Помочь сайту
Поздравления
Гибель Принцессы. Глава пятая
5 октября 2020 -
Денис Маркелов
Глава пятая Нелли слегка нервничала.
Сегодня им должны были зачитать лучшие из каникулярных сочинений на тему «Я – в романе Война и мир».
Нелли долго не могла решиться. Она словно бы растерялась, не зная, кем лучше представить себя – такой непредсказуемой и откровенной Наташей Ростовой или непонятной и задавленной строгим отцом княжной Марьей.
Марья всегда казалась ей дурой и плаксой. Никогда в жизни Нелли бы не стала проливать слёз. Но и быть такой глуповатой и невоздержанной в поступках Наташей она быть не желала.
Сейчас она страдала больше обычного. Выбор был сделан, и она притворилась Наташей. Глядя искоса на такую самоуверенную Людочку, она не сомневалась, что та решила притвориться Элен Курагиной.
Инна была рада, что сидит слишком далеко от этой парочки неразлучниц. Её бесило их поведение. Девочки были слишкома наивны и капризны для старшеклассниц, они словно бы были заколдованными детсадовками, которым совершенно не место здесь в 10 «А» классе.
Сама она не нашла среди женщин достойного образца. И от того решила притвориться бретёром и наглецом Долоховым. Быть мужчиной, иметь право убивать. Да, она охотно бы убила этих двух дурочек, сняла бы их драгоценные скальпы, а тела выставила напоказ для устрашения.
Слова были злыми, как и мысли. Инна не сдерживала ни мысли, ни руку, что так легко скользила по листу, выписывая ручкой всё то, что теперь клубилось в её мозгу.
Она была именно злым и коварным бретёром. А может быть даже корсаром, берущим на абордаж корабли с богатыми путешественниками и делающих из них покорных рабов и рабынь.
Выписывая свои мысли, она видела перед собой своих нынешних врагинь. Они стояли на юте, обезображенные и испуганные, пожимаясь от набегающего норд-веста, ведь их нежные тела ждала долгая изнурительная порка.
Это видение доставляло Инне радость. Никогда раньше она так не радовалась. Не радовалась, когда сошлась с таким умелым в постелем и наглым Рахманом Гафуровым – его отец владел рядом небольших забегаловок, где подавались блюда восточной кухни.
Этот парень был смугловат и темноволос и чем-то напоминал знаменитого в пятидесятых горах американского рок-музыканта, пресловутого Элвиса Пресли.
Ей нравился этот нагловатый мальчик – в свои семнадцать он тянул на вполне взрослого мужчину.
Он так не был похож на нелепых одноклассников. От них Инна предпочитала держаться подальше.
Эти нюни явно были заядлыми девственниками и дураками. Инна ненавидела их, презирая за то, что эти мальчики стыдливо отводят глаза, бросая на неё жадные взгляды только тогда, когда она не видит их истекающих похотью лиц.
Их матери давно уже определили для Инны и должность и судьбу. В их глазах, эта темноволосая и смуглолицая девушка была обыкновенной путаной, цыганкой, мерзкой развратницей.
Инне было всё равно. Она научилась презирать. Но не себя. А окружающих.
Не презирала она разве что Рахмана.
В их четырёхкомнатной квартире было довольно уютно. Они обычно уединялись в комнате Рахмана, завешанной постерами известных голливудских кинозвёзд, полной разнообразных тинейджерских принчидалов и странного аромата грешной жизни.
Инне нравилось превращаться здесь в неукротимую развратницу. Тело, такое колючее в классе тут становилось мягким, как пластилин.
В этой комнате было бы просто стыдно разыгрывать недотрогу. Она тут была такой, какой её видели излишне чистоплотные родительницы её одноклассников.
Нелли и Людочка были бы тут лишними. Правда она представляла тут в качестве послушных рабынь. Издеваться над ними, плевать в хорошенькие лица, ставить подножки, заставлять унижаться. Как бы она была рада, если бы согнала с лица адвокатской дочки её брюзгливую похотливость.
Людочка наверняка сама мечтала о сексе. Она вела себя так, словно бы только притворялась чистоплотной и благоразумной девушкой, а сама втихаря ублажала себя, словно бы почуявшая наступление марта блудливая кошка.
Да, она была Долоховым в юбке. Инна сочиняла свой литературный портрет, сидя голой попой на скомканной юбке. Ей не терпелось поскорее выплеснуть из себя всю злобу, всё презрение к окружающим. Мысленно, она наводила на них мушку пистолета и нажимала воображаемый курок, улыбаясь, когда враги становились разом скучными и неживыми.
Рахман, только он со своим неутомимым телом радовал её. Его тело было таким красивым. Он, только он один, был достоин всех тех похвал, что она была не в силах произнести, произнести легко и просто, как она произносила какие-то слова, которые срывались с её языка помимо её воли, отзываясь на каждое проникновение внутрь её раскаленного докрасна организма.
Мать Рахмана – тихая и незлобливая Нателла Робертовна - вовсе не замечала опасных забав сына. Она вела себя так, как была и глухой, и немой. Беззвучно двигаясь подобно актрисе из японского театра, появляясь всегда в нужный момент и в нужном месте.
Инна отчего-то жалела эту молчаливую женщину. Ей даже казалось, что Нателлу Робертовну похитили, и теперь держали в плену. Рахман совершенно не боялся своей родительницы, он видел в ней не то гейшу, не то наложницу своего злобного и развратного отца.
Марат Гафуров пока не попадался на глаза Инне. Она отчего-то побаивалась возможной встречи с этим человеком. Ей мерещилась ужасная сцена. Все женщины, начиная с молчаливой Нателлы и кончая миловидной и стыдливой в своей детской миловидности Роксаной, ублажали этого домашнего деспота.
Рахман тоже трепетал перед отцом. Он казался тому слабым и развратным – не таким, каким этот ресторатор желал видеть своего наследника.
Сегодня она должна была оказаться в этой уютной квартире.
Уроки тянулись, как опостылевшая жвачка во рту. Инна уже собиралась сбежать прочь, уйти от этих опротивевших ей тёток, теток которых она откровенно презирала.
Она сама не понимала, отчего всё ещё ходит в эту «дурацкую школу» Возможно потому, что нельзя было провести день иначе – на улице свирепствовала непогода, а слоняться без дела по улицам она явно не желала.
Отец бы ни за что не разрешил ей этого. Он был чист и щепетилен, боясь показаться другим безвольным и слабым. Инна видела все его слабости, но не презирала, а скорее жалела, видя, что отец словно бы муха в патоке бьётся изо всех сил, стараясь уберечь её от страшного и неприветливого мира.
Людмила отчего-то побаивалась Инну. Та вела себя так, как-будто обладала телекинезом. Её глаза бесстыдно уставились на обеих подружек. Людмиле вдруг показалось, что одна из пуговиц на её блузке вот-вот расстегнётся... Инна зловеще улыбнулась:
- Значит, ты – Элен? – с какой-то полупрезрительной угрозой поинтересовалась она.
Людочка занервничала. Она ощупала себя, словно бы двоечница в поисках спасительной шпаргалки и, потупив взгляд, робко пролепетала: «Да!».
Она собиралась произнести это слово с вызовом, но весь вызов ушёл в пятки вослед за перепуганной насмерть душой.
Ей даже показалось, что всё вокруг становится больше, а она, Людмила Головина, летит вниз с сотого этажа в воображаемой лифтовой кабине.
В детстве её случайно повели на довольно страшный фильм. Огромная лохматая обезьяна, живущая на одном из пустынных островов Тихого океана, влюблялась в свою пленницу милую и сексапильную блондинку.
Людочка замирала от ужаса. Она вовсе не желала быть чьей-то игрушкой, внезапно превратиться из большой девочки в подобие сказочной Дюймовочки.
Сейчас ей почудилось, что она уже стала именно той милой Дюймовочкой. Что злой великанше Инне стоит только поднять её с пола, поднять и поднести ко рту. А потом, что будет потом?
Нелли постаралась загородить подругу своим телом. Ей было жалко адвокатскую дочь – несмотря на всё бахвальство, та была отчаянно слаба.
- Смотри-ка, какие мы смелые? Ты, что - в Жанны Д, Арк записалась? – издевательски вопросила Инна.
- А что?
-А то, что смотри, как бы не пожалеть об этом! Вспашут тебя, как пашеньку!
На смуглом лице Инны заиграла злая ухмылка. Мысленно она давным давно оголила свою врагиню, и даже поставила её на четвереньки, как какую-нибудь видеошную шлюху.
- И кто меня вспашет? – с злой иронией процедила Нелли.
- Да, хотя бы Рахман. Вот отсосёшь ему, тогда посмотрим – какая ты героиня!
- Что, твой отсос ему не по нутру пришёлся?
Нелли на мгновение в свою очередь представила Инну голой, та стояла на коленях и старательно, словно бы младенец пустышку сосала чужой такой огромный член.
Это удивило Оболенскую. Никогда раньше она не видела мужских членов, даже не могла представить те вживую. Но теперь, видя свою врагиню, в подлой, отвратительной позе, она злобно радовалась. Инна давным-давно напрашивалась на исключение из гимназии.
В это мгновение по коридору пронесся гулкий звон. Инна решила не терять лица, тихо и осторожно стала отступать в сторону кабинета, Нелли подхватила Людмилу под руку и почти потащила за собой.
В голове несчастной блондинки сверкали молнии. Она вдруг почувствовала себя жалкой фигуркой из пластилина, фигуркой, на которую льётся безжалостное дыхание полуденного южного солнца.
«Ты чего?»! – шепнула Нелли в покрасневшее ухо Головиной.
Та вздрогнула. Ей хотелось одного поскорее запереться в спасительной детской, запереться на множество запоров и мелко, подло дрожать.
Они не досидели даже до половины урока. Людочка дрожала, как в лихорадке, её величие готово было рассыпаться в прах. Никто больше не станет верить в то, что она обладает королевским титулом. Что она достойна, восседать на троне, а главное править каким-нибудь, пусть даже и самым малым, народом.
Учительница литературы заметала бледность на лице ученицы.
- Оболенская, проводи Головину в медпункт. Не хватало ещё, чтобы она здесь перед всем классом в обморок упала.
Нелли послушалась. Она помогла Людочке собрать вещи, а затем, собрав свои, повела несчастную по парадной лестнице на первый этаж.
Людочка действительно выглядела больной. Она явно испугалась злых слов Инны и теперь тряслась, словно бы только что вынутый из холодильника холодец.
Нелли было жаль эту мнимую гордячку. Слова Инны прожигали ей мозг. Неужели ей тоже будет приятно брать в рот эту мерзкую штуку? И почему это делает Инна?
От неё стойко воняло грехом. Инна была изгоем, учителя смотрели на неё с какой-то викторианской ненавистью, словно бы на какое-то особенно опасное и мерзкое пресмыкающееся.
«Хуесоска!», - мелькнуло в её голове брезгливо сплюнутое матерное словцо.
Инна бахвалилась своими нечмстыми забавами. Она дразнила невинных девушек и смотрела на них свысока. В каждой из них она видела, прежде всего, соперницу.
«Наверняка у неё уже есть какая-нибудь болезнь! Может сифилис, а то и СПИД!!!»
Нелли захотелось тотчас вымыть руки. Она была рада, что не прикасалась к Инне, от той стойко пахло мужчиной. Наверняка, именно вчера она делала то, чем теперь бахвалилась с презрительной улыбкой. Нелли легко представила Инну голенькой и блудливо лыбящейся, ей было не трудно представить голой любую девушку, школьная форма сама спархивая с их тел, словно бы намокшая кожура с семян подсолнечника.
После медпункта им разрешили пойти домой. Домой к Людочке. Та старательно держала глаза долу, ища на уже заледеневшем асфальте более безопасный путь.
Нелли держала её под руку и почти тащила за собой.
Людочка задыхалась от стыда. Её смущала и её искусственная шубка, и взгляды случайных прохожих. До дома было рукой подать, и оттого стыд был наиболее горек.
Инна торжествовала. Она избавилась от этих заносчивых дурочек. Конечно, эти целки просто завидовали ей. Свои ещё не вспаханные щелки они берегли для богатеньких папиков. Инна нюхом чувствовала это.
И если такую строгую и суровую на вид Нелли она ещё кое-как терпела, то лживую на вид капризную Людочку откровенно презирала.
