Воскресный день июля, на который в этот год выпал праздник Петра и Павла был таким же счастливым праздником для всех тех, кто так долго его ожидал. Даже для Нелли, которая ещё не до конца понимала всей этой суеты.
Она поняла, что будет лишней на службе, но её никто не неволил, напротив это не принуждение слегка оскорбляло Нелли, словно бы люди догадывались о её прошлом и брезговали ею. Она чувствовала это в их взглядах. Даже плотно намотанная на голову косынка не смиряла любопытствующих взглядов.
Отец Александр ушёл в храм сразу после завтрака. Он почти не ел. Объяснив, что по правилам человек имеет право вкушать пищу только после сделанной им работы или благодарственной молитвы Богу за посланный ему на сей день хлеб. Нелли вспомнила, как часто ела просто так. А иногда вкушала не только хлеб, после такой работы, от которой у этих людей навсегда исказились бы лица.
Она вдруг вспомнила о том, что дочь священника говорила ей об Иове. О том, что тот тоже был богат, а потом был разорён из-за какого-то божественного пари. Как он сидел среди нечистот и благодарил Господа за свои унижения.
Она сама не понимала, говорит ли правду или вновь фантазирует. Мир наполнялся новыми сказками, в которые она не научилась верить. «А может, вера и определяет действительность!» - подумала Нелли, совсем, как кэрролловская Алиса, подумала и усмехнулась, едва не потянувшись к своим ещё не пробудившимся от долгой спячки волосам.
Она боялась вновь войти в привычный образ и стать вечной травести для самой себя. Так и жить, постепенно глупея и покрываясь морщинами, как покрывается трещинами когда-то идеально окрашенная стена.
Матушка Анна была оставлена на хозяйстве. Она тоже хотела пойти на службу, но нужно было приготовить столы, и всё то, что необходимо было для праздника.
Под небольшим навесом на таком же небольшом столике лежала икона. Нелли с каким-то странным восторгом смотрела на двух мужей, что взирали на неё с жалостью и каким-то скрытым презрением. Так наверное, смотрят на прокаженного, который избегает лечения и словно безумец упивается своим недугом.
«Наверное, если бы у меня были меты по всему телу я бы это быстрее поняла… А так»
Врачи в диспансере не нашли в её организме никаких отклонений. Напротив, они были удивлены, что Нелли не свалилась в зловонную пропасть болезни, той болезни, что сразу делает человека изгоем.
«Неужели я могла, могла… И, главное, зачем? Конечно, это было лучше, чем ублажать Мустафу. Наверняка, у него-то и был сифилис.
Лора предпочитала держаться от сестры подальше.
Она боялась заразить её. И хотя врачи райбольницы уверяли, что никаких подозрительных микроорганизмов в её теле обнаружено не было, она всё же не до конца верила в свою «чистоту».
Особенно её понимал стыд при взгляде на своего настоящего, только что обретённого отца. Степан Акимович расцветал на глазах. Он вдруг превращался из умного всё знающего клерка в обыкновенного человека, который любит жизнь, а не свои представления о жизни.
Дочери были у него на глазах. Он теперь даже не помышлял о возвращении к Зинаиде. Та была безумна, безумна и нелепа, словно до срока перегоревшая лампочка с замутившейся колбой и позвякивающей разорвавшейся спиралью.
Она теперь была в среде себе подобных, заигравшихся гордячек. Была там, куда так хотела попасть, на тихой, уютной улице, где не было общественного транспорта и пахло липами. Она добилась того, о чём так долго мечтала – ненавистная принцессообразная падчерица растворилась в окружающем воздухе. Людмиле и Лоре хотелось подражать своим кузинам, которые охотно бликовали своими постепенно смуглеющими лысинами.
В этот день должно было совершиться важное для всех мужчин событие. Они готовились к нему с утра. Степан Акимович был почти равнодушен к большому футболу, он не собирался быть прыщавым подростком, кричащим: «Гол!». Но и не мешал другим обсуждать шансы Франции или Бразилии стать чемпионом мира.
