Дарник и Княжна ЧАСТЬ 3 (2)

6
Зима на Крите походила на липовскую раннюю осень: дожди, ветер, теплые дни, прохладные ночи. Трехтысячное войско, состоявшее из словен, сербов и ромейских гребцов, выходя из Сифеса в глубь острова помимо обычного походного снаряжения прихватило с собой дополнительно три тысячи шерстяных одеял. На вопрос, куда именно идем, Дарник делал неопределенное движение рукой:
– Где можно будет пройти, туда и пойдем.
При войске находились три проводника из местных жителей, но пока что было все равно, куда двигаться – противник мог находиться в любой стороне.
Князь ехал впереди колонны на высоком катафрактном коне, выданном ему мирархом, десять арабских скакунов были отданы гонцам: им больше они нужны. На ближние деревья и кусты Дарник почти не смотрел, высматривать вражеских лучников дело арсов, а его задача выбор места для опорных сторожевых веж. Пастушья тропа, по которой шли, постепенно забирала вверх, так что скоро пришлось спешиться и передать поводья лошади ближайшему арсу. К полудню войско перевалило горную гряду и оказалось в долине, выходящей к морю. На месте перевала имелась удобная ровная площадка, достаточно удаленная от ближайшей господствующей высоты. Здесь войско остановилось на ночевку, и плотники принялись рубить первую вежу. Окружающие деревья не отличались ровными длинными стволами, поэтому вместо одной привычной двухъярусной башни ладили четыре маленьких избушки, а в дополнение к ним из толстых жердей сколачивали смотровую вышку. Засеку вокруг вежи наваливали из камней и веток, получилось хоть и неказисто, но все равно непроходимо.
Наутро, оставив доделывать укрепление две ватаги липовцев и сорок гребцов, войско двинулось дальше, разделившись на два полка: один пошел вглубь острова, другому предстояло карабкаться по горам вдоль северного берега.
– Ты понял, что я хочу? – спросил Дарник у Сеченя, возглавившего второй полк.
– Кажется, да. Оседлать высоты, и чтобы ни один араб не проскользнул мимо.
– А потом что?
– Выходить ватагам из вежи и прочесывать все подножие.
– А как выходить?
– Ну, как выходить? Ногами. – Воевода не понял вопроса.
Князь присел на корточки и прутиком на земле показал, как выходить:
– Тремя ватагами. И клином. В головную ватагу берете собак и идете с шумом напролом. Две других ватаги идут крыльями скрытно чуть позади. Сильно не сближаться, а так чтобы слышать собачий лай. Один раз возвращаетесь ночевать в вежу, другой раз ночуете прямо в лесу, но тоже тремя отдельными станами. И никогда не ходить одним и тем же путем. В каждую ватагу берешь по три сербских десятских, пусть смотрят, потом будут ходить на прочесывание сами.
– А если наткнемся на отряд в сто или двести разбойников? – спросил сербский тысячский, внимательно слушавший наказ Дарника Сеченю.
– Все равно нападать. Тот, кто прячется, всегда преувеличивает силы своего преследователя. Тем более что они уже один раз сильно нами разбиты.
– А зачем нам сейчас лазить по горам двумя полками? Может лучше сразу на тагмы разбиться и идти в разные стороны? – спросил тысячский то, что интересовало и его сербов, и гребцов.
– Сейчас за нами наверняка наблюдают их лазутчики. Если пойдем малыми отрядами, они на один из них обязательно нападут. А если большими, то они рано или поздно отстанут. И после, при любом прочесывании даже тремя ватагами, никогда не будут знать, сколько нас идет там сзади.
– Мне кажется, что не мы всю жизнь воюем в горах, а липовский князь, – уважительно покрутил головой серб.
За следующие две недели полк Сеченя заложил десять сторожевых веж, пройдя берегом добрых две сотни верст на восточную часть Крита. Полк Дарника довольствовался семью вежами, да и тех, в общем-то, было многовато. Чем выше поднимались в горы, тем яснее становилось, что продолжительно прятаться здесь вряд ли кто будет. Полосу леса сменили луга и голые скалы. Ущелья, вертикальные утесы, обрывы, осыпи то и дело заставляли пускаться в обход. Иногда удавалось пройти в день не более двух верст. По ночам было по-настоящему холодно, не спасали ни костры, ни шерстяные одеяла. Если в лесной полосе дважды выходили к брошенным поселениям, то выше встречали лишь охотников за горными баранами.
– Какие арабы? – удивлялись те. – Здесь их никогда не было.
Голоса недовольных ратников раздавались все громче и однажды утром весь полк наотрез отказался двигаться дальше. Дарник разрешил ему вернуться к прежнему более удобному месту стоянки, а сам с тремя ватагами самых опытных гридей пошел еще выше. Перевалив очередную скалистую преграду, они оказались на горном плато рядом с живописной деревушкой, где совсем не было никаких заборов, а лишь сложенные из больших камней дома и овчарни.
Высыпавшие из домов жители без всякого страха смотрели на вооруженный отряд. Их наречие заметно отличалось от общего ромейского языка, так что Дарнику пришлось прибегнуть к услугам проводника.
– Да, – подтвердили горцы. – Неделю назад сюда приходил арабский отряд, поменяли тонкие ткани на шерстяные одеяла и овечий сыр и ушли. Заходили и прежде, и тоже всегда что-то меняли. Раньше приходили ромейские чиновники и требовали пятую часть наших овец и ячменя. Но мы спрашивали: почему мы должны это отдавать? Давайте нам железные топоры и мотыги, тогда берите. Они сильно ругались и хватали наших мужчин. Но по дороге вниз, наши мужчины от них всегда уходили назад. Нет, с арабами торговать гораздо лучше. И мы снова будем ждать их. А что можете поменять у нас вы?
Покоренный таким простодушием, князь велел пустить на обмен запасные наконечники сулиц и стрел, несколько топоров и пил. Больше всего горцам, особенно горянкам понравились льняные долгополые рубахи липовцев с вышитыми знаками принадлежности к той или иной ватаге и сотне.
– Это мы меняем только на золото и серебро, – смехом объявил Дарник.
К его крайнему изумлению, немедленно явилось серебро и золото, в виде ромейских и арабских монет. Пришлось гридям расстаться с двумя дюжинами боевых рубах.
Два дня провели липовцы у радушных горцев. Гостям отвели лучшие комнаты в домах, и хозяева всячески старались выказать им свою приязнь. Воины, чтобы отплатить им за гостеприимство охотно приняли участие в общих деревенских работах: расчищали от камней участок под пашню, помогли строить новый дом и овчарню. Рыбья Кровь тем временем обошел все плато, побывал еще в двух деревнях, где его принимали не менее хлебосольно, чем в первой, поднялся на скалы по краям плато: с северной скалы увидел Критское море, с южной – Ливийское. Больше всего его занимало: как это так, каждый день видеть вдали два чудных водных простора и совсем не стремиться туда попасть? Не выдержал и напрямую спросил у хозяев об этом.
– У нас есть такой обычай, – сказал ему староста первой деревни. – Перед тем как мужчина женится, он должен на несколько дней спуститься вниз и пожить среди береговых жителей. Если ему понравится, он может там и остаться.
– И много остается?
– Очень редко. Внизу все мужчины являются мужчинами только наполовину, и все женщины тоже наполовину женщины. Нам это не нравится.
Дарник сначала восхитился таким испытанием, но чуть погодя разгадал его скрытое коварство. Молодой парень собрался жениться, все мысли и устремления его только к своей невесте, а тут его отправляют в чужое селение, где он совсем одинок. Естественно, что он никогда не скажет, что это чужое место лучше, чем жизнь с любимой женой в привычных условиях.
Князь невольно вспомнил своего подросткового напарника-побратима Клыча, с которым они собирались вместе идти на ратные подвиги. У того тоже имелась отговорка: вдова погибшего старшего брата, которую якобы настойчиво навязывали ему в жены родичи. Тогда эта причина казалась Дарнику нелепой и раздражающей. А может, и тут все дело было в распаленной влюбленности Клыча в «навязанную» ему жену?
Отъевшиеся, отлежавшиеся в тепле и довольные всем увиденным, спускались гриди к остальному войску, хвастая соратникам своими подарками и сочиняя про страстность горных красоток. Но им мало кто завидовал, уже дважды выпадал мокрый снег, и больше всего воинам хотелось оказаться внизу, в теплых долинах. Князь, утолив свое любопытство впечатлениями горной жизни, против возвращения к морю не возражал.
Пройдя прежним путем через все выстроенные вежи, следы противника обнаружили лишь у предпоследней из них. И то это было уже не свежее кострище и подстилки из листвы, судя по всему, для отряда человек в тридцать.
– Зимой они точно в холодные места забираться не станут, – заключил Копыл. – Значит, зря мы готовим им засады где-то наверху.
– Мы готовим не засады, а постоянно нависающий над ними меч, – строго разъяснил Рыбья Кровь. – Чтобы им здесь жизнь медом не казалась.
Когда полк спустился до самого берега, князь приказал сворачивать не к заливу, а на восток:
– Пока не найдем Сеченя, назад в Сифес не вернемся.
В каждой береговой долине посылали дозорную сотню вверх по ручью и неизменно находили там сеченьскую вежу. В двух из них дозорным выдали захваченных в плен арабов – прочесывание долин тремя ватагами принесло свой результат. Пленники утверждали, что все их войска ушло далеко на восток – переждать там зиму.
То же самое вскоре подтвердил и сам Сечень, который возвращался в Сифес прямо по берегу моря навстречу им. Его полк был измотан не меньше дарникского. Тем не менее, на Акротири все возвращались вполне довольные своей смелостью и настоящим мужским испытанием. Гребцы и те чувствовали себя молодцами. Что же до сербов, то они вообще словно срослись со словенами в одно целое, во всем помогая и поддерживая друг друга. Особенно это стало очевидно в Сифесе, где ромеи и италики смотрели на северных и южных словен уже без прежнего высокомерия, а с какой-то даже ревнивой завистью.
– Ты изменил все их представления о варварах, – смеясь, говорил отец Паисий, довольный, что снова видит предмет своего жизнеописания живым и невредимым. – Больше всего наших стратиотов убивает, что вы не боитесь никакой черной работы, умеете и дома строить, и сами себе одежду стирать, и без хорошей еды долго обходиться.
Адаш, как когда-то возле Дикеи бросилась в ноги Дарнику и крепко прижалась к ним.
– Хорошо, хорошо, – приговаривал Рыбья Кровь, смущенно гладя наложницу по голове. Всегда бесчувственные охранники-арсы деликатно отводили в сторону глаза.
Кошка, оставшаяся от Лидии, та тоже учудила: вскарабкалась по князю, как по дереву и воротником улеглась на его плечах, победно урча.
Рад был возвращению Дарника и мирарх.        
– Ну а дальше что? – спросил он, когда Рыбья Кровь рассказал ему подробно о всем походе. – Отдыхаете и снова в путь?
– Такими вылазками мы двести лет будем освобождать ваш Крит.
– Что же тогда?
Дарник не спешил отвечать и делал это весьма красноречиво.
– Хочешь взять дромоны и высадиться на восточную часть острова? – понял Калистос.
– Не совсем так.
– А что же еще?
– Хочу взять тебя и ромейскую миру и высадиться на восточный Крит, – подчеркнул князь. – Вернее, это ты со своей мирой возьмешь туда меня, сербов и италиков.
– Ты сошел с ума! Среди зимы плыть неизвестно куда и высаживаться, не зная, что нас там ждет!
– Хорошо, беру только две ромейских тагмы и две тагмы италиков. Но ты все равно должен плыть с нами.
– Разве я тебе там буду нужен? – продолжал удивляться Золотое Руно.
– Во-первых, ты нужен, чтобы показать арабам: здесь сам мирарх, и это не временная вылазка, а решительное отвоевывание всего острова.
– А во-вторых?
– Во-вторых, я пятый год воюю без начальника. И первый раз хочу, чтобы он у меня был. А ты очень подходишь на это место.
– Ну, негодяй! – расхохотался Калистос. – Знаешь, как ко мне лучше всего подойти…
Он чуть призадумался:
– Комиты меня растерзают за такое полководческое взбрыкивание.
Действительно, на большом военном совете, состоявшемся на следующий день, все ромейские комиты выступили против подобной авантюры. Им вторили навклиры дромонов и комиты италиков, хорошо говорящие на ромейском языке. Сербские воеводы и липовские хорунжии помалкивали, выжидающе поглядывая на Дарника. А тот молчал, давая мирарху возможность самому все обосновывать.
В ход у противников дерзкого похода шли и невозможность плаванья по бурному зимнему морю, и отсутствие продовольственных запасов на новом месте, и даже вялость воинов, уже настроившихся зимовать на Акротири.
– Теперь ты говори, – утомившись, передал слово князю Калистос.
– Все что вы говорите, все верно, – с какой-то даже почтительностью в голосе обратился к комитам Рыбья Кровь. – Но давайте вновь соберемся через два дня. Пусть сначала во всем войске узнают, что варвары: словене и сербы снова хотят идти и побеждать, а ромеи и италики, побеждавшие всех тысячу лет, теперь умеют крепче всего держаться за теплые одеяла. Если через два дня вы опять назовете своих воинов сонными и вялыми, то так тому и быть: будем освобождать Крит еще двадцать-тридцать лет.
На том архонты с воеводами и разошлись.
– Хитрое предложение, – так оценил слова князя мирарх. – При любом результате ты в выигрыше. Потом в случае неудач просто разведешь руками и скажешь: я же говорил, как надо было действовать.
Через два дня совет архонтов был уже совсем другим. Военачальники деловито обсуждали, сколько чего брать, какие тагмы грузить на дромоны и как подгадать с хорошей погодой и попутным ветром. Еще неделя ушла на приготовления. Дарник готовился по-своему: собирал своих липовцев по сторожевым вежам и менял их там на сербо-италийские гарнизоны.
Трижды из-за погоды отплытие откладывалось, наконец, после продолжительной непогоды показалось солнце, задул устойчивый западный ветер, и восемь дромонов с тремя тысячами воинов вышли из залива Суда, чтобы под всеми парусами устремиться на восток. Прежних гребцов с собой не брали, их места заняли сами воины.
Отец Паисий так же находился рядом с Дарником и верный своей писарской цели, продолжал задавать вопросы:
– Как будет правильнее выразиться: морской поход был задуман и разработан тобой или мирархом Калистосом?
– Пиши: мирарх Калистос настолько ослепил словенского князя умом и доблестью, что варвару радостно было подчиняться великому ромею.
– Смотри, я так и напишу, – грозился священник.
– Пиши, пиши, – подзадоривал его Дарник.    
– А как ты оценил боевые качества ромейской миры по сравнению с русами?
– Набранное по государственной повинности войско хорошо для защиты своей земли, для разбойных набегов лучше вольные бойники.
– А как будет, если придется сражаться каждый день без больших побед?
– Тут я скорее поставлю на ромейскую миру.
Лихорадочное возбуждение не покидало Дарника. Как все же приятно было отвечать не за весь поход, а за его малую часть! А ведь он действительно немного колдун, раз может вот так предвидеть боевые действия и толкать независимых от него людей на рискованные поступки. Ведь войско плыло почти наугад, лишь предполагая, что в заливе Элунда, самой удобной гавани восточного побережья должно находиться какое-то скопление сил противника, которое следует атаковать, чтобы и разбить их и завладеть их зимними припасами.
– А не страшно самому воевать за чужую выгоду так далеко от дома? – осторожно выпытывал Паисий.
– Наоборот, все мои мысли, мышцы и чувства еще никогда столь сильно не собирались в один комок, – отвечал Рыбья Кровь и понимал, что именно так все и есть на самом деле.
Хазарка Адаш снова была с ним в каморе и тоже радовала князя какими-то новыми черточками поведения. Уже не бросалась пугливо вон при его желании побыть одному, а просто вжималась в самый уголок и занималась каким-нибудь рукоделием. При этом она почти не смотрела в его сторону, и все же он чувствовал, что ни одно его движение или вздох не ускользает от ее внимания. Как он ощущал любое сражение всей кожей своего тела, так и она ощущала его присутствие и всегда умела должным образом угадывать его тайные желания.
«И этот ромейский жрец еще будет меня спрашивать, не страшно ли мне здесь воевать? – рассуждал про себя Дарник. – Да как раз и хорошо, что никакой особой выгоды у меня на вашем острове и нет. В Липове, пожалуй, уже и стыдно было бы за хищной добычей ходить. А тут без этой добычи я чистый мастер меча и битвы. И должен снова и снова подтверждать это. Только и всего».
Несмотря на все старания, уложить плаванье в два дня не получилось. На следующее утро задул северный ветер и идти пришлось на веслах. Зато на третий день этот же ветер способствовал тому, что, обогнув острый выступающий мыс, за которым земля уходила резко на юг, флотилия через два часа даже не вошла, а влетела в залив Элунду, большой еловой шишкой протянувшийся с севера на юг на две версты. Предположения не подвели – здесь действительно находилось опорное место всего арабского войска. На полуострове, отделяющем залив от моря, находилась рыбачья деревня, чьи дома теперь занимали магометане, а вместо рыбачьих лодок на берегу лежали полдюжины остроносых фулук – арабских лодий с характерными косыми мачтами.
Как и в заливе Суда здесь у входа имелся свой малый холмистый островок. Его охранял небольшой сторожевой отряд. Два дромона направилось прямо туда. Остальные шесть судов, не останавливаясь, устремились к фулукам.
Все произошло так быстро и неожиданно, что серьезного сопротивления каменному граду из баллист и камнеметов никто не оказывал. А когда от сифонофоров с огнем запылали все фулуки, противнику оставалось думать лишь о собственном спасении. Высадившаяся дальше всех у узкого песчаного перешейка, соединяющего полуостров с остальным островом Дарникская полухоругвь за мечи почти не бралась. В воздухе чаще слышался свист арканов, которыми липовцы ловили пробегающих мимо арабов.
Скоро все было кончено, хотя мелкие стычки с теми, кто попытался скрыться в глубине полуострова продолжались до самого вечера. Пятьсот убитых и не меньшее число пленных – столько заплатил неприятель за свою беспечность и панику. У ромейского войска потери были раз в двадцать раз меньше. Особенно всех обрадовали большие припасы съестного, табун лошадей и две кузни с изрядным запасом заготовленных «колючек» обнаруженные в деревне.
– Даже не верится, что все удалось так легко и просто, – удивлялся итогам высадки мирарх. – У тебя что-то похожее уже было?
– Когда три тысячи застают врасплох одну тысячу по-другому и быть не может. – Дарнику схватка с противником, который даже не успел надеть доспехов, представлялась все равно что избиение мирных смердов. Особой доблести он в этом для себя не видел и вообще был разочарован столь игрушечным сражением.
Ромеи с италиками, однако, буквально упивались победой, словно желая вознаградить себя за тот страх и напряжение, что испытывали, сидя в осаде в Акротири.
– Какую бы ты хотел себе награду? – спрашивал на пиру у князя размягченный вином и сирийскими сладостями мирарх.
– Какая награда, лишь бы наказания не было, – отшучивался Рыбья Кровь.
– За что наказание?
– Ну как же? Твое войско хватануло кусок, который не сможет проглотить. А тебя, раз ты такой умелый, обязательно пошлют на еще более трудное дело.
– Ха-ха-ха! – от души смеялся Золотое Руно. – Возможно, ты и прав. Но это будет и твое более трудное дело, потому что от такого помощника я в жизни уже не откажусь.
– Значит, свернем шею вместе.
– Значит, свернем, – покладисто соглашался Калистос.
Первую ночь ночевали частью на дромонах, частью в деревне. Затем с разрешения мирарха Дарник отправился искать своему войску более просторное место для постоя. Нашел его в заброшенной рыбацкой деревне в двух верстах южнее Элунды. Рядом проходила хорошая дорога, идущая вдоль берега еще дальше на юг.
 