Та была типичной нюней и жертвой. Маленькой и жалкой девочке, чьё тело страстно взывало о побоях. Инна мысленно пинала Людочку ногами, оставляя на её нежном теле синяки и ссадины. Ей нравилось быть сладострастной садисткой, злость на мир истекала на эту гордячку.
Теперь ей не хватало даже милых забав с Рахманом. Ей хотелось другого, видеть, как этой проклятой забавой занимаются другие. Быть королевой своего такого желанного Ада, где будут страдать вот такие Людочки.
Родители старались не замечать её злобы. Они попросту махнули на неё рукой, и Инне хотелось быть мерзкой и безжалостной. Если бы она сотворила нечто ужасное, отец попросту выгнал её за дверь, словно бы опостылевшую собачонку.
Рахман был героем на час. Он охотно соглашался на забавы, но был таким же скользким и противным, как и все другие красивые мальчики. Красивые шмотки, дорогая причёска, а главное красивое и неутомимое тело манили к нему.
Инна не хотела быть жертвой. Она специально делала всё, чтобы быть ведущей в этой паре. Решительно осёдлывала своего парня, словно бы наглого и норовистого жеребца, совершенно не боясь расплатиться за это своим внешним видом.
Иногда ей хотелось страшного – забеременеть от этого красивого мальчика. Попросту сыграть ва-банк, сделать его своим заложником.
Рахман говорил ей, что его папа охотно сделал бы из неё официантку. Инна усмехалась – она вовсе не желала быть прислугой.. Она собиралась делать служанок из других.
Сейчас в накрахмаленных наколках и кокетливых фартучках перед ней мысленно красовались её врагини. Они были такими жалкими, словно бы покорные её власти куколки – разнообразные Барби и Синди. Инна охотно оголяла этих красавиц, оголяла и заставляла мысленно рыдать от тоски по прежней чистоте.
- Крамер, ты, кажется, о чём-то задумалась? – голос литераторши не предвещал ничего хорошего.
Вся спесь с Инны сразу же спала, словно бы перезревший загар с тела.
Ей вдруг стало страшно, а что, если не противная и такая глупая Людочка, но она сама пустит короткую, но весьма пахучую струю.
Она не любила эту строгую и принципиальную учительницу. Та смотрела на неё с презрением, словно бы на кучку навоза, не торопясь уважать и только приглядываясь, словно бы к злой и избалованной неумными хозяевами сучке!
Крамер боялась этой женщины. Таисья Ивановна хорошо знала её отца. Знала и уважала. Инне было одновременно горько и стыдно, словно бы от неё дико воняло, но не мифическим страхом, а чем-то ещё более диким и страшным.
Страх оказаться в компании изгоев – подслеповатой и странно косящейся девушки, жалкой и туповатой хохлушки, и наконец подло провалиться на самом страшном экзамене – всеобщем медосмотре.
Она впервые почувствовала себя мерзкой и грязной развратницей. Таисия Ивановна не сводила с неё внимательных глаз, она чего-то напряженно ждала, наконец окончательно уничтоженная местная секс-бомба жалко промямлила: «Можно мне выйти, Таисья Ивановна?».
Холодова холодно кивнула.
Инна была уверена, что её мочевой пузырь тотчас же предаст её. Вся бравада вытекала вместе с потом из её тела, вытекала и тотчас впитывалась в линолеум.
Она взглянула на портреты, висевшие над школьной доской – Александр Пушкин, Антон Чехов и Максим Горький взирали на неё с лёгким презрением. Чехов был судьёй, а Пушкин с Горьким – народными заседателями.
Урок литературы был последним в расписании. Инна закусила губу – она вдруг вспомнила, как сравнивала себя с бретёром Долоховым, как издевалась над Людочкой, но теперь ей было особенно жалко именно себя.
Она встала в полный рост, молча, запихала в сумку свои учебные пособия, и какой-то трусливой походкой, совершенно не достойной безжалостной хищницы затрусила прочь из кабинета.
В коридоре ещё царила спасительная тишина. Коридоры были пусты. Инна убыстрила шаг, она шла так, как будто спешила в уборную не желая замарать своё бельё чем-нибудь наиболее зловонным.
Теперь ей было стыдно вдвойне, хотя и Людмилы, и Нелли не было в классе, их первая парта среднего ряда была пуста, но, то обстоятельство, что она была изгнана прочь, словно бы нахальная и шкодливая кошка, терзало душу Инны.
Она хорошо понимала, что всего на всего жалкая и презренная хулиганка. Быть всевластной властительницей теперь она могла лишь в мечтах. Рахман с его неутомимым членом восхищался её телом, беззастенчиво исследуя то наощупь, словно бы слепорожденный ваятель.
Инне было невыносимо от страшного почти рокового одиночества. Она боялась напомнить своему отцу о том, что нуждается в крове, обычно она забегала за ключами от дома в редакцию или отсиживалась у Рахмана.
Она с трудом отыскала его дом и подъезд. Код от замка крепко засел в её памяти. Эту комбинацию цифр она отлично запомнила.
Меньше всего она желала наткнуться на Нателлу Робертовну. Она совсем не походила на хозяйку дома, скорее на покорную и вечно бессловесную горничную. Муж и сын не ставили её в грош. Рахман поговаривал о том, что его отец собирается развестись с матерью и ждёт только его совершеннолетия, чтобы платить алименты только на Роксану.
Роксана была тем самым сучком, который адски терзал глаз Инны. Внешне опрятная и молчаливая девочка была явно себе на уме.
Ей было некогда быть праздной. Родители мучали её музыкалкой, а также детской изостудией.
Роксана смотрела на Инну с презрением чистого и неискушенного ребёнка. Инна не могла выносить его одновременно и любопытного и презрительного взгляда – эта чистюля явно снимала с неё мерку, словно бы Инна была не живой девушкой, а только безгласным и покорным чужой воле манекеном.
Нателла Робертовна не сразу отреагировала на такой-то стыдливый и почти придушенный посвист дверного звонка.
Обычно в такие часы она была не в духе – муж оставлял её без внимания, заставляя лишь заниматься домом.
Сейчас она старательно ублажала его гастрономический вкус – а её дочь в своей комнате на довольно прилично настроенном фортепьяно играла бесконечную маленькую прелюдию ре-минор Иоагана Себастьяна Баха.
Эти переливы, схожие с перезвоном старинных часов уже целый час терзали слух её матери. Дочь сбивалась, начинала играть снова, вновь делала какую-нибудь незначительную оплошность, и тотчас же возвращалась к началу.
Сын сейчас был на занятиях в своем кулинарном техникуме. Отец собирался сделать из него шеф-повара для своего ресторана– темноволосый и улыбчивый Рахман имел бы немало поклонников среди местных гурманов.
Нателлу волновала лишь его половая распущенность. Она ужасно боялась, что её мальчик пресытится одним блюдом и потребует себе другого, более сочного. Она сама побаивалась взгляда своего сына, тот смотрел на неё не как сын, а скорее, как пасынок – или что ещё хуже недовольный домашней жизнью приёмный ребёнок.
Между ним и Роксаной словно бы дикая кошка пробежала. Красивая и чистоплотная девочка взирала на старшего брата, словно бы на огромного и отвратительно выглядящего паука.
Её тошнило от его мерзкого вида. Рахман напоминал скорее паяца,, презренного лакея «с почтительной речью и наглым взглядом». Он слишком напоминал своего отца в молодости.
Нателла хорошо помнила, как выходила за этого царька содрогаясь от презрения то к себе самой, то к своему самодовольному и жалкому женишку, боясь, однако, лишиться невинности не в супружеской постели, а где-нибудь в подвале на спортивном мату. Она видела своего двойника – жалкую зареванную девушку, чья лицо было красно от слёз и прямо-таки сочилось мужским семенем. Родители охотно рисовали картины последствий её отказа – они трепетали перед роднёй Марата , а главное перед его тогдашним покровителем – сильным и безжалостным Омаром Альбертовичем Шабановым, гордо носящим своё киплинговское прозвище - Шерхан.
Омар Альбертович умел уговаривать. Нателла боялась его как огня, даже на экзаменах в школе она так подло не чувствовала себя, как в присутствии этого странного человека.
Он сделал из неё послушную рабыню. Её мысли теперь были слишком далеко и от того, чтобы уехать в Москву, и от того чтобы сделаться, непременно сделаться известной учёной.
Появившийся в 1980-м году сын не сделал её более счастливой. Она разродилась им в самом конце июля.. Рахман – это имя было каким-то чужим, впрочем, как и её собственное.
Марат был рад первенцу. Он смотрел на жену с гордостью и явно ожидал от неё такой же любви. Но Нателле вовсе не по душе было разыгрывать из себя покорную своей судьбе затворницу, муж тогда был на грани провала, всё его бахвальство могло в одно мгновение лопнуть, словно бы воздушный шарик.
Звонок продолжал свистеть. Эта надоедливая трель штурмовала её уши третий раз подряд.
Нателла не выдержала и подошла к красивой богато украшенной входной двери и стыдливо приложилась глазом к глазку.
На площадке стояла подружка Рахмана. Эта девочка была на два года младше его и выглядела совершенно нагло, словно бы настырная и совершенно ненужная в дому бродячая кошка.
Но ей было искренно жаль эту неприкаянную девушку. Та и впрямь чем-то напоминала гордую сиамскую кошку, не желавшую выпрашивать подаяния.
Нателла грустно вздохнула. Её сын привязался к Инне. «Пусть будет, что будет!» - решила она, отважно открывая один замок за другим и смотря на гостью с добротой индуистской богини.
Инна смутилась. Она отчего-то стыдилась Нателлы Робертовны. Эта женщина всегда рисовала на её лице мину смущения, Крамер опустила глаза долу и стала быстро, словно бы боясь куда-то опоздать расшнуровывать свои ботинки а ля гимназистка.
Её теплое трико со штрипками и тёмного цвета водолазка, её вьющиеся волосы и восточного овала смуглокожее лицо, всё это было так жалко.
Девственность давно была смыта с этого лица и с этого тела. Инна пока этого не чувствовала, но чужие взгляды ползали по её фигуре, словно бы зловредные насекомые, не ощущая никаких преград.
- Не хочешь ли мне помочь? – с какой-то добродушной робостью поинтересовалась Нателла.
- А что? – Инна хотела произнести эти слова с дерзостью, но что-то в её душе лопнуло, и эти слова прозвучали с какой-то изуверской жалостью.
- Я тут сыну решили чак-чак сделать, он его так любит...
Инна вспыхнула. В своих дерзких фантазиях она увидела себя в жалкой позе, прикрытой лишь дурацким кухонным фартуком, надетым прямо на голое тело. Быть поварихой в этой семье, стоять у плиты, а главное стелиться перед Рахманом! Краска едва не ударила ей в лицо. Она вдруг почувствовала себя изгоем - её обе бабушки не признавали её – мать матери смотрела на неё со стойким презрением, видя в ней мерзкую полукровку, и такая же мать отца тоже воротила нос от своей преступной внучки.
Инна со своей гордостью была в их глазах презренной дворняжкой. Ей вдруг захотелось излить своих глаз влагу, разреветься, словно бы маленькой незаслуженно обиженной девочке. Ей даже показалось, что у неё стойко, почти невыносимо саднит колено.
- У вас тут так жарко... можно я вся разденусь, - пролепетала она, действительно ощущая себя посаженной в раскаленную печь.
Нателла равнодушно пожала плечами. Она не была охотницей до женской наготы, но Инне ужасно, почти по-детски захотелось тотчас же оголиться. Она вдруг подумала, что голенькая станет прежней темноволосой и радостной девочкой, что бегала по песку где-нибудь в Анапе, ловя на себе такие заботливые взгляды родителей.
Тогда она была по-настоящему счастлива. Теперь она раздевалась с какой-то лихорадочной поспешностью, быстрее, чем перед соитием с Рахманом; тогда её подгонял азарт греха, но теперь, когда перед ней была её возможная свекровь, она ощутила какую-то не до конца внятную вину.
Инна была уверена, что после готовки окажется в углу. Она уже видела свою нагую коленопреклоненную фигуру, видела и смущалась так, как-будто была виновна в чём-то наиболее скверном.
Нателла усмехнулась. Инна выскользнула из своих модных вещей, словно бы змея из своей старой шкуры. Она была смущенной и виноватой и стояла в позе Венеры Медицейской. Правая рука тщетно пыталась прикрыть её такой ещё маловыразительный бюст, а ладонь левой смущенно касалась лобка.
