на придверный половичок. Однофамилице знаменитого террориста хватило бы пары пощечин, чтобы она согласилась на всё.
Вика взирала бы на неё с удивлением, а покорно глотающая сопли Каракозова делала всё то, что ей приказывали, словно бы ей предстояло получить за своё старание пятёрку в классный журнал .
Кунка была зла на себя. Она вдруг представила себя юной бомбисткой, отец Рахман прошел мимо неё, словно бы мимо пустого места.
Да. Она была теперь пустым местом, она ещё так недавно – каких три года тому назад - лучшая ученица класса.
Этот человек явно любил своего отца- он был красив своей особой красотой – не худой, но и не толстый, обычный красавец – немного похожий на пластикового Кена – бой-френда красивой, но глуповатой Барби.
Марат старался замечать людей. Вот опять тут торчит какая-то малолетняя шлюшка. Наверняка она тут для того, чтобы шпионить за его домом! А может его драгоценный сынок так протух, что вокруг него уже замелькали такие назойливые мушки!
Марат сожалел об этом. Сын становился каким-то иным – непонятным. Он теперь радовался своей юности, позволяя своему молодому телу верховодить разумом. Это и пугало. Он явно хотел быть таким же сильным, как и он, его отец, вот почему здесь все эти маленькие шлюшки!
Марат, молча, поднялся на нужный ему этаж. Он, конечно, допускал, что его могла ожидать смерть. В его голове не раз появлялась такая дикая картина – он лежит, истекая кровью на лестничной площадке. Умереть от пули киллера, уйти, как жертва обстоятельств. В последнее время эта мысль всё чаще посещала его.
Эта сцена приходила ему в краткие и жуткие сны. Смерть не пугала, пугала неизвестность. Он даже чувствовал, что ему повезло гораздо больше, в конце концов – он отправится в свой особый рай, а вот его дети и жена!
Рахман был легкой добычей. Он был готов присягнуть кому угодно. Мог легко пойти за новым вожаком – например за таким злобным и неуправляемым Омаром Альбертовичем. Стать его самым верным шакалом.
Теперь всё его богатство, всё то, чего он добился за это страшное десятилетие, было всего-навсего хитроумным капканом. Он сам загнал себя в этот капкан, словно бы жадная мышь, польстившаяся на бесплатный сыр в чрезвычайно хитро устроенной мышеловке.
За дорогой дверью его ждал рай. Его маленький рай. Рай, за который он заплатил так дорого. Омар помог ему стать тем, кем он был – всевластным в своих ресторанах маратом, человеком, которого любят и которого откровенно боятся.
Теперь уже другие бегали от столика к столику, принимая заказы. Другие выходили в банкетный зал, и другие потели у плит, готовя довольно изысканные для Рублёвска блюда. Теперь оставалось немногое – взлететь ещё немного выше.
Он мечтал о том, чтобы стать местным депутатом. Войти в иной мир, стать не просто грязным ресторатишком, но властителем этого города. Возможно, потом, со временем!
Теперь он был нужен Омару. Нужен, в качестве парламентёра – человека, что пойдёт к врагу, пойдёт с целью помочь.
Он хорошо знал Валерия Сигизмундовича Оболенского. Этот человек был честен, но своей честностью ужасно бесил – деньги были нужны ему, как собаке – сено. Он делал свою работу, совершенно не собираясь наживаться над ней.
В далёком 1988 году он сидел в самом дальнем углу районного комитета ВЛКСМ. Сидел, как сидит нищий в церкви, боясь каждого звука – перед ним в аккуратных коробках выстроились кассеты – диснеевские мультфильмы, французские комедии, а в самом дальнем месте горячие фильмы для взрослых.
Эти фильмы брали обычно на какие-то комсомольские посиделки. Смотреть на униженных своей похотью женщин, было любопытно. Марат был уверен, что его Нателла никогда не станет так подло предавать себя.
Он не понимал, отчего людям нравится смотреть на чужой позор. Марат не любил ни пьяных. Ни наркоманов. Он старался не напаивать своих клиентов до смерти, вид опустившихся и злобных людей всегда его удручал.
Только теперь стало понятно, что он походил на глупого барана, ради потехи напялившего волчью шкуру. Он больше не мог играть свою роль, отлично понимая, что время этого волчьего пира постепенно проходит.
Деньги не дали ему ни спокойствия, ни счастья. Он всегда думал, что он будет счастлив, поднявшись от простого халдея, до директора ресторана, а потом, потом.
Эти десять лет сделали из него совсем иного человека. Он теперь был богат, но всё боялся, что всё то золото, которое он собрал, в какое-то время окажется кусками битой посуды.