7
Над домом, что выбрал себе князь, развевалось аж три черных магометанских знамени: одно было захвачено под Сифесом, второе – в Элунде на перешейке, а третье подобрали арсы при первой вылазке в ближнюю долину.
– Зачем тебе эти трофеи? Почему свое знамя не поднимешь? – всякий раз спрашивал Калистос, наведываясь с телохранителями к союзнику.
– Мое знамя одно, а тут целых три. Чем больше, тем лучше, – ухмылялся Дарник.
Сегодня добавилось еще одно удивленное восклицание мирарха при виде мокрой головы князя:
– Ты что, купался?
– Ну да. В море теплей, чем на воздухе.
Золотое Руно с удовольствием принял от Адаш горячий напиток из свареных фруктов.
– Пеняешь нам за слуг и перины, а сам вон как удобно устроился. – Калистос широким жестом указал на стол с медной арабской посудой и ложе, аккуратно застеленное разноцветными одеялами и шелком.
– Привыкаю к высоким ромейским повадкам.
Мирарх еще отпил напитка:
– Я с комитами посоветовался, и мы решили принять оба твоих предложения.
– Это каких? – не мог вспомнить Дарник.
– Насчет повреждения одной ступни у кахтанидов. Хотя аднаитов среди пленных больше. Вот и думаем, может лучше калечить их. Как думаешь?
Князю стало не по себе.
– А как же отлучение от церкви? Да сколько тех арабов сейчас по горам осталось? Потом калек на своих христиан поменять не сможете.
– Ты же сам это предлагал? – недоумевал Золотое Руно.
– Ума нет, потому и предлагал. Нет, ни в коем случае.
– Ну, мы уже завтра приступаем.
Дарник с непривычной горячностью вскочил с трехногого табурета:
– Калистос, не надо этого делать!
– Иначе что будет? – нахмурился мирарх.
– Иначе мне перестанет нравиться тебе подчиняться.
– Ты еще скажи, что пойдешь и отобьешь пленных!
Дарник, взяв себя в руки, молча ходил по комнате. Мысль о нападении на ромеев не показалась ему такой уж дикой, тем более что дромоны до сих пор находились в Элунде и совсем скоро бури на море прекратятся. Разумеется, через Константинополь назад им не прорваться, но можно предложить свой меч арабам. Те словен в пустыню не пошлют, скорее на север, на хазар. Ну а там уже и до Липова рукой подать.
– Просто кормить пленных уже нечем. Надо как-то от них освобождаться, – миролюбиво объяснил мирарх.
– Я могу сам встретиться с арабами и договориться о пленных.
– Хорошо, три дня тебе на это, – уходя, поставил условие Калистос.
Дарник с грустью смотрел ему вслед. За пять лет это был первый человек, которого ему хотелось назвать своим другом. И вот их зреющая симпатия похоже лопнула и навсегда развалилась.
«Три дня!» Это был прямой вызов, на который необходимо было сторицей ответить.
За месяц, проведенный на восточном Крите, князь успел многое. Оседлал побережье на пятнадцать верст. Возвел здесь несколько парных опорных веж: одну у воды, другую в версте-двух в глубь острова. Предпринял несколько набегов к жителям долин, которые тут, на восточном берегу, вполне мирно уживались с иноверцами-арабами. Разведал, что дальше на юг, через непроходимый для большого войска перевал находится главная ставка арабов Иерапетра. Реквизировал у критян с десяток легких повозок, на которых посадил три ватаги гридей, еще две ватаги были посажены частью на мулов, частью на мелких островных лошадок. Эта сотня ежедневно совершала быстрые перемещения в разное время суток вдоль кромки берега и останавливалась на ночевку то в одной, то в другой веже, дабы не дать противнику подготовиться и напасть на разбросанное по широкой дуге липовское войско.
Энергичность Дарника объяснялась просто: невозможно и позорно было сидеть на месте и бесконечно охранять самих себя, как это делали бравые ромейские вояки, почти не выходившие из своей Элунды, да и хорошо известно, что воины от праздности быстро распускаются. Вот с утра до вечера и придумывал им «важные» задания, всем своим видом как бы говоря: именно это крайне нужно для нашей окончательной готовности, еще чуть-чуть и ринемся в новое славное сражение.
Просматривая свитки со «Стратегиконом» Маврикия, которые всегда возил с собой, он впервые обратил внимание, сколько там уделяется внимания упражнениям по прыжкам и бегу. Дома в Липове существовали конница и колесницы, поэтому это не имело важного значения. Здесь же лошадей едва хватало для гонцов, стало быть, от крепких ног пехотинцев зависело все. Вот и гонял бесконечно своих молодцов по ровному месту и по взгоркам, по камышам и горному валежнику.
Достаточно быстро удалось князю наладить отношения с местными жителями. Сперва те сильно дичились, тщательно прятали своих жен и дочерей, без большой надобности и сами на глаза «варварам» не показывались. Потом, приглядевшись к словенским порядкам, заметно смягчились и уже как ни в чем не бывало позволяли своим детям разгуливать среди чужих воинов. Более того, уже несколько раз обращались за судом не к мирарху, а к Дарнику, поначалу с мелкими жалобами на его липовцев, а затем даже с тяжбами на своих соседей.
Отец Паисий недоумевал:
– Чем таким особенным ты их так очаровал?
– Через неделю я очарую всю Романию. Не волнуйся, все успеем, – смеялся князь.
Его самого удивляло, насколько критяне оказались доверчивыми людьми. Единородцы-словене к любым незнакомцам относились всегда гораздо настороженнее, сначала как следует всматривались в чужака, а лишь потом проявляли к нему свое расположение. Здесь же, на Крите, да вообще в Романии, всех словен почему-то считали людьми простодушными и открытыми, мол, если словенин сразу не проявил свирепости, то дальше он будет добрым и славным малым.
Неожиданную разгадку получило и терпимое отношение критян к арабам. Секрет оказался прост: они не вырубали их оливковые рощи. Прежние захватчики, да и ромейские сборщики налогов чуть что, брались за топоры и наказывали таким образом местных смердов, хотя и знали, что для восстановления главной плодовой культуры острова нужно не меньше двадцати лет. Точно так же не трогали арабы и критских женщин. Вернее, всех имеющихся у жителей рабынь тут же забрали себе, но коренным критянкам ничто не угрожало.
– Вот, учитесь, как надо захватывать чужую землю, – внушал Дарник своим воеводам. – Пока твое войско слабо, дружи и уважай их смердов. А когда арабы здесь наберут силу, то наверняка зажмут местных не хуже ромейских чиновников.
– Ну, так можно сделать очень просто, – предложил Корней, который уже присутствовал на военных советах не в качестве приближенного князя, а как один из лучших полусотских. – Переодеться в арабские одежды и сотворить критянам несколько насилий. Хотя бы вырубить их священные оливковые рощи. И в долинах, и в горах. Чтобы критяне сами взялись за оружие.
– Молодец, соображаешь, – похвалил Рыбья Кровь. – Возможно, мы так и сделаем. Только нужно будет выбрать самый подходящий момент.
Схваток с самими арабами почти не происходило. Как бы быстро дозорная полухоругвь не выдвигалась в горы, она заставала лишь остывающие костры от отступивших мелких отрядов противника. На ключевых горных перевалах Дарник закрепиться не стремился – не хватало людей, да и особого желания. Вместо этого он подкупал в качестве лазутчиков критян, чьи родичи жили наверху. В результате ему удалось захватить с десяток раненых арабов, что лечились в домах местных жителей.
Не прохлаждались и те липовцы, что оставались на берегу. Вместе с местными рыбаками они выходили в море и снабжали войско свежей рыбой, а ватаги липовских охотников пытались освоить добычу горных баранов. Как-то сильный ливень размыл единственную дорогу, отделявшую большое горное селение от остального мира. Высланная на помощь липовская сотня сумела навести снесенный мост и расчистить саму тропу. За полгода пребывания в Романии словене неплохо освоили начатки ромейского языка, и даже мелких недоразумений с местным населением почти не случалось.        
Мирарх Калистос знал обо всем этом и постоянно ставил липовского князя в пример своим архонтам. Те пытались повторить действия Дарника на своих охраняемых участках к западу от Элунды. Но получалось это у них слабо. Если построить навес из веток и камыша, обнести его валом из камней и даже оставить там ночевать с полсотни воинов у ромеев еще получалось, то выдвинуть в темноту ночные дозоры, как у липовцев, чтобы те неподвижно лежали всю ночь, подкарауливая арабских лазутчиков, у стратиотов не хватало ни смелости, ни терпения. Да и соплеменников-критян за их лояльность к врагу они слишком презирали и совсем не стремились перетянуть на свою сторону. Арабы быстро уловили разницу между двумя войсками противника и нападали на ромейские отряды гораздо чаще, чем на липовские. Тагмы италиков и сербов, которые Калистос отдельно посылал в горные районы, тоже большими успехами похвастать не могли.
Таким был расклад событий, когда между мирархом и князем произошел спор о пленных. Хорошо обдумав положение, Дарник призвал к себе двоих раненых арабов, которых он еще не успел передать ромеям. Один из них достаточно сносно изъяснялся по-ромейски и послужил в качестве толмача своему бессловесному товарищу.
– Скажи ему, что мне надо встретиться с самым главным вашим архонтом. Иначе все ваши пленные будут посажены на кол, – по нескольку раз втолковывал князь пленным. Потом еще написал по-ромейски о том же грамоту, авось да найдется среди арабов знающий человек. С тем бессловесного пленника, дав осла, и отпустили, оставив толмача на случай, если главным арабский предводитель не знает ромейского.
Миновал день, и к Дарнику явился житель долин вести переговоры от лица арабов.
– Я могу отвести тебя к месту встречи с их шейхом, – уныло, явно не рассчитывая на успех своего визита, сообщил критянин.
– Рассказывай дальше, – потребовал князь.
Критянин рассказал. Судя по условиям встречи, шейх был человеком предусмотрительным. Учтены были не только его безопасность, но и безопасность князя. Встречаться предстояло внизу большой осыпи, над которой еще возвышалась высокая горная стена. Подойти туда нужно было с двух сторон по широкой дуге. На краях дуги остаются дружины телохранителей. Все место открытое и в то же время труднопроходимое, так что численное превосходство той или другой дружины значения не имеет: меньшая легко отступит, нанеся при отходе ощутимый урон большему числу неприятельских воинов.
– Шейх прекрасно говорит на ромейском языке, – успокоил Дарника переговорщик.
В полдень Рыбья Кровь с двумя ватагами арсов уже был на месте. У шейха охранников имелось и того меньше, что послужило князю даже легким укором. С расстояния двух стрелищ два отряда с любопытством некоторое время разглядывали друг друга. Князь первым спустился на землю, отдал оруженосцу коня и шлем, и с двумя прикрытыми большими щитами арсами по тропе зашагал вдоль подножия осыпи. Шейх тоже вылез из седла, но остался в шлеме-чалме, с ним пошли два оруженосца с круглыми щитами и знаменосец.
Пока сходились, Дарник как следует рассмотреть шейха: надменное худое лицо, еще более вытянутое заостренной бородой, развевающиеся белые одежды, меч и кинжал, усыпанные драгоценными камнями. Сблизившись до двух сажен, все семеро остановились.
– Шейх Нагиб ибн Фахдлан, ибн Рашид, ибн… ибн… ибн, – представил знаменосец своего господина.
Князь глянул на арса-толмача.
– Князь Дарник из словенского Липова, по прозвищу Рыбья Кровь, победитель кутигур, булгар, хазар, тарначей, норков, – находчиво отчеканил по-ромейски тот.
– Я получил твою грамоту и готов выслушать тебя, – на хорошем ромейском произнес шейх Нагиб.
– Восемьсот ваших пленных воинов захвачено на Акротири, пятьсот пленных взято в Элунде. Их искалечат и отпустят на свободу.
– Другого от просвещенного ромейского мирарха мы и не ждем.
– Калечить будут только аднаитов, кахтанидов отпустят в целости, – на всякий случай уточнил Дарник.
Лицо шейха чуть дрогнуло, но он тут же справился с собой:
– На все воля аллаха! – Нагиб явно собирался уходить.
– Еще у нас скопилось много арабской одежды, – ухватился за последний довод князь. – Переодетые в нее наши воины начнут творить зло местным жителям, и все горы загорятся под вашими ногами.
– Хорошо, что ты, князь, сказал об этом. А мы предупредим жителей.
– Не получится. Плохому о вас поверят быстрее, чем хорошему. Остров слишком велик, а молва любую беду всегда еще больше преувеличивает.
Шейх пристально посмотрел на Дарника.
– Чего хочет мирарх?
– Мирарх хочет калечить, а я калек не люблю.
– Разве ты говоришь не от его имени?
– Я хочу спасти ваших людей.
– Зачем?
В коротком вопросе шейха сквозило столько презрения к проявившим трусость собственным воинам, что Дарнику не сразу нашелся с ответом. Христиане и магометане всегда выкупали своих единоверцев, попавших в рабство, а так отказываться мог лишь главарь разбойников, желающий освободиться от негодных сотоварищей.
– Чтобы они разнесли славу обо мне по всему магометанскому миру, – князь вложил в свои слова предельную издевку и над пленными, и над самим собой, таким глупо-великодушным.
Нагиб несколько мгновений озадаченно смотрел на Дарника, потом расхохотался так, что его телохранители настороженно сделали шаг вперед.
– У меня нет столько дирхемов, чтобы выкупить их всех. Ты же не станешь отдавать их по частям.
– Не стану, – честно сказал Рыбья Кровь. – Но зато я могу по частям взять сам выкуп.
– Что ты будешь делать с частью казны?
– Буду кормить пленных.
– Разве выкуп предназначен для этого?
– Нет. Но истраченные дирхемы я верну, продав стратигу Крита восстановленную дорогу на Иерапетру.
– В Иерапетре наша главная пристань. Ты хочешь, чтобы я сам привел туда ромейское войско?
– Никто не мешает тебе строить рядом с дорогой сторожевую крепость. Пока вы не построите на Крите свои крепости, он никогда не будет вашим. Вы будете строить свое, мы – свое.
– И ты дашь нам ее спокойно строить? – снова развеселился шейх.
– Когда получу приказ уничтожить ее, сообщу заранее.
Через полчаса, призвав писарей, они устное соглашение превратили в письменное, дополнив его списком селений и мест, куда не должны были без уведомления заходить липовские и арабские отряды. Шейх обязался также в случае бегства возвращать пленных к месту стройки, а князь согласился принять к себе троих арабских соглядатаев, которые бы наблюдали за соблюдением должного порядка в отношении своих единородцев. За каждого пленника выкуп назначен был в тридцать дирхемов с обязательством, что они в боевых действиях на Крите больше не участвуют. Договор был написан на ромейском языке на трех свитках.
– В случае любых нарушений, я передам третий свиток стратигу Сифеса, – откровенно пригрозил Нагиб, понявший, что Дарник действует на свой страх и риск.
Князь возвращался в свою ставку с неприятным осадком на душе.
К его большому облегчению, Калистос подписал договор и скрепил своей печатью без всяких замечаний, ведь цель была дотянуть до весны, до прибытия новых тагм. Не возражал и против посылки всех пленных на дорожные работы:
– Не думал, что тебе так захочется превращать своих храбрецов в обыкновенных тюремщиков. Интересно, как ты вообще заставишь этих магометан работать.
Дарника его опасения ничуть не смутили, чисто военные хлопоты ему порядком уже поднадоели и хотелось другого вида деятельности. Еще не прибыли от шейха полторы тысячи дирхемов за первых пятьдесят пленных, отобранных по жребию, а Рыбья Кровь с хоругвью гридей поднимался уже на перевал, ведущий к Иерапетре – бухте и деревне на южном берегу Крита. Старая дорога сюда была совершенно непроезжей: разрушенные мосты, промытые ямины и обвалы из неподъемных камней.
Горы кругом были не такие громадные, как на западе, больше напоминали холмы, переходящие в широкие равнинные долины с мелкими оврагами. Пологим взгорком предстал и сам перевал. С него и на север, и на юг открывался вид на море.
– Здесь, – указал князь на небольшой распадок рядом с дорогой, окруженный поросшими соснами холмиками.
Воины стали разбивать здесь большой стан, ограждая его рогатками по верхней кромке распадка и разделяя сам стан дополнительной стеной из мешков с камнями на две половины: для липовцев и для пленных. Окружающий сосняк рубили очень выборочно, чтобы он хоть немного защищал от резкого пронизывающего ветра. Да и костры устраивали совсем по-другому, чем в липовских лесах: обкладывали огонь большими камнями, чтобы дрова прогорали не так быстро, а у нагретых камней подольше можно было погреться. Ставили палатки и шалаши, добывали у тех же арабов одеяла и овчиные шкуры: «Не дайте своими соплеменникам замерзнуть». Усердно трудились и писари: считали, сколько чего может понадобиться на триста воинов и пятьсот пленных.
Небольшая заминка случилась, когда местные жители за одеяла и продукты стали требовать двойную и тройную плату. С большим трудом, где уговорами и угрозами, а где насилием и грабежом, удалось установить умеренные цены.
И вот две сотни гридей отправились в Элунду и через два дня, проделав обратный тридцативерстный путь, пригнали на перевал четыреста из пятисот пленных. Еще сотня осталась в заложниках, на случай, если первые четыре сотни попытаются освободить.
Неделю спустя князь проклинал все на свете за взятую на себя обузу и хорошо понимал Калистоса, согласного на жестокость, чтобы только избавиться от сей ноши. Какое различие было с пленными, которых он раньше приводил с собой в Липов! Те уже через месяц-два полностью вливались в незнакомую для себя жизнь, и отличить их от свободных смердов можно было лишь по отсутствию на поясе ножа. И когда проходило два года обязательного пленения, назад на родину уходило не больше одной десятой их части. Остальные женились, рожали детей, пахали землю, осваивали какое-либо ремесло, могли даже сами покупать рабов-закупов.
Эта же магометанская полутысяча желала только есть, спать и молиться. Работники – никакие. Приставленный к каждой пятерке пленных один охранник должен был непрерывно кричать, угрожающе махать плетью, пинать ногами, чтобы добиться самого малого труда. Наблюдая со стороны, Дарник с раздражением замечал, как самые простодушные липовские парни от такой охраны начинают портиться, превращаясь в злых грубых надсмотрщиков.
– Эти арабы тупые и ленивые животные, – жаловались десятские.
– Они все делают назло. Пока мы для острастки не повесим пяток-другой толку не будет, – доказывали полусотские.
– Мутят воду их воеводы. Мы ведь не понимаем, что они своим бывшим воинам приказывают, – предполагали сотские.
Князь пытался изменить положение: отделял воевод от воинов, за лучшую работу больше кормил, менял места работ, чтобы вызвать хоть какой-то интерес, однажды неделю вообще не выводил пленных на работу, мол, не выносимо здоровому молодому парню целую неделю сидеть на одном месте и не соскучиться по какому угодно делу. Результат по-прежнему оставался ничтожным.
– Все проблема в том, что они рассчитывают на свой скорый выкуп, – объяснил ситуацию отец Паисий. – Как им потом оправдываться дома за свою рабскую покорность перед неверными?
Дарнику такая разгадка пришлась по душе, значит, не в чьих-то кознях или вредном чужеземном характере причина, а в чувстве внутренней гордости. Ну что ж, с этим тоже можно что-то сделать. Снова возвращаясь мыслями к пленным булгарам, хазарам, гурганцам, он легко разложил по полочкам, что там было и почему. Сначала тех пленных долго гнали в Липов, они привыкали, что на них больше никто не смотрит как на врагов, и сами уже различали среди липовцев приятных и неприятных людей. Потом они видели словенский город, других рабов, которые мало в чем бывали ущемлены, учились понимать чужой язык, с удивлением замечали, что есть вольные бездомники, еще более низшая, чем рабы-закупы категория липовцев, догадывались, что и трудиться можно не только из-под кнута. Наконец, сами находили себе подходящего хозяина, который мог выкупить их из княжеских мастерских на более легкий хлеб. В результате из рабов превращались в простых слуг и при известной сноровке могли дослужиться до тиуна-управляющего или вовсе податься в княжеские гриди. А там свой дом, жена, хозяйство, и через два года отрываться от них, и ехать на родину уже не было ни желания, ни возможности.
Раз за разом просеяв в голове все эти детали, князь решил воссоздать их последовательность и здесь, на Крите. Из лагеря для пленных стали потихоньку забирать по пять-десять человек и развозить по одному по сторожевым вежам. Здесь пленника никто особенно не охранял, просто полные сутки он находился среди липовцев: спал с ними в одной гриднице, ел за одним столом, выполнял вместе с ними одинаковую работу. Не участвовал лишь в боевых занятиях и охранной службе. Точно так же никто не обращал внимания на его пятиразовые ежедневные молитвы. Через неделю в вежу доставляли другого пленного, который, глядя на первого, повторял все его приобретенные навыки.
Таким образом удалось за месяц «перевоспитать» полсотни арабов. А в лагере были убеждены, что их исчезнувших соратников увели, чтобы казнить за неповиновение, и все работы пошли значительно веселей. Строили не только дорогу, но и небольшую полевую крепость на самом перевале. Приставленные к пленным арабские соглядатаи донесли о казнях шейху. Тотчас же явился критянин-переговорщик с требованием предъявить исчезнувших пленников. Его провели по трем вежам, показали живых, в меру веселых арабов, и недоразумение было исчерпано. Позже восьмеро из этих «перевоспитанных» арабов, обнаружив среди липовцев единоверцев-гурганцев, и вовсе захотели присоединиться к словенскому войску.
 
8
Короткая зима, которую никто из липовцев и за зиму не посчитал, между тем закончилась. Дромоны открыли навигацию на Сифес и на Родос. А в Элунду пришли первые торговые суда за оливковым маслом и овечьей шерстью. На перевал пожаловал мирарх с комитами посмотреть на выполненные работы и решить, как лучше атаковать Иерапетру. Если по дороге уже можно было кое-как добраться до перевала, то строительство крепости было лишь слегка обозначено.
– Я же говорил, что у тебя ничего не получится с такими работниками, – довольно заключил Калистос.
Рыбья Кровь «виновато» разводил руками:
– Зато я спас тебя от отлучения от церкви.
Не хвастать же, в самом деле, что за два последних месяца, в отличие от ромеев и италиков не был убит ни один липовец.
Князь с мирархом поднялись на смотровую вышку, откуда открывался замечательный вид на залив Иерапетры, где уже виднелись три паруса только что прибывших арабских фулук.
– Сколько тебе нужно тагм, чтобы скинуть твоего Нагиба в море?
– Нисколько, – отвечал Дарник. – Думаю, нападать на Иерапетру нет необходимости.
– Это еще почему? – удивился Золотое Руно.
– Вместо Нагиба пришлют другого шейха, с которым не получится договориться.
– Почему ты так считаешь?
– Потому что нового шейха придется заново побеждать, а Нагиб уже побежден.
– И что же?
– Нагиб будет делать вид, что отважно воюет, а мы будем держать его в своих руках.
– Для чего? – все еще сомневался Калистос.
– Чтобы всем было хорошо: в Константинополе узнают, что ты воюешь и побеждаешь и тебе нужно больше людей и золота, Нагиб не захочет быть совсем разбитым и будет делать тебе все новые уступки, а критяне научатся доить двух коз: ромейских и арабских.
– Всем хорошо, кроме русов, – поправил мирарх. – Ведь и тебя отсюда никто не отпустит до полной победы.
– А я никуда и не тороплюсь, – слукавил князь. – Мне здесь нравится. Хотел только на месяц у тебя два дромона попросить – хочу в Египет поразбойничать сплавать.
– Князь советует с нападением повременить, чтобы арабам больше фулук к Криту припасов привезли, – сказал позже мирарх на военном севете. – Месяц подождем.
Первый месяц весны явился для липовцев едва ли не самым приятным за весь год похода. Воины приноровились к горной жизни, и не хуже самих критян бойко перемещались во всех направлениях, дружески приветствуя встречных охотников и арабские дозоры, воеводы, раскиданные по дальним вежам, по неделям не видели князя, а от этого только ревностней несли свою командную службу, чтобы не оказаться хуже других. Нехватку увеселений словене восполняли в окружающих селищах, где любой критянин за мелкую монету всегда готов был продать бурдюк доброго вина.
Для Дарника тоже наступило относительное благоденствие. Лагерь для пленных и их работа почти не беспокоили его, наступившее весеннее тепло побудило его перебраться из дома в рыбачьей деревне в свой шатер, где Адаш устроила ему настоящее семейное пристанище, а двадцать купленных неказистых местных лошадок способствовали почти прежним княжеским объездам с арсами подвластной его войску территории. Вскоре он на побережье набрел на почти полностью закрытую скалами бухточку, куда повадился изредка выбираться с Адаш купаться и полеживать на горячем песке.
Удачной оказалась мысль назначить Корнея полусотским тайной стражи с выделением ему небольшой казны. Этот любитель дворцовых нашептываний живо завел себе соглядатаев едва ли не в каждой сотне, и теперь каждый день у князя начинался с доклада Корнея обо всем, что творится в войске. Впрочем, войско уже настолько привыкло само себя регулировать, что каких-то особых изменений наличие тайной стражи, по крайней мере, на первых порах не принесло. И Рыбья Кровь, выслушивая сообщения Корнея, лишь принимал их к сведенью, ничего существенного не предпринимая. Случались дни, когда он вообще не отдавал ни одной команды.
Калистос не зря отмечал удобства, с которыми устроился в своей ставке липовский князь. Много сна, отдыха, чтение вывезенных из Дикеи книг, купание в море, любимая кошка, шахматы-затрикий, чудное критское вино, в котором Дарник уже начал немножко разбираться. Среди сербов нашелся повар, умевший рыбе придать вкус мяса, а мясу вкус рыбы, который тут же был забран в липовский полк, фрукты и восточные сладости тоже не переводились на княжеском столе. Иногда Дарнику даже становилось неловко за все это, но никто не делал ему упрека, и он сам себе продолжал с удовольствием попустительствовать, резонно полагая, что сие лежебочество вечно не продлится.
Его отношения с Адаш не только не поблекли от постоянного присутствия рядом друг с другом, но и расцветились новыми красками. Сначала хазарка хотела удивить его своими дополнительными познаниями в словенском языке, однако быстро поняла, что этого «ее князю» вовсе не надо, что женские любовные признания навевают на него скуку и уныние, и опять перешла с ним на бессловесное общение, сумела все свои женские ухватки превратить в прекрасную бесконечную игру. Каждую свободную минуту использовала, дабы что-то поправить, подмести, принарядить в их опочивальне, даже на некоторое время выскочить наружу и снова вернуться, так чтобы у Дарника постоянно возникало желание поймать ее и задержать в своих объятиях. Так у них все это и шло, заставляя телохранителей судачить о необыкновенном любвеобилии князя.
– Гриди говорят, что ромеи специально тебе эту Адаш подсунули, чтобы ты стал таким, как они, – сообщил, между тем, Корней.
– Каким именно? – полюбопытствовал Рыбья Кровь.
– Любящим сладости жизни больше военных тягот.
– Правильно ромеи делают. Кому вообще нужны эти военные тяготы? – беспечно отмахивался князь. – Только любовь и вкусная еда для меня самое главное!
Если Адаш приносила тепло и наслаждение телесное, то отец Паисий – удовольствие умственное. Пассивные ответы на вопросы священника Дарник постепенно сменил на активное словесное наступление.
– Хочешь, расскажу, как я выучил ваш язык? – спрашивал он его за игрой в затрикий.
– Погоди, я запишу, – тянулся за чернильницей Паисий.
– Мой дед Смуга Везучий привез однажды из похода целый сундук со свитками, третья часть из них была на ромейском языке. Как-то, копаясь в них, я нашел несколько свитков со словарем, а потом с этим словарем стал читать сами свитки. Как звучат на самом деле ваши буквы, я не знал, поэтому придумал им всем свое собственное звучание. Позже в соседнем селище я подружился с ромеем Тимолаем, он объяснил мне, как звучат ваши слова, и я был даже разочарован – у меня они звучали гораздо красивей и приятней.
– Сколько же тебе было тогда лет?
– Одиннадцать или двенадцать.
– И ты вот так выучил наш язык? – изумлялся священник.
– Чего не сделаешь, когда всю зиму сидишь в землянке с одной матерью, – довольно ухмылялся Дарник.
– Я не понимаю, почему все так носятся с загробным миром? – в другой раз подзуживал он отца Паисия. – А если я не хочу никакого загробного мира, то что? Заслужу своим святым поведением ваш Рай, а потом попрошу: а можно сделать так, чтобы для меня вообще ничего не было? Умер – и исчез?
– Разве капля воды может сказать: можно я не буду мокрая? Разве ты можешь смотреть на мир и говорить себе: я ничего не вижу, не слышу и не чувствую? Если ты хочешь навсегда исчезнуть после смерти, так попробуй исчезнуть сейчас: останови свое сердце, или прикажи своему мозгу ни о чем не думать. Сможешь?
Князь молчал – ему нечего было пока ответить на подобный вызов.
Купеческие суда из Родоса привезли удивительное известие: хазарский каган принял иудейскую веру и заставил принять ее всех своих приближенных. Для ромеев это стало бесконечной темой пересудов: как это так, принять веру народа, который не имеет своего государства и рассеян по всему миру? Одни говорили, что кагана вынудили к этому большие долги иудейским купцам, другие называли причиной его красивую жену-иудейку.  Дарник уклонялся от таких обсуждений, но они дали толчок иным его мыслям. С одной стороны, все было достаточно ясно: постоянно воюя с ромеями и магометанами, каган выбрал себе свое собственное единобожие, независимую точку опоры, с другой – это каким же надо быть отважным, чтобы вот так просто отказаться от веры своих предков-язычников и столь резко пойти против интересов собственного народа?
Пять лет соприкасаясь со множеством словен и чужеродцев, Рыбья Кровь намеренно отставлял вопрос верований в сторону, считая, что он пока не готов разбираться в нем. И теперь пришла пора, если не для других, то для самого себя как-то определиться с этим. Поэтому он почти обрадовался, когда отец Паисий как-то раз спросил:
– А как ты вообще представляешь себе окружающее мироздание?
– Прежде всего, я никак не могу согласиться с тем, что все мои слова и поступки кем-то заранее предопределены. Потом мне просто жаль тех богов, которые вечно вынуждены делать одно и то же, и строго следить за почитанием, которое им оказывают или не оказывают земные люди. Правда, многобожие я тоже не слишком понимаю. Как могут от главного бога отпочковываться боги неглавные, а от неглавных – земные цари, их вельможи, простые смерды и рабы.
– А как же, по-твоему, все тогда обстоит на самом деле?      
– По-моему, надо вести происхождение жизни не сверху в низ, а снизу в верх, так же как вековой дуб растет из крошечного желудя вверх, а не из кроны вниз.
– Очень любопытно, – улыбаясь, поощрил его священник.
– Падающие с ночного неба звезды рассеивают по земле лучики-семена. Из них прорастают камни и песок. Однажды одна из песчинок по-особому повернулась и стала растением, другая повернулась и превратилась в крошечную букашку, третья песчинка издала звук-слово и выросла в человека. Из многих людей, как из стай птиц и волков немедленно возникли вожаки, те, кто знал, как больше добыть еды и лучше отбиться от хищников. Вожаки принялись воевать друг с другом, и лучшие из них назвались князьями и императорами. После смерти их души точно так же соперничают друг с другом и лучшие из них становятся богами лесов, лугов, рек и озер, и стремятся помогать своим земным потомкам. Эти боги сами тоже растут и развиваются, и превращаются в старших богов, ведающих бурями, потопами, землетрясениями. Они уже потеряли связь с людьми и радуются только своему могуществу, чтобы, в конце концов, вырасти и из него. Тогда они становятся управителями луны и звезд и, забыв, что земная жизнь уже существует, вновь и вновь посылают на землю свои плодотворные лучики-семена, после чего и успокаиваются вечным сном в виде небесных созвездий.
– Ха-ха-ха! – неудержимо, в голос хохотал всегда серьезный Паисий.
Дарник смотрел на него без всякого гнева, ему достаточно было, что он все это сумел ясно высказать на чужом языке и перед единственным человеком, способным это оценить.
– Извини, – сказал священник, успокаиваясь. – Теперь я понимаю, как ты смог выучить по свиткам наш язык. А ты вообще меняешься за последние годы или нет?
Вопрос прозвучал неожиданно. Конечно, меняюсь, собирался заявить Дарник, вот стал князем, воюю в тысяче верст от дома, даже по княжне стал скучать.
– Зачем мне меняться? Раз все вокруг мне подчиняется, меняться нет никакого смысла. Становлюсь опытней, осторожней, ну и достаточно.
– И тебя вполне устраивает то, какой ты есть? Ничего не хочется в себе поменять?
– Чем ваша вера мне больше всего смешна, так это тем, что можно грешить, а потом легко замаливать свои грехи. Нет уж! Пусть все мои грехи останутся при мне, и ни перед кем никогда я за них не буду просить прощения. А еще я люблю делать так! – Князь взял с доски две фигуры, с нарушением правил перенес их через ряд черных пешек и поставил мат черному царю.
Подобные разговоры приятно возбуждали Дарника, в то же время оставляли в его душе некое беспокойство и недовольство собой. Это почему-то напоминало ему рассказы хвастливого воина у костра про свои боевые подвиги. И говоря чужеземному священнику о своих сокровенных мыслях, князь невольно сравнивал себя с таким вот болтливым воякой. Зачем оглядываться и кичиться своей вчерашней смелостью и удачей, ведь твоя жизнь предназначена для будущего, чтобы открывать и открывать для себя что-то новое, а не сообщать кому-то о своих старых мыслях. А раз сообщаешь, значит, остановился и топчешься на месте и у тебя страх перед этим будущим.
Однако все эти приятности и сомнения тотчас отступили в сторону, едва мирарх столь ясно и четко заявил о нахождении словен на Крите до полной победы. В договоре, подписанном в Дикее, действительно ничего не говорилось о сроке пребывания липовского войска на ромейской службе. Там просто указывалось количество милиарисиев всем воинам и воеводам за каждые десять дней их службы, причем без учета выбывших из строя убитых и раненых словен. Суммы набегали немалые. И само собой подразумевалось, что по пустякам держать столь дорогих наемников нет никакого резона.
Но когда пришедший с Родоса дромон привез всем дарникцам жалованье сразу за двенадцать декад, князь с изумлением понял, что ромейских чиновников баснословные государственные расходы не слишком волнуют. Напротив, чем больше золота на военные действия они выкачают из столицы, тем им самим лучше и сытнее существовать. Поэтому, в самом деле, может статься, что словен отпустят только тогда, когда на Крите не останется последнего араба. Кроме того, получая и накапливая слишком большие деньги, сами липовцы становятся лакомой добычей для любых разбойников. Будучи вместе в одном кулаке они, конечно, мало кому по зубам. Однако, когда ослабевшие от ран и потерь поплывут назад на нескольких дромонах, да еще морские бури заставят дромоны пробираться домой по одиночке, тут-то и жди пиратских нападений, или в Константинополе захотят припомнить им Дикейское сиденье.
Своим воеводам Дарник поостерегся это объяснять – не хотел заранее поднимать тревогу. Но сам усиленно размышлял, как выбраться из получившейся от его недогадливости ловушки. И когда, еще месяц спустя, к нему в шатер пожаловал мирарх, князь знал, что ему делать.
– Твоему войску новое задание, – объявил Калистос. – Пройдете по суше вдоль всего северного берега от Элунды до Акротири, накрепко соедините восток острова с западом.
– А кто останется здесь?
– Перевал займут италики.
– У них не получится поддерживать перемирие с Нагибом.
– Никакого перемирия нет. Ты уйдешь, и оно закончится.
– Но я ведь останусь на острове?
– И что с того?
– Получится, что я нарушил заключенный договор.
Золотое Руно нетерпеливо передернул плечами:        
– Что ты предлагаешь?
– Уйти моему войску с острова совсем.
– Это невозможно, – строго произнес мирарх.
– Мои воины уже год не видели своих семей и хотят домой.
– У стратиотов тоже есть семьи, и никто их домой не отпускает.
– Я слышал, две тагмы сербов ты отправляешь на границу с Болгарией. Я должен отправиться вместе с ними.
– Это тоже невозможно.
– Все ведь зависит от письма, которое ты пошлешь стратигу Родоса. Если там будет сказано, что в словенском войске теперь нет необходимости на Крите и лучше нас перевести на войну с Болгарией, то стратиг так и сделает.
Калистос мрачно смотрел на Дарника.
– Ты диктуешь мне свои условия? Это бунт?
– Вчера приходили посланцы от Нагиба, – на ходу придумал князь. – Они знают, что мы намерены уйти с Крита и готовы помочь в этом.
– Если вы так не хотите воевать, то вы не будете воевать и против болгар. Выйдет, что я пошлю туда войско предателей, – заключил Золотое Руно.
– Ты пошлешь туда войско, которое сметет все на своем пути по дороге домой, – уточнил Дарник.
О том, будут ли липовцы отбиваться в случае прихода на перевал ромеев, не было сказано ни слова, но Калистос в этом ничуть не сомневался. А соединение словен с арабами вообще могло явиться полной катастрофой, особенно после того, как мирарх красочно доложил в письме родоскому стратигу об успехах своей зимней кампании.
Золотое Руно уходил с перевала, как всегда безмятежно улыбаясь, но в том, что он в крайнем бешенстве сомневаться не приходилось. Неделя прошла в напряжении, князь даже перевел в ближние к Элунде вежи лучшие полусотни с тайным приказом больше остерегаться ромеев, чем арабов. Потом от одного из сербских сотских Дарник узнал, что Калистос среди комитов обмолвился о том, что теперь словене здесь на острове не очень-то и нужны. Это была весьма красноречивая обмолвка. Окончательно все стало ясно еще через месяц, когда в Элунду прибыли новые тагмы ромеев и хорватов, а липовцам и сербам было велено грузиться на их дромоны и отправляться на войну с Болгарией.
Как Дарник и предполагал, за все выполненные пленными работами ему не заплатили ни медного фолиса.
– Я думаю, после твоего отъезда Нагиб тут же разрушит все твои мосты и обвалит все тропы, – рассудил приехавший с тагмами родоский менсор, отвечающий за крепостные постройки.
Он как в воду глядел. Еще не убрали мостки за последними поднимающимися на суда липовскими ватагами, как в Элунду прискакал гонец с известием, что лагерь пленных захвачен арабами, а охранная тагма италиков целиком ими перебита.
– Скорей жми на весла, ребята! – покрикивали на воинов полусотские. – Это уже не наша забота.
 