Кое-как прикрыв свою наготу новым клеенчатым передником, она окончательно сникла.
- Что мне теперь делать? – пролепетала она, совсем не гордясь своим молодым и красивым телом.
- Пойдём на кухню, будешь мне помогать.
Инна всерьёз увлеклась стряпнёй. Она делала всё гораздо умелее, чем на опротивевших ей уроках труда. «И почему я оказалась тут – в этой дурацкой гимназии? Наверняка, я скоро стану владелицей ресторана!», - думала она, отправляя в сковороду очередную порцию будущего чак-чака.
Нателле нравились аккуратные дынообразные ягодицы Инны. Они охотно бы нашли друг с другом общий язык.
Теперь их не раздражала даже бесконечная зубрёжка ре-минорной маленькой прелюдии. Упрямая Роксана словно бы назло снова и снова играла эту дурацкую пьесу.
Нелли разрешили задержаться у Людочки до вечера.
Зинаида Васильевна отчаянно перетрусила. Она так и не решилась позвонить в неотложку. Дочь Степана Акимовича наверняка просто дико перепугалась – обычно её тотчас же начинало трясти от испуга. Стоило чему-нибудь пойти не по запланированному ею пути.
«Когда-нибудь она попросту свихнётся!», - злорадно думала Зинаида, радуясь, однако тому, что ей не надо заходить в Людочкину комнату.
Нелли сидела подле постели подруги, сидела и старалась понять, какое именно чувство сейчас испытывает к своей капризной сопартнице. Обычно ей было жаль эту красивую и внешне чистоплотную девочку. Людочка радовала своим внешним видом учителей, она была стерильна, словно бы детсадовская кукла – Нелли хорошо знала, что все игрушки в детском саду специально дезинфицируют.
Она сама чувствовала себя куклой. Словно бы кто-то решил снять довольно длинный анимационный фильм и двигал ими, как двумя послушными его воле марионетками.
Но быть актрисой в балагане у Карабаса Барабаса она была не согласна. «Интересно, что делает сейчас Инна?!». Нелли усмехнулась. Всё время злая и решительная Крамер вела себя словно бы цепная собака, лающая на всех без разбора и отчаянно поджимающая хвост при виде грозного хозяина.
Ей было жаль эту милую в своей нечистоплотной браваде развратницу. Секс оставался для Нелли чем-то очень далёким, она стыдилась его, хотя отлично понимала, что рано или поздно захочет заняться тем, что было так мило злой и обиженной судьбой Инне.
Среди взрослых ходили упорные слухи, что Инну совратили. Нелли не знала, как это делается, она сама очень неохотно оголялась даже перед врачами, ощущая какую-то скуку в этой процедуре. Врачи вели себя как её мама – только не рисовали, а внимательно выслушивали и выстукивали свою пациентку.
Это безразличие к наготе пугало Нелли. Она знала, что в Древней Греции женщины соревновались между собой обнаженными, что где-то в Африке они ходят примерно на ¾ голыми. Но это знание не давало ей ничего.
Сейчас она не спешила будить Людочку. Та вдруг слишком быстро захотела спать – вероятно, нагнанный Инной страх в свою очередь требовал от тела полного покоя.
«Интересно, что ей снится?» - подумала Нелли, прислушиваясь к ровному дыханию подруги. – Наверняка воображает себя принцессой Авророй!
Та явно бродила по своему воображаемому королевству, бродила осторожно, словно бы плоская тень по стене. Нелли попыталась представить Людочку не в дорогом платье, а совершенно нагой – униженной и оскорбленной. такой, какой была её тёзка из одноименного романа Фёдора Достоевского.
Нелли недавно читала этот роман, читала и поёживалась от ужаса. Достоевский всегда пугал её, он словно бы писал не о настоящей жизни, а только о её зеркальном отражении. В детстве Нелли посмотрела фильм о сказочном королевстве, где жили люди похожие на животных, их имена напоминали названия, только прочитанные задом наперёд.
Тогда этот яркий фильм её всерьёз напугал. Но Нелли старалась не бояться и смотрела на экран сосредоточенно. Ей было стыдно. Ей уже семь лет, но в школу она не пошла, приходилось дожидаться грядущего сентября.
Тогда ей было особенно стыдно быть дошкольницей – худая и вёрткая она грезила своей будущей школьной жизнью, присматривалась к себе, глядя в зеркало.
Родители считали её вполне готовой к будущей учёбе. Но та милая улыбчивая девочка с тёмно-коричневыми волосами. Так не считала. После того, когда фильм окончился, Нелли подбежала к зеркалу и вдруг пожалела, что эта девочка живёт там в этом зеркале, что она только мерещится ей, стоит подойти к этому волшебному окну, глядящему в Зазеркалье.
Одна милая девочка там уже побывала. Её звали Алиса. Это имя казалось Нелли более приятным, чем её собственное. Ей казалось, что быть Алисой приятнее, чем зваться Нелли. И эта девочка вплыла в её тело, вплыла легко и просто, соединяясь с ней, как соединяется один рисунок с другим в мультфильме.
Платье, зелёное клетчатое платье, в довольно крупную клетку очень шло Нелли. Отец уверял её, что так одеваются все англичанки. Она любила так выходить на люди, на утренние спектакли в театр, а главное в гости, например, к Головиным.
Сейчас эта комната была такой тесной и скучной, но тогда она казалась Нелли огромной. Людочка всегда особенно важничала – она старалась поразить Нелли своими умениями, с гордостью забираясь на вертящейся стул, и играя ей какие-то лёгкие пьески на фортепьяно. А иногда брала в руки миниатюрную скрипку и извлекала из неё какие-то неуверенные воистину скрипящие звуки. Нелли тогда казалось, что в руках у подруги не смычок, а детская ножовка по металлу
Это было не главное. Главное было та забавная скрипочка – маленькая и красивая, точно такая же как у мультяшного кузнечика. Людочку водили на занятия по скрипке с прошлого года.
Нелли тоже пожелала учиться музыке. Но скрипка казалась ей слишком капризной. Она иногда не пела, но только визжала, чуть придушено. Зато строгие звуки фортепьяно радовали её слух.
Тогда они и решили называться именно так – Людочка выбрала самый сказочный титул, а Нелли почти сроднилась с этой заграничной Алисой. Их собственные имена были спрятаны подальше, словно бы случайно замаранные какашками трусики. Обе девочки уже стыдились их, стыдились и желали жить как-то иначе, почти не соприкасаясь с окружающим их миром.
Им понравилось возиться на полу, ощупывать друг друга, щекотать. Людочка, обычно так боящаяся незнакомых себе детей, к Нелли всё-таки всерьёз привязалась.
Эта дружба была нелепа, слишком уж киношна. Нелли казалось, что она и впрямь только притворяется Людочкиной подругой, что её снимают в кино, и что, уйдя домой, она будет совсем иной, и Людочка будет уже не здесь а в другой квартире, более тесной и бедной, заплаканная и несчастная.
Это было порой правдой. Мать Нелли пару раз и впрямь снимала девочек на любительскую кинокамеру. Ей хотелось ухватить время, запечатлеть детей в том невинном возрасте, который так мимолётен. Людочка была наивна и приторна, словно бы чересчур пересахаренное пирожное, зато строгая и молчаливая Нелли выглядывала в мир, словно бы хитрая мышка из своей норки.
Нелли тщетно пыталась вернуть прошлое. Она внезапно стала большой, точно такой же, как Алиса в своей сказке, но ни на йоту не повзрослела. Она только стала большой, более заметной. Так же выросла и Людочка. Она была той самой Людочкой, что и тогда летом 1989 года, восемь лет тому назад.
Людочка пробудилась в седьмом часу вечера, пробудилась, совершенно здоровая.
То, что пугало её, исчезло. Страшная Инна с её глупыми пугалками распалась на части, словно бы страшная туча. Людочка вновь была прежней златокудрой Принцессой.
Она с детства боялась нечистоты, опасалась даже такого опасного для себя унитаза. В его глубинах ей всегда мерещился опасный спрут, который высовывал своё щупальце и тревожил им анусы чересчур шаловливых и непослушных девочек. Об этом ей под большим секретом поведала Зинаида Васильевна.
Людочка и теперь боялась быть только Людочкой. Она опасалась темноты, незнакомых людей и часто мелко дрожала, окончательно теряя себя перед возможной опасностью.
Боялась она и свою мать, отлично понимая, что эта суровая женщина лишь только терпит её.
Инна со своей наглостью и злобой лишило её последних иллюзий. Ненавистная взрослость безжалостно стирала образ благонравной королевской дочери, зато охотно рисовало слабовольную и податливую наполовину безумную гордячку и фантазёрку.
Нелли не постыдилась услужить подруги. Она стала расчёсывать её длинные пряди. Людочка была похожей на её сестру, она так мило улыбалась, так доверчиво позволяла касаться своих волос, что Нелли улыбнулась.
«Какая она всё-таки странная! А я разве лучще?»
Но ей вновь захотелось быть только Алисой, Алисой, что прислуживает Принцессе.
...Инна была вовсе не в восторге от своего поведения.
После готовки ей позволили воспользоваться ванной комнатой. Инна встала под душ, и почувствовала, что её готовят, как какой-нибудь важный подарок, что ничем не лучше тех женщин, которые приходят к мужчинам за плату, желая своим телом заработать денег на пропитание этого красивого тела.
«А если у него ещё кто-то есть кроме меня?.. Какая-нибудь взрослая тётка?»
Пару раз, злясь на чересчур придирчивых учительниц, она воображала их проститутками. Воображала так живо, что сама верила своей мимолётной фантазии. И теперь омывая своё тело, она была уверена в том, что скоро шмыгнёт в комнату Рахмана и будет лежать на его кровати нагая и прекрасная.
Сейчас ей было плевать на школу. Она собиралась прогулять и завтрашний день. Инна усмехнулась, она вдруг представила, как всполошится Таисия Ивановна, как будет жалеть о том, что выставила её из класса.
Инна не любила эту строгую женщину. Та вела себя совсем неразумно. Старалась не угождать ученикам, а бороться с ними, эта отвага ужасно бесила Инну. Она почитала в других только трусливую слабость и полную готовность к внезапной и совершенно полной дефекации.
Она могла так испытывать этих двух фантазёрок. В случае с Таисией Ивановной она, такая страшная и ужасная Крамер, была всего-навсего жалким гавкучим щенком – щенком, который только лаял, но никак не решался укусить.
Инна бахвалилась тем, чем должна была бы стыдиться. Другие девочки явно не делали того, что так легко и просто делала она, и чем она отчаянно гордилась. Эта нелепая гимнастика, гимнастика для зачатия детей, была единственным отличительным знаком её похотливой взрослости. Инна гордилась этим своим отличием, гордилась и отчаянно понимала, что если она перестанет этим гордиться, то вероятно должна будет убить себя.
Сейчас смывая со своего смуглого тела пену, она была даже рада. Она словно бы готовилась к какому-то особому ритуалу. Обычно Рахман позволял ей делать с собой всё, что она хотела, он был только ребёнком, которого ублажают. Инна делала всё, что она хотела и считала это своё поведение вполне нормальным.
С другими мужчинами она бы не могла быть столь смелой и бесстыдной. Так начинающий шахматист охотно играет с профаном в шахматах, но отчаянно страшится встречи с гроссмейстером. Инна считала себя похотливой богиней, но очень боялась разом пасть на землю, стать всего-навсего развратной девчонкой, девчонкой, которую все используют и которую все презирают.
Родители никогда не задумывались о чистоте её тела. А она сама всё более отдалялась от них. Особенно от отца, который также был учителем, и который стыдился своей педагогической и родительской неудачи.
Он теперь все свои силы отдавал газете. «Рублёвский вестник» охотно читали, он расходился на лотках у торговцев, как горячие пирожки. А силуэт конного вестника с большой трубой у губ явно примелькался. Его видели и на бортах троллейбусов и на баннерах и просто нарисованных на стенах домов.
Инна отдалилась и от отца, и от матери. Она не прощала им особой трусости, они теперь относились к ней не как к дочери, а как к своей вечной и почти роковой квартирантке.
Инне тоже хотелось платить им той же монетой. Просто не обращать внимания на слова отца и матери. Она понимала, отлично понимала, что они брезгуют ею, словно бы случайно найденным на помойке стаканом, стаканом, которого вероятно касались губы бомжа.
