Помочь сайту
Поздравления
Сотворение любви - Глава 12
26 октября 2018 -
Вера Голубкова
- У него встреча с русскими под два метра ростом и с метр в ширину, – доложила Хеновева.
- Они вооружены? – спросил я ее.
- Думаю, нет, – очень серьезно ответила она.
Хеновеве было около пятьдесяти, впрочем, она всегда выглядела на пятьдесят со своими высоко взбитыми волосами, щедро политыми лаком-фиксатором. Прической она сильно напоминала мне мою мать. Хеновева постоянно жевала жвачку. Я неоднократно проверял, не прилепляла ли она ее под письменный стол. Оказалось, что не прилепляла, или, на худой конец, отдирала ее от крышки в конце рабочего дня. Обычно Хеновева носила вечно далекие от моды костюмы кремового цвета с розовато-лососевыми или бледно-голубыми блузками, и еще изящные очки в позолоченной оправе, сильно зауженной к внешнему краю. Эти очки навевали мне мысли о черно-белом телевидении, хотя я почти не помню тогдашних программ.
- С чего ты взяла, что это русские?
- Я слышала их разговор.
- И ты можешь отличить русский язык от сербско-хорватского или польского?
Усомнившись в своем знании, Хеновева поджала губы – самое красивое, что в ней есть. Ее губы не постарели с годами, как сама Хеновева, а остались такими же как в двадцать лет – очень мягкими, пухлыми и сочными, без морщинок и трещинок. Не знай я ее так долго, обязательно поинтересовался бы, не прибегала ли она к пластике? Когда я впервые увидел Хеновеву, ее губы были точно такими же, как сейчас, хотя, как мне помнится, она уже тогда была женщиной в возрасте. Хосе Мануэль, никогда не отличавшийся мастерством краснословия, тем не менее, как то сказал – на мой взгляд просто великолепно – “внуки у Хеновевы появились, должно быть, раньше детей”. Впрочем, насколько мне известно, у нее нет ни тех, ни других.
- Наверное тебе нужно пойти и помочь Хосе Мануэлю, – неуверенно предложила она.
- Думаешь, он в опасности? Тогда лучше пойти тебе. Женщине они точно ничего не сделают.
- Трусишка, – ответила Хеновева, передавая мне папку с грифом “СРОЧНО”.
Какое-то время я без дела слонялся по коридору, стараясь подслушать обрывки разговора. Я слышал голоса, но не мог разобрать слов, и понял только, что русские гости довольно сносно владели испанским и говорили больше, чем Хосе Мануэль.
Целый час я занимался переучетом материалов: проверял отчеты о продажах за месяц и составлял график предстоящих закупок. Мне следовало очень быстро подсчитать складские остатки и постараться разместить в интернет-магазине никому не нужный кафель. Черт знает, почему его никто не берет? Он не страшнее и не милее остальных видов, но те раскупаются гораздо быстрее. Следовало также выложить на сайт отвратительного качества карнизы и слишком дорогие аксессуары для ванной. В самом худшем случае нам придется избавляться от них, отдавая даром, чтобы они не занимали место на складе.
Хосе Мануэль вошел, как обычно, без стука.
- Слушай, тебе никогда не приходило в голову, что я могу дрочить?
- В рабочее время? Нет, не приходило, но, если так, мне хотелось бы об этом знать.
- Или ковыряюсь в носу. Я могу заниматься расчетами, ковыряясь в носу.
- Не будь свиньей. У тебя все в порядке?
- Все отлично. – Я запоздало понял, что мой ответ был слишком беспечным и беззаботным. Человек, у которого совсем недавно погибла девушка, пусть даже и бывшая, не отвечал бы с такой легкостью.
- Конечно, отлично. Ты для меня загадка, Самуэль.
- А кто это был?
- Инвесторы.
- Ты хотел сказать – мафиози. У тебя сделки с русской мафией?
- Это не русские.
- Как я и говорил, но если ты не скажешь, откуда они, я решу, что это албанцы.
- Они из Косово.