9
И снова море, снова движение, снова дальние горизонты. Шли рядом с островами и материковым берегом. За двенадцать дней пути ни одной бури, зато бездна красивых гор, скал, уютных бухточек, в которые хотелось заплыть и остаться навсегда жить. Ночью обычно останавливались где-то у берега, поэтому ни один из десяти дромонов не отстал. Иногда по пути суда просто сближались, чтобы воины могли вволю посостязаться в гребле и позубоскалить между собой. Несколько раз Рыбья Кровь с Адаш, отцом Паисием и полуватагой арсов пересаживался на другой дромон. Воины принимающего князя судна почитали это за большую честь и старались выглядеть особыми удальцами.
– А ведь они тебя и в самом деле любят! – удивлялся священник. – Даже сербы. Чем таким особенным ты завоевал их сердца?
– Тем, что никогда не пытался завоевать их сердца, – отшучивался Дарник.
«А в самом деле: чем?» – спрашивал он сам себя. А тут еще Адаш его порядком озадачила. Самым ценным ее качеством была привычка первой вставать по утрам, чего у всех его прежних наложниц никогда толком не получалось: с вечера их было не уложить, утром не поднять. Просыпаясь, он часто заставал хазарку за молитвой разложенным перед ней амулетам. И вот ему пришла в голову спросить ее:
– О чем ты молишься?
– Чтобы исполнились все замыслы князя, – уже бегло отвечала она по-словенски.
– А почему не просишь, чтобы я тебя крепче любил?
– Князь имеет медленное сердце. Князь полюбит Адаш, когда Адаш умрет.
Вроде высказала обычные бабьи причитания, которыми они любят себя развлекать за отсутствием большой умственной жизни, но как-то ухитрилась попасть в его теперешние уязвимое место. В тот же день Дарник рассказал о словах наложницы отцу Паисию:
– Адаш говорит, что у меня медленное сердце, я люблю только тех, кого уже потерял.
– Ты с этим согласен? – священник был весь внимание.
– Вообще-то у меня еще мало кто умирал, – подумав, признался Рыбья Кровь.
– А как насчет той наложницы, которую ты едва не повесил? – выказал свою осведомленность Паисий.
– Еще у меня есть наложница Зорька, она попросила отпустить ее к другому мужчине. И я отпустил. Правда, потом ее муж погиб, и она снова вернулась ко мне. И мы ни разу об этом даже не вспоминали.
– Выходит, одну ты караешь, а вторую великодушно прощаешь? – подивился ромей.
– У меня, наверно, действительно медленное сердце. Я не люблю быстрых восторгов, признаний и обещаний ни в себе, ни в людях. А женщинам эти восторги только и подавай. Все сразу и сейчас. Не понимают, глупые, что раз я князь, то мои поступки должны быть в сто раз сильнее в лучшую или худшую сторону поступков простого смерда.
– Значит, ты все делаешь намеренно: сегодня буду злой, завтра – добрый?
– Просто скучно всегда быть одинаковым. Да и ратникам мои взбрыкивания больше нравятся. – Дарник сам удивился такому выводу.
Этой весной ему исполнилось двадцать лет. Казалось, что он достиг высшего пика жизни: ничего не утратил из отроческой безоглядности и порывистости, а лишь прибавил себе зрелого умения распределять свои силы, мысли и чувства. Потерпев неудачу в дружбе с мирархом, он вполне сознательно решил сдружиться с собственными воеводами. Хватит выставлять себя суровым одиночкой с подчеркнуто ровным отношением ко всем своим подчиненным! Конечно, после долговременной отстраненности не стоило пугать боевых соратников расспросами о семье или об их пристрастиях. Зато можно было внимательней прислушиваться и мотать на ус то, как они подшучивают друг над другом, чтобы хоть по этим намекам лучше понимать, чем кроме войны наполнена их жизнь.
И воеводы его не подвели, при ближайшем рассмотрении тоже проявили себя весьма занятными собеседниками.
– Вот думаю, не рано ли мы ушли с Крита? – поинтересовался князь как-то у Сеченя.
– В самый раз. Мелкая служба и воинов делает мелкими. Хорошо перезимовали и будет.
– Ну, а если на большой службе половина людей головы сложит? Не страшно умирать вдали от дома?
– Вблизи от дома страшней.
Простой, в общем-то, ответ, но он открыл для Дарника целую цепочку умозаключений старшего воеводы: умирать рядом с родовой землянкой всегда глупая небрежность, умирать вдали – твоя собственная воля, следовательно, из-за одного того, что воины ушли за тысячи верст от родных мест, они сделались для своих родичей легендарными людьми, а погибнут или вернутся целыми не столь и важно.
Порядком удивил Рыбью Кровь и арс Копыл. Оказалось, он вполне разделял тревогу князя по поводу того, что не так просто будет с добытым золотом вернуться в Липов.
– Ты правильно сделал, что осенью часть войсковой казны довез до Корчева, – похвалил бывалый воевода Дарника. – Зато теперь новое золото сделало нас снова уязвимыми. Воины чаще хватаются за свои кошели, чем за мечи.
– Выходит, и мало добычи плохо, и много – тоже плохо, – заключил князь.
– Надо попытаться отослать хоть один дромон в Урган, чтобы в Липове знали, что мы еще живы. Полсотни раненых и полсотни тех, кто уже выдохся. С ними и казну можно.
Такое выглядело нереальным:
– Ромеи вряд ли на это согласятся.
– А ты попробуй! Разве не видишь, как их тиуны спят и видят любую мзду. За десять солидов любой документ выправят, а за сто и сами его сочинят.
Вот для чего, оказывается, существуют умные воеводы: в нужный момент дать дельный совет. Разумеется, боевому князю зазорно опускаться до взяток, но если рассматривать их, как военную хитрость, то почему бы и нет?
Наконец после целой череды больших и малых островов суда с липовцами и сербами прибыли в Фессалоники. В сам город их флотилию не пустили. Лоцман отвел ее на несколько верст в сторону и указал другую бухту рядом с небольшим поселением. Явившиеся чиновники-менсоры торопили князя:
– Скорее, ваши тагмы ждут для последнего штурма Хаскиди.
У Дарника было свое возражение:
– Нам на Крите не додали тысячу солидов нашего жалованья. Сказал, что в Фессалониках заплатяи. Вот грамота мирарха Калистоса.
Чиновники суетливо забегали, не зная, как это решить. Князь пришел им на помощь:
– Можно сделать обмен: вместо тысячи солидов отправите сто моих раненых и больных воинов в Сурожский Урган.
Чиновники этому предложению обрадовались и еще день побегав-посовещавшись, они дали свое высокое согласие, более того, обязались сотню русов кормить и поить до самого Ургана. Правда с самим отбором уезжающей сотни возникли трудности. Если с однорукими и одноногими ратниками сомнений ни у кого не было, то в сопроводительную полусотню рвались втрое больше охотников. Одновременно возникли и те, кто «беглецов» яростно презирал.
– Они говорят, куда же вы, трусы, ведь самое безопасное место на свете рядом с князем, – со смехом рассказывал Корней.
– Никакие они не трусы, просто обрыдло целый год болтаться непонятно где, – не согласен был Копыл, – по Липе и нашим лесам они соскучились, и бабам, что по-словенски говорят.
– Ты тоже соскучился? – спрашивал князь.
– Конечно. Но мне интересно досмотреть чем наш поход все же закончится, – отвечал суровый арс.
Кое-как с «беглецами» разобрались. В последний день на них обрушилась масса посланий и подарков для жен остающихся липовцев – тоска по семьям брала свое. Писари едва успевали составлять нужные сообщения. Глядя на ратников, и Рыбья Кровь сподобился на послания причем не только для Всеславы, но и для четверых наложниц – ничто сопливое ему тоже не было чуждо. Многие передавали «беглецам» часть своих денег. Дарник же посылать много золота воздержался, передал лишь сундук с книгами и немного женских украшений и серебряной посуды.
Провожать уплывающий дромон на берег высыпало все липовское войско.
– Очень удивлюсь, если им удастся бепрепятственно добраться до дома, – подвел некий итог Сечень.
– Зато для нашего князя будет железный предлог рассправиться потом с этими обидчиками, – находчиво подхватил его слова Корней.
Дарник счел за лучшее промолчать – так «беглецам» будет больше удачи.
– Мне нужны пятьдесят пароконных повозок и сто палаток, – потребовал он у менсоров-чиновников.
– Зачем словенам и сербам палатки, вам всегда и под открытым небом хорошо спится. Неужели вы такие разнеженные воины?
– Еще нужны двести лошадей под седлом, – выдвинул дополнительные условия князь. 
Набежавшие к войсковому стану мелкие торговцы стремились продать воинам всякую всячину и многим это удавалось.
Спустя неделю полуторатысячное войско словен и сербов все же выступило в путь.
Не только воеводы, но и часть конников ехали верхом, подбоченясь и горделиво посматривая окрест. На повозках ехали немногочисленные мамки, прямо на ходу занимаясь шитьем и починкой рубах для воинов. По холмам и долинам извивалась широкая мощеная дорога, передвигаться по которой было одно удовольствие. Все липовцы словно осязаемо ощущали, что на несколько сот верст приблизились к дому и вполне уверенно чувствовали себя под прикрытием привычных повозок и установленных на них камнеметов. В рядах воинов беспрерывно звучали шутки и смех.
Адаш, оказавшись в своей родной повозочно-странствующей стихии, повеселела еще больше, каждую минуту что-то в повозке перекладывая или поправляя и показывая Дарнику свои достижения.
В бедственном материальном положении вдруг оказался отец Паисий. Также, как и у ратников у него износился и первый, и второй комплект одежды. В ближайших церковных приходах на его плачевный внешний вид внимания никто не обратил, а сам он просить новую одежду постеснялся. Пришлось Дарнику самому ссудить его нужным количеством солидов:
– Считай, что это мой первый вклад в вашу церковь.
– Смотри, я в твоем житие так и напишу, – шутливо пригрозил смущенный княжеским подаянием священник.
– Пиши, только не забудь и вашу скупую церковь там отметить, – смеялся князь.
Хаскиди представлял собой старую ромейскую крепость на перекрестке двух дорог. Два года назад она была захвачена болгарским ханом. Теперь ее уже пятый месяц осаждало ромейское войско. Все делалось по самому последнему слову военной науки: стреляли баллисты с катапультами, подъезжали осадные башни со штурмовыми командами, тараны били в окованные железом дубовые ворота, воины карабкались по приставным лестницам, в ответ ромеи получали тучи стрел, пудовые камни и опрокинутые чаны с кипятком.
Прибывшие словене с сербами застали все это в самом разгаре. Рыбья Кровь с арсами в сопровождении ромейских дозорных подъехал к наблюдательному месту осаждающих. Мирарх Лаодикис, командовавший осадой, как раз отъехал к дальним воротам крепости, и ничто не мешало князю свободно наблюдать за действиями стратиотов и архонтов. В полной суматохе и кутерьме, царящей вокруг, трудно было проследить единое разумное управление, казалось, все действуют по своей собственной воле. Потом все же стали заметны отдельные отряды, занятые одной и той же «работой». Стены крепости сложены были не из известняка, а из гранитных глыб, поэтому обилие метательных машин у осаждающих приносили мало проку – двухпудовые камни откалывали от стен лишь по жменьке щебня.
– Да, крепко строили крепости наши предки, – услышал Дарник, как один комит сказал другому.
С приставных лестниц градом сыпались на землю убитые и раненые ромеи. Глядя на это зрелище, к которому он столько готовился в Липове и в Дикее, князь больше всего сейчас думал, как бы от него увильнуть и что делать, если мирарх прикажет тотчас же вести ему своих ратников на приступ.
Любопытство вызывали и действия осадных башен. Возвышаясь над стенами, они все же были ниже крепостных башен и баллисты болгар превращали их в решето, дюжинами сметая с дощатых площадок, изготовившихся к броску стратиотов. Вот выстрел болгарской баллисты переломил вертикальную стойку осадной башни, верхняя часть ее вся накренилась и из-под бычьих шкур, служивших укрытием на землю полетели пять или шесть человек. Это послужило сигналом, и толкавшие внизу поврежденную башню воины покатили ее назад.
Прискакавший мирарх Лаодикис, толстый рыхлый сановник с красным разгневанным лицом первым делом обратился к Дарнику:
– Я ждал твои тагмы еще пять дней назад! Хочешь ни за что золото получать? Немедленно веди всех своих словен на приступ!
– Завтра я возьму тебе эту крепость. Сегодня мы должны отдохнуть.
– Завтра?! Вы только посмотрите на этого шута! – воскликнул комит, говоривший про умных предков и почти ткнул в лицо Дарнику пальцем.
Князь действовал машинально, оскорбление еще не в полной мере осозналось его умом, а правый кулак уже летел снизу в верх и, получив сильный удар в подбородок, комит тяжело рухнул во всех своих доспехах навзничь. Телохранители мирарха и арсы схватились за мечи. Мирарх повелительно поднял руку, все замерли.
– А ну успокоились! Труби отбой! – приказал Лаодикис командиру трубачей. Выходка Дарника произвела на него скорее благожелательное впечатление. Вновь не получившийся приступ крепости можно было превратить из неудачи в легкую заминку, вызванную новым пополнением и его вспыльчивым военачальником.
– Если ты так же силен и быстр на поле боя, то за завтрашний захват тобой Хаскиди я спокоен, – желчно высказал мирарх. – А ты поосторожней впредь тыкай в незнакомых воинов пальцами. Они могут принять это за оскорбление, – обратился он к поднятому с земли комиту.
– Разве ты не казнишь варвара, что посмел ударить твоего помощника во время боя? – Побитый комит был настроен отнюдь не миролюбиво.
– Казню, если он завтра не возьмет крепость. И это не шутка, – последние слова обращены были к князю.
Весть о происшествие на командной ставке мгновенно облетела все войско. Для привычных к суровой воинской дисциплине ромеев было невероятно, что какой-то пришлый варвар может вот так запросто избивать их архонтов. Только и говорили об отложенном наказании дерзкого руса. Сильно обеспокоились и сами липовцы. Сербы хоть и говорили, что тоже будут стоять горой за князя, но им мало кто верил. Вечером мрачные предположения, казалось, подтвердились, мирарх вызвал к себе Дарника, а князь отказался ехать к нему. Вместо гонца Лаодикис послал со вторичным приглашением старшего комита.         
– По какой причине ты не являешься на зов мирарха? – спросил тот, явившись с охраной в стан липовцев.
– Как можно являться туда, где тебе грозят наказанием? – невозмутимо отвечал Рыбья Кровь. – Просто очень страшно ехать.
Комит не мог сдержать улыбку:
– Ты действительно намерен самостоятельно брать Хаскиди?
– Да, если ромеи окажут мне небольшую помощь. Завтра мне нужны все ваши баллисты и катапульты.
– Выходит, без них ты сдержать свое опрометчивое обещание не сможешь?        
– Смогу, только это займет больше времени.
Получив такое объяснение, старший комит отбыл в ромейский лагерь.
Едва рассвело, треть словенско-сербкого войска покинуло свой стан. Еще с вечера Дарник внимательно осмотрел крепость со всех сторон, поэтому повел войско в заранее намеченное место у стены, где башни были наиболее удалены друг от друга. Пока камнеметчики устанавливали сорок камнеметов, полтысячи других воинов сколачивали из жердей большие щиты-укрытия и собирали камни, которых вокруг было предостаточно. Вскоре камнеметы открыли стрельбу. Поначалу никто из собравшихся поглазеть ромеев не мог понять, куда и зачем они стреляют – снаряды, не долетая до стены, ложились к ее подножию.
– Что вы это делаете? – поинтересовался прибывший старший комит.
– Мы так иногда наводим искусственный брод на небольших реках, – объяснил Рыбья Кровь. – Теперь сделаем искусственная насыпь на стену.
– Так вы будете работать до второго пришествия, – усмехнулся ромей.
– Если вы дадите свои баллисты и катапульты, работа пойдет втрое быстрее.
– Умеешь ли ты считать? Посмотри сюда. – Старший комит присел на корточки и прямо на земле прутиком сделал необходимые математические расчеты. По ним выходило, что возводить нужной высоты насыпь таким странным способом необходимо месяца полтора, не меньше.
– Ты забываешь про ночное время, – внес поправку Дарник. – Ночью воины подойдут и насыпят там несколько тысяч корзин с землей.
После полудня первая полутысяча дарникцев ушла в стан отдыхать, а ее место заняли другие пять сотен словен и сербов. Посмотреть на необычную стрельбу приехал мирарх. К тому времени горка насыпанной у стены земли возвышалась почти на сажень. Лаодикис ничего не сказал князю. Но после его отъезда в расположение дарникцев стали прибывать снятые с прежних мест катапульты и баллисты. Вдвое мощней липовских камнеметов, они могли посылать к стене и вдвое тяжелые грузы. Переброска земли сразу пошла веселей. А тут еще липовцы собрали и возвели пять больших пращниц, способных запустить на близкое расстояние и четырехпудовые россыпи камней. Главное теперь было наладить бесперебойную подноску нужных снарядов и саму размеренность действий, чтобы воины-работники не слишком утомлялись.
Болгары в крепости пытались ответить тем же. С обеих ближних башен беспрерывно стреляли большие катапульты, а на участок стены между ними установили несколько более легких баллист. Однако их редкие выстрелы почти не приносили урона укрытым за щитами из жердей дарникцам.
В наступившей ночи отдохнувшая смена «варварского» войска в самом деле принялась таскать к стене мешки и корзины с песком и землей. На попытки осветить их факелами и осыпать стрелами из темноты шквальным камнепадом ответили липовские самострельщики, заставив противника больше прятаться, чем стрелять.
На следующий день за возведением насыпи уже увлеченно следило все ромейские воины, а архонты жаловались мирарху, что теперь стратиотов уже невозможно посылать под болгарские стрелы и камни. И все же, несмотря на совместные усилия сотен людей, насыпь, чем больше становилась, тем росла медленней. Когда она поднялась на три сажени, на нее ночью по веревкам спустились с лопатами и мешками болгары, раскидывая землю по сторонам, а часть камней поднимая наверх для своих баллист. Словенские самострельщики снова вступили в дело, загоняя их назад на стену.
– Что-то долго затянулось твое завтра? – заметил, снова наведавшись, Лаодикис.
– В нашем языке «завтра» означает не только завтрашний день, но и все, что происходит потом, – как мог выкручивался Дарник.
Три дня и три ночи прошли в непрерывных земляных работах и вот, когда до верхних зубцов стены оставалось не больше полутора саженей, в ставке мирарха появились болгарские переговорщики. Прискакавший вскоре после этого к князю гонец передал команду прекратить строительство насыпи – договор о сдаче крепости был подписан.
– Теперь нас заставят еще сносить эту горку, – шутили довольные липовцы.
Болгары выговорили себе почетные условия сдачи: уходили из крепости при оружии и под знаменами.
Стал думать об уходе на родину и Дарник. На пиру, устроенном в честь славной победы, спросил Лаодикиса:
– А дальше что? Не устала ли Романия от присутствия моего войска?
– Может, и устала, – милостиво улыбнулся мирарх. – Пошлем запрос в Константинополь и все узнаем.
Запрос действительно был послан, но прежде чем пришел ответ, вокруг поползли слухи о новой войне с армянами. Не оставалось никаких сомнений, что словен с сербами перекинут туда.
– Чем лучше мы будем воевать, тем меньше возможности, что нас отпустят, – сказал по этому поводу Сечень. – А не пойти ли нам домой без разрешения?
– Без разрешения никто не даст нам дромоны, – резонно возразил князь.
– А зачем на дромонах, когда по земле надежней.
Эта мысль уже приходила Дарнику и самому. Но тысячеверстный путь по враждебным землям выглядел слишком трудным и рискованным.
– Неужели наши булгары не договорятся со своими единоплеменниками-болгарами? – продолжал рассуждать бывалый бродник.
Действительно, еще каких-то сто лет назад все булгары были единой ордой, потом одна часть пошла вверх по Итилю, а другая оказалась здесь, во Фракии и Македонии. Но из этой южной булгарской ветви лишь старики еще хранили свое прежнее наречие, остальные давно перешли на местный словенский язык.
Предложение Сеченя прозвучало заманчиво, но хитроумные ромеи были мастерами плести козни между народами и в отмеску за самовольный уход могли подкупить любое племя напасть на слишком малый липовский отряд, поэтому действовать приходилось предельно осмотрительно.
– Мои люди слишком застоялись без дела, – сообщил Рыбья Кровь мирарху. – Хотят совершить набег на болгар.
– Сразу после договора о мире? – удивился Лаодикис.
– Мы же не ромеи, мы наемное войско. Если ты дашь нам договор на прекращение нашей службы, мы можем нападать за пределами Романии на кого угодно.
– Разрешение из Константинополя на ваш отъезд еще не получено.
– Это неважно. Нам хватит и твоего разрешения.
– А если придет отказ? Тем более, что уже идет война в Армении? Да и зачем тебе мое разрешение? Болгарам показывать?
– Прежде всего оно нужно тебе, чтобы оправдаться, что не ты помогал нам в набеге. Мы же никуда не денемся. Морем уплыть не сможем. Пройти через все Болгарское царство тоже не получится. Короткий бросок – и назад. Четверть добычи твоя.
Доводы, особенно последний, показались мирарху весьма привлекательными и, чуть подумав, он дал согласие.
Липовцы встретили разрешение на проход домой с ликованием – всем этот затянувшийся поход надоел до крайности. Сербы, прослышав про набег, просили их взять с собой, Дарник вежливо отказывался:
– Для набега слишком большое войско не нужно. Просите у мирарха набег в другую сторону.
Чтобы еще лучше обмануть ромеев, Рыбья Кровь приказал оставить сербам все повозки и часть камнеметов, а книги, золото и ценные вещи разложили по вьюкам освобожденным из повозок лошадям и переметным сумам конников.
В краткий срок набега поверил даже отец Паисий:
– Я как раз за эту неделю съезжу навестить свою константинопольскую родню, – обрадовался он.
– Неужели тебе еще не надоела вся эта глупость? – сказал, указывая на его измазанные чернилами пальцы Дарник.
– Почему? По-моему, твое жизнеописание выходит весьма красочным.
– Ты что же после Армении еще и в наш Русский каганат за мной поедешь?
– Обязательно. Для достоверности мне надо увидеть твою жену, всех твоих наложниц и детей.
– Ну, тогда возьми на всякий случай этот торговый липовский знак, чтобы тебя никто в наших землях не мог остановить.
Но даже этот медный знак не заставил священника поверить, что липовский князь возвращаться не собирается.  
 