Рахман был её третьим мальчиком. Его она подцепила на полуподростковой дискотеке. Туда не пускали откровенно взрослых мужчин, зато школьники могли беситься там под иноземные хиты.
Лучи прожекторов упирались в блистающий вверху шар, тот рассыпал по потолку и стенам световые кружки, а громкая и ритмичная музыка заставляла всех извиваться и дрожать, словно бы они были не людьми, но только фабричными прессами.
Инна сама не помнила, как оказалась напротив Рахмана. Тогда она не знала его имени и просто извивалась перед ним, словно бы змея в брачный период, желая не то напугать, не то соблазнить своего визави.
Модные вещи выделяли ей среди других девушек, в полумгле зала, они могли бы извиваться и совершенно голыми, это было честнее, чем притворяться стыдливыми. Этот танец был схож с половым актом. Инна это чувствовала не только умом, но и своим всё более заводящимся телом.
Рахман тоже не был похож на невинного мальчика. Он наверняка уже видел голых девочек, но не только видел, но и всерьёз щупал их. Инна всегда чуяла чужую похоть и отзывалась на едва слышимый другим призыв такой же похотью.
Ей вдруг захотелось быть рядом с этим парнем. Обнимать его, гладить по волосам, а главное прислуживать ему во всём. Рахман был не чист, но и не свят, потому-то он ей и нравился, нравился гораздо сильнее отца.
Теперь она жалела, что так легко согласилась на большее. Рахман больше не боготворил её, напротив, он просто жаждал обладать её телом, видеть её голой вошло у него в привычку, и теперь было трудно отказать ему в этом.
Инна теперь только по привычке продолжала бахвалиться. Её пугало, что она стала в его глазах личной путаной, и что он теперь может передать её кому угодно, возможно даже и бомжу, чей пенис она должна будет ублажать.
Вот почему Людмила и Нелли вызывали у неё стойкую неприязнь. Нелли относилась к ним с предубеждением, словно бы стойкий запойный алкоголик к прирожденному трезвеннику.
Вымывшись, она проинспектировала указательным пальцем свой анус. Это движение она сделала автоматически, не желая марать член Рахмана в дерьме. Впрочем, для его смелого пениса у неё больше не было запретных ни входов, ни выходов.
Одно только пугало её, а что если и отец Рахмана захочет поиграть с её телом, что если он возьмёт её точно так же, как он, вероятно, поступает с Нателлой Робертовной.
Соорудив из махрового полотенца нечто вроде набедренной повязки, Инна скользнула в комнату Рахмана.
С множества постеров на неё тотчас же уставилось множество полуголых красоток. Она словно бы попала в импровизированный гарем – и его обитательницы жадно шептали: «Ещё одна! Какая она некрасивая! Какая уродливая! Нам как раз нужна поломойка и асенезаторша!».
Инна вдруг почувствовала на своём теле невидимых, только воображаемых ею розог. Родители никогда всерьёз ей не наказывали, позволяя ей свободно катиться в бездну греха. Они, вероятно, считали такое своё поведение вполне оправданным. Инна ведь только по нелепой случайности не сидела теперь на скамье подсудимых.
Ей было страшно совершать преступление. Но только наяву, но не в своём воспаленном мозгу. Сейчас ей хотелось сорвать все эти дурацкие картинки, сплясать на них отчаянные танец победы, а главное уничтожить всех тех, кто, по её мнению, презирал её за развратность.
Рахман возвращался домой с учёбы.
Он охотно переехал бы из дома в общежитие или на съёмную квартиру, но только так, чтобы жить там одному, а не с какой-нибудь глупой и наиболее отвратной старухой.
Он согласился бы разве что на Инну, видя в ней, то просто умелую сожительницу, а то и жену, чьим телом он был бы вполне доволен.
Она была самой лучшей. И не потому, что охотно предлагала себя, не стыдясь быть перед ним в том виде, в каком она выпала новорожденным младенцем из живота своей матери, а потому, что была не похожа ни на его мать, ни на сестру и была до сих пор почти неизвестна ему..
Сейчас одетый модно и красиво он откровенно скучал. Рахман слишком часто ловил на себе восторженные взгляды домашних девчонок, но отчего-то не решался рисковать, встречаясь с ними. Эти девочки были прилипчивы, как мухи. Они вились над ним, и каждая старалась отогнать других прочь.
Рахман теперь представлял, как станет общаться с Инной. Им удавалось пройти по краю пропасти. Рахман отчего-то побиавался возможного отцовства. Нельзя было сказать чего он опасался сильнее – нехорошей болезни или возможной беременности Инны. Та лёгкость, с которой он сношал эту девушку пугала его, Инна вела себя, словно бы развязная сирота, одинокая во всём свете и давно уже поставившая на своей девичьей судьбе большой и жирный крест.
Эта легкость, с которой он овладевал ею, была наиболее непонятной. Инна соглашалась на всё, в отличие от проститутки не требовала от него денег. Она была добровольной рабыней, его служанкой, гаремной невольницей, которую он не мог презирать, оттого, что не знал до конца.
Он вышел на ближайшей к дому остановке и довольно быстро зашагал к дому.
Сейчас вечером он охотно бы повторил все те телодвижения, которые совершал, словно бы особый заученный им танец. Разрядился бы, словно бы залежалый пистон, дабы погрузиться в приятную сонную дремоту.
Шум открываемой двери заставил Инну слегка насторожиться.
Она лежала на постели в позе гойевской «Обнаженной махи» и с каким-то странным интересом ожидала того момента, когда войдёт в комнату её повелитель.
Наверняка, он уже увидел и её куртку и сброшенную одежду и бельё. Они так и остались лежать на полу в прихожей.
Инна усмехнулась. Она вдруг представила Рахмана ползающего на четвереньках с лупой в руках, вероятно считающим, что она стала едва заметной лилипуткой. Это было бы забавно, и впрямь затеряться в ворсе ковра или в каком-нибудь другом мире, и жить там свободно и легко.
Нателла Робертовна отправилась не на прогулку по городу. Она выскользнула из дома незаметно, пользуясь тем, что неожиданная гостья не слышит её из-за падающей из душа воды.
Дверь была заперта на ключ, а второй ключ был лишь у сына.
Нателла Робертовна повела свою дочь Роксану в музыкальную школу, отлично понимая, что дурно поступает, запирая Инну, словно бы преступницу.
Она однажды даже подумывала подставить её, обвинить в краже бабушкиных украшений, и этим навсегда избавить сына от этой развратницы.
Но на место Инны могла явиться какая-нибудь другая - Карина или Ольга. Её сын был вполне развращен, развращен исподволь, совершенно незаметно для себя самого. Она даже не знала имени той ужасной развратительницы, что погубила её чистого и наивного Рахмана.
Её красивая и внешне целомудренная дочь инстинктивно отгораживалась от непристойного брата. Она жила в пределах своей комнаты, выбегая разве что по малой и большой нужде в туалет и на помывку в довольно красивую и вполне стильно отделанную ванную комнату.
Но всё же между ними не было никакой особой дружбы. Это обстоятельство даже радовало –Нателла хорошо знала, что этот парень совершенно чужой для этой красивой девочке.
Нателла слишком дорожила своей тайной. Она была твёрдо уверена, слишком наглый и одновременно трусливый Марат не влил в будущую дочь ни капли своего семени.
Роксана хранила молчание. Она молчала не потому, что берегла своё горло от холода – ей было стыдно за мать, за себя, за такого мерзкого брата. Всё то, что брат делал, было вызывающе противным – особенно эта шумная и мерзкая возня.
Инна не часто приходила к нему. Но когда приходила, отрывалась по полной. Вот и теперь она явилась в их квартиру совсем не случайно.
Роксана старалась не думать об Инне, она побаивалась стать такой же, ведь и её тело возбуждалось от этих страстных криков и вида чужого обнаженного тела.
Сейчас она старательно запоминала порядок нот. Ре-минорная маленькая прелюдия была затвержена назубок, словно бы сура из Корана. Эта красивая зеленая книга теперь была всегда на виду. Отец нарочито торжественно творил намаз, расстилая свой молельный коврик и обращая своё лицо по направлению к Мекке.
На дочь он смотрел, как на дорогую, но отчего-то нелюбимую куклу, отдавая своё сердце только своему первенцу – нагловатому и не вполне честному Рахману.
Нателла помогла дочери снять красивый детский пуховик, довела до кабинета и глубоко вздохнула.
Сидеть в вестибюле бывшего горкома КПСС было немного страшно. Она сама так не решилась встать коммунисткой, просто делала то, что требовал от неё нагловатый муж – вкусно его кормила и не задавала неудобных вопросов.
Муж так и не дал ей полной свободы, он был скорее улыбчивым надсмотрщиком, чем родным и любимым человеком. Нателла с жалостью к себе вспоминала прошлое, она красивая и такая самоуверенная комсомолка, которой пришлось сделать то, что было так противно и мерзко –выйти замуж за нелюбимого.
Теперь, уперев взгляд в табло электронных часов, она молчала. Можно было выйти на свежий воздух, пройтись по площади, но ей было отчего-то страшно. Мысли метались в голове от дочери к сыну и обратно.
Рахман удивленно уставился на голую Инну.
-Ты чего тут растелешалась?
- А меня твоя мамочка раздела. Да ещё и заперла.
-Чего тогда припёрлась, говорю. В одном месте зачесалось?
Рахман усмехнулся. Он вдруг привык к Инне, словно бы к чересчур надоедливой кошке. Та сама липла к нему, ведя всё более мерзко, словно бы он сам приручил её. И теперь был ответственен за все её глупости.
Инна напряженно ждала. Рахман небрежно сел на кровать. Инна попыталась его обнять, коснуться своей изнывающей от ожидания грудью.
- Перепихнёмся?
Инне стало ужасно стыдно. Она была готова провалиться сквозь землю. Да, она была его давалкой. Она, такая уверенная перед стыдливыми школьницами теперь была готова на всё, только бы ублажить своего восточного господина.
Она стала делать, что делала уже давно. Руки потянулись к ширинке джинсов Рахмана, вытянули чересчур вяловатый и от того выглядящий недозрелым член. Рахман привык к такой мерзкой дойке.
Инна была вся покрыта потом вожделения. Её язык ловко, словно бы тряпка умелой уборщицы по дорогой мебели, скользила по члену Рахмана.
«Хуесоска!» - прозвучал в её голове надменный и одновременно издевательский голосок Нелли.
Изо рта этой недотроги издевательски пахло «Поморином». Она, разумеется, побрезговала бы делать то, что делала сейчас Инна. Наверняка Нелли сидела сейчас в своей светлице и...
Инне захотелось тотчас расплакаться. Она теперь была никем, жалкой развратницей, чьё тело было всего-навсего чужой сексуальной игрушкой.
Её соперницы не сводили с неё глаз. Их неживые взгляды впивались в покрасневшую от стыда кожу, словно бы жала безжалостных комаров
Член Рахмана теперь гордо смотрел вверх. Рахман улёгся на кровать, а она, осторожно, но умело направила эту мерзкую дубинку в своё поруганное лоно.
Туда мог вполне попасть любой мужской орган. Инна этого боялась больше всего на свете. А что, если её и впрямь превратят в хроническую шлюху, а затем заставят ублажать всех мужчин подряд – от вонючих бомжей до олигархов?
Отец бы не стал бы её тогда защищать. Инна была в этом уверена на все сто процентов. Он явно тяготился ею, старался приходить домой как можно позже.
После этого скверного во всех смыслах перепиха, она с трудом отыскала свою помятую одежду и стала робко одеваться, вероятно, считая, что должна выйти на ветер и мороз совершенно нагою, словно бы настоящая библейская блудница. Целый ряд падших женщин – от гётиевской Маргариты до толстовской Анны Карениной промелькнули в её голове, сверкая всеми красками радуги и рассыпаясь в пыль, словно бы мыльные пузыри.
Модные вещи теперь явно чурались её опозоренного тела, она с трудом сумела прикрыть наготу, и Рахман величественно и довольно нахально позволил ей выйти вон, открыв своим ключом тяжёлую железную дверь.
Ему было отчего-то стыдно. Возможно, он уже не любил это льстивое и вечно пресмыкающееся перед ним тело. Да, Инна со всем своим гонором и своими амбициями была всего-навсего мерзким и скверным телом. Рахман пошёл в ванную комнату, вымыл руки и с какой-то жалостью взглянул на свой оскверненный похотью член.