- Ни хрена себе! Мы будем отмывать для них деньги? Великолепно! Просто супер!
- Я уже сказал тебе, что они инвесторы.
- Косовские инвесторы. Брось! Ты не поверишь, но я читаю газеты.
- Возможно, они сделают у нас заказ. Огромный заказ.
- Ну, конечно, они приехали в Испанию искать стройматериалы, потому что в Косово на них подскочили цены.
- Какой же ты тяжелый человек, ты просто невыносим! Кстати, чем занимаешься?
- Ты считаешь, что уйдешь отсюда, не объяснив, кто это был. Я – совладелец этого предприятия.
- Иногда у меня такое чувство, что я у тебя мальчик на побегушках. Ты остаешься в тени в то время, как все на мне. Я не прячусь за чужую спину, а занимаюсь торговлей, веду по телефону сложные переговоры.
- Ты старший компаньон, и в тебе больше очарования. А теперь все-таки ответь мне, что они хотели.
- Я же тебе только что сказал, что они, быть может, сделают у нас большой заказ. Они хотят строить гостиничные комплексы на испанском побережье. Тебе нужно составить очень точную смету. Мы заключим с ними сделку, и неважно, что прибыль будет маленькой.
- Они тебе угрожали? Похитили жену?
- Да, вот еще что! Они, кажется, хотят купить еще и долю в компании.
Хосе Мануэль явно нервничал. Я знал его много лет, и понимал, в каком он настроении, раньше него самого. Хосе Мануэль не стал садиться, и продолжал стоять передо мной, сунув руки в карманы пиджака. Только теперь я заметил, что он выглядел элегантнее обычного. Хосе Мануэль всегда ходит в костюме, но этот надевает только на важные встречи или по праздникам. Кажется, костюм был не покупной, а сшитый на заказ.
- Тебе идет серый цвет.
- Иди ты к черту, Самуэль! Что ты думаешь?
- Если ты и дальше будешь запираться и молчать, я вряд ли смогу ответить на твой вопрос.
- Я же тебе сказал…
- Толком ты ничего не сказал, только сообщил, что они хотят сделать заказ, и, возможно, вложить деньги в бизнес. Но, если они хотят купить предприятие, тогда для чего им делать заказ? Кстати, они собираются купить предприятие целиком или часть? Ты хочешь продать им свою долю и оставить меня с этой бандой торгашей?- Они не торгаши, а деловые люди.
- Косовцы строят отели на Коста-дель-Соль.
- Не знаю, там или нет.
- Видимо, мне так и не узнать, выкупят ли они только твою часть, или все предприятие. Интересно, что ты им сказал? Что сумеешь убедить меня продать долю, или предложишь выгодную сделку, от которой я не смогу отказаться? Так и вижу, как ты в кабинете упрашиваешь их: “Нет-нет, подождите, дайте мне несколько дней. Вот увидите, я его уговорю, только не причиняйте ему вреда”.
- Это только планы, Самуэль.
- Или же планы воплотятся в жизнь.
- Мне кажется, это не будет для тебя трагедией. До нашего предприятия тебе и дела нет. Отработав день, ты выключаешь компьютер, запираешь ящики на ключ и спокойно идешь домой. Или, может, ты не спишь ночами из-за того, что в этом году наши продажи снизились на шестнадцать процентов? Думаю, вряд ли.
- В этом году продажи упали у всех, так почему я должен лишаться сна из-за падения наших продаж?
- Потому что у нас есть служащие, потому что отчисления на соцстраховки не снижаются, а ты категорически против заключения временных договоров.
- Ты ратуешь не за нормальные временные договоры, а за “мусор”. [прим: договор “мусор” – временный краткосрочный договор с низкой оплатой труда и не дающий право на получение социальных пособий]
- Я толкую о том, что уволить рабочего дороже, чем купить квартиру.
- И вот ты продаешь предприятие косовцам, и они занимаются его рационализацией.
- Я сыт по горло, Самуэль.
- Ты живешь, как король.
- Я пашу, как раб.
- Ладно, скажи, о чем ты с ними договорился?
