Главная → Проза → Крупные формы → Романы → Дщери Сиона. Глава тридцать первая

Дщери Сиона. Глава тридцать первая

25 июля 2012 - Денис Маркелов
Глава тридцать первая
« Висит груша, нельзя скушать…» - сквозь плотно сомкнутые губы пробормотала ли или только подумала несчастная Лора.
С её головы слетала прядь за прядью. Девчонка, что стригла её волосы, воспринимала её, вероятно, как ещё одну золотую овечку. И мстила за собственное оболванивание и стыдную, непереносимо стыдную наготу.
Но Лоре было всё равно. Нет. Она не боялась, просто была отчего-то равнодушна ко всему, что делали с её телом. Тело, красивое юное тело заслужило эту муку. Оно никогда особенно не страдало до этого дня. И вот теперь расплачивалось за весь прежний комфорт и недоступность…
…Наверняка шёл уже второй час её мучений. Лора боялась впасть в забытьё. Да и сами служанки также не хотели откладывать решительный шаг назавтра. Они щипали Лору за мягкие места, били её по щекам, прыскали в лицо холодной водой. И пугали горячей.
Волосы теперь напоминали султаны от кукурузных початков, они лежали на полу. И по ним ходили, растаптывая их, как солому, заставляя плакать по их былой ухоженности и красоте. Зато голова Лоры становилась идеально розовой и ужасно потной. Солоноватый ручеёк сбегал у неё со лба, сбегал и заставлял морщиться. Лора вспоминала, как дома долго возилась со своими волосами, как гордилась ими. Как однажды ей предложили роль Рампунцель. Но она побоялась, что её пряди отрежут по-настоящему; и она превратится в уродку, над которой все станут потешаться, словно бы над подхватившем лишай породистым щенком женского пола.
Ирина злилась больше всего. Её клонило в сон, а нужно было ещё заклеймить.
Кулинарная формочка отлично подходила для клейма. Ирина чувствовала приступ вдохновения. Она сама устала от пугающего светопада тот лился на них из лампы, как Ниагарский водопад, обжигая своим прикосновением не только  кожу, но и душу, которая задыхалась под его напором…
Шутя старалась держаться в стороне. Она не могла покинуть комнату, но была не здесь. Не с этой довольной удачной охотой толпой. Она думала о той, еще не до конца преобразившейся Какульке. О той самой подруге, что надеялась так легко и просто перечеркнуть почти два месяца унижений.
В душе прежней Какульки был настоящий кавардак. Она два часа просидела в ванной комнате, пытаясь избавиться от позорящего её прозвища. Но то, словно бы въелось в кожу, красноватые буквы не хотели бледнеть ни на йоту, они продолжали пламенеть на её худой спине, словно неоновая надпись рекламы на магазине..
Страх никогда не вырваться из цепких лап настоящего нарастал. Ей то хотелось, вновь почувствовать себя Людочкой. Но как она должна была себя чувствовать, что говорить, как улыбаться? – она не знала. Её имя было под запретом. А называться чужим именем было как-то страшно. Словно бы есть заживо жабу…
Вчерашняя уборщица попыталась по привычке пропеть: «Я – Принцесса!», но тот час сплюнула. От этих слов пахло неискренностью. Также как от её кучи экскрементов пахло дерьмом. Несчастная сплюнула на дно ванны и крепко задумалась.
Напрасно она пыталась избавиться от страха. Тот не хотел её отпускать, как липкая бумага не отпускает муху…
«Наверное, она уже какает. Сидит на корточках и срёт. Срёт… Интересно, а какие у неё какашки? Смешные, должно быть. И вообще. Ведь она может придти ко мне. Приходила же я к ней, чтобы помыть этот грёбаный унитаз. Да и вообще, что я буду делать, если она нападёт на меня? Неужели мы будем здесь валяться по полу и решать, кому из нас оставаться живой?
Ответа не было. Да нынешней безымянной, но пока ещё живой девушке это было не нужно. Она изнывала от безымянности. Быть просто телом, поруганным голым телом было ужасно страшно. Её, словно бы забыли в тёмном парке. Наступала ночь и на её теле должны были остаться отметины от чужой похотливой злобы – криво написанные матерные слова и смачные, но не всегда точные плевки.
Она кое-как вытерла своё съёжившееся от стыда тело и побрела к постели, стараясь не думать так грустно о себе или о своём теле.
 К утру они обе забылись. Бывшая ещё вчера Лорой гостья после пятой по счёту плюхи отозвалась на кличку «Какулька». На её теле и во рту оставался запах свеженаваленным экскрементов. Она не помнила зачем, а, главное, как жрала их, содрогаясь от стыдного волнения. Словно бы это были не её собственные экскременты, а уже подтаявший, и от того еще более противный тортовый крем шоколадного цвета...
Девчонки убедились в её покорности. Лора вдруг подумала, что случись это всё на сцене, она сорвала бы целую овацию. Но это был не спектакль, это была жизнь, её новая жизнь. Уставшее и оскорбленное тело взывало о покое. И она сжалась в комок, превратившись в подобие эмбриона, теперь хотелось только одного - нескольких часов сна…
 
