Дщери Сиона. Глава сороковая

4 августа 2012 - Денис Маркелов

Глава сороковая

К вечеру Клим Иванович пробудился от такого неожиданно долгого сна. Казалось за эти часы он вновь стал подростком, глупым и слегка похотливым.

В кабинете Мустафы попахивало директорским кабинетом. Этой комнаты в школе побаивались все, особенно старшие ребята, привыкшие к табаку и от того чувствующие себя вполне взрослыми. А такие маленькие красногалстучные недоросли, как Клим, предпочитали держаться подальше от этой обитой дерматином двери...

Когда он сменил пионерский значок и галстук, на другой значок и другой галстук, страх этот стал отступать. К тому же почти все хулиганы после одного лета стали совершенно невидимыми, их попросили перейти в другие учебные заведения, воспользовавшись первыми в их жизни экзаменами.

Клим вдруг почувствовал себя взрослым. Его давно интересовали представительницы противоположного пола. Теперь от них пахло духами. И этот запах заставлял то и дело пробуждаться его нетерпеливую межножную змею. Клим страдал от, то и дело возникающей, эрекции и часто представлял себя на месте легендарного Сарданапала – его наложницами были все девушки в классе. Они ласкали его, заставляя терять сознание от непонятной, но такой приятной истомы.

С этого времени прошло десять лет. Теперь ему было мало терпких мечтаний. Хотелось всё воплотить в жизнь, воплотить немедленно и тотчас стать вровень с теми, кто не боялся взрослых серьёзных людей и загонял в угол всех этих милых барышень.

«А где эти люди. Те, что помогали нам?» - спросил он, оглядываясь в поисках Паука и Боксёра.

- А, я их отослал. Ведь нам вовсе не нужны свидетели. Помнишь, Мюллер говаривал: «Что знает трое, то знает свинья…»? Так, что мне не хочется, чтобы она что-либо знала.

Клим Иванович нашёл это разумным. Он сам не собирался афишировать свою поездку сюда, к тому же всё это было слишком скользким, а вдруг её худое невзрачное тело будет опознано, а затем…

«Вряд ли бы они стали меня фотографировать… Ведь тогда в объектив попали бы и они. А я почти не трогал эту девчонку…»

Секс с полумёртвой от страха Какулькой не вдохновил его. Та слишком быстро стала растекаться под своими мучителями, растекаться и напоминать зловонную кучку только что наваленного дерьма. И от этого Климу было не по себе, ведь и он мог бы также извиваться под чужим безжалостным натиском.

«А куда они уехали?», - вдруг совершенно неосторожно поинтересовался он.

- А, в Рублёвск. Привезут ещё одно очень пикантное блюдо. Что ты заморгал. Они поехали не за твоей Лидой. Хотя…

Клим Иванович попытался быть смелым. Его мутило от презрения к самому себе. Похоть делала его безжалостным к другим и очень чувствительным к самому себе. Лидия. Недоступная и постоянно дразнящая его Лидия вновь встала перед глазами, словно магазинная кукла.

«Погоди, погоди. Они пока что привезут сюда Инну Крамер. Её отец редактирует одну из городских газет. У моих ребят свои счёты с этим человеком. Он учил их русскому языку и литературе. Хотя это забавно – еврей и русская литература. Хотя все писатели в той или иной степени евреи. Так. Что не бойся. Это пока впереди…»

- Что?

- Твоё падение. Ведь ты боишься, что сам станешь вровень с моими рабынями. Да, это не легко признавать. Гордость возводит нас на невидимую для глаз гору, а затем эта гора медленно распадается на атомы, распадается и становится плоской. А ты летишь вверх тормашками.

Клим попытался улыбнуться. Он торопливо натянул на глаза очки и стал вспоминать свое отрочество, когда он мнил себя Паганеллем. Но вряд ли его характер подходил для этого худощавого, но доброго и честного учёного в очках.

А может всё было так странно лишь оттого, что но заглушал в себе всё доброе, стеснялся его. Как слабости и невольно, неосознанно даже для самого себя стремился к силе.

Эта желанная сила корёжила его душу, и теперь он поклонялся ей, как какой-нибудь дикарь поклоняется своему безжалостному идолу.