10
Войско, после отделения сербов, в самом деле, было весьма малочисленно: семьсот липовцев, полторы сотни «черного войска» из молодчиков всех мастей и тридцать мамок. Отойдя от Хаскиди верст двадцать, дарникцы по другой староромейской дороге вошли на болгарскую землю. О том, что они пересекли границу, свидетельствовали конские хвосты, висевшие на сухих мертвых деревьях. Дарник приказал всем спешиться и двигаться дальше, ведя своих коней в поводу – лучший знак мирных намерений.
Приграничная территория и до, и после границы была пустынна – кто ж захочет все время подвергаться вооруженным нападениям. На ромейской земле встретились два укрепленных замка, на болгарской не было и того. Зато всюду полно развалин когда-то богатых многолюдных вилл-поместий. В одной из них войско остановилось на ночлег.
Утром высланные вперед дозорные, доложили, что впереди в седловине между двух холмов собралось много вооруженных болгар. Захватив с собой ватагу арсов, ватагу булгар и полдюжины женщин, Рыбья Кровь отправился на переговоры. Проехав версты полторы, они увидели на крутых склонах, подступавших к дороге болгарских лучников. Дарник приказал своему отряду остановиться и спешиться и дальше поехал в сопровождении знаменосца и булгарского полусотского. Из доспехов на князе были лишь нагрудник и наплечники, скрытые под рубашкой, малый щит закинут за спину, а шлем с бармицей повешен на переднюю луку седла. Двадцать саженей, отделявших его от ближайших лучников, не позволяли надеяться уйти невредимым от их стрел.
Остановившись со своими спутниками посреди дороги, Рыбья Кровь терпеливо ждал, разглядывая лучников и давая им возможность рассмотреть себя. Запоздало пришла мысль, что он не дал команды, как действовать оставшемуся за спиной малому отряду на случай болгарского нападения. Хорошо если они догадаются броситься к нему на выручку не все, а половиной, а вторая половина чуть задержится для второго наскока, а гонца пошлют назад за остальным войском.
Как только из-за камней вышло трое болгарских старейшин, Дарник вместе с полусотским сошли с коней и, оставив их по попечение знаменосца, зашагали вперед.
– Приветствуй их по-булгарски, – тихо сказал князь полусотскому.
Тот так и сделал.
Идущие им навстречу болгары даже приостановились от такой неожиданности и озадаченно переглянулись между собой. Потом самый старший по-булгарски ответил на приветствие.
– Они спрашивают, кто мы и куда собираемся идти, – перевел полусотский князю.
– На каком языке им проще говорить?
Услышав словенскую речь, главный переговорщик ответил Дарнику сам:
– На болгарском.
Их болгарский мало чем отличался от сербского, и скоро в разговоре уже не чувствовалось особых трудностей.
– Не тот ли ты словенский князь, что отличился при осаде Хаскиди?
– Как только я прибыл к Хаскиди там не погиб ни один болгарский и ни один словенский воин, – осторожно произнес Рыбья Кровь.
– Но благодаря тебе, мы отступили из крепости?
– У меня был договор с ромеями воевать там, где они укажут. Теперь я не хочу воевать против своих братьев-болгар, поэтому увел из Хаскиди свое войско.
– Неужели ты рассчитываешь за это на нашу благодарность?
– Мне нужна не болгарская благодарность, а болгарские жены.
– Болгарские жены?! – На Дарника с изумлением воззрились не только старейшины, но и собственный полусотский.
– Я знаю, что по ромейскому обычаю у болгар сейчас принято единобрачие, – продолжал развивать свою придумку князь. – Значит, у вас много женщин и девушек, которым не хватает болгарских мужей.
– Неужели ты думаешь, что наши женщины и девушки захотят быть женами наемных разбойников, у которых нет ничего, кроме меча?
– Посмотри туда, – указал Дарник болгарам на свой спешенный отряд, где хорошо различались женские платья. – Эти женщины – ромейки из Дикеи. Им не по душе стала вялая однообразная городская жизнь, где мало храбрых воинов, а много скопцов, увечных и нищих. Пусть ваши женщины спросят их, хорошо ли им при мужьях с одними мечами и сами сделают свой выбор.
– Наши женщины и близко не захотят смотреть на твоих разбойников, – продолжал твердить главный старейшина.
– Разве настоящим мужчинам пристало разбираться в непостоянных женских сердцах? Сами женщины знают насколько их сердца переменчивы. Спроси свою жену, хорошее ли дело мы задумали. Как она скажет, так пусть и будет. А еще лучше, если ваши вдовые женщины день посмотрят на моих воинов, ночь подумают, а на утро сами скажут, что им нужно. А уж мы найдем средство, чтобы это сватовство состоялось. За каждую невесту выкуп будет в десять милиарисиев.
Уверенность, с какой молодой князь говорил на столь скользкую тему, поколебала недоверчивость старейшин, заодно они забыли и про вину липовцев за Халкиди.
– Мы разобьем стан возле вашего селища, – продолжал убеждать Дарник. – Воины покажут свое удальство. А потом будет так, что вашим девушкам и вдовам даже не потребуется вслух называть кто ей по нраву, все ясно увидят это сами.
– Как же все увидят, когда женщины ничего не скажут? – не поверил болгарин.
– Наверно, у вас каждый день случается что-то новое, приятное и необычное, раз вы, ничего не узнав, хотите нам сразу во всем отказать?
Мирная долгая беседа, да еще в присутствии единородца-булгарина и дикейских жен вдали совсем смягчила суровых стариков.
– Пускай круг решает, – решил главный переговорщик, и болгары удалились назад за скалы, а Дарник с полусотским и знаменосцем вернулись к своему спешенному отряду.
Через полчаса прискакал молодой болгарин и сообщил, что круг разрешил ста словенам пойти в их селище. Рыбья Кровь отдал приказ двигаться всему войску. Когда появился новый болгарский воевода и закричал, что разрешено проходить только ста воинам, было поздно – все войско находилось уже в седловине между холмами, а сотня болгарских лучников оказались разрезанной на две половины. Зато возникла большая опасность для коней липовцев, не укрытых доспехами.
– Мы договорились со старейшинами о ночевке для всего войска, – уверенно заявил Рыбья Кровь воеводе. – Отведи нас туда, где мы можем стать на ночь.
Поколебавшись, воевода все же вынужден был уступить. В сопровождении вышагивающих с двух сторон болгарских лучников липовцы проследовали в сторону от главной дороги и вскоре оказались на широком чуть наклонном выгоне, окруженном с трех сторон дубовым лесом. С четвертой стороны был крутой горный подъем, по которому петляла узкая дорожка, заканчивающаяся каменными домиками, лепящимися друг над другом. Никакой особой ограды у селища не имелось, да она и не нужна была. Достигнуть поселка можно было лишь по узкой извилистой дорожке, где десять воинов могли отбиться от тысячного войска. Приглядевшись, Дарник увидел еще домишки много выше по склону горы – значит, где-то наверху имелся и другой выход из селища.
Стан разбивали весьма условный: на воткнутые в землю по окружности копья навешивали щиты, к ним добавили десяток «гнезд» – камнеметов на треногах, обложенных мешками с землей. Палатки имелись только у хорунжих и сотских, рядовые воины постилали свои плащи прямо на землю, благо жара позволяла.
Рано утром войско разбудило блеянье – большое стадо овец и коз прошло прямо по их стану, вызвав всеобщую веселую кутерьму.
– Ваши овцы смелее ваших мужчин, – подначивали пастухов липовцы. Те делали вид, что не понимают чужеземцев.           
Следом за пастухами сквозь стан прошли якобы за водой два десятка старух, зорко оглядывая «женихов». Князь послал к ним Сеченя, чтобы тот объяснил, как все будет происходить. Вскоре от ручья послышался веселый смех – старушкам предложенное «сватовство» явно понравилось. Так же, как и выкуп «невест» по десять милиарисиев.
Остальное шло уже по накатанной колее: боевые состязания полураздетых словен, подношение кубков с ромейским вином прибывающим гостям, разговор со старейшинами о приданном. Зато огромная неувязка вышла с самими «невестами». Если в словенских зимних селищах никому даже в голову не приходило выдавать замуж одноглазых или хромых невест, то тут пожалуйста – добрая половина молодух состояла именно из таких страшилищ. Другую половину составили тридцати и даже сорокалетние вдовы, за чьи подолы держались двое-трое малышей.
– Что будем делать? – к Дарнику подошел расстроенный Сечень. – Может это у них такая уловка? Откажемся, так нормальных девок приведут.
– Да нормальные давно замужем, – князь был озадачен не меньше воеводы. – Видно давно крепко не воевали, раз много своих мужчин. Объясни парням, что хоть десяток жен мы должны отсюда взять. Пусть лучше берут вдов с детьми, я потом им за детей сам доплачу.
Как сказал, так и было сделано. Не десять, а все пятнадцать невест выбрали липовцы в качестве спотыкающихся и падающих бегуний. Горькое блюдо подсластили телеги-двуколки, выданные в качестве приданного и то, что старейшины согласились дать своих провожатых, которые в дальнейшем послужили лучшими переговорщиками при передвижении по всей болгарской земле. Впредь липовцы действовали осмотрительнее, придумав для «невест» такие игрища, которые могла выдержать только здоровая и ловкая молодуха.
Всего на болгарский марш ушел целый месяц. Под конец, когда весть о необычном войске широко распространилась, к ним посмотреть на веселую беготню стали приезжать болгары из дальних мест, некоторые даже привозили с собой вполне пригожих сестер и дочерей. В итоге походная колонна обогатилось сотней жен и повозок, вернее, сотней повозок и жен, так как повозки, особенно двухостные являлись подчас гораздо большей ценностью.
Наконец достигли Истра-Дуная, за которым лежала земля словен-уличей. В сто глоток рыдало и выло женское пополнение, прощаясь с сопровождающей его до пограничной реки родней. Высланные за Истр дозорные порадовали князя доброй вестью: заплати уличам нужную пошлину и свободно шагай на свой Танаис. То же повторилось и на Днестре, и на Южном Буге, а вот в понизовье Днепра-Славутича сидела кочевая орда ирхонов, которая не изжила еще кровную месть и вовсю враждовала и между собой, и с теми, с кем им довелось долго соседствовать. В стан липовцев прибыли гонцы аж трех ирхонских улусов, утверждавших, что именно им надо платить солиды за переправу. Пока они шумели и ссорились между собой, воины по приказу князя изготовили десяток плотов и спокойно начали переправляться на левый берег реки. Попытавшиеся было им помешать лодки ирхонов обстреляли из камнеметов. Средство оказалось весьма убедительным – просители золотых монет тут же позабыли прийти за своей платой.
Оставалось каких-то сто пятьдесят – двести верст по жаркой августовской степи и скоро уже столица каганата Айдар, а там рукой подать и до Липова.
Чем ближе к дому, тем чаще задумывался Рыбья Кровь. Как-то встретит его собственное княжество после полутора лет отсутствия? Как не берег он воинов, а больше трех сотен их уже нет в живых. Неизвестна судьба еще тех двухсот липовцев, которых он раньше направил домой, но вряд ли все они могли в пути погибнуть. Зато никогда еще его войско не возвращалось со столь великой славой и неплохой добычей, а если еще учесть сундучок, закопанный возле Корчева, то вообще можно долго ни о чем не беспокоиться. Да, пожалуй, и самих бойников не скоро выгонишь в еще один такой же поход. Основное достижение все же не в солидах. Знания, почерпнутые за эти полтора года подороже будут стоить. Теперь он многое переделает в своем княжестве.
А что делать с Адаш? Как оправдаться перед Всеславой за стратигиссу Лидию, о которой непременно похвастают в Липове его болтливые гриди? Кого родила Всеслава? Если мальчика, то может статься, что княжна исхитрится лишить жизни его сыновей от Черны и Зорьки. Почему он думал о своей жене именно так, Дарник и сам не понимал, ведь никаких особых намеков на это не было. И все же навязчивое нехорошее предчувствие не покидало князя.
Похожие мысли видимо приходили и хазарке.
– Ты не будешь заставлять меня прислуживать твоей княжне, как ты заставлял прислуживать Лидии? – спрашивала она.
– Кому скажу, тому и будешь прислуживать, – сердито отвечал он.
Адаш прятала довольную улыбку, его сердитость говорила ей больше, чем произнесенные слова.
Войско двигалось совсем расслабленно. Чем ближе к дому, тем воины больше превращались в простых смердов, тайком ощупывали золотые монеты в нашейных кошелях, в беспорядке содержали оружие, отлынивали, как могли, от ночных дозоров.
– Ты совсем перестал их наказывать, – упрекал Корней.
– Возьми плеть и накажи их сам, – предлагал ему князь.
– Ну да, чтобы они мне по шее накостыляли? Ты же не заступишься!
– Тогда молчи и не суйся.
«С этой расхлябанностью надо действительно что-то делать?» – подумал как-то вечером Дарник, сонно прильнув к прохладной спине Адаш.
– Слышишь? – пробудил его, кажется, почти сразу шепот хазарки.
Сначала это был глухой топот множества копыт, за которым вдруг последовал душераздирающий человеческий крик. Нападение, понял князь. Дернулся, чтобы выскочить из шатра, но Адаш с необычной силой вдруг пригнула его голову к себе. Его волос словно коснулась пролетевшая птица – это в шатер влетело легкое копье с необычным волосяным украшением.
Криками оглашалось уже все вокруг. Адаш отпустила его так же резко, как и пригнула. Схватив чужое копье, Рыбья Кровь выбрался в туманную предрассветную хмарь. По всему стану скакали и крутились, топча липовцев, чужие всадники в коричневых кожаных доспехах и шлемах с устрашающе разрисованными масками. Те, кто вскакивал, получал удар секирой или булавой. Всадники в масках были везде, насколько хватало глаз.
По заведенному порядку, пятая часть гридей ночевала в доспехах, чтобы быть готовыми вот к таким вот ночным стычках. Но сейчас в доспехах была вряд ли и десятая их часть. Надежные щиты и те были развешены вдали по окружности стана. Впрочем, приобретенная выучка сказывалась: то там, то здесь завязывались рукопашные схватки. Суматоху усиливали мечущиеся и кричащие болгарские жены. Все это Дарник замечал краем глаза, собирая не столько словами, сколько своим видом вокруг себя воинов. Один из арсов протянул ему нагрудник и шлем. Но с большей готовностью князь ухватился за лепестковое копье другого телохранителя. Как только вокруг собралось пару дюжин бойцов, князь повел их вперед, стараясь добраться до ближайшего «гнезда» с камнеметом. Его воины, придя в себя, уже сами рубили и кололи противника, однако всадники в масках все прибывали и прибывали. Под руку попался трубач.
– Труби! – рявкнул ему Дарник.
Звук трубы произвел сильное действие. Липовцы поняли, куда им следует пробиваться, а противник – где центр сопротивления. Но воодушевление было уже на стороне липовцев. В тесном строю, чувствуя плечо товарища, не так страшны были вражеские всадники. Ветераны подбирали копья, сулицы и луки убитых, молодняк повторял за ними. И вот уже стоит, выставив копья, сомкнутый строй, из которого летят сулицы и стрелы. И не защищенные доспехами кони степняков тяжелыми мешками валятся на землю, подминая под себя наездников. Не выдержав напряжения и страха, рванул прочь первый всадник, за ним второй, десятый, пятидесятый. Отскочив из мясорубки на пятьдесят-сто шагов они останавливались и собирались в группы. Их воеводы понимали, что надо слегка перевести дух, разделиться на привычные сотни и обрушиваться на врага по проверенному обыкновению: сначала осыпать издали стрелами, а потом уже браться за секиры.
Передышка, впрочем, дорого обошлась нападавшим. Добравшись до своих камнеметов и больших щитов, подобрав все свои луки и самострелы, остатки липовского войска были уже почти не уязвимы для конного неприятеля. Залпы дальнобойных луков липовцев вместе с «яблоками» камнеметов первыми накрыли ирхонов (а это были они), сразу побив и обезлошадив изрядное число степняков. Чуть отъехав, они остановились, выжидая, что будет дальше.
А дальше приходилось подводить итоги сражения. Все пасшиеся в ночной степи кони липовцев были захвачены. Та пятая часть лошадей, что находилась в стане под седлом тоже либо погибла, либо была угнана. В распоряжении дарникцев оставалось не более двух десятков пригодных к службе коней. Но о них, впрочем, в первую минуту никто не думал. Когда стали оглядываться вокруг, то пришли в ужас. Больше трети воинов были убиты. До сотни имелось одних раненых, половина болгарок превратились во вдов. Чего оставалось в достатке, так это золота на груди погибших.
Среди убитых были хорунжий Копыл и трое сотских. Корней и Адаш, как ни странно, не получили ни одной царапины. Дарник отдавал нужные распоряжения, почти не понимая, что делает, и до конца не веря в то, что произошло. Из княжества он вывел тысячу двести здоровых, полных жизни и веселья молодых мужчин, а теперь с ним едва ли четвертая их часть. Раньше тоже были потери, но в Липов всякий раз возвращалось больше людей, чем вышло. Места выбывших, занимали чужие воины и пленники, которые вскоре сами становились липовцами. Сейчас же из остатков «черного войска» таких не набиралось и трех ватаг. Неотвязно вспоминались мольбы липовских матерей именно ему, Дарнику, возглавить их задиристых и непокорных сыновей. Вот и возглавил!
– Ничего страшного, – успокаивал князя Сечень. – Мы так никем и не были разбиты. Другие князья еще с большими потерями возвращаются. Блеск нашего золота все перекроет.
– Хорошо, – вяло соглашался Рыбья Кровь. – Будем как все. Давай хотя бы всех раненых довезем домой.
По решению войскового схода, все золото убитых до последнего фолиса следовало записать и сохранить для их семей, а если семей не было, то передать их солиды покалеченным раненым.
Восемь дней обескровленное войско липовцев пешим ходом в сопровождении скачущих вокруг ирхонов двигалось по степи, вручную толкая двуколки с ранеными. Наконец пошли Айдарские городища и степняки отстали.
Перед тем как войти в столицу Русского каганата, липовцы неделю простояли в одном из пригородных городищ, отмываясь, отъедаясь, покупая новую одежду, повозки и упряжных лошадей. В Айдаре рассчитывали купить еще и верховых лошадей, чтобы вернуться в Липов хоть малым, но строем.
Вечером перед выступлением из городища Рыбья Кровь допозна бражничал с местным старостой. Наутро обнаружил, что Адаш рядом нет. Даже бесцеремонный Корней и тот не пришел разбудить князя. Крайне удивленный этим, Дарник вышел из дома, где ночевал.
На дворе он увидел Корнея и группу понуро стоящих арсов. Когда они расступились, князь увидел Адаш, лежавшую на лавке с ножом в сердце.
– Убийцу поймали, – сообщил Корней.
Вперед вытолкали связанного камнеметчика.
– Ты? – глухо спросил князь.
Камнеметчик молчал и смотрел исподлобья без всякого раскаянья.
– Пошли, – позвал его в дом Дарник, жестом не разрешая другим входить.
Закрыв дверь, князь сел на лежанку и задал короткий вопрос:
– Почему?
Камнеметчик молчал.
– Тебя будут очень страшно пытать. Говори сам.
– Княжна.
– Что княжна? – помертвел от ужаса Дарник.
– Княжна велела, чтобы с тобой из похода не прибыла ни одна наложница. Так и сказала, чтобы живой никого не было.
Больше ни о чем спрашивать не имело смысла. Князь позвал десятского арсов и приказал забрать у камнеметчика все оружие, а самого его прогнать прочь.
– Но он же точно убийца. Его на убийстве поймали, – непривычно возражал десятский.
– Пускай идет. И ты ступай.
В дом попытался войти Корней.
– Вон отсюда! – шуганул его Дарник.   
Когда все вышли, Рыбья Кровь вдруг зарыдал. Раньше слезы выступали только от ветра или нарезанного лука, а тут полились широким потоком, и непонятно было, облегчают они его или, напротив, нагружают чем-то новым и необычно тяжелым.