Нателла Робертовна была рада ублажить своего мужа. Она была милой улыбчивой женщиной. Пара родов не изменили сильно её фигры, но сама она ужасно боялась неизбежной полноты, боялась стать полной и пошлой.
Обычно они обедали в гостиной. Перехватывать ужин на кухне было так нелепо, словно бы они были не хозяевами, а только жалкими гостями, которых никогда не допускали до гостиной.
Рахман не мог смотреть на еду.
Ему показалось, что все эти яства приготовил он сам. Простоял у плиты, как каторжный.
Ему хотелось иной участи – но какой именно – этого он пока не знал. Возможно, стать десантником, стать сильным и наглым. Стать из жалкого пса, безжалостным волком, найти свою свободную стаю – и...
Отец явно стыдился им. Вот и теперь он смотрел с каким-то презрением на него, словно бы в чём-то подозревал. Мама и Роксана с аппетитом уже отужинали.
Рахман не касался даже своего любимого чак-чака. Он боялся думать и об еде, и об Инне. Еда и Инна - обе были противны ему.
Сейчас было даже странно подумать, что они барахтались в постели, сплетаясь и расплетаясь, словно бы два глиста.
Инна была именно жалким глистом – жалкой и грязной шлюпкой. «Все они таковы! Если уж Вика!». Подумал он, содрогаясь от загнанных в угол воспоминаний.
Рахман боялся пробуждать тот январский день. Ему даже казалось, что ничего такого не было, и всё было сном, простым сном. Не было ни этого дома, ни этой кухни, ни этого проклятого торта, ни...
Он спотыкался на слове. Да, всё это казалось сном, но всё было явью.
Голая девочка, что ублажала его окончательно сошедший с ума член, уже не была красивой Викой. Она подслеповато моргала, сняв свои очки, и, словно бы нащупывая его орган, посасывая его, точно так же, как заядлый курильщик сосёт свою трубку.
Он тогда был её господином, её богом, она сама сошла с пьедестала, чтобы возвести на него его.. Рахман застыдился. Но не себя, а такую обманчивую Вику, её словно бы подменили, она стояла на коленях на дурацком половичке, стояла, как стоит всякая молящаяся недотрога. И при этом уграла только ей слышимую мелодию.
«Она такая же дура, как и другие!». – думал он. Серёжка был прав. Он всегда это знал, знал и смеялся над ним. Интересно, стала бы она сосать и у Серёжки? Надо, что надо... рассказать об этом классной руководительнице? Рассказать всё, что он знает, честно и благородно...
Время стало похожим на лёгкий и пушистый туман. Оно облекало Рахмана со всех сторон, он тонул в нём, понимая, что выйдет отсюда уже не глупым влюбленным мальчишкой, но кем-то другим. Сон, страшный сон.
Такие сны ему иногда снились. Но там были другие, он не помнил, ни их тел, ни лиц. Он даже был уверен, что сны специально приходили к нему в голову, чтобы так смутить. Заставить верить в то, что эти сны и были той второй реальностью, которую он желал сделать первой...
К яркой, стоящей под фонарём, девушке подошла такая же очкастая девочка. Она походила на неё, словно дальняя родственница, какая-нибудь двоюродная сестра, например.
Она была младше года на два, милая девочка. Которая явно заблудилась.
Вике стало стыдно. Она вдруг подумала, что и эта девушка затем тут по той же причине, что и она. «Интересно, какая она голая? И что будет делать?»
Она всё ещё надеялась перебраться в тепло, вернуться домой с желанной добычей. Её выпускали на ночную охоту, словно бы домашнюю милую кошку на ловлю крыс.
Мужчин отпугивала её интеллектуальная чистота. Разумеется, кому-то и хотелось насладиться её плотью, но страх и тупая обывательская жадность не позволяли сделать первый шаг.
Темноволосая Катя стыдилась своего присутствия на этой улице. Она досадовала на свою память, адрес деда улетучился из её памяти, он был где-то записан, но... Старик жил неподалёку от этой улицы, и возможно
Ярко одетая девушка под фонарём ужасно походила на заблудившуюся в дремучем лесу Красную Шапочку. Она была такой же озябшей и усталой.
«А что если она опоздала, и дед уже умер. У него же не было телефона? А может был! Возможно, эта девушка его знает!»
Катя смутилась. Её побег из Москвы, путешествие сюда, в этот город, к отцу матери было настоящей авантюрой. Она удивлялась тому, что не оказалась в кювете или в холодной реке. Смерть не пугала Катю, зато пугала возможность вновь оказаться в Москве с этими так презираемыми ею людьми.
Она бежала от них, бежала прочь. Стараясь не думать, что и как станет делать. И теперь вид ярко одетой девушки, которая наверняка здесь охотилась на какого-нибудь подлеца, который...