- Ну, хватит разговоров. Сейчас мы с тобой пополдничаем. Интересный глагол, не правда ли. Легко рифмуется с другим – «подличать». Ведь это так приятно, говорить близким людям гадости или стремиться к мерзости. Она ведь сначала вполне благовонная, но потом, потом, когда её аромат впитывается в плоть. О. тогда она становится проклятьем. И ведь ты не можешь стать прежним. Твоя трусливая гордость не даст тебе сил для этого шага. Ведь это отступление, ретирада. А ты, ты – герой…

- Что вы хотите?

- Ничего… Я просто желаю развлечь тебя вот и всё. А ты похож на мальчика пришедшего на день рождения к любимой девочке и пытающегося увидеть в её отце будущего тестя. Но это глупо. Даже если бы я хотел, то не отдал свою дочь за тебя… Ну, ладно. Выпить чая с булочками, а затем, затем…

Этот пряный до тошноты фильм был сродни удачно придуманному рвотному средству. На досуге Мустафа брал эту видеокассету, брал и смотрел на то, как люди ужасно похожие на него творили такие же мерзкие и пошлые дела. Это было забавно, это оправдывало его в своих глазах. Его недугом болел кто-то ещё, да, он был извращенцем, но не одиноким извращенцем. Ему могли подражать. Любой человек. Даже этот съёжившийся словно бы новорожденный черепашонок, банковский клерк.

Было бы забавно и его вывернуть наизнанку. Вывернуть, как хозяйка выворачивает половую тряпку, выжимая её над металлическим ведром. Сделать таким же плоскими понятным, насладиться страхом ещё одной тени.

Без супруги он решил вести себя настоящим развратным лиходеем. Теперь его не смущало даже присутствие в доме сына. Он не был уверен, что этот ребёнок имеет с ним то-то общее. И теперь было вполне мило и наивно думать, что он тоже был украден, украден или куплен, как покупают или крадут кукол.

Клим Ивановичем овладел страх. Он самому себе вдруг показался артистом, который на премьере начисто забыл текст роди, и теперь вынужден прислушиваться к опостылевшему суфлёру и импровизировать.

Он вдруг пожалел, что вообще оказался тут. Что с таким же успехом он мог запереться в своей комнате, как запирается арестант в спасительной, но опостылевшей ему одиночной камере. Что эта камера пытается сдавить его со всех четырёх сторон и превратить в едва заметное пятнышко.

Чай и булочки были сродни тому лакомству, за которое покупали его благонравие в детстве. Но тогда никто не требовал от него невозможного. Теперь он был палачом и жертвой одновременно. Его поставили в строй подобных существ и от этого становилось страшно, словно от полученной не ко времени двойки или предстоящей ему драке с каким-нибудь непобедимым хулиганом.

Он никогда бы не стал подражать Давиду. Никогда бы не смог сделать то, что сделал этот кроткий, но смелый пастух. Гораздо проще было бы согнуться перед рыкающим великаном, чем поразить его.

«Я вижу тебе немного скучно со мной! А ты представь, что я половецкий хан. Хан Кончак, а ты тот легендарный и смелый Игорь. А я готов тебе подарить всё, что имею. Но тебе трудно быть князем. Таким людям трудно быть кем-то, кем они не являются. Вот ты… ты думаешь, что я шучу. Но нет, я не шучу. Хорошо, ты мне не веришь. Ты думаешь, что я – дурак, восточный ублюдок, со мной можно шутить. Глупец…».

Маргарита была не в восторге от этой идем изображать хор. Петь эти дурацкие слова из нелюбимой оперы. Одно дело быть пленницами, а другое - изображать их на людях в театральных костюмах и гриме. А они были настоящими пленницами.

«Улетай на крыльях ветра, ты в край родной, о, песня наша. Туда, где мы тебя свободно пели»

Слова с трудом шли на язык; голоса расползались, словно муравьи по полу в поисках несуществующего муравейника. Девушки потупились.

Им всем вдруг стало стыдно. Гость смотрел на них, как на кукол, сосредотачиваясь на их грудях, животах и лобках. Всем стало не по себе от этих похотливо-стыдливых взглядов.

Климу хотелось вновь почувствовать себя сильным. Его член глупо помахивал, словно бы маятник настенных часов. И от этих движений его положение становилось еще глупее.

«Они у нас очень талантливые. Они здесь получают всестороннее воспитание. Пробная партия новых современных смолянок»- проговорил Мустафа, прогоняя взглядом всех хористок и концертмейстера.