© Copyright: Евгений Таганов, 2021

Регистрационный номер №0493340

от 28 апреля 2021

[Скрыть] Регистрационный номер 0493340 выдан для произведения: 6
Зима на Крите походила на липовскую раннюю осень: дожди, ветер, теплые дни, прохладные ночи. Трехтысячное войско, состоявшее из словен, сербов и ромейских гребцов, выходя из Сифеса в глубь острова помимо обычного походного снаряжения прихватило с собой дополнительно три тысячи шерстяных одеял. На вопрос, куда именно идем, Дарник делал неопределенное движение рукой:
– Где можно будет пройти, туда и пойдем.
При войске находились три проводника из местных жителей, но пока что было все равно, куда двигаться – противник мог находиться в любой стороне.
Князь ехал впереди колонны на высоком катафрактном коне, выданном ему мирархом, десять арабских скакунов были отданы гонцам: им больше они нужны. На ближние деревья и кусты Дарник почти не смотрел, высматривать вражеских лучников дело арсов, а его задача выбор места для опорных сторожевых веж. Пастушья тропа, по которой шли, постепенно забирала вверх, так что скоро пришлось спешиться и передать поводья лошади ближайшему арсу. К полудню войско перевалило горную гряду и оказалось в долине, выходящей к морю. На месте перевала имелась удобная ровная площадка, достаточно удаленная от ближайшей господствующей высоты. Здесь войско остановилось на ночевку, и плотники принялись рубить первую вежу. Окружающие деревья не отличались ровными длинными стволами, поэтому вместо одной привычной двухъярусной башни ладили четыре маленьких избушки, а в дополнение к ним из толстых жердей сколачивали смотровую вышку. Засеку вокруг вежи наваливали из камней и веток, получилось хоть и неказисто, но все равно непроходимо.
Наутро, оставив доделывать укрепление две ватаги липовцев и сорок гребцов, войско двинулось дальше, разделившись на два полка: один пошел вглубь острова, другому предстояло карабкаться по горам вдоль северного берега.
– Ты понял, что я хочу? – спросил Дарник у Сеченя, возглавившего второй полк.
– Кажется, да. Оседлать высоты, и чтобы ни один араб не проскользнул мимо.
– А потом что?
– Выходить ватагам из вежи и прочесывать все подножие.
– А как выходить?
– Ну, как выходить? Ногами. – Воевода не понял вопроса.
Князь присел на корточки и прутиком на земле показал, как выходить:
– Тремя ватагами. И клином. В головную ватагу берете собак и идете с шумом напролом. Две других ватаги идут крыльями скрытно чуть позади. Сильно не сближаться, а так чтобы слышать собачий лай. Один раз возвращаетесь ночевать в вежу, другой раз ночуете прямо в лесу, но тоже тремя отдельными станами. И никогда не ходить одним и тем же путем. В каждую ватагу берешь по три сербских десятских, пусть смотрят, потом будут ходить на прочесывание сами.
– А если наткнемся на отряд в сто или двести разбойников? – спросил сербский тысячский, внимательно слушавший наказ Дарника Сеченю.
– Все равно нападать. Тот, кто прячется, всегда преувеличивает силы своего преследователя. Тем более что они уже один раз сильно нами разбиты.
– А зачем нам сейчас лазить по горам двумя полками? Может лучше сразу на тагмы разбиться и идти в разные стороны? – спросил тысячский то, что интересовало и его сербов, и гребцов.
– Сейчас за нами наверняка наблюдают их лазутчики. Если пойдем малыми отрядами, они на один из них обязательно нападут. А если большими, то они рано или поздно отстанут. И после, при любом прочесывании даже тремя ватагами, никогда не будут знать, сколько нас идет там сзади.
– Мне кажется, что не мы всю жизнь воюем в горах, а липовский князь, – уважительно покрутил головой серб.
За следующие две недели полк Сеченя заложил десять сторожевых веж, пройдя берегом добрых две сотни верст на восточную часть Крита. Полк Дарника довольствовался семью вежами, да и тех, в общем-то, было многовато. Чем выше поднимались в горы, тем яснее становилось, что продолжительно прятаться здесь вряд ли кто будет. Полосу леса сменили луга и голые скалы. Ущелья, вертикальные утесы, обрывы, осыпи то и дело заставляли пускаться в обход. Иногда удавалось пройти в день не более двух верст. По ночам было по-настоящему холодно, не спасали ни костры, ни шерстяные одеяла. Если в лесной полосе дважды выходили к брошенным поселениям, то выше встречали лишь охотников за горными баранами.
– Какие арабы? – удивлялись те. – Здесь их никогда не было.
Голоса недовольных ратников раздавались все громче и однажды утром весь полк наотрез отказался двигаться дальше. Дарник разрешил ему вернуться к прежнему более удобному месту стоянки, а сам с тремя ватагами самых опытных гридей пошел еще выше. Перевалив очередную скалистую преграду, они оказались на горном плато рядом с живописной деревушкой, где совсем не было никаких заборов, а лишь сложенные из больших камней дома и овчарни.
Высыпавшие из домов жители без всякого страха смотрели на вооруженный отряд. Их наречие заметно отличалось от общего ромейского языка, так что Дарнику пришлось прибегнуть к услугам проводника.
– Да, – подтвердили горцы. – Неделю назад сюда приходил арабский отряд, поменяли тонкие ткани на шерстяные одеяла и овечий сыр и ушли. Заходили и прежде, и тоже всегда что-то меняли. Раньше приходили ромейские чиновники и требовали пятую часть наших овец и ячменя. Но мы спрашивали: почему мы должны это отдавать? Давайте нам железные топоры и мотыги, тогда берите. Они сильно ругались и хватали наших мужчин. Но по дороге вниз, наши мужчины от них всегда уходили назад. Нет, с арабами торговать гораздо лучше. И мы снова будем ждать их. А что можете поменять у нас вы?
Покоренный таким простодушием, князь велел пустить на обмен запасные наконечники сулиц и стрел, несколько топоров и пил. Больше всего горцам, особенно горянкам понравились льняные долгополые рубахи липовцев с вышитыми знаками принадлежности к той или иной ватаге и сотне.
– Это мы меняем только на золото и серебро, – смехом объявил Дарник.
К его крайнему изумлению, немедленно явилось серебро и золото, в виде ромейских и арабских монет. Пришлось гридям расстаться с двумя дюжинами боевых рубах.
Два дня провели липовцы у радушных горцев. Гостям отвели лучшие комнаты в домах, и хозяева всячески старались выказать им свою приязнь. Воины, чтобы отплатить им за гостеприимство охотно приняли участие в общих деревенских работах: расчищали от камней участок под пашню, помогли строить новый дом и овчарню. Рыбья Кровь тем временем обошел все плато, побывал еще в двух деревнях, где его принимали не менее хлебосольно, чем в первой, поднялся на скалы по краям плато: с северной скалы увидел Критское море, с южной – Ливийское. Больше всего его занимало: как это так, каждый день видеть вдали два чудных водных простора и совсем не стремиться туда попасть? Не выдержал и напрямую спросил у хозяев об этом.
– У нас есть такой обычай, – сказал ему староста первой деревни. – Перед тем как мужчина женится, он должен на несколько дней спуститься вниз и пожить среди береговых жителей. Если ему понравится, он может там и остаться.
– И много остается?
– Очень редко. Внизу все мужчины являются мужчинами только наполовину, и все женщины тоже наполовину женщины. Нам это не нравится.
Дарник сначала восхитился таким испытанием, но чуть погодя разгадал его скрытое коварство. Молодой парень собрался жениться, все мысли и устремления его только к своей невесте, а тут его отправляют в чужое селение, где он совсем одинок. Естественно, что он никогда не скажет, что это чужое место лучше, чем жизнь с любимой женой в привычных условиях.
Князь невольно вспомнил своего подросткового напарника-побратима Клыча, с которым они собирались вместе идти на ратные подвиги. У того тоже имелась отговорка: вдова погибшего старшего брата, которую якобы настойчиво навязывали ему в жены родичи. Тогда эта причина казалась Дарнику нелепой и раздражающей. А может, и тут все дело было в распаленной влюбленности Клыча в «навязанную» ему жену?
Отъевшиеся, отлежавшиеся в тепле и довольные всем увиденным, спускались гриди к остальному войску, хвастая соратникам своими подарками и сочиняя про страстность горных красоток. Но им мало кто завидовал, уже дважды выпадал мокрый снег, и больше всего воинам хотелось оказаться внизу, в теплых долинах. Князь, утолив свое любопытство впечатлениями горной жизни, против возвращения к морю не возражал.
Пройдя прежним путем через все выстроенные вежи, следы противника обнаружили лишь у предпоследней из них. И то это было уже не свежее кострище и подстилки из листвы, судя по всему, для отряда человек в тридцать.
– Зимой они точно в холодные места забираться не станут, – заключил Копыл. – Значит, зря мы готовим им засады где-то наверху.
– Мы готовим не засады, а постоянно нависающий над ними меч, – строго разъяснил Рыбья Кровь. – Чтобы им здесь жизнь медом не казалась.
Когда полк спустился до самого берега, князь приказал сворачивать не к заливу, а на восток:
– Пока не найдем Сеченя, назад в Сифес не вернемся.
В каждой береговой долине посылали дозорную сотню вверх по ручью и неизменно находили там сеченьскую вежу. В двух из них дозорным выдали захваченных в плен арабов – прочесывание долин тремя ватагами принесло свой результат. Пленники утверждали, что все их войска ушло далеко на восток – переждать там зиму.
То же самое вскоре подтвердил и сам Сечень, который возвращался в Сифес прямо по берегу моря навстречу им. Его полк был измотан не меньше дарникского. Тем не менее, на Акротири все возвращались вполне довольные своей смелостью и настоящим мужским испытанием. Гребцы и те чувствовали себя молодцами. Что же до сербов, то они вообще словно срослись со словенами в одно целое, во всем помогая и поддерживая друг друга. Особенно это стало очевидно в Сифесе, где ромеи и италики смотрели на северных и южных словен уже без прежнего высокомерия, а с какой-то даже ревнивой завистью.
– Ты изменил все их представления о варварах, – смеясь, говорил отец Паисий, довольный, что снова видит предмет своего жизнеописания живым и невредимым. – Больше всего наших стратиотов убивает, что вы не боитесь никакой черной работы, умеете и дома строить, и сами себе одежду стирать, и без хорошей еды долго обходиться.
Адаш, как когда-то возле Дикеи бросилась в ноги Дарнику и крепко прижалась к ним.
– Хорошо, хорошо, – приговаривал Рыбья Кровь, смущенно гладя наложницу по голове. Всегда бесчувственные охранники-арсы деликатно отводили в сторону глаза.
Кошка, оставшаяся от Лидии, та тоже учудила: вскарабкалась по князю, как по дереву и воротником улеглась на его плечах, победно урча.
Рад был возвращению Дарника и мирарх.        
– Ну а дальше что? – спросил он, когда Рыбья Кровь рассказал ему подробно о всем походе. – Отдыхаете и снова в путь?
– Такими вылазками мы двести лет будем освобождать ваш Крит.
– Что же тогда?
Дарник не спешил отвечать и делал это весьма красноречиво.
– Хочешь взять дромоны и высадиться на восточную часть острова? – понял Калистос.
– Не совсем так.
– А что же еще?
– Хочу взять тебя и ромейскую миру и высадиться на восточный Крит, – подчеркнул князь. – Вернее, это ты со своей мирой возьмешь туда меня, сербов и италиков.
– Ты сошел с ума! Среди зимы плыть неизвестно куда и высаживаться, не зная, что нас там ждет!
– Хорошо, беру только две ромейских тагмы и две тагмы италиков. Но ты все равно должен плыть с нами.
– Разве я тебе там буду нужен? – продолжал удивляться Золотое Руно.
– Во-первых, ты нужен, чтобы показать арабам: здесь сам мирарх, и это не временная вылазка, а решительное отвоевывание всего острова.
– А во-вторых?
– Во-вторых, я пятый год воюю без начальника. И первый раз хочу, чтобы он у меня был. А ты очень подходишь на это место.
– Ну, негодяй! – расхохотался Калистос. – Знаешь, как ко мне лучше всего подойти…
Он чуть призадумался:
– Комиты меня растерзают за такое полководческое взбрыкивание.
Действительно, на большом военном совете, состоявшемся на следующий день, все ромейские комиты выступили против подобной авантюры. Им вторили навклиры дромонов и комиты италиков, хорошо говорящие на ромейском языке. Сербские воеводы и липовские хорунжии помалкивали, выжидающе поглядывая на Дарника. А тот молчал, давая мирарху возможность самому все обосновывать.
В ход у противников дерзкого похода шли и невозможность плаванья по бурному зимнему морю, и отсутствие продовольственных запасов на новом месте, и даже вялость воинов, уже настроившихся зимовать на Акротири.
– Теперь ты говори, – утомившись, передал слово князю Калистос.
– Все что вы говорите, все верно, – с какой-то даже почтительностью в голосе обратился к комитам Рыбья Кровь. – Но давайте вновь соберемся через два дня. Пусть сначала во всем войске узнают, что варвары: словене и сербы снова хотят идти и побеждать, а ромеи и италики, побеждавшие всех тысячу лет, теперь умеют крепче всего держаться за теплые одеяла. Если через два дня вы опять назовете своих воинов сонными и вялыми, то так тому и быть: будем освобождать Крит еще двадцать-тридцать лет.
На том архонты с воеводами и разошлись.
– Хитрое предложение, – так оценил слова князя мирарх. – При любом результате ты в выигрыше. Потом в случае неудач просто разведешь руками и скажешь: я же говорил, как надо было действовать.
Через два дня совет архонтов был уже совсем другим. Военачальники деловито обсуждали, сколько чего брать, какие тагмы грузить на дромоны и как подгадать с хорошей погодой и попутным ветром. Еще неделя ушла на приготовления. Дарник готовился по-своему: собирал своих липовцев по сторожевым вежам и менял их там на сербо-италийские гарнизоны.
Трижды из-за погоды отплытие откладывалось, наконец, после продолжительной непогоды показалось солнце, задул устойчивый западный ветер, и восемь дромонов с тремя тысячами воинов вышли из залива Суда, чтобы под всеми парусами устремиться на восток. Прежних гребцов с собой не брали, их места заняли сами воины.
Отец Паисий так же находился рядом с Дарником и верный своей писарской цели, продолжал задавать вопросы:
– Как будет правильнее выразиться: морской поход был задуман и разработан тобой или мирархом Калистосом?
– Пиши: мирарх Калистос настолько ослепил словенского князя умом и доблестью, что варвару радостно было подчиняться великому ромею.
– Смотри, я так и напишу, – грозился священник.
– Пиши, пиши, – подзадоривал его Дарник.    
– А как ты оценил боевые качества ромейской миры по сравнению с русами?
– Набранное по государственной повинности войско хорошо для защиты своей земли, для разбойных набегов лучше вольные бойники.
– А как будет, если придется сражаться каждый день без больших побед?
– Тут я скорее поставлю на ромейскую миру.
Лихорадочное возбуждение не покидало Дарника. Как все же приятно было отвечать не за весь поход, а за его малую часть! А ведь он действительно немного колдун, раз может вот так предвидеть боевые действия и толкать независимых от него людей на рискованные поступки. Ведь войско плыло почти наугад, лишь предполагая, что в заливе Элунда, самой удобной гавани восточного побережья должно находиться какое-то скопление сил противника, которое следует атаковать, чтобы и разбить их и завладеть их зимними припасами.
– А не страшно самому воевать за чужую выгоду так далеко от дома? – осторожно выпытывал Паисий.
– Наоборот, все мои мысли, мышцы и чувства еще никогда столь сильно не собирались в один комок, – отвечал Рыбья Кровь и понимал, что именно так все и есть на самом деле.
Хазарка Адаш снова была с ним в каморе и тоже радовала князя какими-то новыми черточками поведения. Уже не бросалась пугливо вон при его желании побыть одному, а просто вжималась в самый уголок и занималась каким-нибудь рукоделием. При этом она почти не смотрела в его сторону, и все же он чувствовал, что ни одно его движение или вздох не ускользает от ее внимания. Как он ощущал любое сражение всей кожей своего тела, так и она ощущала его присутствие и всегда умела должным образом угадывать его тайные желания.
«И этот ромейский жрец еще будет меня спрашивать, не страшно ли мне здесь воевать? – рассуждал про себя Дарник. – Да как раз и хорошо, что никакой особой выгоды у меня на вашем острове и нет. В Липове, пожалуй, уже и стыдно было бы за хищной добычей ходить. А тут без этой добычи я чистый мастер меча и битвы. И должен снова и снова подтверждать это. Только и всего».
Несмотря на все старания, уложить плаванье в два дня не получилось. На следующее утро задул северный ветер и идти пришлось на веслах. Зато на третий день этот же ветер способствовал тому, что, обогнув острый выступающий мыс, за которым земля уходила резко на юг, флотилия через два часа даже не вошла, а влетела в залив Элунду, большой еловой шишкой протянувшийся с севера на юг на две версты. Предположения не подвели – здесь действительно находилось опорное место всего арабского войска. На полуострове, отделяющем залив от моря, находилась рыбачья деревня, чьи дома теперь занимали магометане, а вместо рыбачьих лодок на берегу лежали полдюжины остроносых фулук – арабских лодий с характерными косыми мачтами.
Как и в заливе Суда здесь у входа имелся свой малый холмистый островок. Его охранял небольшой сторожевой отряд. Два дромона направилось прямо туда. Остальные шесть судов, не останавливаясь, устремились к фулукам.
Все произошло так быстро и неожиданно, что серьезного сопротивления каменному граду из баллист и камнеметов никто не оказывал. А когда от сифонофоров с огнем запылали все фулуки, противнику оставалось думать лишь о собственном спасении. Высадившаяся дальше всех у узкого песчаного перешейка, соединяющего полуостров с остальным островом Дарникская полухоругвь за мечи почти не бралась. В воздухе чаще слышался свист арканов, которыми липовцы ловили пробегающих мимо арабов.
Скоро все было кончено, хотя мелкие стычки с теми, кто попытался скрыться в глубине полуострова продолжались до самого вечера. Пятьсот убитых и не меньшее число пленных – столько заплатил неприятель за свою беспечность и панику. У ромейского войска потери были раз в двадцать раз меньше. Особенно всех обрадовали большие припасы съестного, табун лошадей и две кузни с изрядным запасом заготовленных «колючек» обнаруженные в деревне.
– Даже не верится, что все удалось так легко и просто, – удивлялся итогам высадки мирарх. – У тебя что-то похожее уже было?
– Когда три тысячи застают врасплох одну тысячу по-другому и быть не может. – Дарнику схватка с противником, который даже не успел надеть доспехов, представлялась все равно что избиение мирных смердов. Особой доблести он в этом для себя не видел и вообще был разочарован столь игрушечным сражением.
Ромеи с италиками, однако, буквально упивались победой, словно желая вознаградить себя за тот страх и напряжение, что испытывали, сидя в осаде в Акротири.
– Какую бы ты хотел себе награду? – спрашивал на пиру у князя размягченный вином и сирийскими сладостями мирарх.
– Какая награда, лишь бы наказания не было, – отшучивался Рыбья Кровь.
– За что наказание?
– Ну как же? Твое войско хватануло кусок, который не сможет проглотить. А тебя, раз ты такой умелый, обязательно пошлют на еще более трудное дело.
– Ха-ха-ха! – от души смеялся Золотое Руно. – Возможно, ты и прав. Но это будет и твое более трудное дело, потому что от такого помощника я в жизни уже не откажусь.
– Значит, свернем шею вместе.
– Значит, свернем, – покладисто соглашался Калистос.
Первую ночь ночевали частью на дромонах, частью в деревне. Затем с разрешения мирарха Дарник отправился искать своему войску более просторное место для постоя. Нашел его в заброшенной рыбацкой деревне в двух верстах южнее Элунды. Рядом проходила хорошая дорога, идущая вдоль берега еще дальше на юг.
 