- Я решил поговорить с тобой. Мы можем заключить отличную сделку. Они хотят распоряжаться поставками, строительством и продажей недвижимости.
- Они хотят прибрать к рукам несколько предприятий, чтобы оформлять липовые поставки и отмывать то, что заработали на продаже наркотиков.
- С чего ты это взял?
- Они оставят меня или вышвырнут с работы?
- Ты будешь работать с ними?
- Стало быть, тебе они тоже не нравятся.
Хосе Мануэль сел на единственный в кабинете, помимо моего, стул. Садясь, он поддернул брючины вверх, словно боялся намочить их в луже, приоткрыв носки с узором из синих и зеленых ромбиков. На фоне строгого костюма носки с ромбиками смотрелись легкомысленно-игриво, и при других обстоятельствах я бы над этим от души посмеялся. Хосе Мануэлю, надо думать, было совсем непросто продать предприятие, уступить косовцам свою маленькую, созданную им, как он считал, надолго империю. Хосе Мануэль всегда хотел быть предпринимателем, возможно, из-за своего происхождения. Помнится, его отец был простым механиком и трудился в цехах концерна “Мерседес”, а среди работяг бытует мнение, что только собственность делает тебя независимым. Иными словами, говорить о достигнутом успехе можно только тогда, когда ты сам себе хозяин. Продвижение вверх по социальной лестнице для Хосе Мануэля было делом повышения самооценки, а не погоней за капиталом. Он не любил попусту бахвалиться и пускать пыль в глаза. Хосе Мануэль вполне мог доставить себе чисто символическое удовольствие и купить “Мерседес”, но он, как и положено благоразумному отцу семейства, без ложной скромности ездил на угольно-черной японской “Мазде”, достаточно, впрочем, большой, удобной и надежной. Еще во время учебы Хосе Мануэль четко понял, что не хочет работать на чужого дядю равно как и по моральным принципам не желает спекулировать на фондовой бирже, считая, что обогащаться, ничего не производя, бесчестно и позорно. Ему всегда хотелось иметь какое-нибудь надежное дело, и я думал, что он, в конечном счете, станет владельцем рудника или обувной фабрики, но Хосе Мануэль приобрел фирму стройматериалов. Непосредственно производством мы не занимались, но перевозимые нами стройматериалы приносили вполне определенную пользу. Благодаря им росли города, и людям было где укрыться. Они жили в окружении доставленных нами вещей. Хосе Мануэль по смехотворно низкой цене, почти даром, уступил мне пятнадцать процентов собственности. Причиной тому была не только наша дружба, но и по вышеупомянутые моральные принципы, поскольку без моей помощи он никогда не свел бы ни статистические, ни бухгалтерские отчеты предприятия. Благодаря мне у него не темнело перед глазами, когда он садился перед листком, испещренным цифрами.
- Какого черта ты собирался стать предпринимателем, если от математических расчетов у тебя голова идет кругом? – посмеивался я.
- Для этого есть бухгалтер, – отвечал он. – Займись финансами и сметами, у меня с этим туго, – предложил мне Хосе Мануэль, как только открыл свое дело.
И теперь он был прав: сейчас именно в строительстве дела шли из рук вон плохо. Мы всё делали правильно, но прибыль резко упала, и мне, вероятно, следовало скакать от счастья, что хоть кто-то хотел купить наше предприятие. Впрочем, весьма сомнительно, что моей доли хватит на то, чтобы избавить меня от необходимости искать себе новое место. По здравому размышлению мне следовало заняться этим прямо сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, поскольку лет через семь-восьмь никто не примет на работу человека, долгое время бывшего безработным.
Хосе Мануэль пригладил волосы пятерней, но потом не принюхался, как обычно, к подушечкам пальцев (насколько мне известно, это была его единственная плохая привычка). На секунду он показался мне беззащитным, ждущим, чтобы его успокоили или оправдали.
- Меня бесит, что ты ничего не сказал мне раньше.