Эта забава затягивала его самого, затягивала, как трясина, не давая возможности позвать на помощь...
Сегодня им должны были зачитать лучшие из каникулярных сочинений на тему «Я – в романе Война и мир».
Нелли долго не могла решиться. Она словно бы растерялась, не зная, кем лучше представить себя – такой непредсказуемой и откровенной Наташей Ростовой или непонятной и задавленной строгим отцом княжной Марьей.
Марья всегда казалась ей дурой и плаксой. Никогда в жизни Нелли бы не стала проливать слёз. Но и быть такой глуповатой и невоздержанной в поступках Наташей она быть не желала.
Сейчас она страдала больше обычного. Выбор был сделан, и она притворилась Наташей. Глядя искоса на такую самоуверенную Людочку, она не сомневалась, что та решила притвориться Элен Курагиной.
Инна была рада, что сидит слишком далеко от этой парочки неразлучниц. Её бесило их поведение. Девочки были слишкома наивны и капризны для старшеклассниц, они словно бы были заколдованными детсадовками, которым совершенно не место здесь в 10 «А» классе.
Сама она не нашла среди женщин достойного образца. И от того решила притвориться бретёром и наглецом Долоховым. Быть мужчиной, иметь право убивать. Да, она охотно бы убила этих двух дурочек, сняла бы их драгоценные скальпы, а тела выставила напоказ для устрашения.
Слова были злыми, как и мысли. Инна не сдерживала ни мысли, ни руку, что так легко скользила по листу, выписывая ручкой всё то, что теперь клубилось в её мозгу.
Она была именно злым и коварным бретёром. А может быть даже корсаром, берущим на абордаж корабли с богатыми путешественниками и делающих из них покорных рабов и рабынь.
Выписывая свои мысли, она видела перед собой своих нынешних врагинь. Они стояли на юте, обезображенные и испуганные, пожимаясь от набегающего норд-веста, ведь их нежные тела ждала долгая изнурительная порка.
Это видение доставляло Инне радость. Никогда раньше она так не радовалась. Не радовалась, когда сошлась с таким умелым в постелем и наглым Рахманом Гафуровым – его отец владел рядом небольших забегаловок, где подавались блюда восточной кухни.
Этот парень был смугловат и темноволос и чем-то напоминал знаменитого в пятидесятых горах американского рок-музыканта, пресловутого Элвиса Пресли.
Ей нравился этот нагловатый мальчик – в свои семнадцать он тянул на вполне взрослого мужчину.
Он так не был похож на нелепых одноклассников. От них Инна предпочитала держаться подальше.
Эти нюни явно были заядлыми девственниками и дураками. Инна ненавидела их, презирая за то, что эти мальчики стыдливо отводят глаза, бросая на неё жадные взгляды только тогда, когда она не видит их истекающих похотью лиц.
Их матери давно уже определили для Инны и должность и судьбу. В их глазах, эта темноволосая и смуглолицая девушка была обыкновенной путаной, цыганкой, мерзкой развратницей.
Инне было всё равно. Она научилась презирать. Но не себя. А окружающих.
Не презирала она разве что Рахмана.
В их четырёхкомнатной квартире было довольно уютно. Они обычно уединялись в комнате Рахмана, завешанной постерами известных голливудских кинозвёзд, полной разнообразных тинейджерских принчидалов и странного аромата грешной жизни.
Инне нравилось превращаться здесь в неукротимую развратницу. Тело, такое колючее в классе тут становилось мягким, как пластилин.
В этой комнате было бы просто стыдно разыгрывать недотрогу. Она тут была такой, какой её видели излишне чистоплотные родительницы её одноклассников.
Нелли и Людочка были бы тут лишними. Правда она представляла тут в качестве послушных рабынь. Издеваться над ними, плевать в хорошенькие лица, ставить подножки, заставлять унижаться. Как бы она была рада, если бы согнала с лица адвокатской дочки её брюзгливую похотливость.
Людочка наверняка сама мечтала о сексе. Она вела себя так, словно бы только притворялась чистоплотной и благоразумной девушкой, а сама втихаря ублажала себя, словно бы почуявшая наступление марта блудливая кошка.
Да, она была Долоховым в юбке. Инна сочиняла свой литературный портрет, сидя голой попой на скомканной юбке. Ей не терпелось поскорее выплеснуть из себя всю злобу, всё презрение к окружающим. Мысленно, она наводила на них мушку пистолета и нажимала воображаемый курок, улыбаясь, когда враги становились разом скучными и неживыми.
Рахман, только он со своим неутомимым телом радовал её. Его тело было таким красивым. Он, только он один, был достоин всех тех похвал, что она была не в силах произнести, произнести легко и просто, как она произносила какие-то слова, которые срывались с её языка помимо её воли, отзываясь на каждое проникновение внутрь её раскаленного докрасна организма.
Мать Рахмана – тихая и незлобливая Нателла Робертовна - вовсе не замечала опасных забав сына. Она вела себя так, как была и глухой, и немой. Беззвучно двигаясь подобно актрисе из японского театра, появляясь всегда в нужный момент и в нужном месте.
Инна отчего-то жалела эту молчаливую женщину. Ей даже казалось, что Нателлу Робертовну похитили, и теперь держали в плену. Рахман совершенно не боялся своей родительницы, он видел в ней не то гейшу, не то наложницу своего злобного и развратного отца.
Марат Гафуров пока не попадался на глаза Инне. Она отчего-то побаивалась возможной встречи с этим человеком. Ей мерещилась ужасная сцена. Все женщины, начиная с молчаливой Нателлы и кончая миловидной и стыдливой в своей детской миловидности Роксаной, ублажали этого домашнего деспота.
Рахман тоже трепетал перед отцом. Он казался тому слабым и развратным – не таким, каким этот ресторатор желал видеть своего наследника.
Сегодня она должна была оказаться в этой уютной квартире.
Уроки тянулись, как опостылевшая жвачка во рту. Инна уже собиралась сбежать прочь, уйти от этих опротивевших ей тёток, теток которых она откровенно презирала.
Она сама не понимала, отчего всё ещё ходит в эту «дурацкую школу» Возможно потому, что нельзя было провести день иначе – на улице свирепствовала непогода, а слоняться без дела по улицам она явно не желала.
Отец бы ни за что не разрешил ей этого. Он был чист и щепетилен, боясь показаться другим безвольным и слабым. Инна видела все его слабости, но не презирала, а скорее жалела, видя, что отец словно бы муха в патоке бьётся изо всех сил, стараясь уберечь её от страшного и неприветливого мира.
Людмила отчего-то побаивалась Инну. Та вела себя так, как-будто обладала телекинезом. Её глаза бесстыдно уставились на обеих подружек. Людмиле вдруг показалось, что одна из пуговиц на её блузке вот-вот расстегнётся... Инна зловеще улыбнулась:
- Значит, ты – Элен? – с какой-то полупрезрительной угрозой поинтересовалась она.
Людочка занервничала. Она ощупала себя, словно бы двоечница в поисках спасительной шпаргалки и, потупив взгляд, робко пролепетала: «Да!».
Она собиралась произнести это слово с вызовом, но весь вызов ушёл в пятки вослед за перепуганной насмерть душой.
Ей даже показалось, что всё вокруг становится больше, а она, Людмила Головина, летит вниз с сотого этажа в воображаемой лифтовой кабине.
В детстве её случайно повели на довольно страшный фильм. Огромная лохматая обезьяна, живущая на одном из пустынных островов Тихого океана, влюблялась в свою пленницу милую и сексапильную блондинку.
Людочка замирала от ужаса. Она вовсе не желала быть чьей-то игрушкой, внезапно превратиться из большой девочки в подобие сказочной Дюймовочки.
Сейчас ей почудилось, что она уже стала именно той милой Дюймовочкой. Что злой великанше Инне стоит только поднять её с пола, поднять и поднести ко рту. А потом, что будет потом?
Нелли постаралась загородить подругу своим телом. Ей было жалко адвокатскую дочь – несмотря на всё бахвальство, та была отчаянно слаба.
- Смотри-ка, какие мы смелые? Ты, что - в Жанны Д, Арк записалась? – издевательски вопросила Инна.
- А что?
-А то, что смотри, как бы не пожалеть об этом! Вспашут тебя, как пашеньку!
На смуглом лице Инны заиграла злая ухмылка. Мысленно она давным давно оголила свою врагиню, и даже поставила её на четвереньки, как какую-нибудь видеошную шлюху.
- И кто меня вспашет? – с злой иронией процедила Нелли.
- Да, хотя бы Рахман. Вот отсосёшь ему, тогда посмотрим – какая ты героиня!
- Что, твой отсос ему не по нутру пришёлся?
Нелли на мгновение в свою очередь представила Инну голой, та стояла на коленях и старательно, словно бы младенец пустышку сосала чужой такой огромный член.
Это удивило Оболенскую. Никогда раньше она не видела мужских членов, даже не могла представить те вживую. Но теперь, видя свою врагиню, в подлой, отвратительной позе, она злобно радовалась. Инна давным-давно напрашивалась на исключение из гимназии.
В это мгновение по коридору пронесся гулкий звон. Инна решила не терять лица, тихо и осторожно стала отступать в сторону кабинета, Нелли подхватила Людмилу под руку и почти потащила за собой.
В голове несчастной блондинки сверкали молнии. Она вдруг почувствовала себя жалкой фигуркой из пластилина, фигуркой, на которую льётся безжалостное дыхание полуденного южного солнца.
«Ты чего?»! – шепнула Нелли в покрасневшее ухо Головиной.
Та вздрогнула. Ей хотелось одного поскорее запереться в спасительной детской, запереться на множество запоров и мелко, подло дрожать.
Они не досидели даже до половины урока. Людочка дрожала, как в лихорадке, её величие готово было рассыпаться в прах. Никто больше не станет верить в то, что она обладает королевским титулом. Что она достойна, восседать на троне, а главное править каким-нибудь, пусть даже и самым малым, народом.
Учительница литературы заметала бледность на лице ученицы.
- Оболенская, проводи Головину в медпункт. Не хватало ещё, чтобы она здесь перед всем классом в обморок упала.
Нелли послушалась. Она помогла Людочке собрать вещи, а затем, собрав свои, повела несчастную по парадной лестнице на первый этаж.
Людочка действительно выглядела больной. Она явно испугалась злых слов Инны и теперь тряслась, словно бы только что вынутый из холодильника холодец.
Нелли было жаль эту мнимую гордячку. Слова Инны прожигали ей мозг. Неужели ей тоже будет приятно брать в рот эту мерзкую штуку? И почему это делает Инна?
От неё стойко воняло грехом. Инна была изгоем, учителя смотрели на неё с какой-то викторианской ненавистью, словно бы на какое-то особенно опасное и мерзкое пресмыкающееся.
«Хуесоска!», - мелькнуло в её голове брезгливо сплюнутое матерное словцо.
Инна бахвалилась своими нечмстыми забавами. Она дразнила невинных девушек и смотрела на них свысока. В каждой из них она видела, прежде всего, соперницу.
«Наверняка у неё уже есть какая-нибудь болезнь! Может сифилис, а то и СПИД!!!»
Нелли захотелось тотчас вымыть руки. Она была рада, что не прикасалась к Инне, от той стойко пахло мужчиной. Наверняка, именно вчера она делала то, чем теперь бахвалилась с презрительной улыбкой. Нелли легко представила Инну голенькой и блудливо лыбящейся, ей было не трудно представить голой любую девушку, школьная форма сама спархивая с их тел, словно бы намокшая кожура с семян подсолнечника.
После медпункта им разрешили пойти домой. Домой к Людочке. Та старательно держала глаза долу, ища на уже заледеневшем асфальте более безопасный путь.
Нелли держала её под руку и почти тащила за собой.
Людочка задыхалась от стыда. Её смущала и её искусственная шубка, и взгляды случайных прохожих. До дома было рукой подать, и оттого стыд был наиболее горек.
Инна торжествовала. Она избавилась от этих заносчивых дурочек. Конечно, эти целки просто завидовали ей. Свои ещё не вспаханные щелки они берегли для богатеньких папиков. Инна нюхом чувствовала это.
И если такую строгую и суровую на вид Нелли она ещё кое-как терпела, то лживую на вид капризную Людочку откровенно презирала.
Та была типичной нюней и жертвой. Маленькой и жалкой девочке, чьё тело страстно взывало о побоях. Инна мысленно пинала Людочку ногами, оставляя на её нежном теле синяки и ссадины. Ей нравилось быть сладострастной садисткой, злость на мир истекала на эту гордячку.