7
Над домом, что выбрал себе князь, развевалось аж три черных магометанских знамени: одно было захвачено под Сифесом, второе – в Элунде на перешейке, а третье подобрали арсы при первой вылазке в ближнюю долину.
– Зачем тебе эти трофеи? Почему свое знамя не поднимешь? – всякий раз спрашивал Калистос, наведываясь с телохранителями к союзнику.
– Мое знамя одно, а тут целых три. Чем больше, тем лучше, – ухмылялся Дарник.
Сегодня добавилось еще одно удивленное восклицание мирарха при виде мокрой головы князя:
– Ты что, купался?
– Ну да. В море теплей, чем на воздухе.
Золотое Руно с удовольствием принял от Адаш горячий напиток из свареных фруктов.
– Пеняешь нам за слуг и перины, а сам вон как удобно устроился. – Калистос широким жестом указал на стол с медной арабской посудой и ложе, аккуратно застеленное разноцветными одеялами и шелком.
– Привыкаю к высоким ромейским повадкам.
Мирарх еще отпил напитка:
– Я с комитами посоветовался, и мы решили принять оба твоих предложения.
– Это каких? – не мог вспомнить Дарник.
– Насчет повреждения одной ступни у кахтанидов. Хотя аднаитов среди пленных больше. Вот и думаем, может лучше калечить их. Как думаешь?
Князю стало не по себе.
– А как же отлучение от церкви? Да сколько тех арабов сейчас по горам осталось? Потом калек на своих христиан поменять не сможете.
– Ты же сам это предлагал? – недоумевал Золотое Руно.
– Ума нет, потому и предлагал. Нет, ни в коем случае.
– Ну, мы уже завтра приступаем.
Дарник с непривычной горячностью вскочил с трехногого табурета:
– Калистос, не надо этого делать!
– Иначе что будет? – нахмурился мирарх.
– Иначе мне перестанет нравиться тебе подчиняться.
– Ты еще скажи, что пойдешь и отобьешь пленных!
Дарник, взяв себя в руки, молча ходил по комнате. Мысль о нападении на ромеев не показалась ему такой уж дикой, тем более что дромоны до сих пор находились в Элунде и совсем скоро бури на море прекратятся. Разумеется, через Константинополь назад им не прорваться, но можно предложить свой меч арабам. Те словен в пустыню не пошлют, скорее на север, на хазар. Ну а там уже и до Липова рукой подать.
– Просто кормить пленных уже нечем. Надо как-то от них освобождаться, – миролюбиво объяснил мирарх.
– Я могу сам встретиться с арабами и договориться о пленных.
– Хорошо, три дня тебе на это, – уходя, поставил условие Калистос.
Дарник с грустью смотрел ему вслед. За пять лет это был первый человек, которого ему хотелось назвать своим другом. И вот их зреющая симпатия похоже лопнула и навсегда развалилась.
«Три дня!» Это был прямой вызов, на который необходимо было сторицей ответить.
За месяц, проведенный на восточном Крите, князь успел многое. Оседлал побережье на пятнадцать верст. Возвел здесь несколько парных опорных веж: одну у воды, другую в версте-двух в глубь острова. Предпринял несколько набегов к жителям долин, которые тут, на восточном берегу, вполне мирно уживались с иноверцами-арабами. Разведал, что дальше на юг, через непроходимый для большого войска перевал находится главная ставка арабов Иерапетра. Реквизировал у критян с десяток легких повозок, на которых посадил три ватаги гридей, еще две ватаги были посажены частью на мулов, частью на мелких островных лошадок. Эта сотня ежедневно совершала быстрые перемещения в разное время суток вдоль кромки берега и останавливалась на ночевку то в одной, то в другой веже, дабы не дать противнику подготовиться и напасть на разбросанное по широкой дуге липовское войско.
Энергичность Дарника объяснялась просто: невозможно и позорно было сидеть на месте и бесконечно охранять самих себя, как это делали бравые ромейские вояки, почти не выходившие из своей Элунды, да и хорошо известно, что воины от праздности быстро распускаются. Вот с утра до вечера и придумывал им «важные» задания, всем своим видом как бы говоря: именно это крайне нужно для нашей окончательной готовности, еще чуть-чуть и ринемся в новое славное сражение.
Просматривая свитки со «Стратегиконом» Маврикия, которые всегда возил с собой, он впервые обратил внимание, сколько там уделяется внимания упражнениям по прыжкам и бегу. Дома в Липове существовали конница и колесницы, поэтому это не имело важного значения. Здесь же лошадей едва хватало для гонцов, стало быть, от крепких ног пехотинцев зависело все. Вот и гонял бесконечно своих молодцов по ровному месту и по взгоркам, по камышам и горному валежнику.
Достаточно быстро удалось князю наладить отношения с местными жителями. Сперва те сильно дичились, тщательно прятали своих жен и дочерей, без большой надобности и сами на глаза «варварам» не показывались. Потом, приглядевшись к словенским порядкам, заметно смягчились и уже как ни в чем не бывало позволяли своим детям разгуливать среди чужих воинов. Более того, уже несколько раз обращались за судом не к мирарху, а к Дарнику, поначалу с мелкими жалобами на его липовцев, а затем даже с тяжбами на своих соседей.
Отец Паисий недоумевал:
– Чем таким особенным ты их так очаровал?
– Через неделю я очарую всю Романию. Не волнуйся, все успеем, – смеялся князь.
Его самого удивляло, насколько критяне оказались доверчивыми людьми. Единородцы-словене к любым незнакомцам относились всегда гораздо настороженнее, сначала как следует всматривались в чужака, а лишь потом проявляли к нему свое расположение. Здесь же, на Крите, да вообще в Романии, всех словен почему-то считали людьми простодушными и открытыми, мол, если словенин сразу не проявил свирепости, то дальше он будет добрым и славным малым.
Неожиданную разгадку получило и терпимое отношение критян к арабам. Секрет оказался прост: они не вырубали их оливковые рощи. Прежние захватчики, да и ромейские сборщики налогов чуть что, брались за топоры и наказывали таким образом местных смердов, хотя и знали, что для восстановления главной плодовой культуры острова нужно не меньше двадцати лет. Точно так же не трогали арабы и критских женщин. Вернее, всех имеющихся у жителей рабынь тут же забрали себе, но коренным критянкам ничто не угрожало.
– Вот, учитесь, как надо захватывать чужую землю, – внушал Дарник своим воеводам. – Пока твое войско слабо, дружи и уважай их смердов. А когда арабы здесь наберут силу, то наверняка зажмут местных не хуже ромейских чиновников.
– Ну, так можно сделать очень просто, – предложил Корней, который уже присутствовал на военных советах не в качестве приближенного князя, а как один из лучших полусотских. – Переодеться в арабские одежды и сотворить критянам несколько насилий. Хотя бы вырубить их священные оливковые рощи. И в долинах, и в горах. Чтобы критяне сами взялись за оружие.
– Молодец, соображаешь, – похвалил Рыбья Кровь. – Возможно, мы так и сделаем. Только нужно будет выбрать самый подходящий момент.
Схваток с самими арабами почти не происходило. Как бы быстро дозорная полухоругвь не выдвигалась в горы, она заставала лишь остывающие костры от отступивших мелких отрядов противника. На ключевых горных перевалах Дарник закрепиться не стремился – не хватало людей, да и особого желания. Вместо этого он подкупал в качестве лазутчиков критян, чьи родичи жили наверху. В результате ему удалось захватить с десяток раненых арабов, что лечились в домах местных жителей.
Не прохлаждались и те липовцы, что оставались на берегу. Вместе с местными рыбаками они выходили в море и снабжали войско свежей рыбой, а ватаги липовских охотников пытались освоить добычу горных баранов. Как-то сильный ливень размыл единственную дорогу, отделявшую большое горное селение от остального мира. Высланная на помощь липовская сотня сумела навести снесенный мост и расчистить саму тропу. За полгода пребывания в Романии словене неплохо освоили начатки ромейского языка, и даже мелких недоразумений с местным населением почти не случалось.        
Мирарх Калистос знал обо всем этом и постоянно ставил липовского князя в пример своим архонтам. Те пытались повторить действия Дарника на своих охраняемых участках к западу от Элунды. Но получалось это у них слабо. Если построить навес из веток и камыша, обнести его валом из камней и даже оставить там ночевать с полсотни воинов у ромеев еще получалось, то выдвинуть в темноту ночные дозоры, как у липовцев, чтобы те неподвижно лежали всю ночь, подкарауливая арабских лазутчиков, у стратиотов не хватало ни смелости, ни терпения. Да и соплеменников-критян за их лояльность к врагу они слишком презирали и совсем не стремились перетянуть на свою сторону. Арабы быстро уловили разницу между двумя войсками противника и нападали на ромейские отряды гораздо чаще, чем на липовские. Тагмы италиков и сербов, которые Калистос отдельно посылал в горные районы, тоже большими успехами похвастать не могли.
Таким был расклад событий, когда между мирархом и князем произошел спор о пленных. Хорошо обдумав положение, Дарник призвал к себе двоих раненых арабов, которых он еще не успел передать ромеям. Один из них достаточно сносно изъяснялся по-ромейски и послужил в качестве толмача своему бессловесному товарищу.
– Скажи ему, что мне надо встретиться с самым главным вашим архонтом. Иначе все ваши пленные будут посажены на кол, – по нескольку раз втолковывал князь пленным. Потом еще написал по-ромейски о том же грамоту, авось да найдется среди арабов знающий человек. С тем бессловесного пленника, дав осла, и отпустили, оставив толмача на случай, если главным арабский предводитель не знает ромейского.
Миновал день, и к Дарнику явился житель долин вести переговоры от лица арабов.
– Я могу отвести тебя к месту встречи с их шейхом, – уныло, явно не рассчитывая на успех своего визита, сообщил критянин.
– Рассказывай дальше, – потребовал князь.
Критянин рассказал. Судя по условиям встречи, шейх был человеком предусмотрительным. Учтены были не только его безопасность, но и безопасность князя. Встречаться предстояло внизу большой осыпи, над которой еще возвышалась высокая горная стена. Подойти туда нужно было с двух сторон по широкой дуге. На краях дуги остаются дружины телохранителей. Все место открытое и в то же время труднопроходимое, так что численное превосходство той или другой дружины значения не имеет: меньшая легко отступит, нанеся при отходе ощутимый урон большему числу неприятельских воинов.
– Шейх прекрасно говорит на ромейском языке, – успокоил Дарника переговорщик.
В полдень Рыбья Кровь с двумя ватагами арсов уже был на месте. У шейха охранников имелось и того меньше, что послужило князю даже легким укором. С расстояния двух стрелищ два отряда с любопытством некоторое время разглядывали друг друга. Князь первым спустился на землю, отдал оруженосцу коня и шлем, и с двумя прикрытыми большими щитами арсами по тропе зашагал вдоль подножия осыпи. Шейх тоже вылез из седла, но остался в шлеме-чалме, с ним пошли два оруженосца с круглыми щитами и знаменосец.
Пока сходились, Дарник как следует рассмотреть шейха: надменное худое лицо, еще более вытянутое заостренной бородой, развевающиеся белые одежды, меч и кинжал, усыпанные драгоценными камнями. Сблизившись до двух сажен, все семеро остановились.
– Шейх Нагиб ибн Фахдлан, ибн Рашид, ибн… ибн… ибн, – представил знаменосец своего господина.
Князь глянул на арса-толмача.
– Князь Дарник из словенского Липова, по прозвищу Рыбья Кровь, победитель кутигур, булгар, хазар, тарначей, норков, – находчиво отчеканил по-ромейски тот.
– Я получил твою грамоту и готов выслушать тебя, – на хорошем ромейском произнес шейх Нагиб.
– Восемьсот ваших пленных воинов захвачено на Акротири, пятьсот пленных взято в Элунде. Их искалечат и отпустят на свободу.
– Другого от просвещенного ромейского мирарха мы и не ждем.
– Калечить будут только аднаитов, кахтанидов отпустят в целости, – на всякий случай уточнил Дарник.
Лицо шейха чуть дрогнуло, но он тут же справился с собой:
– На все воля аллаха! – Нагиб явно собирался уходить.
– Еще у нас скопилось много арабской одежды, – ухватился за последний довод князь. – Переодетые в нее наши воины начнут творить зло местным жителям, и все горы загорятся под вашими ногами.
– Хорошо, что ты, князь, сказал об этом. А мы предупредим жителей.
– Не получится. Плохому о вас поверят быстрее, чем хорошему. Остров слишком велик, а молва любую беду всегда еще больше преувеличивает.
Шейх пристально посмотрел на Дарника.
– Чего хочет мирарх?
– Мирарх хочет калечить, а я калек не люблю.
– Разве ты говоришь не от его имени?
– Я хочу спасти ваших людей.
– Зачем?
В коротком вопросе шейха сквозило столько презрения к проявившим трусость собственным воинам, что Дарнику не сразу нашелся с ответом. Христиане и магометане всегда выкупали своих единоверцев, попавших в рабство, а так отказываться мог лишь главарь разбойников, желающий освободиться от негодных сотоварищей.
– Чтобы они разнесли славу обо мне по всему магометанскому миру, – князь вложил в свои слова предельную издевку и над пленными, и над самим собой, таким глупо-великодушным.
Нагиб несколько мгновений озадаченно смотрел на Дарника, потом расхохотался так, что его телохранители настороженно сделали шаг вперед.
– У меня нет столько дирхемов, чтобы выкупить их всех. Ты же не станешь отдавать их по частям.
– Не стану, – честно сказал Рыбья Кровь. – Но зато я могу по частям взять сам выкуп.
– Что ты будешь делать с частью казны?
– Буду кормить пленных.
– Разве выкуп предназначен для этого?
– Нет. Но истраченные дирхемы я верну, продав стратигу Крита восстановленную дорогу на Иерапетру.
– В Иерапетре наша главная пристань. Ты хочешь, чтобы я сам привел туда ромейское войско?
– Никто не мешает тебе строить рядом с дорогой сторожевую крепость. Пока вы не построите на Крите свои крепости, он никогда не будет вашим. Вы будете строить свое, мы – свое.
– И ты дашь нам ее спокойно строить? – снова развеселился шейх.
– Когда получу приказ уничтожить ее, сообщу заранее.
Через полчаса, призвав писарей, они устное соглашение превратили в письменное, дополнив его списком селений и мест, куда не должны были без уведомления заходить липовские и арабские отряды. Шейх обязался также в случае бегства возвращать пленных к месту стройки, а князь согласился принять к себе троих арабских соглядатаев, которые бы наблюдали за соблюдением должного порядка в отношении своих единородцев. За каждого пленника выкуп назначен был в тридцать дирхемов с обязательством, что они в боевых действиях на Крите больше не участвуют. Договор был написан на ромейском языке на трех свитках.
– В случае любых нарушений, я передам третий свиток стратигу Сифеса, – откровенно пригрозил Нагиб, понявший, что Дарник действует на свой страх и риск.
Князь возвращался в свою ставку с неприятным осадком на душе.
К его большому облегчению, Калистос подписал договор и скрепил своей печатью без всяких замечаний, ведь цель была дотянуть до весны, до прибытия новых тагм. Не возражал и против посылки всех пленных на дорожные работы:
– Не думал, что тебе так захочется превращать своих храбрецов в обыкновенных тюремщиков. Интересно, как ты вообще заставишь этих магометан работать.
Дарника его опасения ничуть не смутили, чисто военные хлопоты ему порядком уже поднадоели и хотелось другого вида деятельности. Еще не прибыли от шейха полторы тысячи дирхемов за первых пятьдесят пленных, отобранных по жребию, а Рыбья Кровь с хоругвью гридей поднимался уже на перевал, ведущий к Иерапетре – бухте и деревне на южном берегу Крита. Старая дорога сюда была совершенно непроезжей: разрушенные мосты, промытые ямины и обвалы из неподъемных камней.
Горы кругом были не такие громадные, как на западе, больше напоминали холмы, переходящие в широкие равнинные долины с мелкими оврагами. Пологим взгорком предстал и сам перевал. С него и на север, и на юг открывался вид на море.
– Здесь, – указал князь на небольшой распадок рядом с дорогой, окруженный поросшими соснами холмиками.
Воины стали разбивать здесь большой стан, ограждая его рогатками по верхней кромке распадка и разделяя сам стан дополнительной стеной из мешков с камнями на две половины: для липовцев и для пленных. Окружающий сосняк рубили очень выборочно, чтобы он хоть немного защищал от резкого пронизывающего ветра. Да и костры устраивали совсем по-другому, чем в липовских лесах: обкладывали огонь большими камнями, чтобы дрова прогорали не так быстро, а у нагретых камней подольше можно было погреться. Ставили палатки и шалаши, добывали у тех же арабов одеяла и овчиные шкуры: «Не дайте своими соплеменникам замерзнуть». Усердно трудились и писари: считали, сколько чего может понадобиться на триста воинов и пятьсот пленных.
Небольшая заминка случилась, когда местные жители за одеяла и продукты стали требовать двойную и тройную плату. С большим трудом, где уговорами и угрозами, а где насилием и грабежом, удалось установить умеренные цены.
И вот две сотни гридей отправились в Элунду и через два дня, проделав обратный тридцативерстный путь, пригнали на перевал четыреста из пятисот пленных. Еще сотня осталась в заложниках, на случай, если первые четыре сотни попытаются освободить.
Неделю спустя князь проклинал все на свете за взятую на себя обузу и хорошо понимал Калистоса, согласного на жестокость, чтобы только избавиться от сей ноши. Какое различие было с пленными, которых он раньше приводил с собой в Липов! Те уже через месяц-два полностью вливались в незнакомую для себя жизнь, и отличить их от свободных смердов можно было лишь по отсутствию на поясе ножа. И когда проходило два года обязательного пленения, назад на родину уходило не больше одной десятой их части. Остальные женились, рожали детей, пахали землю, осваивали какое-либо ремесло, могли даже сами покупать рабов-закупов.
Эта же магометанская полутысяча желала только есть, спать и молиться. Работники – никакие. Приставленный к каждой пятерке пленных один охранник должен был непрерывно кричать, угрожающе махать плетью, пинать ногами, чтобы добиться самого малого труда. Наблюдая со стороны, Дарник с раздражением замечал, как самые простодушные липовские парни от такой охраны начинают портиться, превращаясь в злых грубых надсмотрщиков.
– Эти арабы тупые и ленивые животные, – жаловались десятские.
– Они все делают назло. Пока мы для острастки не повесим пяток-другой толку не будет, – доказывали полусотские.
– Мутят воду их воеводы. Мы ведь не понимаем, что они своим бывшим воинам приказывают, – предполагали сотские.
Князь пытался изменить положение: отделял воевод от воинов, за лучшую работу больше кормил, менял места работ, чтобы вызвать хоть какой-то интерес, однажды неделю вообще не выводил пленных на работу, мол, не выносимо здоровому молодому парню целую неделю сидеть на одном месте и не соскучиться по какому угодно делу. Результат по-прежнему оставался ничтожным.
– Все проблема в том, что они рассчитывают на свой скорый выкуп, – объяснил ситуацию отец Паисий. – Как им потом оправдываться дома за свою рабскую покорность перед неверными?
Дарнику такая разгадка пришлась по душе, значит, не в чьих-то кознях или вредном чужеземном характере причина, а в чувстве внутренней гордости. Ну что ж, с этим тоже можно что-то сделать. Снова возвращаясь мыслями к пленным булгарам, хазарам, гурганцам, он легко разложил по полочкам, что там было и почему. Сначала тех пленных долго гнали в Липов, они привыкали, что на них больше никто не смотрит как на врагов, и сами уже различали среди липовцев приятных и неприятных людей. Потом они видели словенский город, других рабов, которые мало в чем бывали ущемлены, учились понимать чужой язык, с удивлением замечали, что есть вольные бездомники, еще более низшая, чем рабы-закупы категория липовцев, догадывались, что и трудиться можно не только из-под кнута. Наконец, сами находили себе подходящего хозяина, который мог выкупить их из княжеских мастерских на более легкий хлеб. В результате из рабов превращались в простых слуг и при известной сноровке могли дослужиться до тиуна-управляющего или вовсе податься в княжеские гриди. А там свой дом, жена, хозяйство, и через два года отрываться от них, и ехать на родину уже не было ни желания, ни возможности.
Раз за разом просеяв в голове все эти детали, князь решил воссоздать их последовательность и здесь, на Крите. Из лагеря для пленных стали потихоньку забирать по пять-десять человек и развозить по одному по сторожевым вежам. Здесь пленника никто особенно не охранял, просто полные сутки он находился среди липовцев: спал с ними в одной гриднице, ел за одним столом, выполнял вместе с ними одинаковую работу. Не участвовал лишь в боевых занятиях и охранной службе. Точно так же никто не обращал внимания на его пятиразовые ежедневные молитвы. Через неделю в вежу доставляли другого пленного, который, глядя на первого, повторял все его приобретенные навыки.
Таким образом удалось за месяц «перевоспитать» полсотни арабов. А в лагере были убеждены, что их исчезнувших соратников увели, чтобы казнить за неповиновение, и все работы пошли значительно веселей. Строили не только дорогу, но и небольшую полевую крепость на самом перевале. Приставленные к пленным арабские соглядатаи донесли о казнях шейху. Тотчас же явился критянин-переговорщик с требованием предъявить исчезнувших пленников. Его провели по трем вежам, показали живых, в меру веселых арабов, и недоразумение было исчерпано. Позже восьмеро из этих «перевоспитанных» арабов, обнаружив среди липовцев единоверцев-гурганцев, и вовсе захотели присоединиться к словенскому войску.
 
8
Короткая зима, которую никто из липовцев и за зиму не посчитал, между тем закончилась. Дромоны открыли навигацию на Сифес и на Родос. А в Элунду пришли первые торговые суда за оливковым маслом и овечьей шерстью. На перевал пожаловал мирарх с комитами посмотреть на выполненные работы и решить, как лучше атаковать Иерапетру. Если по дороге уже можно было кое-как добраться до перевала, то строительство крепости было лишь слегка обозначено.
– Я же говорил, что у тебя ничего не получится с такими работниками, – довольно заключил Калистос.
Рыбья Кровь «виновато» разводил руками:
– Зато я спас тебя от отлучения от церкви.
Не хвастать же, в самом деле, что за два последних месяца, в отличие от ромеев и италиков не был убит ни один липовец.
Князь с мирархом поднялись на смотровую вышку, откуда открывался замечательный вид на залив Иерапетры, где уже виднелись три паруса только что прибывших арабских фулук.
– Сколько тебе нужно тагм, чтобы скинуть твоего Нагиба в море?
– Нисколько, – отвечал Дарник. – Думаю, нападать на Иерапетру нет необходимости.
– Это еще почему? – удивился Золотое Руно.
– Вместо Нагиба пришлют другого шейха, с которым не получится договориться.
– Почему ты так считаешь?
– Потому что нового шейха придется заново побеждать, а Нагиб уже побежден.
– И что же?
– Нагиб будет делать вид, что отважно воюет, а мы будем держать его в своих руках.
– Для чего? – все еще сомневался Калистос.
– Чтобы всем было хорошо: в Константинополе узнают, что ты воюешь и побеждаешь и тебе нужно больше людей и золота, Нагиб не захочет быть совсем разбитым и будет делать тебе все новые уступки, а критяне научатся доить двух коз: ромейских и арабских.
– Всем хорошо, кроме русов, – поправил мирарх. – Ведь и тебя отсюда никто не отпустит до полной победы.
– А я никуда и не тороплюсь, – слукавил князь. – Мне здесь нравится. Хотел только на месяц у тебя два дромона попросить – хочу в Египет поразбойничать сплавать.
– Князь советует с нападением повременить, чтобы арабам больше фулук к Криту припасов привезли, – сказал позже мирарх на военном севете. – Месяц подождем.
Первый месяц весны явился для липовцев едва ли не самым приятным за весь год похода. Воины приноровились к горной жизни, и не хуже самих критян бойко перемещались во всех направлениях, дружески приветствуя встречных охотников и арабские дозоры, воеводы, раскиданные по дальним вежам, по неделям не видели князя, а от этого только ревностней несли свою командную службу, чтобы не оказаться хуже других. Нехватку увеселений словене восполняли в окружающих селищах, где любой критянин за мелкую монету всегда готов был продать бурдюк доброго вина.
Для Дарника тоже наступило относительное благоденствие. Лагерь для пленных и их работа почти не беспокоили его, наступившее весеннее тепло побудило его перебраться из дома в рыбачьей деревне в свой шатер, где Адаш устроила ему настоящее семейное пристанище, а двадцать купленных неказистых местных лошадок способствовали почти прежним княжеским объездам с арсами подвластной его войску территории. Вскоре он на побережье набрел на почти полностью закрытую скалами бухточку, куда повадился изредка выбираться с Адаш купаться и полеживать на горячем песке.
Удачной оказалась мысль назначить Корнея полусотским тайной стражи с выделением ему небольшой казны. Этот любитель дворцовых нашептываний живо завел себе соглядатаев едва ли не в каждой сотне, и теперь каждый день у князя начинался с доклада Корнея обо всем, что творится в войске. Впрочем, войско уже настолько привыкло само себя регулировать, что каких-то особых изменений наличие тайной стражи, по крайней мере, на первых порах не принесло. И Рыбья Кровь, выслушивая сообщения Корнея, лишь принимал их к сведенью, ничего существенного не предпринимая. Случались дни, когда он вообще не отдавал ни одной команды.
Калистос не зря отмечал удобства, с которыми устроился в своей ставке липовский князь. Много сна, отдыха, чтение вывезенных из Дикеи книг, купание в море, любимая кошка, шахматы-затрикий, чудное критское вино, в котором Дарник уже начал немножко разбираться. Среди сербов нашелся повар, умевший рыбе придать вкус мяса, а мясу вкус рыбы, который тут же был забран в липовский полк, фрукты и восточные сладости тоже не переводились на княжеском столе. Иногда Дарнику даже становилось неловко за все это, но никто не делал ему упрека, и он сам себе продолжал с удовольствием попустительствовать, резонно полагая, что сие лежебочество вечно не продлится.
Его отношения с Адаш не только не поблекли от постоянного присутствия рядом друг с другом, но и расцветились новыми красками. Сначала хазарка хотела удивить его своими дополнительными познаниями в словенском языке, однако быстро поняла, что этого «ее князю» вовсе не надо, что женские любовные признания навевают на него скуку и уныние, и опять перешла с ним на бессловесное общение, сумела все свои женские ухватки превратить в прекрасную бесконечную игру. Каждую свободную минуту использовала, дабы что-то поправить, подмести, принарядить в их опочивальне, даже на некоторое время выскочить наружу и снова вернуться, так чтобы у Дарника постоянно возникало желание поймать ее и задержать в своих объятиях. Так у них все это и шло, заставляя телохранителей судачить о необыкновенном любвеобилии князя.
– Гриди говорят, что ромеи специально тебе эту Адаш подсунули, чтобы ты стал таким, как они, – сообщил, между тем, Корней.
– Каким именно? – полюбопытствовал Рыбья Кровь.
– Любящим сладости жизни больше военных тягот.
– Правильно ромеи делают. Кому вообще нужны эти военные тяготы? – беспечно отмахивался князь. – Только любовь и вкусная еда для меня самое главное!
Если Адаш приносила тепло и наслаждение телесное, то отец Паисий – удовольствие умственное. Пассивные ответы на вопросы священника Дарник постепенно сменил на активное словесное наступление.
– Хочешь, расскажу, как я выучил ваш язык? – спрашивал он его за игрой в затрикий.
– Погоди, я запишу, – тянулся за чернильницей Паисий.
– Мой дед Смуга Везучий привез однажды из похода целый сундук со свитками, третья часть из них была на ромейском языке. Как-то, копаясь в них, я нашел несколько свитков со словарем, а потом с этим словарем стал читать сами свитки. Как звучат на самом деле ваши буквы, я не знал, поэтому придумал им всем свое собственное звучание. Позже в соседнем селище я подружился с ромеем Тимолаем, он объяснил мне, как звучат ваши слова, и я был даже разочарован – у меня они звучали гораздо красивей и приятней.
– Сколько же тебе было тогда лет?
– Одиннадцать или двенадцать.
– И ты вот так выучил наш язык? – изумлялся священник.
– Чего не сделаешь, когда всю зиму сидишь в землянке с одной матерью, – довольно ухмылялся Дарник.
– Я не понимаю, почему все так носятся с загробным миром? – в другой раз подзуживал он отца Паисия. – А если я не хочу никакого загробного мира, то что? Заслужу своим святым поведением ваш Рай, а потом попрошу: а можно сделать так, чтобы для меня вообще ничего не было? Умер – и исчез?
– Разве капля воды может сказать: можно я не буду мокрая? Разве ты можешь смотреть на мир и говорить себе: я ничего не вижу, не слышу и не чувствую? Если ты хочешь навсегда исчезнуть после смерти, так попробуй исчезнуть сейчас: останови свое сердце, или прикажи своему мозгу ни о чем не думать. Сможешь?
Князь молчал – ему нечего было пока ответить на подобный вызов.
Купеческие суда из Родоса привезли удивительное известие: хазарский каган принял иудейскую веру и заставил принять ее всех своих приближенных. Для ромеев это стало бесконечной темой пересудов: как это так, принять веру народа, который не имеет своего государства и рассеян по всему миру? Одни говорили, что кагана вынудили к этому большие долги иудейским купцам, другие называли причиной его красивую жену-иудейку.  Дарник уклонялся от таких обсуждений, но они дали толчок иным его мыслям. С одной стороны, все было достаточно ясно: постоянно воюя с ромеями и магометанами, каган выбрал себе свое собственное единобожие, независимую точку опоры, с другой – это каким же надо быть отважным, чтобы вот так просто отказаться от веры своих предков-язычников и столь резко пойти против интересов собственного народа?
Пять лет соприкасаясь со множеством словен и чужеродцев, Рыбья Кровь намеренно отставлял вопрос верований в сторону, считая, что он пока не готов разбираться в нем. И теперь пришла пора, если не для других, то для самого себя как-то определиться с этим. Поэтому он почти обрадовался, когда отец Паисий как-то раз спросил:
– А как ты вообще представляешь себе окружающее мироздание?
– Прежде всего, я никак не могу согласиться с тем, что все мои слова и поступки кем-то заранее предопределены. Потом мне просто жаль тех богов, которые вечно вынуждены делать одно и то же, и строго следить за почитанием, которое им оказывают или не оказывают земные люди. Правда, многобожие я тоже не слишком понимаю. Как могут от главного бога отпочковываться боги неглавные, а от неглавных – земные цари, их вельможи, простые смерды и рабы.
– А как же, по-твоему, все тогда обстоит на самом деле?      
– По-моему, надо вести происхождение жизни не сверху в низ, а снизу в верх, так же как вековой дуб растет из крошечного желудя вверх, а не из кроны вниз.
– Очень любопытно, – улыбаясь, поощрил его священник.
– Падающие с ночного неба звезды рассеивают по земле лучики-семена. Из них прорастают камни и песок. Однажды одна из песчинок по-особому повернулась и стала растением, другая повернулась и превратилась в крошечную букашку, третья песчинка издала звук-слово и выросла в человека. Из многих людей, как из стай птиц и волков немедленно возникли вожаки, те, кто знал, как больше добыть еды и лучше отбиться от хищников. Вожаки принялись воевать друг с другом, и лучшие из них назвались князьями и императорами. После смерти их души точно так же соперничают друг с другом и лучшие из них становятся богами лесов, лугов, рек и озер, и стремятся помогать своим земным потомкам. Эти боги сами тоже растут и развиваются, и превращаются в старших богов, ведающих бурями, потопами, землетрясениями. Они уже потеряли связь с людьми и радуются только своему могуществу, чтобы, в конце концов, вырасти и из него. Тогда они становятся управителями луны и звезд и, забыв, что земная жизнь уже существует, вновь и вновь посылают на землю свои плодотворные лучики-семена, после чего и успокаиваются вечным сном в виде небесных созвездий.
– Ха-ха-ха! – неудержимо, в голос хохотал всегда серьезный Паисий.
Дарник смотрел на него без всякого гнева, ему достаточно было, что он все это сумел ясно высказать на чужом языке и перед единственным человеком, способным это оценить.
– Извини, – сказал священник, успокаиваясь. – Теперь я понимаю, как ты смог выучить по свиткам наш язык. А ты вообще меняешься за последние годы или нет?
Вопрос прозвучал неожиданно. Конечно, меняюсь, собирался заявить Дарник, вот стал князем, воюю в тысяче верст от дома, даже по княжне стал скучать.
– Зачем мне меняться? Раз все вокруг мне подчиняется, меняться нет никакого смысла. Становлюсь опытней, осторожней, ну и достаточно.
– И тебя вполне устраивает то, какой ты есть? Ничего не хочется в себе поменять?
– Чем ваша вера мне больше всего смешна, так это тем, что можно грешить, а потом легко замаливать свои грехи. Нет уж! Пусть все мои грехи останутся при мне, и ни перед кем никогда я за них не буду просить прощения. А еще я люблю делать так! – Князь взял с доски две фигуры, с нарушением правил перенес их через ряд черных пешек и поставил мат черному царю.
Подобные разговоры приятно возбуждали Дарника, в то же время оставляли в его душе некое беспокойство и недовольство собой. Это почему-то напоминало ему рассказы хвастливого воина у костра про свои боевые подвиги. И говоря чужеземному священнику о своих сокровенных мыслях, князь невольно сравнивал себя с таким вот болтливым воякой. Зачем оглядываться и кичиться своей вчерашней смелостью и удачей, ведь твоя жизнь предназначена для будущего, чтобы открывать и открывать для себя что-то новое, а не сообщать кому-то о своих старых мыслях. А раз сообщаешь, значит, остановился и топчешься на месте и у тебя страх перед этим будущим.
Однако все эти приятности и сомнения тотчас отступили в сторону, едва мирарх столь ясно и четко заявил о нахождении словен на Крите до полной победы. В договоре, подписанном в Дикее, действительно ничего не говорилось о сроке пребывания липовского войска на ромейской службе. Там просто указывалось количество милиарисиев всем воинам и воеводам за каждые десять дней их службы, причем без учета выбывших из строя убитых и раненых словен. Суммы набегали немалые. И само собой подразумевалось, что по пустякам держать столь дорогих наемников нет никакого резона.
Но когда пришедший с Родоса дромон привез всем дарникцам жалованье сразу за двенадцать декад, князь с изумлением понял, что ромейских чиновников баснословные государственные расходы не слишком волнуют. Напротив, чем больше золота на военные действия они выкачают из столицы, тем им самим лучше и сытнее существовать. Поэтому, в самом деле, может статься, что словен отпустят только тогда, когда на Крите не останется последнего араба. Кроме того, получая и накапливая слишком большие деньги, сами липовцы становятся лакомой добычей для любых разбойников. Будучи вместе в одном кулаке они, конечно, мало кому по зубам. Однако, когда ослабевшие от ран и потерь поплывут назад на нескольких дромонах, да еще морские бури заставят дромоны пробираться домой по одиночке, тут-то и жди пиратских нападений, или в Константинополе захотят припомнить им Дикейское сиденье.
Своим воеводам Дарник поостерегся это объяснять – не хотел заранее поднимать тревогу. Но сам усиленно размышлял, как выбраться из получившейся от его недогадливости ловушки. И когда, еще месяц спустя, к нему в шатер пожаловал мирарх, князь знал, что ему делать.
– Твоему войску новое задание, – объявил Калистос. – Пройдете по суше вдоль всего северного берега от Элунды до Акротири, накрепко соедините восток острова с западом.
– А кто останется здесь?
– Перевал займут италики.
– У них не получится поддерживать перемирие с Нагибом.
– Никакого перемирия нет. Ты уйдешь, и оно закончится.
– Но я ведь останусь на острове?
– И что с того?
– Получится, что я нарушил заключенный договор.
Золотое Руно нетерпеливо передернул плечами:        
– Что ты предлагаешь?
– Уйти моему войску с острова совсем.
– Это невозможно, – строго произнес мирарх.
– Мои воины уже год не видели своих семей и хотят домой.
– У стратиотов тоже есть семьи, и никто их домой не отпускает.
– Я слышал, две тагмы сербов ты отправляешь на границу с Болгарией. Я должен отправиться вместе с ними.
– Это тоже невозможно.
– Все ведь зависит от письма, которое ты пошлешь стратигу Родоса. Если там будет сказано, что в словенском войске теперь нет необходимости на Крите и лучше нас перевести на войну с Болгарией, то стратиг так и сделает.
Калистос мрачно смотрел на Дарника.
– Ты диктуешь мне свои условия? Это бунт?
– Вчера приходили посланцы от Нагиба, – на ходу придумал князь. – Они знают, что мы намерены уйти с Крита и готовы помочь в этом.
– Если вы так не хотите воевать, то вы не будете воевать и против болгар. Выйдет, что я пошлю туда войско предателей, – заключил Золотое Руно.
– Ты пошлешь туда войско, которое сметет все на своем пути по дороге домой, – уточнил Дарник.
О том, будут ли липовцы отбиваться в случае прихода на перевал ромеев, не было сказано ни слова, но Калистос в этом ничуть не сомневался. А соединение словен с арабами вообще могло явиться полной катастрофой, особенно после того, как мирарх красочно доложил в письме родоскому стратигу об успехах своей зимней кампании.
Золотое Руно уходил с перевала, как всегда безмятежно улыбаясь, но в том, что он в крайнем бешенстве сомневаться не приходилось. Неделя прошла в напряжении, князь даже перевел в ближние к Элунде вежи лучшие полусотни с тайным приказом больше остерегаться ромеев, чем арабов. Потом от одного из сербских сотских Дарник узнал, что Калистос среди комитов обмолвился о том, что теперь словене здесь на острове не очень-то и нужны. Это была весьма красноречивая обмолвка. Окончательно все стало ясно еще через месяц, когда в Элунду прибыли новые тагмы ромеев и хорватов, а липовцам и сербам было велено грузиться на их дромоны и отправляться на войну с Болгарией.
Как Дарник и предполагал, за все выполненные пленными работами ему не заплатили ни медного фолиса.
– Я думаю, после твоего отъезда Нагиб тут же разрушит все твои мосты и обвалит все тропы, – рассудил приехавший с тагмами родоский менсор, отвечающий за крепостные постройки.
Он как в воду глядел. Еще не убрали мостки за последними поднимающимися на суда липовскими ватагами, как в Элунду прискакал гонец с известием, что лагерь пленных захвачен арабами, а охранная тагма италиков целиком ими перебита.
– Скорей жми на весла, ребята! – покрикивали на воинов полусотские. – Это уже не наша забота.
 