«Знаешь, это забавно. Забавно чувствовать себя всемогущим. Просто делать то, что хочешь, и не встречать сопротивления. Сопротивления ни от судьбы, ни от бога. Приятно чувствовать себя Мечом Господа. Кстати, у меня есть фильм, итальянский фильм, в нём тоже такой же большой особняк. И там также предаются милым оргиям. Ведь ты мечтаешь об оргии. Я читаю это по твоим глазам. Слишком долгое подчинение делает из человека зверя. Ты тоже – зверь, хоть и не веришь в это. Не чувствуешь того, что так очевидно, слишком очевидно.

Клим молчал. Он чувствовал, что сам стал жертвой. Привлеченный медовым запахом приманки, он спланировал на ловушку и теперь напрасно подавал голос, привлекая не спасителей, но жестоких, безжалостных врагов. И этих врагов было трудно обвести вокруг пальца.

«Куда поехали эти уроды? Неужели за Лидой? И вдруг я стану её первым мужчиной. Она, разумеется не узнает меня, но я, узнаю ли её я…»

Он вдруг понял, что и его Лида такая же совокупность конечностей, туловища, головы. Что у неё тоже есть зад и гениталии, что и она может по-собачьи преданно смотреть в глаза и отдаваться непреодолимой силе похоти.

Теперь он понял. Что и его могут подвергнуть смертельному унижению. Что из этого особняка есть одна дорога - на тот свет, и бесполезно ни просить, ни угрожать. А убить, убить этого человека он не способен.

Эти девчонки, дюжина голых девчонок. Они могли бы легко оскопить. Его, превратить с уродца с писклявым голосом и страхом во взгляде. Он не хотел быть скопцом. Не хотел.

Между тем Мустафа с улыбкой наблюдал, как на экране телевизора возникают титры фильма, последнего фильма одного итальянского режиссёра, чья смерть была слишком скандальной – даже для итальянца.

Клим почувствовал, как его начинает подташнивать. Он вдруг почувствовал себя слабым. Слабым настолько, что готов был забиться в конвульсиях, словно обескрыленная муха.

Эти люди на экране были такие же монстры, как и он. Они занимались тем же, чем мечтал заниматься и он. Мечтал, но боялся, боялся оказаться крайним, козлом отпущения.

На экране разворачивалось действие. Молодые дочери изуверов были уже наги. Они входили в обеденный зал обнаженные, входили и заставляли вспоминать о школе, о том, как девушки из класса Клима дежурили по школьной столовой. Как они смущались своих платьев а ля горничная. Как старательно потупляли глаза перенося от раздаточной до столов подносы с тарелками, наполненными рисовой кашей и украшенными сосисками.

Конечно, забавно было если бы они были голыми. Были голыми и стыдливо неловкими, как и эти существа. Существа лишенные чести и воли. И они могли быть такими, также мило улыбаться и сознавать всю свою уязвимость перед своими господами. Может быть поэтому Клим и мечтал стать учителем.

Он считал, что учитель сродни богу, что от его решений всё приходит в движение. Что, если он захочет. То эти горделивые дурочки согнутся в три погибели и будут покорны, словно овечки.

Раздеть несчастных догола, лишить спасительного семейного тыла, что могло быть ужаснее. Сиротство, сиротство. Этим словом всегда его пугали, как отличным жупелом. Быть сиротой, значило быть голым и слабым, быть дикарём – без имени и фамилии и часто с позорной меткой, словно бы ты уголовник или же пленный.

Эти девочки были независимы. Их не били по лицу, не угрожали им пистолетом, даже не пытались сделать их покорными. Но по их глазам и позам Клим угадывал их ахиллесовы пяты. Они были на виду, словно пятна на теле у прокаженного…

Мустафа наблюдал за гостем. Клим Иванович был уже давно разменянной фигурой. Он оставался на доске лишь потому, что не находилось повода убрать его. Шахматы были очень кровавой игрой. Нельзя было просто сказать слону или пешке – «уходи, я не нуждаюсь в тебе. Надо было подставить их под удар. Заставить убить. Или умереть от чужих копыт или стрелы.