- Видишь ли, это было так неожиданно. Ты был не в себе... и потом твоя подружка... Кстати, ты не рассказал о похоронах.
- И не хочу.
- Я имел в виду кремацию.
- Знаешь, давай закроем предыдущую тему, ладно? Лучше ответь, ты искал покупателя, или они подвернулись случайно?Я ждал, что Хосе Мануэль станет врать, и считал, что не должен злиться, и все же это мне решительно не нравилось. Но нужно было знать Хосе Мануэля: он выбрал золотую середину.
- Серединка на половинку, – ответил он. – Кое-где я пару раз обмолвился о возможной продаже фирмы, стараясь не показывать своего отчаяния. Ну, ты знаешь, шепнул здесь, шепнул там, а через неделю мне позвонили.
- Я счастлив. А ты не мог поговорить со мной начистоту в этом самом кабинете?
- Я же тебе сказал, что все случилось очень быстро. Я даже не был уверен, хочу ли продавать фирму на самом деле. К тому же, если бы я сразу сказал тебе об этом, ты напридумывал бы невесть что и донимал бы меня месяцами. Это была всего лишь мыслишка, и только. Ты против продажи? Нет проблем: не хочешь продавать, так давай искать другое решение! Пойми, нам нужно что-то делать, а я никак не могу втолковать тебе это.
- Поскольку мы не уменьшили статью расходов на жвачку твоей секретарши, она наверняка списывает их на административные нужды.
- Давай займемся оптимизацией штата, сократим численность персонала.
- Оптимизация подходит для более крупного предприятия. Если мы сократим численность персонала, нам придется закрыть часть предприятия. Нам некого сокращать, иначе у нас упадут продуктивность и прибыль! Нам нужны люди на склад, водители. У нас и так всего три продавца на весь выставочный зал. Мы не сможем продолжать работать с меньшим штатом. Можно, конечно, продать пару грузовиков, снять склад поменьше и подальше от центра, но в среднем сделки и доходы будут и дальше падать, и по правде говоря, думаю, гораздо быстрее, чем до сих пор. Несколько предприятий, с которыми мы работали, уже закрылись или вот-вот закроются.
- Значит, ты считаешь, что фирму нужно продавать.
- Нет, я считаю, что ты будешь болваном, если продашь ее.
Хосе Мануэль радостно хлопнул себя по коленям, довольный нашей краткой беседой и моей заинтересованностью делами. Однако он продолжал сидеть: вероятно, у него было неспокойно на душе, или мучила совесть, но он не знал, как об этом сказать.
- Тогда…
- Когда они предложат тебе что-то, скажи мне.
- Конечно, но у меня к тебе один вопрос...
- Мой ответ “нет”.
- Ты же не знаешь, о чем я собираюсь тебя спросить.
- Ты хочешь знать, не собираюсь ли я принять участие в переговорах.
- Черт возьми, парень, ну ты даешь!
- Ты боялся, что я соглашусь, потому что я, конечно, очень важный, знающий и всякое такое бла-бла-бла, но я не слишком обаятелен, и порой болтаю лишнее.
- В общем, все более-менее так.
- Буду очень признателен, если ты поставишь меня в известность, прежде чем подписывать документы, хотя, по сути говоря, ты имеешь право продать свою долю, не сообщая мне об этом.
- Нет, я не смогу так поступить. Более того, я собираюсь обговорить с ними и твою долю, чтобы ты не оказался в скверном положении.
- Но ты же отлично понимаешь, что мы продаем фирму преступникам.
- Этого мы не знаем.
- Какая разница, существует приказ Интерпола о розыске и задержании.
- Не понимаю, как ты можешь быть таким ребенком, Самуэль. Ладно, я тебя покидаю, уверен, что у тебя масса дел. Да и у меня тоже, – Хосе Мануэль с явным облегчением встал и застегнул пиджак – как делают политики, поднимаясь с кресла перед тем как сфотографироваться, – а затем вышел из кабинета.