9
И снова море, снова движение, снова дальние горизонты. Шли рядом с островами и материковым берегом. За двенадцать дней пути ни одной бури, зато бездна красивых гор, скал, уютных бухточек, в которые хотелось заплыть и остаться навсегда жить. Ночью обычно останавливались где-то у берега, поэтому ни один из десяти дромонов не отстал. Иногда по пути суда просто сближались, чтобы воины могли вволю посостязаться в гребле и позубоскалить между собой. Несколько раз Рыбья Кровь с Адаш, отцом Паисием и полуватагой арсов пересаживался на другой дромон. Воины принимающего князя судна почитали это за большую честь и старались выглядеть особыми удальцами.
– А ведь они тебя и в самом деле любят! – удивлялся священник. – Даже сербы. Чем таким особенным ты завоевал их сердца?
– Тем, что никогда не пытался завоевать их сердца, – отшучивался Дарник.
«А в самом деле: чем?» – спрашивал он сам себя. А тут еще Адаш его порядком озадачила. Самым ценным ее качеством была привычка первой вставать по утрам, чего у всех его прежних наложниц никогда толком не получалось: с вечера их было не уложить, утром не поднять. Просыпаясь, он часто заставал хазарку за молитвой разложенным перед ней амулетам. И вот ему пришла в голову спросить ее:
– О чем ты молишься?
– Чтобы исполнились все замыслы князя, – уже бегло отвечала она по-словенски.
– А почему не просишь, чтобы я тебя крепче любил?
– Князь имеет медленное сердце. Князь полюбит Адаш, когда Адаш умрет.
Вроде высказала обычные бабьи причитания, которыми они любят себя развлекать за отсутствием большой умственной жизни, но как-то ухитрилась попасть в его теперешние уязвимое место. В тот же день Дарник рассказал о словах наложницы отцу Паисию:
– Адаш говорит, что у меня медленное сердце, я люблю только тех, кого уже потерял.
– Ты с этим согласен? – священник был весь внимание.
– Вообще-то у меня еще мало кто умирал, – подумав, признался Рыбья Кровь.
– А как насчет той наложницы, которую ты едва не повесил? – выказал свою осведомленность Паисий.
– Еще у меня есть наложница Зорька, она попросила отпустить ее к другому мужчине. И я отпустил. Правда, потом ее муж погиб, и она снова вернулась ко мне. И мы ни разу об этом даже не вспоминали.
– Выходит, одну ты караешь, а вторую великодушно прощаешь? – подивился ромей.
– У меня, наверно, действительно медленное сердце. Я не люблю быстрых восторгов, признаний и обещаний ни в себе, ни в людях. А женщинам эти восторги только и подавай. Все сразу и сейчас. Не понимают, глупые, что раз я князь, то мои поступки должны быть в сто раз сильнее в лучшую или худшую сторону поступков простого смерда.
– Значит, ты все делаешь намеренно: сегодня буду злой, завтра – добрый?
– Просто скучно всегда быть одинаковым. Да и ратникам мои взбрыкивания больше нравятся. – Дарник сам удивился такому выводу.
Этой весной ему исполнилось двадцать лет. Казалось, что он достиг высшего пика жизни: ничего не утратил из отроческой безоглядности и порывистости, а лишь прибавил себе зрелого умения распределять свои силы, мысли и чувства. Потерпев неудачу в дружбе с мирархом, он вполне сознательно решил сдружиться с собственными воеводами. Хватит выставлять себя суровым одиночкой с подчеркнуто ровным отношением ко всем своим подчиненным! Конечно, после долговременной отстраненности не стоило пугать боевых соратников расспросами о семье или об их пристрастиях. Зато можно было внимательней прислушиваться и мотать на ус то, как они подшучивают друг над другом, чтобы хоть по этим намекам лучше понимать, чем кроме войны наполнена их жизнь.
И воеводы его не подвели, при ближайшем рассмотрении тоже проявили себя весьма занятными собеседниками.
– Вот думаю, не рано ли мы ушли с Крита? – поинтересовался князь как-то у Сеченя.
– В самый раз. Мелкая служба и воинов делает мелкими. Хорошо перезимовали и будет.
– Ну, а если на большой службе половина людей головы сложит? Не страшно умирать вдали от дома?
– Вблизи от дома страшней.
Простой, в общем-то, ответ, но он открыл для Дарника целую цепочку умозаключений старшего воеводы: умирать рядом с родовой землянкой всегда глупая небрежность, умирать вдали – твоя собственная воля, следовательно, из-за одного того, что воины ушли за тысячи верст от родных мест, они сделались для своих родичей легендарными людьми, а погибнут или вернутся целыми не столь и важно.
Порядком удивил Рыбью Кровь и арс Копыл. Оказалось, он вполне разделял тревогу князя по поводу того, что не так просто будет с добытым золотом вернуться в Липов.
– Ты правильно сделал, что осенью часть войсковой казны довез до Корчева, – похвалил бывалый воевода Дарника. – Зато теперь новое золото сделало нас снова уязвимыми. Воины чаще хватаются за свои кошели, чем за мечи.
– Выходит, и мало добычи плохо, и много – тоже плохо, – заключил князь.
– Надо попытаться отослать хоть один дромон в Урган, чтобы в Липове знали, что мы еще живы. Полсотни раненых и полсотни тех, кто уже выдохся. С ними и казну можно.
Такое выглядело нереальным:
– Ромеи вряд ли на это согласятся.
– А ты попробуй! Разве не видишь, как их тиуны спят и видят любую мзду. За десять солидов любой документ выправят, а за сто и сами его сочинят.
Вот для чего, оказывается, существуют умные воеводы: в нужный момент дать дельный совет. Разумеется, боевому князю зазорно опускаться до взяток, но если рассматривать их, как военную хитрость, то почему бы и нет?
Наконец после целой череды больших и малых островов суда с липовцами и сербами прибыли в Фессалоники. В сам город их флотилию не пустили. Лоцман отвел ее на несколько верст в сторону и указал другую бухту рядом с небольшим поселением. Явившиеся чиновники-менсоры торопили князя:
– Скорее, ваши тагмы ждут для последнего штурма Хаскиди.
У Дарника было свое возражение:
– Нам на Крите не додали тысячу солидов нашего жалованья. Сказал, что в Фессалониках заплатяи. Вот грамота мирарха Калистоса.
Чиновники суетливо забегали, не зная, как это решить. Князь пришел им на помощь:
– Можно сделать обмен: вместо тысячи солидов отправите сто моих раненых и больных воинов в Сурожский Урган.
Чиновники этому предложению обрадовались и еще день побегав-посовещавшись, они дали свое высокое согласие, более того, обязались сотню русов кормить и поить до самого Ургана. Правда с самим отбором уезжающей сотни возникли трудности. Если с однорукими и одноногими ратниками сомнений ни у кого не было, то в сопроводительную полусотню рвались втрое больше охотников. Одновременно возникли и те, кто «беглецов» яростно презирал.
– Они говорят, куда же вы, трусы, ведь самое безопасное место на свете рядом с князем, – со смехом рассказывал Корней.
– Никакие они не трусы, просто обрыдло целый год болтаться непонятно где, – не согласен был Копыл, – по Липе и нашим лесам они соскучились, и бабам, что по-словенски говорят.
– Ты тоже соскучился? – спрашивал князь.
– Конечно. Но мне интересно досмотреть чем наш поход все же закончится, – отвечал суровый арс.
Кое-как с «беглецами» разобрались. В последний день на них обрушилась масса посланий и подарков для жен остающихся липовцев – тоска по семьям брала свое. Писари едва успевали составлять нужные сообщения. Глядя на ратников, и Рыбья Кровь сподобился на послания причем не только для Всеславы, но и для четверых наложниц – ничто сопливое ему тоже не было чуждо. Многие передавали «беглецам» часть своих денег. Дарник же посылать много золота воздержался, передал лишь сундук с книгами и немного женских украшений и серебряной посуды.
Провожать уплывающий дромон на берег высыпало все липовское войско.
– Очень удивлюсь, если им удастся бепрепятственно добраться до дома, – подвел некий итог Сечень.
– Зато для нашего князя будет железный предлог рассправиться потом с этими обидчиками, – находчиво подхватил его слова Корней.
Дарник счел за лучшее промолчать – так «беглецам» будет больше удачи.
– Мне нужны пятьдесят пароконных повозок и сто палаток, – потребовал он у менсоров-чиновников.
– Зачем словенам и сербам палатки, вам всегда и под открытым небом хорошо спится. Неужели вы такие разнеженные воины?
– Еще нужны двести лошадей под седлом, – выдвинул дополнительные условия князь. 
Набежавшие к войсковому стану мелкие торговцы стремились продать воинам всякую всячину и многим это удавалось.
Спустя неделю полуторатысячное войско словен и сербов все же выступило в путь.
Не только воеводы, но и часть конников ехали верхом, подбоченясь и горделиво посматривая окрест. На повозках ехали немногочисленные мамки, прямо на ходу занимаясь шитьем и починкой рубах для воинов. По холмам и долинам извивалась широкая мощеная дорога, передвигаться по которой было одно удовольствие. Все липовцы словно осязаемо ощущали, что на несколько сот верст приблизились к дому и вполне уверенно чувствовали себя под прикрытием привычных повозок и установленных на них камнеметов. В рядах воинов беспрерывно звучали шутки и смех.
Адаш, оказавшись в своей родной повозочно-странствующей стихии, повеселела еще больше, каждую минуту что-то в повозке перекладывая или поправляя и показывая Дарнику свои достижения.
В бедственном материальном положении вдруг оказался отец Паисий. Также, как и у ратников у него износился и первый, и второй комплект одежды. В ближайших церковных приходах на его плачевный внешний вид внимания никто не обратил, а сам он просить новую одежду постеснялся. Пришлось Дарнику самому ссудить его нужным количеством солидов:
– Считай, что это мой первый вклад в вашу церковь.
– Смотри, я в твоем житие так и напишу, – шутливо пригрозил смущенный княжеским подаянием священник.
– Пиши, только не забудь и вашу скупую церковь там отметить, – смеялся князь.
Хаскиди представлял собой старую ромейскую крепость на перекрестке двух дорог. Два года назад она была захвачена болгарским ханом. Теперь ее уже пятый месяц осаждало ромейское войско. Все делалось по самому последнему слову военной науки: стреляли баллисты с катапультами, подъезжали осадные башни со штурмовыми командами, тараны били в окованные железом дубовые ворота, воины карабкались по приставным лестницам, в ответ ромеи получали тучи стрел, пудовые камни и опрокинутые чаны с кипятком.
Прибывшие словене с сербами застали все это в самом разгаре. Рыбья Кровь с арсами в сопровождении ромейских дозорных подъехал к наблюдательному месту осаждающих. Мирарх Лаодикис, командовавший осадой, как раз отъехал к дальним воротам крепости, и ничто не мешало князю свободно наблюдать за действиями стратиотов и архонтов. В полной суматохе и кутерьме, царящей вокруг, трудно было проследить единое разумное управление, казалось, все действуют по своей собственной воле. Потом все же стали заметны отдельные отряды, занятые одной и той же «работой». Стены крепости сложены были не из известняка, а из гранитных глыб, поэтому обилие метательных машин у осаждающих приносили мало проку – двухпудовые камни откалывали от стен лишь по жменьке щебня.
– Да, крепко строили крепости наши предки, – услышал Дарник, как один комит сказал другому.
С приставных лестниц градом сыпались на землю убитые и раненые ромеи. Глядя на это зрелище, к которому он столько готовился в Липове и в Дикее, князь больше всего сейчас думал, как бы от него увильнуть и что делать, если мирарх прикажет тотчас же вести ему своих ратников на приступ.
Любопытство вызывали и действия осадных башен. Возвышаясь над стенами, они все же были ниже крепостных башен и баллисты болгар превращали их в решето, дюжинами сметая с дощатых площадок, изготовившихся к броску стратиотов. Вот выстрел болгарской баллисты переломил вертикальную стойку осадной башни, верхняя часть ее вся накренилась и из-под бычьих шкур, служивших укрытием на землю полетели пять или шесть человек. Это послужило сигналом, и толкавшие внизу поврежденную башню воины покатили ее назад.
Прискакавший мирарх Лаодикис, толстый рыхлый сановник с красным разгневанным лицом первым делом обратился к Дарнику:
– Я ждал твои тагмы еще пять дней назад! Хочешь ни за что золото получать? Немедленно веди всех своих словен на приступ!
– Завтра я возьму тебе эту крепость. Сегодня мы должны отдохнуть.
– Завтра?! Вы только посмотрите на этого шута! – воскликнул комит, говоривший про умных предков и почти ткнул в лицо Дарнику пальцем.
Князь действовал машинально, оскорбление еще не в полной мере осозналось его умом, а правый кулак уже летел снизу в верх и, получив сильный удар в подбородок, комит тяжело рухнул во всех своих доспехах навзничь. Телохранители мирарха и арсы схватились за мечи. Мирарх повелительно поднял руку, все замерли.
– А ну успокоились! Труби отбой! – приказал Лаодикис командиру трубачей. Выходка Дарника произвела на него скорее благожелательное впечатление. Вновь не получившийся приступ крепости можно было превратить из неудачи в легкую заминку, вызванную новым пополнением и его вспыльчивым военачальником.
– Если ты так же силен и быстр на поле боя, то за завтрашний захват тобой Хаскиди я спокоен, – желчно высказал мирарх. – А ты поосторожней впредь тыкай в незнакомых воинов пальцами. Они могут принять это за оскорбление, – обратился он к поднятому с земли комиту.
– Разве ты не казнишь варвара, что посмел ударить твоего помощника во время боя? – Побитый комит был настроен отнюдь не миролюбиво.
– Казню, если он завтра не возьмет крепость. И это не шутка, – последние слова обращены были к князю.
Весть о происшествие на командной ставке мгновенно облетела все войско. Для привычных к суровой воинской дисциплине ромеев было невероятно, что какой-то пришлый варвар может вот так запросто избивать их архонтов. Только и говорили об отложенном наказании дерзкого руса. Сильно обеспокоились и сами липовцы. Сербы хоть и говорили, что тоже будут стоять горой за князя, но им мало кто верил. Вечером мрачные предположения, казалось, подтвердились, мирарх вызвал к себе Дарника, а князь отказался ехать к нему. Вместо гонца Лаодикис послал со вторичным приглашением старшего комита.         
– По какой причине ты не являешься на зов мирарха? – спросил тот, явившись с охраной в стан липовцев.
– Как можно являться туда, где тебе грозят наказанием? – невозмутимо отвечал Рыбья Кровь. – Просто очень страшно ехать.
Комит не мог сдержать улыбку:
– Ты действительно намерен самостоятельно брать Хаскиди?
– Да, если ромеи окажут мне небольшую помощь. Завтра мне нужны все ваши баллисты и катапульты.
– Выходит, без них ты сдержать свое опрометчивое обещание не сможешь?        
– Смогу, только это займет больше времени.
Получив такое объяснение, старший комит отбыл в ромейский лагерь.
Едва рассвело, треть словенско-сербкого войска покинуло свой стан. Еще с вечера Дарник внимательно осмотрел крепость со всех сторон, поэтому повел войско в заранее намеченное место у стены, где башни были наиболее удалены друг от друга. Пока камнеметчики устанавливали сорок камнеметов, полтысячи других воинов сколачивали из жердей большие щиты-укрытия и собирали камни, которых вокруг было предостаточно. Вскоре камнеметы открыли стрельбу. Поначалу никто из собравшихся поглазеть ромеев не мог понять, куда и зачем они стреляют – снаряды, не долетая до стены, ложились к ее подножию.
– Что вы это делаете? – поинтересовался прибывший старший комит.
– Мы так иногда наводим искусственный брод на небольших реках, – объяснил Рыбья Кровь. – Теперь сделаем искусственная насыпь на стену.
– Так вы будете работать до второго пришествия, – усмехнулся ромей.
– Если вы дадите свои баллисты и катапульты, работа пойдет втрое быстрее.
– Умеешь ли ты считать? Посмотри сюда. – Старший комит присел на корточки и прямо на земле прутиком сделал необходимые математические расчеты. По ним выходило, что возводить нужной высоты насыпь таким странным способом необходимо месяца полтора, не меньше.
– Ты забываешь про ночное время, – внес поправку Дарник. – Ночью воины подойдут и насыпят там несколько тысяч корзин с землей.
После полудня первая полутысяча дарникцев ушла в стан отдыхать, а ее место заняли другие пять сотен словен и сербов. Посмотреть на необычную стрельбу приехал мирарх. К тому времени горка насыпанной у стены земли возвышалась почти на сажень. Лаодикис ничего не сказал князю. Но после его отъезда в расположение дарникцев стали прибывать снятые с прежних мест катапульты и баллисты. Вдвое мощней липовских камнеметов, они могли посылать к стене и вдвое тяжелые грузы. Переброска земли сразу пошла веселей. А тут еще липовцы собрали и возвели пять больших пращниц, способных запустить на близкое расстояние и четырехпудовые россыпи камней. Главное теперь было наладить бесперебойную подноску нужных снарядов и саму размеренность действий, чтобы воины-работники не слишком утомлялись.
Болгары в крепости пытались ответить тем же. С обеих ближних башен беспрерывно стреляли большие катапульты, а на участок стены между ними установили несколько более легких баллист. Однако их редкие выстрелы почти не приносили урона укрытым за щитами из жердей дарникцам.
В наступившей ночи отдохнувшая смена «варварского» войска в самом деле принялась таскать к стене мешки и корзины с песком и землей. На попытки осветить их факелами и осыпать стрелами из темноты шквальным камнепадом ответили липовские самострельщики, заставив противника больше прятаться, чем стрелять.
На следующий день за возведением насыпи уже увлеченно следило все ромейские воины, а архонты жаловались мирарху, что теперь стратиотов уже невозможно посылать под болгарские стрелы и камни. И все же, несмотря на совместные усилия сотен людей, насыпь, чем больше становилась, тем росла медленней. Когда она поднялась на три сажени, на нее ночью по веревкам спустились с лопатами и мешками болгары, раскидывая землю по сторонам, а часть камней поднимая наверх для своих баллист. Словенские самострельщики снова вступили в дело, загоняя их назад на стену.
– Что-то долго затянулось твое завтра? – заметил, снова наведавшись, Лаодикис.
– В нашем языке «завтра» означает не только завтрашний день, но и все, что происходит потом, – как мог выкручивался Дарник.
Три дня и три ночи прошли в непрерывных земляных работах и вот, когда до верхних зубцов стены оставалось не больше полутора саженей, в ставке мирарха появились болгарские переговорщики. Прискакавший вскоре после этого к князю гонец передал команду прекратить строительство насыпи – договор о сдаче крепости был подписан.
– Теперь нас заставят еще сносить эту горку, – шутили довольные липовцы.
Болгары выговорили себе почетные условия сдачи: уходили из крепости при оружии и под знаменами.
Стал думать об уходе на родину и Дарник. На пиру, устроенном в честь славной победы, спросил Лаодикиса:
– А дальше что? Не устала ли Романия от присутствия моего войска?
– Может, и устала, – милостиво улыбнулся мирарх. – Пошлем запрос в Константинополь и все узнаем.
Запрос действительно был послан, но прежде чем пришел ответ, вокруг поползли слухи о новой войне с армянами. Не оставалось никаких сомнений, что словен с сербами перекинут туда.
– Чем лучше мы будем воевать, тем меньше возможности, что нас отпустят, – сказал по этому поводу Сечень. – А не пойти ли нам домой без разрешения?
– Без разрешения никто не даст нам дромоны, – резонно возразил князь.
– А зачем на дромонах, когда по земле надежней.
Эта мысль уже приходила Дарнику и самому. Но тысячеверстный путь по враждебным землям выглядел слишком трудным и рискованным.
– Неужели наши булгары не договорятся со своими единоплеменниками-болгарами? – продолжал рассуждать бывалый бродник.
Действительно, еще каких-то сто лет назад все булгары были единой ордой, потом одна часть пошла вверх по Итилю, а другая оказалась здесь, во Фракии и Македонии. Но из этой южной булгарской ветви лишь старики еще хранили свое прежнее наречие, остальные давно перешли на местный словенский язык.
Предложение Сеченя прозвучало заманчиво, но хитроумные ромеи были мастерами плести козни между народами и в отмеску за самовольный уход могли подкупить любое племя напасть на слишком малый липовский отряд, поэтому действовать приходилось предельно осмотрительно.
– Мои люди слишком застоялись без дела, – сообщил Рыбья Кровь мирарху. – Хотят совершить набег на болгар.
– Сразу после договора о мире? – удивился Лаодикис.
– Мы же не ромеи, мы наемное войско. Если ты дашь нам договор на прекращение нашей службы, мы можем нападать за пределами Романии на кого угодно.
– Разрешение из Константинополя на ваш отъезд еще не получено.
– Это неважно. Нам хватит и твоего разрешения.
– А если придет отказ? Тем более, что уже идет война в Армении? Да и зачем тебе мое разрешение? Болгарам показывать?
– Прежде всего оно нужно тебе, чтобы оправдаться, что не ты помогал нам в набеге. Мы же никуда не денемся. Морем уплыть не сможем. Пройти через все Болгарское царство тоже не получится. Короткий бросок – и назад. Четверть добычи твоя.
Доводы, особенно последний, показались мирарху весьма привлекательными и, чуть подумав, он дал согласие.
Липовцы встретили разрешение на проход домой с ликованием – всем этот затянувшийся поход надоел до крайности. Сербы, прослышав про набег, просили их взять с собой, Дарник вежливо отказывался:
– Для набега слишком большое войско не нужно. Просите у мирарха набег в другую сторону.
Чтобы еще лучше обмануть ромеев, Рыбья Кровь приказал оставить сербам все повозки и часть камнеметов, а книги, золото и ценные вещи разложили по вьюкам освобожденным из повозок лошадям и переметным сумам конников.
В краткий срок набега поверил даже отец Паисий:
– Я как раз за эту неделю съезжу навестить свою константинопольскую родню, – обрадовался он.
– Неужели тебе еще не надоела вся эта глупость? – сказал, указывая на его измазанные чернилами пальцы Дарник.
– Почему? По-моему, твое жизнеописание выходит весьма красочным.
– Ты что же после Армении еще и в наш Русский каганат за мной поедешь?
– Обязательно. Для достоверности мне надо увидеть твою жену, всех твоих наложниц и детей.
– Ну, тогда возьми на всякий случай этот торговый липовский знак, чтобы тебя никто в наших землях не мог остановить.
Но даже этот медный знак не заставил священника поверить, что липовский князь возвращаться не собирается.  
 