Это было словно милый сон. Эти люди не могли знать, что было в его душе, что он словно маленький мальчик открыл для себя новую неизвестную ранее комнату и теперь чувствовал себя маленьким карликом, над которым завис очередной, пленяющий его сосуд.
«А что, если впереди меня ждёт нечто похуже, если один сон сменится другим, и так будет продолжаться до бесконечности, неужели я всегда буду ждать какого-то чуда от этой мерзкой нелепой жизни?»
Он вдруг пожалел, что так неудачно спланировал свою жизнь, что теперь он был, словно жадный богач у груды некогда золотых черепков, тех самых черепков, которые сгубили его.
«Какая же мерзкая эта жизнь. Какая нелепая. Да и я, я, в сущности, в сущности я…»
Он вспомнил полубезумную Зинаиду. Она всегда балансировала между умом и безумием, точно так же, как самоубийца балансирует между жизнью и небытиём, стоя на краю подоконника. Она сама загнала себя в эту пропахшую хлоркой западню. Она так желающая быть для кого-то нужной.
«Во всём виноват этот гадкий старик. Если бы она переспала с ним, просто переспала, то всё было бы иначе. Я бы получил свободу. Получил всё то, чего так желал. А теперь…»
Он вдруг захотел построить свой новый дом именно здесь, в этом посёлке, построить его для Алевтины. И зажить новой жизнью, совершенно забыв о том, что он когда-то работал в банке. Что когда-то внушал своей дочери, что она – Принцесса, а другой, неизвестной писал редкие письма и слал подарки.
День знаменовал собой середину лета. А те люди, что были теперь на иконе были и раньше знакомы Степану. Он видел их иногда во снах, коротких снах ребёнка, который совершенно не знает, как ему жить. Они были похожи на мудрых, всё познавших мужей, таких же бородатых, похожих на сумрачных плотников, что вставляли рамы в их старом доме. Степан смотрел на них с уважением, смотрел и думал, как хорошо быть взрослым.
«Ну, что Степан. Будем сегодня футбол смотреть?» - подмигнул сестрин муж. – Я смотрю, что-то задумал, что-то новое. Видимо, к свадьбе новой надо готовиться?
- Пусть сначала со своей гадюкой развяжется, - не сдержалась сестра.- Смотри, она тебе ещё нервы попортит. Повесят тебя на тебя, как хомут. Нонече в больницах задарма не держат. Лекарствами напичкают – да и за порог. А она, помяни моё слово, к тебе на порог заявится. И ещё девок вот тиранить. Знаю, я таких. Им бы укусить человека – самая сласть. Да и к чему тебе отдельно, Живите с нами, пристройку сделаем и живите.
-Да, нет… Я так не согласен. Нечего из вашего дома сказочный теремок устраивать. Я уж всё решил. И дай Господь, что так устроилось. Зиночке там хорошо. Она уже тихой стала. Я ведь думала, она в сердцах сболтнёт Людочке что-либо, но она терпела, терпела. Это я во всём виноват, я её погубил.
Нелли смотрела, как незнакомые ей люди садятся на длинные лавки, как подвигают к себе дешёвые одноразовые тарелочки, как старательно и тихо слушают молитву отца Александра.
Ей стало грустно. Она была лишь служанкой на этом празднике. Была тем, кого не замечают. Теперь без привычного образа маленькой леди она чувствовала себя незначительной и обнаженной, словно бы её только что свели с полюбившейся ей сцены.
«Кто же я такая? Для чего я здесь?
Нелли старалась быть незаметной. Она смотрела, как люди едят и пьют компот или разведенное водой вино, как радуются светлому дню, как наконец просто живут, не обременяя себя никакими мёртвыми фантазиями.
« А сейчас я хотел бы вам спеть песню. Вы все её слышали. Она звучала в знаменитом советском сериале про нашу трудную жизнь «Вечный зов».
Отец Александр взял гитару тихо и проникновенно запел.
Нелли вся обратилась в слух. Она вдруг стала слышать то, что даже раньше не могли услышать. Казалось, что над этим двором, селом, миром стоял кто-то невидимый, но удивительно добрый, кто-то, кто тоже слушал отца Александра.
Помочь сайту
Поздравления
Спасибо.