 
Людочка пробудилась ближе к полудню. Она лежала на чистой постели. Лежала и не могла до конца вспомнить, как оказалась в этой комнате…
«Неужели я посмела после того мыла унитазы заснуть здесь? Нет, нет… Но где же тогда Лора? А. помню, она уехала с хозяевами на презентацию, но скоро вернётся, надо бежать!»
И она почти уже вскочила и собралась дать дёру. Как вдруг в дверь постучали.
«Кто это? Если это не Лора. Так кто? А Маргарита, Она сейчас возьмёт меня за руку, поведёт к Ирине – и о, ужас…
Несчастная сжалась в комок. Мысленно она уже претерпевала очередную экзекуцию, ощущая, как прут от виноградного куста достает до её самых отзывчивых мест, заставляя глаза вновь наполняться жгучими и от того еще более стыдными слезами.
« Можно войти?» - донёсся до несчастной чей-то рассудительный и очень спокойный голос.
«Шутя? Слава Богу… Слава Богу. Что это она…»
Людочка вздрогнула и вдруг, словно заскучавший ребёнок при звуках голоса матери или старшей сестры, бросилась к двери и начала отпирать её, трясясь всем телом от нетерпения…
Шутя была невозмутима. Она смотрела на свою подругу.
«Ну, как? Оклемалась немного? Я же предупреждала тебя. Что это будет нелегко…»
«Что?»
«Влазить в чужую шкуру. Ей ведь тоже пришлось не сладко…»
«Кому?»
Только сейчас до нынешней то ли Людочки, то ли Лоры стало доходить весь ужас прошедшей ночи. Она как-то позабыла о ней и воспринимала все эти мысли, как воспоминания о затейливом сне, таком же, что ей «снился» в ночь на Первое мая. Но тогда та оргия веселила, поднимала её над прошлым, заставляла верить в собственную неуязвимость и настоящую, а не выдуманную взрослость…
- Так это правда, - пролепетала она, покрываясь вся липким потом.
- Да, правда. Правда. Она так же, как и ты ела дерьмо. Но только она никого не предавала. А вот ты…
- Я… Я…
Несчастная дочь адвоката покраснела, как только что поспевший помидор. Румянец разлился по её коже так, как алый цвет акварели разливается по очередному листу книжки-раскраски, под неумелой кистью маленького художника.
- Шутя. Ты ведь знаешь, я не хотела. Я не понимаю, как могла сморозить такую глупость. Ну, прости меня. Прости… Я тогда была глупой, не умела даже толком кудахтать. А теперь, я умная, я умная, и мне стыдно…
Она была готова упасть перед этой стройной девушкой на колени, обнять её за голени и долго по –собачьи преданно смотреть в глаза, вымаливая прощение. У неё наконец появлялась подруга. Не кукла, которая могла выпевать только одну. Всем опостылевшую фразу, но настоящая подруга, от которой нельзя было скрыть ничего.
Шутя читала её мысли. Они были несложными. Та, что еще недавно втаптывала свою прежнюю подругу в грязь, смотрела на неё, как на идола, смотрела и вгоняла своим немым обожанием её, Шутю, в ступор.
 
Будучи еще вчера Лорой Синявской, свежеиспеченная золотарка не понимала, чего от неё хотят.
Она переводила взгляд с одной девчонки на другую – та походили на поджарых и ужасно злобных от вечного голода дворовых собак. Они сбились в стаю, а она была одна, одна.
«Ну, чё – не въехала до сих пор? Хватит, отоспалась на мягкой постельке. Сейчас ты у нас повкалываешь, сука…
Ирина, а это была она присовокупила к этой фразе, столь длинный матерный эпитет, что Лора едва не стала свекольно красной.
Ей показалось, что её муки еще не закончились и эти, похожие на канибалок, девушки начнут заживо сдирать с неё кожу.
Оксана почувствовала растерянность во взгляде новенькой. Теперь надо было сделать так, чтобы она сменилась покорностью и страхом. Хозяин любил, когда его сексуальные куклы превращались в удобные манекены, он, как и его жена боялся живых и своенравных людей. Зато на полумертвых от страха куклах отыгрывался за все свои прежние унижения.
Теперь такой поруганной и доступной куколкой должна была стать его названная родственница.
- Слышь, что встала, как Венера Боттичелли?! Давай пизду покажи!
- Зачем?
- Затем, чтобы знать порченная ты или нет.
- Это как - порченная?
- Слышь, ты притворяешься или как? Одна нам тут мозги компостировала, теперь с этой возись. Слушалась бы старших, поехала к своей мамочке, а так. Давай, не стесняйся – здесь все свои.
Лора машинально присела на корточки и развела в стороны ноги. Открывая чужим взором свои ещё пока девственные гениталии. Ей стало даже интересно, что случилось бы будь она более опытной.
«И зачем я только послушалась мать? Могла бы к Светке Леоновой пойти жить. А теперь сиди перед ними, как Царевна-лягушка!».
«Что ж, неплохо. Мы на сегодня тебя от основной работы освобождаем. Будем тебя уму разуму учить. Вот она тебе секс-грамоту преподаст. Как под мужиком от страха коньки не отбросить. Ведь тебя, милая, и в попу, и в писю, и в хлебало дрючить станут..»
Лора ничего не понимала. Она вдруг поняла только одно, что всё это не сон, а что-то хуже, более мерзкое. Мерзкое и страшное.
Она не собиралась и дальше пластаться перед этим сбродом, но как уйти и не только из этой холодной комнаты, но и вообще из этого мира?
Он был навязчивым, словно ночной кошмар. Лора ущипнула себя за бок. И вдруг поняла, что не спит, что это реальное сновидение всерьёз засосало её, как болото засасывает непослушных и чересчур самостоятельных девочек.
Эти хулиганки вытекли прочь, словно бы их высосали из комнаты. Как шприц высасывает из ампулы лекарство.
Лера смотрела на новенькую с сожалением.
- Лера, - сорвалось с её сухих губ…
- Нет. Лора…
- Это ты была Лорой. А я – Лера. А ты вчера сама перекрестилась в Какульку. Теперь вот и зовись, как сама захотела…
- Но меня же били.
- Ага. А молодогвардейек думаешь павлиньими перьями  по попам гладили? Однако, они зря не кудахтали. Вот тебе еще и покудахтать придётся. И не просто, а с выдумкой. Оксана выдумку любит.
- Это кто же – Оксана?
- У неё глаза зелёные. И вообще надо старших по запаху признавать.
- А ты тогда кто?
- Я – уборщица. Хожу, пыль вытираю. Ирина тут за смотрящую. Она и наказывает и милует. Шутя для хозяев стихи читает. Да ты её и раньше видела.
Лора потупила взгляд. Она теперь удивлялась, как могла быть равнодушной к этим живым телам, быть столь заносчивой, что не задумываться о собственной судьбе. Неужели она думала, что дядя позволит ей улизнуть?
Она вспомнила, как уныло сидела на материнской свадьбе. Та была по-домашнему скромной. Были только слегка весёлые сослуживицы матери. Одна их них набивалась в посажённые матери, а Константин Иванович смотрел на свою мать глазами нашкодившего щенка.
Теперь она сожалела, что не пошла тогда на принцип. Что не устроила матери скандал. И не потребовала открытия всех карт. А вместо этого покорно, как кукла, встала на указанное ей место.
Теперь, трогая подушечкой указательного пальца свою и так встревоженную щёлку, она смирялась со своей судьбой. В конце концов, она сама накаркала себе весь этот ужас.
«У тебя не плохо получается. Ещё немного и ты поймаешь волну…».
Страх стал уступать место стыдливому безразличию. Лора словно бы таяла в невесомости, как тает кусок сливочного масла на раскаленной огнём сковороде.
Ей хотелось испариться, стать невидимой, превратиться в едва заметный парок. В мыслях, она вырывалась из этого страшного замка, подобно привидению и летела прочь, ни чем и ни кем не сдерживаемая.
Но ей не куда было лететь. Возвращаться в Нижний, жить там, подобно невидимому никому домовому или пытаться отыскать своего настоящего отца, отца, который предал её, предал, как предают сначала игрушки, а потом и людей… близких людей.
«А теперь попробуем более смелые средства. Вот это. Конечно. Это не банан, но всё же…».
Лора взяла в руки маленький миленький корнишон,   взяла и попыталась ввести его внутрь. Но страх перед болью остановил её. Было глупо бояться, словно какой-нибудь прививки или сдачи анализа крови. Лора терпеть не могла медицинских манипуляций. От одного вида металлических инструментов и белых эмалированных корытец с чёрными ободками её начинало тошнить, а перед глазами начинали вертеться зеленоватые пятна.
«Осторожно, а то он догадается. Хотя, и та девчонка могла ведь порвать себе эту дурацкую перепонку!»
Лора вспомнила попытки Руслана. Он тыкался ей в лоно пенисом, словно бы щенок носом в миску с кормом, тыкался и стыдливо сопел, покрываясь от волнения липким и неожиданно зловонным потом. Он был слегка нелеп в своем природном состоянии. Противен. Как бывают противны увеличенные стеклом микроскопа кишечные черви.
И вот теперь. Теперь она была в роли настоящей а невыдуманной пленницы. И теперь никакая шапка-невидимка не могла ей помочь. Тем более этот глупый самозванец Руслан.
 