Теперь ей не хватало даже милых забав с Рахманом. Ей хотелось другого, видеть, как этой проклятой забавой занимаются другие. Быть королевой своего такого желанного Ада, где будут страдать вот такие Людочки.
Родители старались не замечать её злобы. Они попросту махнули на неё рукой, и Инне хотелось быть мерзкой и безжалостной. Если бы она сотворила нечто ужасное, отец попросту выгнал её за дверь, словно бы опостылевшую собачонку.
Рахман был героем на час. Он охотно соглашался на забавы, но был таким же скользким и противным, как и все другие красивые мальчики. Красивые шмотки, дорогая причёска, а главное красивое и неутомимое тело манили к нему.
Инна не хотела быть жертвой. Она специально делала всё, чтобы быть ведущей в этой паре. Решительно осёдлывала своего парня, словно бы наглого и норовистого жеребца, совершенно не боясь расплатиться за это своим внешним видом.
Иногда ей хотелось страшного – забеременеть от этого красивого мальчика. Попросту сыграть ва-банк, сделать его своим заложником.
Рахман говорил ей, что его папа охотно сделал бы из неё официантку. Инна усмехалась – она вовсе не желала быть прислугой.. Она собиралась делать служанок из других.
Сейчас в накрахмаленных наколках и кокетливых фартучках перед ней мысленно красовались её врагини. Они были такими жалкими, словно бы покорные её власти куколки – разнообразные Барби и Синди. Инна охотно оголяла этих красавиц, оголяла и заставляла мысленно рыдать от тоски по прежней чистоте.
- Крамер, ты, кажется, о чём-то задумалась? – голос литераторши не предвещал ничего хорошего.
Вся спесь с Инны сразу же спала, словно бы перезревший загар с тела.
Ей вдруг стало страшно, а что, если не противная и такая глупая Людочка, но она сама пустит короткую, но весьма пахучую струю.
Она не любила эту строгую и принципиальную учительницу. Та смотрела на неё с презрением, словно бы на кучку навоза, не торопясь уважать и только приглядываясь, словно бы к злой и избалованной неумными хозяевами сучке!
Крамер боялась этой женщины. Таисья Ивановна хорошо знала её отца. Знала и уважала. Инне было одновременно горько и стыдно, словно бы от неё дико воняло, но не мифическим страхом, а чем-то ещё более диким и страшным.
Страх оказаться в компании изгоев – подслеповатой и странно косящейся девушки, жалкой и туповатой хохлушки, и наконец подло провалиться на самом страшном экзамене – всеобщем медосмотре.
Она впервые почувствовала себя мерзкой и грязной развратницей. Таисия Ивановна не сводила с неё внимательных глаз, она чего-то напряженно ждала, наконец окончательно уничтоженная местная секс-бомба жалко промямлила: «Можно мне выйти, Таисья Ивановна?».
Холодова холодно кивнула.
Инна была уверена, что её мочевой пузырь тотчас же предаст её. Вся бравада вытекала вместе с потом из её тела, вытекала и тотчас впитывалась в линолеум.
Она взглянула на портреты, висевшие над школьной доской – Александр Пушкин, Антон Чехов и Максим Горький взирали на неё с лёгким презрением. Чехов был судьёй, а Пушкин с Горьким – народными заседателями.
Урок литературы был последним в расписании. Инна закусила губу – она вдруг вспомнила, как сравнивала себя с бретёром Долоховым, как издевалась над Людочкой, но теперь ей было особенно жалко именно себя.
Она встала в полный рост, молча, запихала в сумку свои учебные пособия, и какой-то трусливой походкой, совершенно не достойной безжалостной хищницы затрусила прочь из кабинета.
В коридоре ещё царила спасительная тишина. Коридоры были пусты. Инна убыстрила шаг, она шла так, как будто спешила в уборную не желая замарать своё бельё чем-нибудь наиболее зловонным.
Теперь ей было стыдно вдвойне, хотя и Людмилы, и Нелли не было в классе, их первая парта среднего ряда была пуста, но, то обстоятельство, что она была изгнана прочь, словно бы нахальная и шкодливая кошка, терзало душу Инны.
Она хорошо понимала, что всего на всего жалкая и презренная хулиганка. Быть всевластной властительницей теперь она могла лишь в мечтах. Рахман с его неутомимым членом восхищался её телом, беззастенчиво исследуя то наощупь, словно бы слепорожденный ваятель.
Инне было невыносимо от страшного почти рокового одиночества. Она боялась напомнить своему отцу о том, что нуждается в крове, обычно она забегала за ключами от дома в редакцию или отсиживалась у Рахмана.
Она с трудом отыскала его дом и подъезд. Код от замка крепко засел в её памяти. Эту комбинацию цифр она отлично запомнила.
Меньше всего она желала наткнуться на Нателлу Робертовну. Она совсем не походила на хозяйку дома, скорее на покорную и вечно бессловесную горничную. Муж и сын не ставили её в грош. Рахман поговаривал о том, что его отец собирается развестись с матерью и ждёт только его совершеннолетия, чтобы платить алименты только на Роксану.
Роксана была тем самым сучком, который адски терзал глаз Инны. Внешне опрятная и молчаливая девочка была явно себе на уме.
Ей было некогда быть праздной. Родители мучали её музыкалкой, а также детской изостудией.
Роксана смотрела на Инну с презрением чистого и неискушенного ребёнка. Инна не могла выносить его одновременно и любопытного и презрительного взгляда – эта чистюля явно снимала с неё мерку, словно бы Инна была не живой девушкой, а только безгласным и покорным чужой воле манекеном.
Нателла Робертовна не сразу отреагировала на такой-то стыдливый и почти придушенный посвист дверного звонка.
Обычно в такие часы она была не в духе – муж оставлял её без внимания, заставляя лишь заниматься домом.
Сейчас она старательно ублажала его гастрономический вкус – а её дочь в своей комнате на довольно прилично настроенном фортепьяно играла бесконечную маленькую прелюдию ре-минор Иоагана Себастьяна Баха.
Эти переливы, схожие с перезвоном старинных часов уже целый час терзали слух её матери. Дочь сбивалась, начинала играть снова, вновь делала какую-нибудь незначительную оплошность, и тотчас же возвращалась к началу.
Сын сейчас был на занятиях в своем кулинарном техникуме. Отец собирался сделать из него шеф-повара для своего ресторана– темноволосый и улыбчивый Рахман имел бы немало поклонников среди местных гурманов.
Нателлу волновала лишь его половая распущенность. Она ужасно боялась, что её мальчик пресытится одним блюдом и потребует себе другого, более сочного. Она сама побаивалась взгляда своего сына, тот смотрел на неё не как сын, а скорее, как пасынок – или что ещё хуже недовольный домашней жизнью приёмный ребёнок.
Между ним и Роксаной словно бы дикая кошка пробежала. Красивая и чистоплотная девочка взирала на старшего брата, словно бы на огромного и отвратительно выглядящего паука.
Её тошнило от его мерзкого вида. Рахман напоминал скорее паяца,, презренного лакея «с почтительной речью и наглым взглядом». Он слишком напоминал своего отца в молодости.
Нателла хорошо помнила, как выходила за этого царька содрогаясь от презрения то к себе самой, то к своему самодовольному и жалкому женишку, боясь, однако, лишиться невинности не в супружеской постели, а где-нибудь в подвале на спортивном мату. Она видела своего двойника – жалкую зареванную девушку, чья лицо было красно от слёз и прямо-таки сочилось мужским семенем. Родители охотно рисовали картины последствий её отказа – они трепетали перед роднёй Марата , а главное перед его тогдашним покровителем – сильным и безжалостным Омаром Альбертовичем Шабановым, гордо носящим своё киплинговское прозвище - Шерхан.
Омар Альбертович умел уговаривать. Нателла боялась его как огня, даже на экзаменах в школе она так подло не чувствовала себя, как в присутствии этого странного человека.
Он сделал из неё послушную рабыню. Её мысли теперь были слишком далеко и от того, чтобы уехать в Москву, и от того чтобы сделаться, непременно сделаться известной учёной.
Появившийся в 1980-м году сын не сделал её более счастливой. Она разродилась им в самом конце июля.. Рахман – это имя было каким-то чужим, впрочем, как и её собственное.
Марат был рад первенцу. Он смотрел на жену с гордостью и явно ожидал от неё такой же любви. Но Нателле вовсе не по душе было разыгрывать из себя покорную своей судьбе затворницу, муж тогда был на грани провала, всё его бахвальство могло в одно мгновение лопнуть, словно бы воздушный шарик.
Звонок продолжал свистеть. Эта надоедливая трель штурмовала её уши третий раз подряд.
Нателла не выдержала и подошла к красивой богато украшенной входной двери и стыдливо приложилась глазом к глазку.
На площадке стояла подружка Рахмана. Эта девочка была на два года младше его и выглядела совершенно нагло, словно бы настырная и совершенно ненужная в дому бродячая кошка.
Но ей было искренно жаль эту неприкаянную девушку. Та и впрямь чем-то напоминала гордую сиамскую кошку, не желавшую выпрашивать подаяния.
Нателла грустно вздохнула. Её сын привязался к Инне. «Пусть будет, что будет!» - решила она, отважно открывая один замок за другим и смотря на гостью с добротой индуистской богини.
Инна смутилась. Она отчего-то стыдилась Нателлы Робертовны. Эта женщина всегда рисовала на её лице мину смущения, Крамер опустила глаза долу и стала быстро, словно бы боясь куда-то опоздать расшнуровывать свои ботинки а ля гимназистка.
Её теплое трико со штрипками и тёмного цвета водолазка, её вьющиеся волосы и восточного овала смуглокожее лицо, всё это было так жалко.
Девственность давно была смыта с этого лица и с этого тела. Инна пока этого не чувствовала, но чужие взгляды ползали по её фигуре, словно бы зловредные насекомые, не ощущая никаких преград.
- Не хочешь ли мне помочь? – с какой-то добродушной робостью поинтересовалась Нателла.
- А что? – Инна хотела произнести эти слова с дерзостью, но что-то в её душе лопнуло, и эти слова прозвучали с какой-то изуверской жалостью.
- Я тут сыну решили чак-чак сделать, он его так любит...
Инна вспыхнула. В своих дерзких фантазиях она увидела себя в жалкой позе, прикрытой лишь дурацким кухонным фартуком, надетым прямо на голое тело. Быть поварихой в этой семье, стоять у плиты, а главное стелиться перед Рахманом! Краска едва не ударила ей в лицо. Она вдруг почувствовала себя изгоем - её обе бабушки не признавали её – мать матери смотрела на неё со стойким презрением, видя в ней мерзкую полукровку, и такая же мать отца тоже воротила нос от своей преступной внучки.
Инна со своей гордостью была в их глазах презренной дворняжкой. Ей вдруг захотелось излить своих глаз влагу, разреветься, словно бы маленькой незаслуженно обиженной девочке. Ей даже показалось, что у неё стойко, почти невыносимо саднит колено.
- У вас тут так жарко... можно я вся разденусь, - пролепетала она, действительно ощущая себя посаженной в раскаленную печь.
Нателла равнодушно пожала плечами. Она не была охотницей до женской наготы, но Инне ужасно, почти по-детски захотелось тотчас же оголиться. Она вдруг подумала, что голенькая станет прежней темноволосой и радостной девочкой, что бегала по песку где-нибудь в Анапе, ловя на себе такие заботливые взгляды родителей.
Тогда она была по-настоящему счастлива. Теперь она раздевалась с какой-то лихорадочной поспешностью, быстрее, чем перед соитием с Рахманом; тогда её подгонял азарт греха, но теперь, когда перед ней была её возможная свекровь, она ощутила какую-то не до конца внятную вину.
Инна была уверена, что после готовки окажется в углу. Она уже видела свою нагую коленопреклоненную фигуру, видела и смущалась так, как-будто была виновна в чём-то наиболее скверном.
Нателла усмехнулась. Инна выскользнула из своих модных вещей, словно бы змея из своей старой шкуры. Она была смущенной и виноватой и стояла в позе Венеры Медицейской. Правая рука тщетно пыталась прикрыть её такой ещё маловыразительный бюст, а ладонь левой смущенно касалась лобка.
Кое-как прикрыв свою наготу новым клеенчатым передником, она окончательно сникла.