Меня не слишком беспокоила необходимость ухода с фирмы, меня тревожила пустота: дни и ночи на террасе в компании телевизора или без него, в заросшей грязью квартире, потому что рано или поздно я перестал бы сражаться с собственной расхлябанностью и инертностью. Возможно, я даже стал бы слишком много пить и перестал бы отвечать на звонки друзей. Я взял телефон.
Карина ответила так быстро, словно ожидала моего звонка с трубкой в руке.
- Опять повесишь трубку?
- Зависит от тебя. Ты играешь в теннис?
- Нет.
- А в сквош?
- В жизни не играл.
- Тогда придумай сам какой-нибудь предлог для встречи, мои уже исчерпались.
- Ну например, ты хочешь знать, почему Клара не желала, чтобы я рассказал тебе, что она бывала у меня дома. Тебе интересно узнать о сестре что-то такое, что ты даже не представляла.
- Это не предлог. Это причина.
- Мы можем пойти в музей Прадо, если хочешь.
- Кто бы мог подумать, что ты увлекаешься музеями, искусством.
- Об этом сестра тоже ничего тебе не говорила?
- Я начинаю думать, что она о многом умалчивала. Хорошо, что ты не любитель спорта, а то мне пришлось бы тряхнуть стариной. Ладно, поход в музей кажется мне достаточным оправданием для новой встречи. Это ведь не будет выглядеть так, словно я пошла напопятный, правда?..
Мы встретились в среду, в шесть вечера. Я перебирал в уме картины, которые хотел посмотреть вместе с ней: “Собака” Гойи, зал “шутов”, Давида Караваджо, картины Балдунга Гриена, “Лежащий Иисус” Вальмиджана, “Венера и Адонис”. Придя в Прадо вместе с кем-то, я почти всегда следую этому маршруту. В университете я изучал не искусство, а экономику, но во время учебы, познакомился с девушкой, которая по вечерам раз в неделю, в день бесплатного посещения, ходила в Прадо, и как-то раз я решил составить ей компанию, интересуясь, скорее, ее синими глазами, нежели музеем. Такую, почти морскую синеву, не сыскать в палитре ни одного художника. Карлотта заранее подобрала три картины и пошла прямиком в тот зал, где висели именно они, не обращая внимания на остальные шедевры. Я пошел за ней и сел рядом. Минут десять-пятнадцать мы внимательно смотрели на картину – именно столько времени уделила каждой из них моя подружка. Я молча слушал соблазнительный голосок своего гида, негромко и неторопливо рассказывавшего о своем ви́дении картины. Мы договорились, что я не стану перебивать ее, а если мне понадобится что-нибудь сказать, я сделаю это, когда мы выйдем из музея. Обычно Карлотта – родители которой, к слову сказать, уроженцы какого-то городка в Экстремадуре, насмотревшись европейских фильмов, по своей прихоти удвоили согласную “т” в имени дочери, сочтя это экзотичным, – мысленно проводила экскурсию для себя самой, долго думая над тем, что привлекало ее внимание, и вспоминая мифы и библейские сюжеты, если картина была на эту тему. Она согласилась терпеть мое присутствие с одним условием: я подлажусь под ее привычку, в которой изменилось лишь одно: теперь свои мысли она тихонько шептала вслух. По средам, в шесть часов, мы встречались у двери музея, получали бесплатный входной билетик, и я в счастливом неведении о том, что ждет меня сегодня, шагал по залам, лестницам и коридорам. Иногда Карлотта выбирала уже виденные нами картины, но ритуал оставался неизменным. Даже не будучи знатоком искусства, ты получаешь несказанное удовольствие, подолгу рассматривая картину, обращая внимание на какие-то мелочи, связывая определенную технику с той или иной эпохой, снова и снова вспоминая истории, зачастую кровавые и трагические, временами поучительные, а порой печальные.