 
 
* * *
                Почти всю ночь Валерий Сигизмундович провёл в шикарном Рублёвском казино. Здесь привычно ставили, на зеро, на чёт и нечет, играли в блэк-джет…и вообще приближали этот заволжский городок к Европе, старательно и неторопливо, как делают свои дела все степные люди.
Валерий Сигизмундович задумчиво потягивал теккилу. Он пил скорей из мальчишеского любопытства, не забывая время ль времени поглядывать на свою расторопную секретаршу, та отчаянно рисковала у игорного стола, словно бы та молодая графиня из оперы Пушкина.
                А на подиуме, под большим экраном разворачивалось полутеатральное действо. Из-за правой кулисы вышел полноватый и рыжеволосый человек. Он был не слишком высоким и казался актёром на роль разнообразных коротышек, начиная с Незнайки и заканчивая маленькими полноватыми божками любви. Вот и теперь за его спиной виднелись тщательно накрахмаленные крылья, а колчан со стрелами должны были убедить всех, что он не лицедей, а полноценный бог Любви.
-Вы знаете, что он делать собрался? – спросил один из посетителей, с видом отпущенного погулять подкаблучника. Он был уже подшофе и от того еще более противен своей разговорчивостью
- Что? – смирив свою брезгливость, произнёс Оболенский.
- Пердеть. Просто пёрнет и всё. И пердёж у него такой громкий, тягучий. Раньше так пароходы на реке гудели. Встретятся и гудят. А сейчас люди совсем разучились пердеть. Похоже, как будто два грузовика при встрече от запора в выхлопной трубе освободились.
-Он, что клоун?
- Да кто его знает. Тут многого кого увидеть можно. Несчастные люди – почасовики. Отработают своё и уходят. Меня ведь тоже не просто так пускают.
- Вы тоже пердите?
- Да, нет, просто мы с хозяином этого вот заведения учились в одном классе. Я был отличником, а он на тройках ехал и ехал, и еще похваливался. Я тогда, дурак, смеялся над ним. А он прав оказался. На тройке-то быстрее к счастью-то приедешь. Вот он меня по старой дружбе жалует иногда. А, я смотрю, Вы – тоже человек состоятельный. Пиджак не у Бове покупали?
- У Бове?
- Ну, да… Тут открылся один магазин. Потомок славного наполеоновского солдата, заграничными костюмами торгует, забавный господин. И лицо Ваше тоже мне немного знакомо, вы не сердитесь, что я так запросто. Просто в этом муравейнике трудно найти человека…
- Все – муравьи?
- Отчасти. Помните? «Я ни ночью, ни днём. Не хочу быть муравьём, а хочу навеки, быть человеком!». Я ведь, помнится, это ещё пионером читал. Забавная повесть. Автор с такой звериной фамилией. Медведенко… Или Медвядкин… Не помню уже…
- Медведев, кажется. А что. Вы тоже хотите быть человеком?
- Хочу. Когда посмотришь, на что мы тратим жизнь. Ваша как фамилия?
- Оболенский…
- Громкая фамилия. И я где-то видел похожую фамилию,  совсем недавно. Помнится, был листок. На нём фото. Ах, как же я сразу не догадался. Вы тогда ещё по телевизору выступали. Говорили, что у вас дочь пропала.
Оболенский слегка покраснел. Он вдруг вспомнил завет Михаила Булгакова.
«А что, если этот пьяница подсадная утка, манок, а я, как глупый селезень, плыву в западню? Селезень».
 Он вспомнил этого замаскированного под шотландца утёнка, вспомнил и почувствовал себя несчастным вечно попадающим в переделки Мак Даком по имени Скрудж.
Между тем на сцене появилась обнажённая девушка с завядшей розой в руке. Она держала её, как неумелая певица держит микрофон и с каким-то вызовом исторгала из своего нутра злые рифмованные строки. Они напоминали красивую, но совершенно не запоминающуюся мелодию. Оболенский пытался сложить из этих фраз определенную картину и не мог, та вновь рассыпалась, словно бы узор в калейдоскопе.
«Вот эту девушку я хорошо знаю. У неё мать инсульт разбил. Хорошая была женщина, только умная не в меру. От большого ума и от мужа ушла. Квартиру они разменяли, да неудачно. Из огня так в полымя, как говорится. Дарья всё пыталась в люди выбиться. Помнится, письма в столичные журналы писала, стихи туда посылала, рассказы…
 Я это потому знаю, что мне иногда просили письмо передать. Оно со штемпелем журнала было, но всегда отказы приходили. Что-то им не нравилось. А вот теперь она тут подрабатывает.
- А что же она голая?
- А сейчас ночь. За это ей деньги платят. Поэт должен быть открыт не только душой, но и телом. Иначе он не поэт, а балаболка. А у нас все пытаются быть поэтами, пытаются. А к барьеру не хотят идти. И на Соловки, заметьте, тоже не едут. Зато просто языком балаболить… И, эх. Вот вы человек с деньгами. Успели подобрать, когда на дороге-то валялись. А кто не посмел, или побрезговал, или совесть, скажем, его остановила. А, может быть, скажем прямо трусоват он был. Помните, как у Пушкина? «Трусоват был Ваня бедный». Вот и он такой же Ваня. В каждой собаке вурдалака видит. А деньги увидит, так вообще зачурается и в подпол от греха спрячется. А вы вот не побоялись. И кто вы после этого? Умный или дурак?