Клим годился для роли офицера. Он упрямо ходил по диагонали. Жаль, что ни одному офицеру на свете не суждено стать ферзём. Зато этой чести удостаивается разная мелкота вроде пешек. Таких незаметных пешек, на которых не хочется и глядеть, как на возникшую после обильного дождя грязь.

То, что эти люди измывались над своими жертвами не удивляло. Люди вообще любят власть. Ради этого они учатся и карабкаются по довольно крутой лестнице надеясь найти спокойную и дающую счастье ступень. Этого хтел и он сам Мустаф Аронович. Судьба смеялась над ним, дав в приемные отцы еврея и слишком быстро ушедшую со сцены мать, которая унесла свою тайну с собой.

Арон был её одноклассником. Он согласился и с её положением, и с тем, что им надо уехать прочь из слишком шумного посёлка, куда-нибудь на север, поближе к морю. Маленький Мустафа поехал вместе с новым отцом. Он сначала дичился его, но затем нашёл некоторую приятность в том, что этот чернявый парень берёт его на руки и ласкает.

Мать умерла, когда ему не исполнилось и пяти. Он сидел на берегу. Сидел и вдруг понял, что мать тонет. «Мама…» - сорвалось с его дрожащих губ. Арон не знал, что важнее. Он попытался доплыть до жены, но та не хотела, не хотела возвращаться на берег. Она тянула на дно и его, тянула, как тянет беглеца из замка Иф тяжелая гиря.

Тогда Мустафа понял одно: его отец убил мать. Он смотрел, смотрел и плакал. А потом с неделю боялся этого человека точно так же, как боялся цепного пса Шарика. Арон понимал, что теперь между ним и Мустафой пробежала трещина, что скоро эта трещина превратиться в довольно глубокую пропасть. И в этот каньон когда-нибудь упадёт всё доброе, что было между ними.

Он так и не простил отца. Не простил он и второго предательства, когда тот сияющий, как солдатская медаль объявил ему, что скоро они будут жить вместе с тётей и её дочкой. Дочку мачехи звали Алей.

Имя самой мачехи затерялось в его памяти. Да и он вёл себя скорее как квартирант, чем как пасынок. Было проще просто снимать здесь угол, чем разыгрывать из себя благодарного сироту. А Аля, Аля была такой же податливой и слабой девчонкой, что и другие, которых он лапал и с лёгкостью сказочного колдуна превращал в своих наложниц – на час, день или неделю.

Аля пока ещё оставалась нетронутой. Она была рядом, и от этой близости у Мустафы захватывало дух. Видимо, в нём просыпались зловещие гены отца. Отца, к которому он неосознанно стремился.

Теперь он почти нашёл его. Омар Альбертович был полноценным кандидатом в отцы. Он был строг, справедлив, и Мустафа чувствовал, что любит этого человека. Он был готов распластаться перед ним, как распластывается жаба или слизняк. Он был готов и дальше беспредельничать в своём раю, заставляя девчонок содрогаться от ужаса. Было приятно издеваться над живыми трупами – их ведь никто не искал. А возможно и воскрешение этих существ не входило в ничьи планы.

Мустафа понимал, что эта игра затягивается. Что скоро удача отвернётся от него. Но сейчас он не хотел думать о конце, не хотел прекращать пьянящую игру во властелина, он даже был готов пожертвовать своей женой, только бы вновь играть в эту игру.

Мысли о Руфине были какими-то стёртыми. Они поблекли, как блекнет старое зеркало, когда в него опасаются смотреться. Руфина слишком поверила в их безнаказанность, она захотела выскользнуть из спасительной норки и, наверняка, теперь расплачивалась за свою смелость.

«Если она заговорит, всё пойдёт прахом. Надо было отказать Омару. Но, кто знал, что всё так завертится…»

Он был уверен, что этих двух последних не станут разыскивать. Он всех мерил по себе, и считал Оболенского таким же выродком, которому близость взрослеющей дочери – только досадная помеха. Сам бы он был бы рад, ели бы рядом не было ни Артура, ни Ксении. Рождение детей сковывало, оно заставляло смирять свою гордыню, становиться более человечным, а Мустафа был не способен на это. Он слишком привык любить себя и ненавидеть всех, включая предавшую его мать.

Он боготворил только одного человека – Шабанова.

Шабанов был единственным его поводырем. Он вёл его, сладко зажмурившегося дурачка, к зияющей пропасти. Вёл, усмехаясь и видя в своём сыне тоже обычную помеху и очередной укол совести.