- Что мне теперь делать? – пролепетала она, совсем не гордясь своим молодым и красивым телом.
- Пойдём на кухню, будешь мне помогать.
Инна всерьёз увлеклась стряпнёй. Она делала всё гораздо умелее, чем на опротивевших ей уроках труда. «И почему я оказалась тут – в этой дурацкой гимназии? Наверняка, я скоро стану владелицей ресторана!», - думала она, отправляя в сковороду очередную порцию будущего чак-чака.
Нателле нравились аккуратные дынообразные ягодицы Инны. Они охотно бы нашли друг с другом общий язык.
Теперь их не раздражала даже бесконечная зубрёжка ре-минорной маленькой прелюдии. Упрямая Роксана словно бы назло снова и снова играла эту дурацкую пьесу.
Нелли разрешили задержаться у Людочки до вечера.
Зинаида Васильевна отчаянно перетрусила. Она так и не решилась позвонить в неотложку. Дочь Степана Акимовича наверняка просто дико перепугалась – обычно её тотчас же начинало трясти от испуга. Стоило чему-нибудь пойти не по запланированному ею пути.
«Когда-нибудь она попросту свихнётся!», - злорадно думала Зинаида, радуясь, однако тому, что ей не надо заходить в Людочкину комнату.
Нелли сидела подле постели подруги, сидела и старалась понять, какое именно чувство сейчас испытывает к своей капризной сопартнице. Обычно ей было жаль эту красивую и внешне чистоплотную девочку. Людочка радовала своим внешним видом учителей, она была стерильна, словно бы детсадовская кукла – Нелли хорошо знала, что все игрушки в детском саду специально дезинфицируют.
Она сама чувствовала себя куклой. Словно бы кто-то решил снять довольно длинный анимационный фильм и двигал ими, как двумя послушными его воле марионетками.
Но быть актрисой в балагане у Карабаса Барабаса она была не согласна. «Интересно, что делает сейчас Инна?!». Нелли усмехнулась. Всё время злая и решительная Крамер вела себя словно бы цепная собака, лающая на всех без разбора и отчаянно поджимающая хвост при виде грозного хозяина.
Ей было жаль эту милую в своей нечистоплотной браваде развратницу. Секс оставался для Нелли чем-то очень далёким, она стыдилась его, хотя отлично понимала, что рано или поздно захочет заняться тем, что было так мило злой и обиженной судьбой Инне.
Среди взрослых ходили упорные слухи, что Инну совратили. Нелли не знала, как это делается, она сама очень неохотно оголялась даже перед врачами, ощущая какую-то скуку в этой процедуре. Врачи вели себя как её мама – только не рисовали, а внимательно выслушивали и выстукивали свою пациентку.
Это безразличие к наготе пугало Нелли. Она знала, что в Древней Греции женщины соревновались между собой обнаженными, что где-то в Африке они ходят примерно на ¾ голыми. Но это знание не давало ей ничего.
Сейчас она не спешила будить Людочку. Та вдруг слишком быстро захотела спать – вероятно, нагнанный Инной страх в свою очередь требовал от тела полного покоя.
«Интересно, что ей снится?» - подумала Нелли, прислушиваясь к ровному дыханию подруги. – Наверняка воображает себя принцессой Авророй!
Та явно бродила по своему воображаемому королевству, бродила осторожно, словно бы плоская тень по стене. Нелли попыталась представить Людочку не в дорогом платье, а совершенно нагой – униженной и оскорбленной. такой, какой была её тёзка из одноименного романа Фёдора Достоевского.
Нелли недавно читала этот роман, читала и поёживалась от ужаса. Достоевский всегда пугал её, он словно бы писал не о настоящей жизни, а только о её зеркальном отражении. В детстве Нелли посмотрела фильм о сказочном королевстве, где жили люди похожие на животных, их имена напоминали названия, только прочитанные задом наперёд.
Тогда этот яркий фильм её всерьёз напугал. Но Нелли старалась не бояться и смотрела на экран сосредоточенно. Ей было стыдно. Ей уже семь лет, но в школу она не пошла, приходилось дожидаться грядущего сентября.
Тогда ей было особенно стыдно быть дошкольницей – худая и вёрткая она грезила своей будущей школьной жизнью, присматривалась к себе, глядя в зеркало.
Родители считали её вполне готовой к будущей учёбе. Но та милая улыбчивая девочка с тёмно-коричневыми волосами. Так не считала. После того, когда фильм окончился, Нелли подбежала к зеркалу и вдруг пожалела, что эта девочка живёт там в этом зеркале, что она только мерещится ей, стоит подойти к этому волшебному окну, глядящему в Зазеркалье.
Одна милая девочка там уже побывала. Её звали Алиса. Это имя казалось Нелли более приятным, чем её собственное. Ей казалось, что быть Алисой приятнее, чем зваться Нелли. И эта девочка вплыла в её тело, вплыла легко и просто, соединяясь с ней, как соединяется один рисунок с другим в мультфильме.
Платье, зелёное клетчатое платье, в довольно крупную клетку очень шло Нелли. Отец уверял её, что так одеваются все англичанки. Она любила так выходить на люди, на утренние спектакли в театр, а главное в гости, например, к Головиным.
Сейчас эта комната была такой тесной и скучной, но тогда она казалась Нелли огромной. Людочка всегда особенно важничала – она старалась поразить Нелли своими умениями, с гордостью забираясь на вертящейся стул, и играя ей какие-то лёгкие пьески на фортепьяно. А иногда брала в руки миниатюрную скрипку и извлекала из неё какие-то неуверенные воистину скрипящие звуки. Нелли тогда казалось, что в руках у подруги не смычок, а детская ножовка по металлу
Это было не главное. Главное было та забавная скрипочка – маленькая и красивая, точно такая же как у мультяшного кузнечика. Людочку водили на занятия по скрипке с прошлого года.
Нелли тоже пожелала учиться музыке. Но скрипка казалась ей слишком капризной. Она иногда не пела, но только визжала, чуть придушено. Зато строгие звуки фортепьяно радовали её слух.
Тогда они и решили называться именно так – Людочка выбрала самый сказочный титул, а Нелли почти сроднилась с этой заграничной Алисой. Их собственные имена были спрятаны подальше, словно бы случайно замаранные какашками трусики. Обе девочки уже стыдились их, стыдились и желали жить как-то иначе, почти не соприкасаясь с окружающим их миром.
Им понравилось возиться на полу, ощупывать друг друга, щекотать. Людочка, обычно так боящаяся незнакомых себе детей, к Нелли всё-таки всерьёз привязалась.
Эта дружба была нелепа, слишком уж киношна. Нелли казалось, что она и впрямь только притворяется Людочкиной подругой, что её снимают в кино, и что, уйдя домой, она будет совсем иной, и Людочка будет уже не здесь а в другой квартире, более тесной и бедной, заплаканная и несчастная.
Это было порой правдой. Мать Нелли пару раз и впрямь снимала девочек на любительскую кинокамеру. Ей хотелось ухватить время, запечатлеть детей в том невинном возрасте, который так мимолётен. Людочка была наивна и приторна, словно бы чересчур пересахаренное пирожное, зато строгая и молчаливая Нелли выглядывала в мир, словно бы хитрая мышка из своей норки.
Нелли тщетно пыталась вернуть прошлое. Она внезапно стала большой, точно такой же, как Алиса в своей сказке, но ни на йоту не повзрослела. Она только стала большой, более заметной. Так же выросла и Людочка. Она была той самой Людочкой, что и тогда летом 1989 года, восемь лет тому назад.
Людочка пробудилась в седьмом часу вечера, пробудилась, совершенно здоровая.
То, что пугало её, исчезло. Страшная Инна с её глупыми пугалками распалась на части, словно бы страшная туча. Людочка вновь была прежней златокудрой Принцессой.
Она с детства боялась нечистоты, опасалась даже такого опасного для себя унитаза. В его глубинах ей всегда мерещился опасный спрут, который высовывал своё щупальце и тревожил им анусы чересчур шаловливых и непослушных девочек. Об этом ей под большим секретом поведала Зинаида Васильевна.
Людочка и теперь боялась быть только Людочкой. Она опасалась темноты, незнакомых людей и часто мелко дрожала, окончательно теряя себя перед возможной опасностью.
Боялась она и свою мать, отлично понимая, что эта суровая женщина лишь только терпит её.
Инна со своей наглостью и злобой лишило её последних иллюзий. Ненавистная взрослость безжалостно стирала образ благонравной королевской дочери, зато охотно рисовало слабовольную и податливую наполовину безумную гордячку и фантазёрку.
Нелли не постыдилась услужить подруги. Она стала расчёсывать её длинные пряди. Людочка была похожей на её сестру, она так мило улыбалась, так доверчиво позволяла касаться своих волос, что Нелли улыбнулась.
«Какая она всё-таки странная! А я разве лучще?»
Но ей вновь захотелось быть только Алисой, Алисой, что прислуживает Принцессе.
...Инна была вовсе не в восторге от своего поведения.
После готовки ей позволили воспользоваться ванной комнатой. Инна встала под душ, и почувствовала, что её готовят, как какой-нибудь важный подарок, что ничем не лучше тех женщин, которые приходят к мужчинам за плату, желая своим телом заработать денег на пропитание этого красивого тела.
«А если у него ещё кто-то есть кроме меня?.. Какая-нибудь взрослая тётка?»
Пару раз, злясь на чересчур придирчивых учительниц, она воображала их проститутками. Воображала так живо, что сама верила своей мимолётной фантазии. И теперь омывая своё тело, она была уверена в том, что скоро шмыгнёт в комнату Рахмана и будет лежать на его кровати нагая и прекрасная.
Сейчас ей было плевать на школу. Она собиралась прогулять и завтрашний день. Инна усмехнулась, она вдруг представила, как всполошится Таисия Ивановна, как будет жалеть о том, что выставила её из класса.
Инна не любила эту строгую женщину. Та вела себя совсем неразумно. Старалась не угождать ученикам, а бороться с ними, эта отвага ужасно бесила Инну. Она почитала в других только трусливую слабость и полную готовность к внезапной и совершенно полной дефекации.
Она могла так испытывать этих двух фантазёрок. В случае с Таисией Ивановной она, такая страшная и ужасная Крамер, была всего-навсего жалким гавкучим щенком – щенком, который только лаял, но никак не решался укусить.
Инна бахвалилась тем, чем должна была бы стыдиться. Другие девочки явно не делали того, что так легко и просто делала она, и чем она отчаянно гордилась. Эта нелепая гимнастика, гимнастика для зачатия детей, была единственным отличительным знаком её похотливой взрослости. Инна гордилась этим своим отличием, гордилась и отчаянно понимала, что если она перестанет этим гордиться, то вероятно должна будет убить себя.
Сейчас смывая со своего смуглого тела пену, она была даже рада. Она словно бы готовилась к какому-то особому ритуалу. Обычно Рахман позволял ей делать с собой всё, что она хотела, он был только ребёнком, которого ублажают. Инна делала всё, что она хотела и считала это своё поведение вполне нормальным.
С другими мужчинами она бы не могла быть столь смелой и бесстыдной. Так начинающий шахматист охотно играет с профаном в шахматах, но отчаянно страшится встречи с гроссмейстером. Инна считала себя похотливой богиней, но очень боялась разом пасть на землю, стать всего-навсего развратной девчонкой, девчонкой, которую все используют и которую все презирают.
Родители никогда не задумывались о чистоте её тела. А она сама всё более отдалялась от них. Особенно от отца, который также был учителем, и который стыдился своей педагогической и родительской неудачи.
Он теперь все свои силы отдавал газете. «Рублёвский вестник» охотно читали, он расходился на лотках у торговцев, как горячие пирожки. А силуэт конного вестника с большой трубой у губ явно примелькался. Его видели и на бортах троллейбусов и на баннерах и просто нарисованных на стенах домов.
Инна отдалилась и от отца, и от матери. Она не прощала им особой трусости, они теперь относились к ней не как к дочери, а как к своей вечной и почти роковой квартирантке.
Инне тоже хотелось платить им той же монетой. Просто не обращать внимания на слова отца и матери. Она понимала, отлично понимала, что они брезгуют ею, словно бы случайно найденным на помойке стаканом, стаканом, которого вероятно касались губы бомжа.
Рахман был её третьим мальчиком. Его она подцепила на полуподростковой дискотеке. Туда не пускали откровенно взрослых мужчин, зато школьники могли беситься там под иноземные хиты.