- Это как посмотреть…
- Именно. Как посмотреть. Сначала перо, потом жар-птица, за ней – царь-девица. Вот-вот. Одно за другим. И возможно. Что вы и не думали о такой именно цепи событий.
Даша ужасно стеснялась. В её глаза очень чесались от вставленных контактных линз. Те высохли. И царапались, заставляя невольно прижмуриваться и как божьего избавления ожидать мгновения, когда снимет их и сменит на некрасивые очки с разными стёклами.
Наконец, ей позволили уйти в малозаметную дверь.
Тут в служебных помещениях пахло цирком.
Она проскользнула в свою уборную и принялась превращаться в обычную горожанку. В такую же блёклую интеллигентную девушку со своими проблемами.
Обычно её довозили до неприметного полубарака. Здесь было трудно жить, деля маленькую комнатушку с больной почти потерявшей былую привлекательность матерью. Соседи были недовольны частыми Дашиными  отлучками по ночам, и советовали отправить мать в богадельню. Но Даша не соглашалась. Она надеялась со временем подняться над бытом, выйти в люди и забыть о своём горделивом сиротстве.
Перед выступлением она глотала успокоительные таблетки. Они превращали всё в сон. Она не чувствовала ни своей наготы, ни взглядов всей этой подвыпившей черни, ни того, что на неё смотрят, как на учёного примата в вольере.
                Даша вспоминала, как в 1986 году впервые пошла в первый класс. Она была крупнее своих одноклассниц. И очень обрадовалась когда к ней подошла довольно красивая темноволосая девушка в кофейного цвета платье с белым парадным фартуком, на котором тёмно краснел комсомольский значок. Девушка взяла влажную детскую ладошку в свою ладонь и повела Дашу  в кирпичное, стоящее буквой «П» здание, повела, стараясь приноравливать свои шаги к шагам Даши.
                Даша больше не видела свою провожатую. Она не выходила из пристройки, разве что в туалет, но и там не могла встретиться со своей провожатой.
                С годами она позабыла о ней. Школа с её заботами увлекала. Лет через пять в их школе отменили школьную форму и для всех начался сплошной урок физкультуры, подружки по классу напоминали забавных обезьянок в своих легинсах и нелепых китайских водолазках. Даша чувствовала от этого себя почти голой. Она даже отказывалась ходить на большой перемене в столовую и есть полагающийся ей рис с совсем безвкусными и от того еще более противными сосисками.
                Эти завтраки были ей противны. От переживаний классу к девятому она начала полнеть и выглядела вполне зрелой женщиной, когда заканчивала эту школу в 1995 году, еще не зная, сумеет ли стать полноценной университетской студенткой.
                Ей, по мнению мальчишек, вовсе не надо было вставать у них на пути. Они, эти красивые и милые парни разбегались по институтам. Как зайцы по норам. Даша презирала их, сама она шла на филфак в надежде понять слово, почувствовать его приятный, щекочущий ноздри аромат.
                Уже два года, как она писала стихи. Они получались слегка возвышенными – но пару её стихотворений оказались на спецполосе городской ежедневной газеты. Даша радовалась своему дебюту, как вдруг…
                Теперь, она села в неприметный служебный автомобиль. Он выехал с задворков клуба и помчался в центр на пересечение двух неприметных улиц. Возвращаться домой к полуночи было не так удобно, но её всегда выпускали самой последней, словно бы диковинку.
 
                Оболенский не помнил, как оказался на заднем сиденье своего «Вольво». Рядом была благоухающая духами Ксения Павловна, он по-дурацки тыкался носом ей в грудь, и машинально, по давно уже ушедшей в подкорку привычке пытался ухватить губами сосок.
                Июньская ночь близилась к рассвету. Оболенский приехал домой в пятом часу утра. Он не помнил, как дошёл до спальни, как разделся, но ближе к полудню, вдруг пробудился и увидел свою секретаршу. Та оставалась элегантной, даже будучи в неглиже.
                «Тут звонили с почтамта, вам пришла телеграмма от жены»,- проговорила она.
                - От жены?
                - Да она прибывает.
                Ксения Павловна быстро и чётко назвала дату, номер рейса и время прилёта борта из Москвы.
                Оболенский молчал. Он вдруг понял, что отвык от жены, что та вдруг стало слишком бестелесной за время своего отсутствия. Что теперь, он как маленький мальчик должен искать объяснение тому, что потерял её любимую куклу.
                «Хорошо, хорошо! Надо позвонить, позвонить в банк. Надо наконец кончать этот спектакль. Кончать…».
                Но до развязки было еще слишком далеко – и он это хорошо знал
 
 
 