Клим честно боролся с приступом диареи и рвоты.

Ему стало страшно. Ошалевший от безнаказанности хозяин мог легко и его записать в ряды своих не то слуг, не то рабов. Это всё напоминало ему военкомат, там он также был голым, был голым и жалким, боясь, что его признают годным к строевой службе и превратят в бритоголового уродца…

Быть рядовым, таскать на плечах погоны с двумя буквами СА, отдавать честь, – в прямом и переносном смысле было мерзко. Он вдруг испугался, что растает, как личность, что в его тело вселится кто-то другой, другой, которого он станет презирать.

- Можно мне в уборную…

Мустафа усмехнулся. Он бы с радостью заставил бы этого недоноска испражняться здесь. Он не любил предателей – а Клим., Клим был из их числа, типичный герой на час, жертва советской школы, предательски приличный советский пай-мальчик.

Он почти побежал к спасительному санузлу. Мустафа со смехом оглядел ягодицы гостя. Те были смешны, смешны и противны. Да и сама фигура Фанарина становилась всё более карикатурной.

Клим решил не сразу выходить из своего убежища. Он сидел на стульчаке и дрожал, боясь, что его уличат во лжи. Что трудно разыгрывать из себя мучимого запором, когда у тебя понос.

Этот понос был наиболее стыден. Он был каким-то детским, и эта детскость вгоняла Клима Ивановича в краску. Он не любил дурных запахов. И был брезглив, как бывают брезгливы все слабовольные людишки.

Зловонная кучка напомнила ему испачканную в грязи губку. Она лежала на чистом фаянсе и испускала зловоние. Этот запах был неожиданно силён, от него пахло страхом, казалось, всё то, что он запихнул в себя теперь осуждало его, осуждало и презирало.

Он долго очищал свой анус от остатков дерьма. Очищал, словно бы вновь стал пятилеткой. Надеялся на сладкую похвалу от детсадовской воспитательницы…

Мустафа терпеливо ожидал своего гостя. До конца фильма оставалось немного. Дочери изуверов уже сидели в чане с дерьмом. Они были преданны. Преданы богом, своими отцами, судьбой, которая издевалась над их телами, и тем самым спасала души.

Мустафа любил быть безжалостным. Он вдруг вновь почувствовал себя правым. Если бы его поведение было неугодно, он давно бы расплачивался за свои грехи здесь. А так, вероятно, он был нужен для какой-то миссии.

Ноги сами привели Клима к хозяину дома. Мустафа был единственным гарантом его безопасности. Если бы не его власть, эти бы девчонки уже вовсю поглумились над ним молодым и красивым человеком, они бы постарались сделать так, чтобы он исходил слезами, кровью и потом и кричал, как раненая свинья.

- Их что – всех убьют?

- Да, всех… По-моему, это забавно. Взять и убить всех разом. Выбросить, как надоевших кукол. Взять и прекратить игру. Ведь смахивают с доски шахматные фигурки, если партия не клеится.

- Но это жестоко…

- Кто бы говорил о жестокости. Ты ночью разве не был жесток к той Какульке. Тебе нравилось, как она кричит, как молит о пощаде. Несчастная даже возомнила себя Лорой Синявской. Забавно, что только не выдумают люди, дабы обезопасить свой анус от чужого вторжения… Ну тебе ничего не грозит. Я не сторонник педерастии это скверно, и попахивает тюрьмой. Ведь ты не хочешь там оказаться…

- Не хочу.

- Вот и прекрасно. Такие мальчики, как ты всегда мечтают о подвигах, и почти всегда становятся предателями. А это страшно, когда предаёшь свою мечту, а затем друзей.

Клим замолчал, он был готов тотчас сжаться, словно новобранец над очком в дворовом сортире. Прилюдная дефекация, что может быть ужаснее. И вообще. Чужие люди, люди, к которым надо приспосабливаться, играть по их правилам, лгать. Его, словно игрушку втолкнули в мир, как в коробку с другими игрушками. И теперь предстояло вновь играть, играть по чужим правилам.

Теперь эти правила диктовал ему этот смуглолицый дьявол. Этот человек, ради денег которого он предал своего шефа, предал внимательного и всё понимающего Валерия Сигизмундовича. Его и его дочь…

Регистрационный номер №0067653