10
Войско, после отделения сербов, в самом деле, было весьма малочисленно: семьсот липовцев, полторы сотни «черного войска» из молодчиков всех мастей и тридцать мамок. Отойдя от Хаскиди верст двадцать, дарникцы по другой староромейской дороге вошли на болгарскую землю. О том, что они пересекли границу, свидетельствовали конские хвосты, висевшие на сухих мертвых деревьях. Дарник приказал всем спешиться и двигаться дальше, ведя своих коней в поводу – лучший знак мирных намерений.
Приграничная территория и до, и после границы была пустынна – кто ж захочет все время подвергаться вооруженным нападениям. На ромейской земле встретились два укрепленных замка, на болгарской не было и того. Зато всюду полно развалин когда-то богатых многолюдных вилл-поместий. В одной из них войско остановилось на ночлег.
Утром высланные вперед дозорные, доложили, что впереди в седловине между двух холмов собралось много вооруженных болгар. Захватив с собой ватагу арсов, ватагу булгар и полдюжины женщин, Рыбья Кровь отправился на переговоры. Проехав версты полторы, они увидели на крутых склонах, подступавших к дороге болгарских лучников. Дарник приказал своему отряду остановиться и спешиться и дальше поехал в сопровождении знаменосца и булгарского полусотского. Из доспехов на князе были лишь нагрудник и наплечники, скрытые под рубашкой, малый щит закинут за спину, а шлем с бармицей повешен на переднюю луку седла. Двадцать саженей, отделявших его от ближайших лучников, не позволяли надеяться уйти невредимым от их стрел.
Остановившись со своими спутниками посреди дороги, Рыбья Кровь терпеливо ждал, разглядывая лучников и давая им возможность рассмотреть себя. Запоздало пришла мысль, что он не дал команды, как действовать оставшемуся за спиной малому отряду на случай болгарского нападения. Хорошо если они догадаются броситься к нему на выручку не все, а половиной, а вторая половина чуть задержится для второго наскока, а гонца пошлют назад за остальным войском.
Как только из-за камней вышло трое болгарских старейшин, Дарник вместе с полусотским сошли с коней и, оставив их по попечение знаменосца, зашагали вперед.
– Приветствуй их по-булгарски, – тихо сказал князь полусотскому.
Тот так и сделал.
Идущие им навстречу болгары даже приостановились от такой неожиданности и озадаченно переглянулись между собой. Потом самый старший по-булгарски ответил на приветствие.
– Они спрашивают, кто мы и куда собираемся идти, – перевел полусотский князю.
– На каком языке им проще говорить?
Услышав словенскую речь, главный переговорщик ответил Дарнику сам:
– На болгарском.
Их болгарский мало чем отличался от сербского, и скоро в разговоре уже не чувствовалось особых трудностей.
– Не тот ли ты словенский князь, что отличился при осаде Хаскиди?
– Как только я прибыл к Хаскиди там не погиб ни один болгарский и ни один словенский воин, – осторожно произнес Рыбья Кровь.
– Но благодаря тебе, мы отступили из крепости?
– У меня был договор с ромеями воевать там, где они укажут. Теперь я не хочу воевать против своих братьев-болгар, поэтому увел из Хаскиди свое войско.
– Неужели ты рассчитываешь за это на нашу благодарность?
– Мне нужна не болгарская благодарность, а болгарские жены.
– Болгарские жены?! – На Дарника с изумлением воззрились не только старейшины, но и собственный полусотский.
– Я знаю, что по ромейскому обычаю у болгар сейчас принято единобрачие, – продолжал развивать свою придумку князь. – Значит, у вас много женщин и девушек, которым не хватает болгарских мужей.
– Неужели ты думаешь, что наши женщины и девушки захотят быть женами наемных разбойников, у которых нет ничего, кроме меча?
– Посмотри туда, – указал Дарник болгарам на свой спешенный отряд, где хорошо различались женские платья. – Эти женщины – ромейки из Дикеи. Им не по душе стала вялая однообразная городская жизнь, где мало храбрых воинов, а много скопцов, увечных и нищих. Пусть ваши женщины спросят их, хорошо ли им при мужьях с одними мечами и сами сделают свой выбор.
– Наши женщины и близко не захотят смотреть на твоих разбойников, – продолжал твердить главный старейшина.
– Разве настоящим мужчинам пристало разбираться в непостоянных женских сердцах? Сами женщины знают насколько их сердца переменчивы. Спроси свою жену, хорошее ли дело мы задумали. Как она скажет, так пусть и будет. А еще лучше, если ваши вдовые женщины день посмотрят на моих воинов, ночь подумают, а на утро сами скажут, что им нужно. А уж мы найдем средство, чтобы это сватовство состоялось. За каждую невесту выкуп будет в десять милиарисиев.
Уверенность, с какой молодой князь говорил на столь скользкую тему, поколебала недоверчивость старейшин, заодно они забыли и про вину липовцев за Халкиди.
– Мы разобьем стан возле вашего селища, – продолжал убеждать Дарник. – Воины покажут свое удальство. А потом будет так, что вашим девушкам и вдовам даже не потребуется вслух называть кто ей по нраву, все ясно увидят это сами.
– Как же все увидят, когда женщины ничего не скажут? – не поверил болгарин.
– Наверно, у вас каждый день случается что-то новое, приятное и необычное, раз вы, ничего не узнав, хотите нам сразу во всем отказать?
Мирная долгая беседа, да еще в присутствии единородца-булгарина и дикейских жен вдали совсем смягчила суровых стариков.
– Пускай круг решает, – решил главный переговорщик, и болгары удалились назад за скалы, а Дарник с полусотским и знаменосцем вернулись к своему спешенному отряду.
Через полчаса прискакал молодой болгарин и сообщил, что круг разрешил ста словенам пойти в их селище. Рыбья Кровь отдал приказ двигаться всему войску. Когда появился новый болгарский воевода и закричал, что разрешено проходить только ста воинам, было поздно – все войско находилось уже в седловине между холмами, а сотня болгарских лучников оказались разрезанной на две половины. Зато возникла большая опасность для коней липовцев, не укрытых доспехами.
– Мы договорились со старейшинами о ночевке для всего войска, – уверенно заявил Рыбья Кровь воеводе. – Отведи нас туда, где мы можем стать на ночь.
Поколебавшись, воевода все же вынужден был уступить. В сопровождении вышагивающих с двух сторон болгарских лучников липовцы проследовали в сторону от главной дороги и вскоре оказались на широком чуть наклонном выгоне, окруженном с трех сторон дубовым лесом. С четвертой стороны был крутой горный подъем, по которому петляла узкая дорожка, заканчивающаяся каменными домиками, лепящимися друг над другом. Никакой особой ограды у селища не имелось, да она и не нужна была. Достигнуть поселка можно было лишь по узкой извилистой дорожке, где десять воинов могли отбиться от тысячного войска. Приглядевшись, Дарник увидел еще домишки много выше по склону горы – значит, где-то наверху имелся и другой выход из селища.
Стан разбивали весьма условный: на воткнутые в землю по окружности копья навешивали щиты, к ним добавили десяток «гнезд» – камнеметов на треногах, обложенных мешками с землей. Палатки имелись только у хорунжих и сотских, рядовые воины постилали свои плащи прямо на землю, благо жара позволяла.
Рано утром войско разбудило блеянье – большое стадо овец и коз прошло прямо по их стану, вызвав всеобщую веселую кутерьму.
– Ваши овцы смелее ваших мужчин, – подначивали пастухов липовцы. Те делали вид, что не понимают чужеземцев.           
Следом за пастухами сквозь стан прошли якобы за водой два десятка старух, зорко оглядывая «женихов». Князь послал к ним Сеченя, чтобы тот объяснил, как все будет происходить. Вскоре от ручья послышался веселый смех – старушкам предложенное «сватовство» явно понравилось. Так же, как и выкуп «невест» по десять милиарисиев.
Остальное шло уже по накатанной колее: боевые состязания полураздетых словен, подношение кубков с ромейским вином прибывающим гостям, разговор со старейшинами о приданном. Зато огромная неувязка вышла с самими «невестами». Если в словенских зимних селищах никому даже в голову не приходило выдавать замуж одноглазых или хромых невест, то тут пожалуйста – добрая половина молодух состояла именно из таких страшилищ. Другую половину составили тридцати и даже сорокалетние вдовы, за чьи подолы держались двое-трое малышей.
– Что будем делать? – к Дарнику подошел расстроенный Сечень. – Может это у них такая уловка? Откажемся, так нормальных девок приведут.
– Да нормальные давно замужем, – князь был озадачен не меньше воеводы. – Видно давно крепко не воевали, раз много своих мужчин. Объясни парням, что хоть десяток жен мы должны отсюда взять. Пусть лучше берут вдов с детьми, я потом им за детей сам доплачу.
Как сказал, так и было сделано. Не десять, а все пятнадцать невест выбрали липовцы в качестве спотыкающихся и падающих бегуний. Горькое блюдо подсластили телеги-двуколки, выданные в качестве приданного и то, что старейшины согласились дать своих провожатых, которые в дальнейшем послужили лучшими переговорщиками при передвижении по всей болгарской земле. Впредь липовцы действовали осмотрительнее, придумав для «невест» такие игрища, которые могла выдержать только здоровая и ловкая молодуха.
Всего на болгарский марш ушел целый месяц. Под конец, когда весть о необычном войске широко распространилась, к ним посмотреть на веселую беготню стали приезжать болгары из дальних мест, некоторые даже привозили с собой вполне пригожих сестер и дочерей. В итоге походная колонна обогатилось сотней жен и повозок, вернее, сотней повозок и жен, так как повозки, особенно двухостные являлись подчас гораздо большей ценностью.
Наконец достигли Истра-Дуная, за которым лежала земля словен-уличей. В сто глоток рыдало и выло женское пополнение, прощаясь с сопровождающей его до пограничной реки родней. Высланные за Истр дозорные порадовали князя доброй вестью: заплати уличам нужную пошлину и свободно шагай на свой Танаис. То же повторилось и на Днестре, и на Южном Буге, а вот в понизовье Днепра-Славутича сидела кочевая орда ирхонов, которая не изжила еще кровную месть и вовсю враждовала и между собой, и с теми, с кем им довелось долго соседствовать. В стан липовцев прибыли гонцы аж трех ирхонских улусов, утверждавших, что именно им надо платить солиды за переправу. Пока они шумели и ссорились между собой, воины по приказу князя изготовили десяток плотов и спокойно начали переправляться на левый берег реки. Попытавшиеся было им помешать лодки ирхонов обстреляли из камнеметов. Средство оказалось весьма убедительным – просители золотых монет тут же позабыли прийти за своей платой.
Оставалось каких-то сто пятьдесят – двести верст по жаркой августовской степи и скоро уже столица каганата Айдар, а там рукой подать и до Липова.
Чем ближе к дому, тем чаще задумывался Рыбья Кровь. Как-то встретит его собственное княжество после полутора лет отсутствия? Как не берег он воинов, а больше трех сотен их уже нет в живых. Неизвестна судьба еще тех двухсот липовцев, которых он раньше направил домой, но вряд ли все они могли в пути погибнуть. Зато никогда еще его войско не возвращалось со столь великой славой и неплохой добычей, а если еще учесть сундучок, закопанный возле Корчева, то вообще можно долго ни о чем не беспокоиться. Да, пожалуй, и самих бойников не скоро выгонишь в еще один такой же поход. Основное достижение все же не в солидах. Знания, почерпнутые за эти полтора года подороже будут стоить. Теперь он многое переделает в своем княжестве.
А что делать с Адаш? Как оправдаться перед Всеславой за стратигиссу Лидию, о которой непременно похвастают в Липове его болтливые гриди? Кого родила Всеслава? Если мальчика, то может статься, что княжна исхитрится лишить жизни его сыновей от Черны и Зорьки. Почему он думал о своей жене именно так, Дарник и сам не понимал, ведь никаких особых намеков на это не было. И все же навязчивое нехорошее предчувствие не покидало князя.
Похожие мысли видимо приходили и хазарке.
– Ты не будешь заставлять меня прислуживать твоей княжне, как ты заставлял прислуживать Лидии? – спрашивала она.
– Кому скажу, тому и будешь прислуживать, – сердито отвечал он.
Адаш прятала довольную улыбку, его сердитость говорила ей больше, чем произнесенные слова.
Войско двигалось совсем расслабленно. Чем ближе к дому, тем воины больше превращались в простых смердов, тайком ощупывали золотые монеты в нашейных кошелях, в беспорядке содержали оружие, отлынивали, как могли, от ночных дозоров.
– Ты совсем перестал их наказывать, – упрекал Корней.
– Возьми плеть и накажи их сам, – предлагал ему князь.
– Ну да, чтобы они мне по шее накостыляли? Ты же не заступишься!
– Тогда молчи и не суйся.
«С этой расхлябанностью надо действительно что-то делать?» – подумал как-то вечером Дарник, сонно прильнув к прохладной спине Адаш.
– Слышишь? – пробудил его, кажется, почти сразу шепот хазарки.
Сначала это был глухой топот множества копыт, за которым вдруг последовал душераздирающий человеческий крик. Нападение, понял князь. Дернулся, чтобы выскочить из шатра, но Адаш с необычной силой вдруг пригнула его голову к себе. Его волос словно коснулась пролетевшая птица – это в шатер влетело легкое копье с необычным волосяным украшением.
Криками оглашалось уже все вокруг. Адаш отпустила его так же резко, как и пригнула. Схватив чужое копье, Рыбья Кровь выбрался в туманную предрассветную хмарь. По всему стану скакали и крутились, топча липовцев, чужие всадники в коричневых кожаных доспехах и шлемах с устрашающе разрисованными масками. Те, кто вскакивал, получал удар секирой или булавой. Всадники в масках были везде, насколько хватало глаз.
По заведенному порядку, пятая часть гридей ночевала в доспехах, чтобы быть готовыми вот к таким вот ночным стычках. Но сейчас в доспехах была вряд ли и десятая их часть. Надежные щиты и те были развешены вдали по окружности стана. Впрочем, приобретенная выучка сказывалась: то там, то здесь завязывались рукопашные схватки. Суматоху усиливали мечущиеся и кричащие болгарские жены. Все это Дарник замечал краем глаза, собирая не столько словами, сколько своим видом вокруг себя воинов. Один из арсов протянул ему нагрудник и шлем. Но с большей готовностью князь ухватился за лепестковое копье другого телохранителя. Как только вокруг собралось пару дюжин бойцов, князь повел их вперед, стараясь добраться до ближайшего «гнезда» с камнеметом. Его воины, придя в себя, уже сами рубили и кололи противника, однако всадники в масках все прибывали и прибывали. Под руку попался трубач.
– Труби! – рявкнул ему Дарник.
Звук трубы произвел сильное действие. Липовцы поняли, куда им следует пробиваться, а противник – где центр сопротивления. Но воодушевление было уже на стороне липовцев. В тесном строю, чувствуя плечо товарища, не так страшны были вражеские всадники. Ветераны подбирали копья, сулицы и луки убитых, молодняк повторял за ними. И вот уже стоит, выставив копья, сомкнутый строй, из которого летят сулицы и стрелы. И не защищенные доспехами кони степняков тяжелыми мешками валятся на землю, подминая под себя наездников. Не выдержав напряжения и страха, рванул прочь первый всадник, за ним второй, десятый, пятидесятый. Отскочив из мясорубки на пятьдесят-сто шагов они останавливались и собирались в группы. Их воеводы понимали, что надо слегка перевести дух, разделиться на привычные сотни и обрушиваться на врага по проверенному обыкновению: сначала осыпать издали стрелами, а потом уже браться за секиры.
Передышка, впрочем, дорого обошлась нападавшим. Добравшись до своих камнеметов и больших щитов, подобрав все свои луки и самострелы, остатки липовского войска были уже почти не уязвимы для конного неприятеля. Залпы дальнобойных луков липовцев вместе с «яблоками» камнеметов первыми накрыли ирхонов (а это были они), сразу побив и обезлошадив изрядное число степняков. Чуть отъехав, они остановились, выжидая, что будет дальше.
А дальше приходилось подводить итоги сражения. Все пасшиеся в ночной степи кони липовцев были захвачены. Та пятая часть лошадей, что находилась в стане под седлом тоже либо погибла, либо была угнана. В распоряжении дарникцев оставалось не более двух десятков пригодных к службе коней. Но о них, впрочем, в первую минуту никто не думал. Когда стали оглядываться вокруг, то пришли в ужас. Больше трети воинов были убиты. До сотни имелось одних раненых, половина болгарок превратились во вдов. Чего оставалось в достатке, так это золота на груди погибших.
Среди убитых были хорунжий Копыл и трое сотских. Корней и Адаш, как ни странно, не получили ни одной царапины. Дарник отдавал нужные распоряжения, почти не понимая, что делает, и до конца не веря в то, что произошло. Из княжества он вывел тысячу двести здоровых, полных жизни и веселья молодых мужчин, а теперь с ним едва ли четвертая их часть. Раньше тоже были потери, но в Липов всякий раз возвращалось больше людей, чем вышло. Места выбывших, занимали чужие воины и пленники, которые вскоре сами становились липовцами. Сейчас же из остатков «черного войска» таких не набиралось и трех ватаг. Неотвязно вспоминались мольбы липовских матерей именно ему, Дарнику, возглавить их задиристых и непокорных сыновей. Вот и возглавил!
– Ничего страшного, – успокаивал князя Сечень. – Мы так никем и не были разбиты. Другие князья еще с большими потерями возвращаются. Блеск нашего золота все перекроет.
– Хорошо, – вяло соглашался Рыбья Кровь. – Будем как все. Давай хотя бы всех раненых довезем домой.
По решению войскового схода, все золото убитых до последнего фолиса следовало записать и сохранить для их семей, а если семей не было, то передать их солиды покалеченным раненым.
Восемь дней обескровленное войско липовцев пешим ходом в сопровождении скачущих вокруг ирхонов двигалось по степи, вручную толкая двуколки с ранеными. Наконец пошли Айдарские городища и степняки отстали.
Перед тем как войти в столицу Русского каганата, липовцы неделю простояли в одном из пригородных городищ, отмываясь, отъедаясь, покупая новую одежду, повозки и упряжных лошадей. В Айдаре рассчитывали купить еще и верховых лошадей, чтобы вернуться в Липов хоть малым, но строем.
Вечером перед выступлением из городища Рыбья Кровь допозна бражничал с местным старостой. Наутро обнаружил, что Адаш рядом нет. Даже бесцеремонный Корней и тот не пришел разбудить князя. Крайне удивленный этим, Дарник вышел из дома, где ночевал.
На дворе он увидел Корнея и группу понуро стоящих арсов. Когда они расступились, князь увидел Адаш, лежавшую на лавке с ножом в сердце.
– Убийцу поймали, – сообщил Корней.
Вперед вытолкали связанного камнеметчика.
– Ты? – глухо спросил князь.
Камнеметчик молчал и смотрел исподлобья без всякого раскаянья.
– Пошли, – позвал его в дом Дарник, жестом не разрешая другим входить.
Закрыв дверь, князь сел на лежанку и задал короткий вопрос:
– Почему?
Камнеметчик молчал.
– Тебя будут очень страшно пытать. Говори сам.
– Княжна.
– Что княжна? – помертвел от ужаса Дарник.
– Княжна велела, чтобы с тобой из похода не прибыла ни одна наложница. Так и сказала, чтобы живой никого не было.
Больше ни о чем спрашивать не имело смысла. Князь позвал десятского арсов и приказал забрать у камнеметчика все оружие, а самого его прогнать прочь.
– Но он же точно убийца. Его на убийстве поймали, – непривычно возражал десятский.
– Пускай идет. И ты ступай.
В дом попытался войти Корней.
– Вон отсюда! – шуганул его Дарник.   
Когда все вышли, Рыбья Кровь вдруг зарыдал. Раньше слезы выступали только от ветра или нарезанного лука, а тут полились широким потоком, и непонятно было, облегчают они его или, напротив, нагружают чем-то новым и необычно тяжелым.

 

Дарник и Княжна ЧАСТЬ 3 (1)