 
.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2012

Регистрационный номер №0065224

от 25 июля 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0065224 выдан для произведения:
Глава тридцать первая
« Висит груша, нельзя скушать…» - сквозь плотно сомкнутые губы пробормотала ли или только подумала несчастная Лора.
С её головы слетала прядь за прядью. Девчонка, что стригла её волосы, воспринимала её, вероятно, как ещё одну золотую овечку. И мстила за собственное оболванивание и стыдную, непереносимо стыдную наготу.
Но Лоре было всё равно. Нет. Она не боялась, просто была отчего-то равнодушна ко всему, что делали с её телом. Тело, красивое юное тело заслужило эту муку. Оно никогда особенно не страдало до этого дня. И вот теперь расплачивалось за весь прежний комфорт и недоступность…
…Наверняка шёл уже второй час её мучений. Лора боялась впасть в забытьё. Да и сами служанки также не хотели откладывать решительный шаг назавтра. Они щипали Лору за мягкие места, били её по щекам, прыскали в лицо холодной водой. И пугали горячей.
Волосы теперь напоминали султаны от кукурузных початков, они лежали на полу. И по ним ходили, растаптывая их, как солому, заставляя плакать по их былой ухоженности и красоте. Зато голова Лоры становилась идеально розовой и ужасно потной. Солоноватый ручеёк сбегал у неё со лба, сбегал и заставлял морщиться. Лора вспоминала, как дома долго возилась со своими волосами, как гордилась ими. Как однажды ей предложили роль Рампунцель. Но она побоялась, что её пряди отрежут по-настоящему; и она превратится в уродку, над которой все станут потешаться, словно бы над подхватившем лишай породистым щенком женского пола.
Ирина злилась больше всего. Её клонило в сон, а нужно было ещё заклеймить.
Кулинарная формочка отлично подходила для клейма. Ирина чувствовала приступ вдохновения. Она сама устала от пугающего светопада тот лился на них из лампы, как Ниагарский водопад, обжигая своим прикосновением не только  кожу, но и душу, которая задыхалась под его напором…
Шутя старалась держаться в стороне. Она не могла покинуть комнату, но была не здесь. Не с этой довольной удачной охотой толпой. Она думала о той, еще не до конца преобразившейся Какульке. О той самой подруге, что надеялась так легко и просто перечеркнуть почти два месяца унижений.
В душе прежней Какульки был настоящий кавардак. Она два часа просидела в ванной комнате, пытаясь избавиться от позорящего её прозвища. Но то, словно бы въелось в кожу, красноватые буквы не хотели бледнеть ни на йоту, они продолжали пламенеть на её худой спине, словно неоновая надпись рекламы на магазине..
Страх никогда не вырваться из цепких лап настоящего нарастал. Ей то хотелось, вновь почувствовать себя Людочкой. Но как она должна была себя чувствовать, что говорить, как улыбаться? – она не знала. Её имя было под запретом. А называться чужим именем было как-то страшно. Словно бы есть заживо жабу…
Вчерашняя уборщица попыталась по привычке пропеть: «Я – Принцесса!», но тот час сплюнула. От этих слов пахло неискренностью. Также как от её кучи экскрементов пахло дерьмом. Несчастная сплюнула на дно ванны и крепко задумалась.
Напрасно она пыталась избавиться от страха. Тот не хотел её отпускать, как липкая бумага не отпускает муху…
«Наверное, она уже какает. Сидит на корточках и срёт. Срёт… Интересно, а какие у неё какашки? Смешные, должно быть. И вообще. Ведь она может придти ко мне. Приходила же я к ней, чтобы помыть этот грёбаный унитаз. Да и вообще, что я буду делать, если она нападёт на меня? Неужели мы будем здесь валяться по полу и решать, кому из нас оставаться живой?
Ответа не было. Да нынешней безымянной, но пока ещё живой девушке это было не нужно. Она изнывала от безымянности. Быть просто телом, поруганным голым телом было ужасно страшно. Её, словно бы забыли в тёмном парке. Наступала ночь и на её теле должны были остаться отметины от чужой похотливой злобы – криво написанные матерные слова и смачные, но не всегда точные плевки.
Она кое-как вытерла своё съёжившееся от стыда тело и побрела к постели, стараясь не думать так грустно о себе или о своём теле.
 К утру они обе забылись. Бывшая ещё вчера Лорой гостья после пятой по счёту плюхи отозвалась на кличку «Какулька». На её теле и во рту оставался запах свеженаваленным экскрементов. Она не помнила зачем, а, главное, как жрала их, содрогаясь от стыдного волнения. Словно бы это были не её собственные экскременты, а уже подтаявший, и от того еще более противный тортовый крем шоколадного цвета...
Девчонки убедились в её покорности. Лора вдруг подумала, что случись это всё на сцене, она сорвала бы целую овацию. Но это был не спектакль, это была жизнь, её новая жизнь. Уставшее и оскорбленное тело взывало о покое. И она сжалась в комок, превратившись в подобие эмбриона, теперь хотелось только одного - нескольких часов сна…
 