Катя нервно сглотнула. Какой-то невидимый ангел хранил её. Мужчины не требовали от неё ни денег, ни её полудетского тела, они видели в ней скорее ребёнка, чем женщину.
Таким же ребёнком была и эта яркая бабочка. Она была яркой, словно бы только притворялась шлюшкой – обычная карнавальная девочка. Красная Шапочка в ожидании Серого Волка.
В двор светя фарами въехал зелёный «Москвич» с небольшим фургоном. Он слепил обеих девушек, слепил и явно знал свою силу.
Машина остановилась неподалеку от Красной Шапочки. Остановился, из машины вышли двое, в темноте они походили и на злобных собачников, и на бандитов, которые...
Вика порядком струхнула. Она не могла ни крикнуть, ни убежать. Холод и жалость к себе сделали её слабой, очень слабой. Она попыталась просипеть «Рахман, спаси!» , - и тотчас заткнулась
Её взяли под руки и потянули к автомобилю. Вся игривость пропала, она вдруг подумала, что её заставят сделать всё то, что она умеет, а потом, потом...
«Чего вы к ней вяжетесь!? Что она Вам сделала???», - подала голос Катя.
Она больше всего боялась, что начнёт заикаться. Но теперь ей было жаль эту девочку. Но не себя...
...Парни обратили внимание на неё.
- Что? Хочешь с этой бабочкой местами поменяться? – спросил темноволосый парень, оглядывая её с головы до пят. – Нам всё равно, какую хватать!
Девочка в красной лайкре была тотчас же оставлена в покое. Катя была уверена, что поступает правильно. Эти двое не повезут же её в Москву. Всё равно, наверняка она так и не найдёт своего деда.
В холодном фургоне было пусто и темно.
Мужчины сели в кабину и поехали прочь со двора.
Вика была ужасно испугана. Она вдруг захотела поскорее спрятаться и от ночи, и от этой дерзкой луны, что теперь смотрела на неё с презрительной ухмылкой.
Она побрела по пустым тёмным улицам, побрела понимая, что рано или поздно добредёт до неказистого дома, что страх отпустил её.
«Дура!», - ругала она, то ли себя саму, то ли очкастую заступницу. Ей даже на мгновение показалось, что это неведомый ей ангел спустился с неба и защитил её от такой скорой и, казалось, совершенно неизбежной смерти.
Инна вернулась домой, измученная и оскорбленная.
Тёмный и страшный город был там за окном, словно бы дикая кошка в клетке.
Она смотрела на него и была рада, что может вернуться в спасительную комнату, она ведь только притворявшаяся распутной.
Сейчас страх уступал место скуке. То, что она делала с Рахманом, было таким мерзким, если бы он заплатил её за эти телодвижения, заплатил ту самую цену, которую она стоила, это было бы работой, а так...
Инна устыдилась своей страсти. Её тело было внешне чисто, но всё равно казалось Инне ужасно грязным.
Родители Рахмана держали её за бесплатную проститутку, проститутку из благотворительности. Она теперь не могла возмутиться. Страх оказаться в ряду таких же падших женщин заставлял её ценить свою мнимую чистоту.
Родители сидели в гостиной, они словно бы не заметили её прихода, стараясь верить в то, что по-прежнему бездетны. Инна была предоставлена сама себе.
Ей хотелось выть от ненависти к самой себе, напиться водки до ужасных глюков, потерять сознание и почти умереть.
То, что она делала, было так оскорбительно. Отец не скрывал от неё то, что её могут поймать, поймать, как бродячую собаку, бросить в передвижной ящик.
В городе пропадали подростки. Они словно бы во тьме растворялись. Инна не верила в эти россказни. Ей даже было смешно, отец явно просто её пугал.
Сейчас в своей комнате она была в безопасности. Инна сняла всё до последней нитки и стояла посреди комнаты голая. Но тут её нагота была жалкой и скверной. Инна отёрла себя со всех сторон, погладила живот, бёдра и ягодицы, и вновь замерла, воображая себя не здесь, но в комнате у Рахмана.
Ей было стыдно приводить его сюда, осквернять блудом ещё и свою постель. Рахман был её проклятьем. Как так рано потерянная девчачья чистота.
И всё, что она делала и говорила в этот день, вдруг вспомнилось ей. Вспомнились и эти такие горделивые домашние девочки. Они-то наверняка сидят за крепкими запорами, словно бы дорогие куклы.
Кудрявые волосы и такое скучное лицо. Инна хотелось поскорее повзрослеть, перестать казаться всем вздорным ребёнком.
Отец явно стыдился её, стыдился, словно бы случайной опечатки в газете. Он называл их мухами. Мух Инна никогда не любила. От опасных насекомых она всегда предпочитала держаться подальше.
Рейтинг: 0
286 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