Лучи прожекторов упирались в блистающий вверху шар, тот рассыпал по потолку и стенам световые кружки, а громкая и ритмичная музыка заставляла всех извиваться и дрожать, словно бы они были не людьми, но только фабричными прессами.
Инна сама не помнила, как оказалась напротив Рахмана. Тогда она не знала его имени и просто извивалась перед ним, словно бы змея в брачный период, желая не то напугать, не то соблазнить своего визави.
Модные вещи выделяли ей среди других девушек, в полумгле зала, они могли бы извиваться и совершенно голыми, это было честнее, чем притворяться стыдливыми. Этот танец был схож с половым актом. Инна это чувствовала не только умом, но и своим всё более заводящимся телом.
Рахман тоже не был похож на невинного мальчика. Он наверняка уже видел голых девочек, но не только видел, но и всерьёз щупал их. Инна всегда чуяла чужую похоть и отзывалась на едва слышимый другим призыв такой же похотью.
Ей вдруг захотелось быть рядом с этим парнем. Обнимать его, гладить по волосам, а главное прислуживать ему во всём. Рахман был не чист, но и не свят, потому-то он ей и нравился, нравился гораздо сильнее отца.
Теперь она жалела, что так легко согласилась на большее. Рахман больше не боготворил её, напротив, он просто жаждал обладать её телом, видеть её голой вошло у него в привычку, и теперь было трудно отказать ему в этом.
Инна теперь только по привычке продолжала бахвалиться. Её пугало, что она стала в его глазах личной путаной, и что он теперь может передать её кому угодно, возможно даже и бомжу, чей пенис она должна будет ублажать.
Вот почему Людмила и Нелли вызывали у неё стойкую неприязнь. Нелли относилась к ним с предубеждением, словно бы стойкий запойный алкоголик к прирожденному трезвеннику.
Вымывшись, она проинспектировала указательным пальцем свой анус. Это движение она сделала автоматически, не желая марать член Рахмана в дерьме. Впрочем, для его смелого пениса у неё больше не было запретных ни входов, ни выходов.
Одно только пугало её, а что если и отец Рахмана захочет поиграть с её телом, что если он возьмёт её точно так же, как он, вероятно, поступает с Нателлой Робертовной.
Соорудив из махрового полотенца нечто вроде набедренной повязки, Инна скользнула в комнату Рахмана.
С множества постеров на неё тотчас же уставилось множество полуголых красоток. Она словно бы попала в импровизированный гарем – и его обитательницы жадно шептали: «Ещё одна! Какая она некрасивая! Какая уродливая! Нам как раз нужна поломойка и асенезаторша!».
Инна вдруг почувствовала на своём теле невидимых, только воображаемых ею розог. Родители никогда всерьёз ей не наказывали, позволяя ей свободно катиться в бездну греха. Они, вероятно, считали такое своё поведение вполне оправданным. Инна ведь только по нелепой случайности не сидела теперь на скамье подсудимых.
Ей было страшно совершать преступление. Но только наяву, но не в своём воспаленном мозгу. Сейчас ей хотелось сорвать все эти дурацкие картинки, сплясать на них отчаянные танец победы, а главное уничтожить всех тех, кто, по её мнению, презирал её за развратность.
Рахман возвращался домой с учёбы.
Он охотно переехал бы из дома в общежитие или на съёмную квартиру, но только так, чтобы жить там одному, а не с какой-нибудь глупой и наиболее отвратной старухой.
Он согласился бы разве что на Инну, видя в ней, то просто умелую сожительницу, а то и жену, чьим телом он был бы вполне доволен.
Она была самой лучшей. И не потому, что охотно предлагала себя, не стыдясь быть перед ним в том виде, в каком она выпала новорожденным младенцем из живота своей матери, а потому, что была не похожа ни на его мать, ни на сестру и была до сих пор почти неизвестна ему..
Сейчас одетый модно и красиво он откровенно скучал. Рахман слишком часто ловил на себе восторженные взгляды домашних девчонок, но отчего-то не решался рисковать, встречаясь с ними. Эти девочки были прилипчивы, как мухи. Они вились над ним, и каждая старалась отогнать других прочь.
Рахман теперь представлял, как станет общаться с Инной. Им удавалось пройти по краю пропасти. Рахман отчего-то побиавался возможного отцовства. Нельзя было сказать чего он опасался сильнее – нехорошей болезни или возможной беременности Инны. Та лёгкость, с которой он сношал эту девушку пугала его, Инна вела себя, словно бы развязная сирота, одинокая во всём свете и давно уже поставившая на своей девичьей судьбе большой и жирный крест.
Эта легкость, с которой он овладевал ею, была наиболее непонятной. Инна соглашалась на всё, в отличие от проститутки не требовала от него денег. Она была добровольной рабыней, его служанкой, гаремной невольницей, которую он не мог презирать, оттого, что не знал до конца.
Он вышел на ближайшей к дому остановке и довольно быстро зашагал к дому.
Сейчас вечером он охотно бы повторил все те телодвижения, которые совершал, словно бы особый заученный им танец. Разрядился бы, словно бы залежалый пистон, дабы погрузиться в приятную сонную дремоту.
Шум открываемой двери заставил Инну слегка насторожиться.
Она лежала на постели в позе гойевской «Обнаженной махи» и с каким-то странным интересом ожидала того момента, когда войдёт в комнату её повелитель.
Наверняка, он уже увидел и её куртку и сброшенную одежду и бельё. Они так и остались лежать на полу в прихожей.
Инна усмехнулась. Она вдруг представила Рахмана ползающего на четвереньках с лупой в руках, вероятно считающим, что она стала едва заметной лилипуткой. Это было бы забавно, и впрямь затеряться в ворсе ковра или в каком-нибудь другом мире, и жить там свободно и легко.
Нателла Робертовна отправилась не на прогулку по городу. Она выскользнула из дома незаметно, пользуясь тем, что неожиданная гостья не слышит её из-за падающей из душа воды.
Дверь была заперта на ключ, а второй ключ был лишь у сына.
Нателла Робертовна повела свою дочь Роксану в музыкальную школу, отлично понимая, что дурно поступает, запирая Инну, словно бы преступницу.
Она однажды даже подумывала подставить её, обвинить в краже бабушкиных украшений, и этим навсегда избавить сына от этой развратницы.
Но на место Инны могла явиться какая-нибудь другая - Карина или Ольга. Её сын был вполне развращен, развращен исподволь, совершенно незаметно для себя самого. Она даже не знала имени той ужасной развратительницы, что погубила её чистого и наивного Рахмана.
Её красивая и внешне целомудренная дочь инстинктивно отгораживалась от непристойного брата. Она жила в пределах своей комнаты, выбегая разве что по малой и большой нужде в туалет и на помывку в довольно красивую и вполне стильно отделанную ванную комнату.
Но всё же между ними не было никакой особой дружбы. Это обстоятельство даже радовало –Нателла хорошо знала, что этот парень совершенно чужой для этой красивой девочке.
Нателла слишком дорожила своей тайной. Она была твёрдо уверена, слишком наглый и одновременно трусливый Марат не влил в будущую дочь ни капли своего семени.
Роксана хранила молчание. Она молчала не потому, что берегла своё горло от холода – ей было стыдно за мать, за себя, за такого мерзкого брата. Всё то, что брат делал, было вызывающе противным – особенно эта шумная и мерзкая возня.
Инна не часто приходила к нему. Но когда приходила, отрывалась по полной. Вот и теперь она явилась в их квартиру совсем не случайно.
Роксана старалась не думать об Инне, она побаивалась стать такой же, ведь и её тело возбуждалось от этих страстных криков и вида чужого обнаженного тела.
Сейчас она старательно запоминала порядок нот. Ре-минорная маленькая прелюдия была затвержена назубок, словно бы сура из Корана. Эта красивая зеленая книга теперь была всегда на виду. Отец нарочито торжественно творил намаз, расстилая свой молельный коврик и обращая своё лицо по направлению к Мекке.
На дочь он смотрел, как на дорогую, но отчего-то нелюбимую куклу, отдавая своё сердце только своему первенцу – нагловатому и не вполне честному Рахману.
Нателла помогла дочери снять красивый детский пуховик, довела до кабинета и глубоко вздохнула.
Сидеть в вестибюле бывшего горкома КПСС было немного страшно. Она сама так не решилась встать коммунисткой, просто делала то, что требовал от неё нагловатый муж – вкусно его кормила и не задавала неудобных вопросов.
Муж так и не дал ей полной свободы, он был скорее улыбчивым надсмотрщиком, чем родным и любимым человеком. Нателла с жалостью к себе вспоминала прошлое, она красивая и такая самоуверенная комсомолка, которой пришлось сделать то, что было так противно и мерзко –выйти замуж за нелюбимого.
Теперь, уперев взгляд в табло электронных часов, она молчала. Можно было выйти на свежий воздух, пройтись по площади, но ей было отчего-то страшно. Мысли метались в голове от дочери к сыну и обратно.
Рахман удивленно уставился на голую Инну.
-Ты чего тут растелешалась?
- А меня твоя мамочка раздела. Да ещё и заперла.
-Чего тогда припёрлась, говорю. В одном месте зачесалось?
Рахман усмехнулся. Он вдруг привык к Инне, словно бы к чересчур надоедливой кошке. Та сама липла к нему, ведя всё более мерзко, словно бы он сам приручил её. И теперь был ответственен за все её глупости.
Инна напряженно ждала. Рахман небрежно сел на кровать. Инна попыталась его обнять, коснуться своей изнывающей от ожидания грудью.
- Перепихнёмся?
Инне стало ужасно стыдно. Она была готова провалиться сквозь землю. Да, она была его давалкой. Она, такая уверенная перед стыдливыми школьницами теперь была готова на всё, только бы ублажить своего восточного господина.
Она стала делать, что делала уже давно. Руки потянулись к ширинке джинсов Рахмана, вытянули чересчур вяловатый и от того выглядящий недозрелым член. Рахман привык к такой мерзкой дойке.
Инна была вся покрыта потом вожделения. Её язык ловко, словно бы тряпка умелой уборщицы по дорогой мебели, скользила по члену Рахмана.
«Хуесоска!» - прозвучал в её голове надменный и одновременно издевательский голосок Нелли.
Изо рта этой недотроги издевательски пахло «Поморином». Она, разумеется, побрезговала бы делать то, что делала сейчас Инна. Наверняка Нелли сидела сейчас в своей светлице и...
Инне захотелось тотчас расплакаться. Она теперь была никем, жалкой развратницей, чьё тело было всего-навсего чужой сексуальной игрушкой.
Её соперницы не сводили с неё глаз. Их неживые взгляды впивались в покрасневшую от стыда кожу, словно бы жала безжалостных комаров
Член Рахмана теперь гордо смотрел вверх. Рахман улёгся на кровать, а она, осторожно, но умело направила эту мерзкую дубинку в своё поруганное лоно.
Туда мог вполне попасть любой мужской орган. Инна этого боялась больше всего на свете. А что, если её и впрямь превратят в хроническую шлюху, а затем заставят ублажать всех мужчин подряд – от вонючих бомжей до олигархов?
Отец бы не стал бы её тогда защищать. Инна была в этом уверена на все сто процентов. Он явно тяготился ею, старался приходить домой как можно позже.
После этого скверного во всех смыслах перепиха, она с трудом отыскала свою помятую одежду и стала робко одеваться, вероятно, считая, что должна выйти на ветер и мороз совершенно нагою, словно бы настоящая библейская блудница. Целый ряд падших женщин – от гётиевской Маргариты до толстовской Анны Карениной промелькнули в её голове, сверкая всеми красками радуги и рассыпаясь в пыль, словно бы мыльные пузыри.
Модные вещи теперь явно чурались её опозоренного тела, она с трудом сумела прикрыть наготу, и Рахман величественно и довольно нахально позволил ей выйти вон, открыв своим ключом тяжёлую железную дверь.
Ему было отчего-то стыдно. Возможно, он уже не любил это льстивое и вечно пресмыкающееся перед ним тело. Да, Инна со всем своим гонором и своими амбициями была всего-навсего мерзким и скверным телом. Рахман пошёл в ванную комнату, вымыл руки и с какой-то жалостью взглянул на свой оскверненный похотью член.
Эта забава затягивала его самого, затягивала, как трясина, не давая возможности позвать на помощь...
Рейтинг: 0
260 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