 
Людочка пробудилась ближе к полудню. Она лежала на чистой постели. Лежала и не могла до конца вспомнить, как оказалась в этой комнате…
«Неужели я посмела после того мыла унитазы заснуть здесь? Нет, нет… Но где же тогда Лора? А. помню, она уехала с хозяевами на презентацию, но скоро вернётся, надо бежать!»
И она почти уже вскочила и собралась дать дёру. Как вдруг в дверь постучали.
«Кто это? Если это не Лора. Так кто? А Маргарита, Она сейчас возьмёт меня за руку, поведёт к Ирине – и о, ужас…
Несчастная сжалась в комок. Мысленно она уже претерпевала очередную экзекуцию, ощущая, как прут от виноградного куста достает до её самых отзывчивых мест, заставляя глаза вновь наполняться жгучими и от того еще более стыдными слезами.
« Можно войти?» - донёсся до несчастной чей-то рассудительный и очень спокойный голос.
«Шутя? Слава Богу… Слава Богу. Что это она…»
Людочка вздрогнула и вдруг, словно заскучавший ребёнок при звуках голоса матери или старшей сестры, бросилась к двери и начала отпирать её, трясясь всем телом от нетерпения…
Шутя была невозмутима. Она смотрела на свою подругу.
«Ну, как? Оклемалась немного? Я же предупреждала тебя. Что это будет нелегко…»
«Что?»
«Влазить в чужую шкуру. Ей ведь тоже пришлось не сладко…»
«Кому?»
Только сейчас до нынешней то ли Людочки, то ли Лоры стало доходить весь ужас прошедшей ночи. Она как-то позабыла о ней и воспринимала все эти мысли, как воспоминания о затейливом сне, таком же, что ей «снился» в ночь на Первое мая. Но тогда та оргия веселила, поднимала её над прошлым, заставляла верить в собственную неуязвимость и настоящую, а не выдуманную взрослость…
- Так это правда, - пролепетала она, покрываясь вся липким потом.
- Да, правда. Правда. Она так же, как и ты ела дерьмо. Но только она никого не предавала. А вот ты…
- Я… Я…
Несчастная дочь адвоката покраснела, как только что поспевший помидор. Румянец разлился по её коже так, как алый цвет акварели разливается по очередному листу книжки-раскраски, под неумелой кистью маленького художника.
- Шутя. Ты ведь знаешь, я не хотела. Я не понимаю, как могла сморозить такую глупость. Ну, прости меня. Прости… Я тогда была глупой, не умела даже толком кудахтать. А теперь, я умная, я умная, и мне стыдно…
Она была готова упасть перед этой стройной девушкой на колени, обнять её за голени и долго по –собачьи преданно смотреть в глаза, вымаливая прощение. У неё наконец появлялась подруга. Не кукла, которая могла выпевать только одну. Всем опостылевшую фразу, но настоящая подруга, от которой нельзя было скрыть ничего.
Шутя читала её мысли. Они были несложными. Та, что еще недавно втаптывала свою прежнюю подругу в грязь, смотрела на неё, как на идола, смотрела и вгоняла своим немым обожанием её, Шутю, в ступор.
 
Будучи еще вчера Лорой Синявской, свежеиспеченная золотарка не понимала, чего от неё хотят.
Она переводила взгляд с одной девчонки на другую – та походили на поджарых и ужасно злобных от вечного голода дворовых собак. Они сбились в стаю, а она была одна, одна.
«Ну, чё – не въехала до сих пор? Хватит, отоспалась на мягкой постельке. Сейчас ты у нас повкалываешь, сука…
Ирина, а это была она присовокупила к этой фразе, столь длинный матерный эпитет, что Лора едва не стала свекольно красной.
Ей показалось, что её муки еще не закончились и эти, похожие на канибалок, девушки начнут заживо сдирать с неё кожу.
Оксана почувствовала растерянность во взгляде новенькой. Теперь надо было сделать так, чтобы она сменилась покорностью и страхом. Хозяин любил, когда его сексуальные куклы превращались в удобные манекены, он, как и его жена боялся живых и своенравных людей. Зато на полумертвых от страха куклах отыгрывался за все свои прежние унижения.
Теперь такой поруганной и доступной куколкой должна была стать его названная родственница.
- Слышь, что встала, как Венера Боттичелли?! Давай пизду покажи!
- Зачем?
- Затем, чтобы знать порченная ты или нет.
- Это как - порченная?
- Слышь, ты притворяешься или как? Одна нам тут мозги компостировала, теперь с этой возись. Слушалась бы старших, поехала к своей мамочке, а так. Давай, не стесняйся – здесь все свои.
Лора машинально присела на корточки и развела в стороны ноги. Открывая чужим взором свои ещё пока девственные гениталии. Ей стало даже интересно, что случилось бы будь она более опытной.
«И зачем я только послушалась мать? Могла бы к Светке Леоновой пойти жить. А теперь сиди перед ними, как Царевна-лягушка!».
«Что ж, неплохо. Мы на сегодня тебя от основной работы освобождаем. Будем тебя уму разуму учить. Вот она тебе секс-грамоту преподаст. Как под мужиком от страха коньки не отбросить. Ведь тебя, милая, и в попу, и в писю, и в хлебало дрючить станут..»
Лора ничего не понимала. Она вдруг поняла только одно, что всё это не сон, а что-то хуже, более мерзкое. Мерзкое и страшное.
Она не собиралась и дальше пластаться перед этим сбродом, но как уйти и не только из этой холодной комнаты, но и вообще из этого мира?
Он был навязчивым, словно ночной кошмар. Лора ущипнула себя за бок. И вдруг поняла, что не спит, что это реальное сновидение всерьёз засосало её, как болото засасывает непослушных и чересчур самостоятельных девочек.
Эти хулиганки вытекли прочь, словно бы их высосали из комнаты. Как шприц высасывает из ампулы лекарство.
Лера смотрела на новенькую с сожалением.
- Лера, - сорвалось с её сухих губ…
- Нет. Лора…
- Это ты была Лорой. А я – Лера. А ты вчера сама перекрестилась в Какульку. Теперь вот и зовись, как сама захотела…
- Но меня же били.
- Ага. А молодогвардейек думаешь павлиньими перьями  по попам гладили? Однако, они зря не кудахтали. Вот тебе еще и покудахтать придётся. И не просто, а с выдумкой. Оксана выдумку любит.
- Это кто же – Оксана?
- У неё глаза зелёные. И вообще надо старших по запаху признавать.
- А ты тогда кто?
- Я – уборщица. Хожу, пыль вытираю. Ирина тут за смотрящую. Она и наказывает и милует. Шутя для хозяев стихи читает. Да ты её и раньше видела.
Лора потупила взгляд. Она теперь удивлялась, как могла быть равнодушной к этим живым телам, быть столь заносчивой, что не задумываться о собственной судьбе. Неужели она думала, что дядя позволит ей улизнуть?
Она вспомнила, как уныло сидела на материнской свадьбе. Та была по-домашнему скромной. Были только слегка весёлые сослуживицы матери. Одна их них набивалась в посажённые матери, а Константин Иванович смотрел на свою мать глазами нашкодившего щенка.
Теперь она сожалела, что не пошла тогда на принцип. Что не устроила матери скандал. И не потребовала открытия всех карт. А вместо этого покорно, как кукла, встала на указанное ей место.
Теперь, трогая подушечкой указательного пальца свою и так встревоженную щёлку, она смирялась со своей судьбой. В конце концов, она сама накаркала себе весь этот ужас.
«У тебя не плохо получается. Ещё немного и ты поймаешь волну…».
Страх стал уступать место стыдливому безразличию. Лора словно бы таяла в невесомости, как тает кусок сливочного масла на раскаленной огнём сковороде.
Ей хотелось испариться, стать невидимой, превратиться в едва заметный парок. В мыслях, она вырывалась из этого страшного замка, подобно привидению и летела прочь, ни чем и ни кем не сдерживаемая.
Но ей не куда было лететь. Возвращаться в Нижний, жить там, подобно невидимому никому домовому или пытаться отыскать своего настоящего отца, отца, который предал её, предал, как предают сначала игрушки, а потом и людей… близких людей.
«А теперь попробуем более смелые средства. Вот это. Конечно. Это не банан, но всё же…».
Лора взяла в руки маленький миленький корнишон,   взяла и попыталась ввести его внутрь. Но страх перед болью остановил её. Было глупо бояться, словно какой-нибудь прививки или сдачи анализа крови. Лора терпеть не могла медицинских манипуляций. От одного вида металлических инструментов и белых эмалированных корытец с чёрными ободками её начинало тошнить, а перед глазами начинали вертеться зеленоватые пятна.
«Осторожно, а то он догадается. Хотя, и та девчонка могла ведь порвать себе эту дурацкую перепонку!»
Лора вспомнила попытки Руслана. Он тыкался ей в лоно пенисом, словно бы щенок носом в миску с кормом, тыкался и стыдливо сопел, покрываясь от волнения липким и неожиданно зловонным потом. Он был слегка нелеп в своем природном состоянии. Противен. Как бывают противны увеличенные стеклом микроскопа кишечные черви.
И вот теперь. Теперь она была в роли настоящей а невыдуманной пленницы. И теперь никакая шапка-невидимка не могла ей помочь. Тем более этот глупый самозванец Руслан.
 
 
 
* * *
                Почти всю ночь Валерий Сигизмундович провёл в шикарном Рублёвском казино. Здесь привычно ставили, на зеро, на чёт и нечет, играли в блэк-джет…и вообще приближали этот заволжский городок к Европе, старательно и неторопливо, как делают свои дела все степные люди.
Валерий Сигизмундович задумчиво потягивал теккилу. Он пил скорей из мальчишеского любопытства, не забывая время ль времени поглядывать на свою расторопную секретаршу, та отчаянно рисковала у игорного стола, словно бы та молодая графиня из оперы Пушкина.
                А на подиуме, под большим экраном разворачивалось полутеатральное действо. Из-за правой кулисы вышел полноватый и рыжеволосый человек. Он был не слишком высоким и казался актёром на роль разнообразных коротышек, начиная с Незнайки и заканчивая маленькими полноватыми божками любви. Вот и теперь за его спиной виднелись тщательно накрахмаленные крылья, а колчан со стрелами должны были убедить всех, что он не лицедей, а полноценный бог Любви.
-Вы знаете, что он делать собрался? – спросил один из посетителей, с видом отпущенного погулять подкаблучника. Он был уже подшофе и от того еще более противен своей разговорчивостью
- Что? – смирив свою брезгливость, произнёс Оболенский.
- Пердеть. Просто пёрнет и всё. И пердёж у него такой громкий, тягучий. Раньше так пароходы на реке гудели. Встретятся и гудят. А сейчас люди совсем разучились пердеть. Похоже, как будто два грузовика при встрече от запора в выхлопной трубе освободились.
-Он, что клоун?
- Да кто его знает. Тут многого кого увидеть можно. Несчастные люди – почасовики. Отработают своё и уходят. Меня ведь тоже не просто так пускают.
- Вы тоже пердите?
- Да, нет, просто мы с хозяином этого вот заведения учились в одном классе. Я был отличником, а он на тройках ехал и ехал, и еще похваливался. Я тогда, дурак, смеялся над ним. А он прав оказался. На тройке-то быстрее к счастью-то приедешь. Вот он меня по старой дружбе жалует иногда. А, я смотрю, Вы – тоже человек состоятельный. Пиджак не у Бове покупали?
- У Бове?
- Ну, да… Тут открылся один магазин. Потомок славного наполеоновского солдата, заграничными костюмами торгует, забавный господин. И лицо Ваше тоже мне немного знакомо, вы не сердитесь, что я так запросто. Просто в этом муравейнике трудно найти человека…
- Все – муравьи?
- Отчасти. Помните? «Я ни ночью, ни днём. Не хочу быть муравьём, а хочу навеки, быть человеком!». Я ведь, помнится, это ещё пионером читал. Забавная повесть. Автор с такой звериной фамилией. Медведенко… Или Медвядкин… Не помню уже…
- Медведев, кажется. А что. Вы тоже хотите быть человеком?
- Хочу. Когда посмотришь, на что мы тратим жизнь. Ваша как фамилия?
- Оболенский…
- Громкая фамилия. И я где-то видел похожую фамилию,  совсем недавно. Помнится, был листок. На нём фото. Ах, как же я сразу не догадался. Вы тогда ещё по телевизору выступали. Говорили, что у вас дочь пропала.
Оболенский слегка покраснел. Он вдруг вспомнил завет Михаила Булгакова.
«А что, если этот пьяница подсадная утка, манок, а я, как глупый селезень, плыву в западню? Селезень».
 Он вспомнил этого замаскированного под шотландца утёнка, вспомнил и почувствовал себя несчастным вечно попадающим в переделки Мак Даком по имени Скрудж.
Между тем на сцене появилась обнажённая девушка с завядшей розой в руке. Она держала её, как неумелая певица держит микрофон и с каким-то вызовом исторгала из своего нутра злые рифмованные строки. Они напоминали красивую, но совершенно не запоминающуюся мелодию. Оболенский пытался сложить из этих фраз определенную картину и не мог, та вновь рассыпалась, словно бы узор в калейдоскопе.
«Вот эту девушку я хорошо знаю. У неё мать инсульт разбил. Хорошая была женщина, только умная не в меру. От большого ума и от мужа ушла. Квартиру они разменяли, да неудачно. Из огня так в полымя, как говорится. Дарья всё пыталась в люди выбиться. Помнится, письма в столичные журналы писала, стихи туда посылала, рассказы…
 Я это потому знаю, что мне иногда просили письмо передать. Оно со штемпелем журнала было, но всегда отказы приходили. Что-то им не нравилось. А вот теперь она тут подрабатывает.
- А что же она голая?
- А сейчас ночь. За это ей деньги платят. Поэт должен быть открыт не только душой, но и телом. Иначе он не поэт, а балаболка. А у нас все пытаются быть поэтами, пытаются. А к барьеру не хотят идти. И на Соловки, заметьте, тоже не едут. Зато просто языком балаболить… И, эх. Вот вы человек с деньгами. Успели подобрать, когда на дороге-то валялись. А кто не посмел, или побрезговал, или совесть, скажем, его остановила. А, может быть, скажем прямо трусоват он был. Помните, как у Пушкина? «Трусоват был Ваня бедный». Вот и он такой же Ваня. В каждой собаке вурдалака видит. А деньги увидит, так вообще зачурается и в подпол от греха спрячется. А вы вот не побоялись. И кто вы после этого? Умный или дурак?
- Это как посмотреть…
- Именно. Как посмотреть. Сначала перо, потом жар-птица, за ней – царь-девица. Вот-вот. Одно за другим. И возможно. Что вы и не думали о такой именно цепи событий.
Даша ужасно стеснялась. В её глаза очень чесались от вставленных контактных линз. Те высохли. И царапались, заставляя невольно прижмуриваться и как божьего избавления ожидать мгновения, когда снимет их и сменит на некрасивые очки с разными стёклами.
Наконец, ей позволили уйти в малозаметную дверь.
Тут в служебных помещениях пахло цирком.
Она проскользнула в свою уборную и принялась превращаться в обычную горожанку. В такую же блёклую интеллигентную девушку со своими проблемами.
Обычно её довозили до неприметного полубарака. Здесь было трудно жить, деля маленькую комнатушку с больной почти потерявшей былую привлекательность матерью. Соседи были недовольны частыми Дашиными  отлучками по ночам, и советовали отправить мать в богадельню. Но Даша не соглашалась. Она надеялась со временем подняться над бытом, выйти в люди и забыть о своём горделивом сиротстве.
Перед выступлением она глотала успокоительные таблетки. Они превращали всё в сон. Она не чувствовала ни своей наготы, ни взглядов всей этой подвыпившей черни, ни того, что на неё смотрят, как на учёного примата в вольере.
                Даша вспоминала, как в 1986 году впервые пошла в первый класс. Она была крупнее своих одноклассниц. И очень обрадовалась когда к ней подошла довольно красивая темноволосая девушка в кофейного цвета платье с белым парадным фартуком, на котором тёмно краснел комсомольский значок. Девушка взяла влажную детскую ладошку в свою ладонь и повела Дашу  в кирпичное, стоящее буквой «П» здание, повела, стараясь приноравливать свои шаги к шагам Даши.
                Даша больше не видела свою провожатую. Она не выходила из пристройки, разве что в туалет, но и там не могла встретиться со своей провожатой.
                С годами она позабыла о ней. Школа с её заботами увлекала. Лет через пять в их школе отменили школьную форму и для всех начался сплошной урок физкультуры, подружки по классу напоминали забавных обезьянок в своих легинсах и нелепых китайских водолазках. Даша чувствовала от этого себя почти голой. Она даже отказывалась ходить на большой перемене в столовую и есть полагающийся ей рис с совсем безвкусными и от того еще более противными сосисками.
                Эти завтраки были ей противны. От переживаний классу к девятому она начала полнеть и выглядела вполне зрелой женщиной, когда заканчивала эту школу в 1995 году, еще не зная, сумеет ли стать полноценной университетской студенткой.
                Ей, по мнению мальчишек, вовсе не надо было вставать у них на пути. Они, эти красивые и милые парни разбегались по институтам. Как зайцы по норам. Даша презирала их, сама она шла на филфак в надежде понять слово, почувствовать его приятный, щекочущий ноздри аромат.
                Уже два года, как она писала стихи. Они получались слегка возвышенными – но пару её стихотворений оказались на спецполосе городской ежедневной газеты. Даша радовалась своему дебюту, как вдруг…
                Теперь, она села в неприметный служебный автомобиль. Он выехал с задворков клуба и помчался в центр на пересечение двух неприметных улиц. Возвращаться домой к полуночи было не так удобно, но её всегда выпускали самой последней, словно бы диковинку.
 
                Оболенский не помнил, как оказался на заднем сиденье своего «Вольво». Рядом была благоухающая духами Ксения Павловна, он по-дурацки тыкался носом ей в грудь, и машинально, по давно уже ушедшей в подкорку привычке пытался ухватить губами сосок.
                Июньская ночь близилась к рассвету. Оболенский приехал домой в пятом часу утра. Он не помнил, как дошёл до спальни, как разделся, но ближе к полудню, вдруг пробудился и увидел свою секретаршу. Та оставалась элегантной, даже будучи в неглиже.
                «Тут звонили с почтамта, вам пришла телеграмма от жены»,- проговорила она.
                - От жены?
                - Да она прибывает.
                Ксения Павловна быстро и чётко назвала дату, номер рейса и время прилёта борта из Москвы.
                Оболенский молчал. Он вдруг понял, что отвык от жены, что та вдруг стало слишком бестелесной за время своего отсутствия. Что теперь, он как маленький мальчик должен искать объяснение тому, что потерял её любимую куклу.
                «Хорошо, хорошо! Надо позвонить, позвонить в банк. Надо наконец кончать этот спектакль. Кончать…».
                Но до развязки было еще слишком далеко – и он это хорошо знал
 
 
 
 
.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Дщери Сиона. Глава тридцатая
Дщери Сиона. Глава тридцать вторая
Рейтинг: +2 560 просмотров
Комментарии (1)
0000 # 3 ноября 2012 в 23:19 0
Раскаяние, правда только намек.