Мне так и не удалось переспать с Карлоттой. Мои культпоходы продолжались, по меньшей мере, год, и всякий раз, когда мы выходили из музея, я старался продлить наше с ней общение, но самое большее на что она соглашалась, это выпить со мной пива, а потом, посмотрев на часы, пожимала плечами и говорила: “мне пора идти”, как будто ее вечно ждали где-то еще. После нескольких недель наших встреч и строжайшего соблюдения заведенного ритуала мне удалось добиться одной-единственной перемены. Помнится, Карлотта по обыкновению тихо рассказывала мне об умирающем Адонисе, которого пронзил клыками дикий вепрь, и о Венере, которая тревожилась за судьбу любимого, а возможно, и сожалела о том, что полюбила простого смертного. Я взял ее за руку, и она мигом прервала свой рассказ. Молчала Карлотта довольно долго, так что я даже подумал: “Ну вот, ты все испортил, сейчас она встанет, и походы в Прадо закончатся”, но девушка оторвала свой взор от картины и покосилась на мою руку, а потом недоуменно посмотрела мне в глаза. По-моему, она попросту растерялась, но тут же, не отводя глаз, стала рассказывать о том, как Венера делила с Прозерпиной любовь Адониса, который четыре месяца проводил с одной, четыре – с другой, а еще четыре свободных месяца проводил, с кем хотел. “Похоже, отличное решение, – заключила она, впервые позволив себе сделать замечание, весьма далекое от картины, – я бы тоже хотела так жить”. И не успел я согласиться с ее словами, давая понять, что уже четыре месяца хотел жить вместе с ней, как она принялась рассуждать о красках и цветах венецианской школы, поскольку мы рассматривали картину кисти Тициано. Чуть позднее я познакомился еще с двумя полотнами, созданными Карраччи и Веронезе соответственно.
Как-то вечером, несколько недель спустя, я в очередной раз убедил Карлотту пойти выпить со мной пивка, и мы направились в бар “де Корреос”. По дороге я вернулся к теме тройственных отношений. Мне казалось идеальным решением, если у тебя нет детей, делить свою жизнь с двумя людьми, оставляя треть года на свободное плавание, поскольку после долгой разлуки и хождений по женщинам (в моем случае) и по мужчинам (в ее) страсть раз от раза вспыхивала бы с новой силой. Каждый из нас научился бы ценить достоинства другого, не замечая набивших оскомину недостатков.
Карлотта внимательно выслушала меня и, когда мы уже входили в бар, ответила, что в ее случае речь шла бы о двух женщинах, поскольку ее никогда не тянуло к мужчинам, хотя она изо всех сил старалась в кого-нибудь влюбиться или, на худой конец, испытать волнительный трепет, поскольку боялась решиться на жизнь, которая наверняка доставила бы ей проблемы в виде споров с родителями и натянутых отношений с остальной родней. Ее семья была обычной среднестатистической семьей, не особо набожной, но строго соблюдающей традиции, касающиеся брака и крестин. Карлотта была весьма пассивной и не отличалась решительностью. Понимая, с каким трудом ей пришлось бы отстаивать свою сексуальную ориентацию, она и сама хотела поменять свои пристрастия, но ее старания не увенчались успехом. Она пыталась полюбить меня, потому что я казался ей вежливым и не приставал с поцелуями, но у нее ничего не получалось. Карлотте нравились женщины, и она смотрела не на Адонисов и Аполлонов, а на Венер и Дафн; ей приглянулась бы моя сестра, а не я. Она встречалась со мной потому, что ей было приятно мое общество, если не принимать во внимание глупую привычку брать ее за руку в музее. К тому же, Карлотта лелеяла надежду, что когда-нибудь моя сестра присоединится к нашим походам в Прадо, или же я приглашу ее на какой-нибудь праздник, где они смогут встретиться.
- Твоя сестра так похожа на Аталанту, ты не находишь? – спросила меня Карлотта. – Поэтому я снова и снова прихожу полюбоваться на эту картину. Мне всегда нравились подобные женщины, пухленькие, но с маленькой грудью, – призналась она.
У моей сестры и в самом деле слишком маленькая грудь по сравнению с широкими бедрами, хотя при ее характере и внешности матроны ей больше пристало бы иметь роскошную грудь необъятного размера, чтобы прижимать к ней детей, мужа и друзей.
- Ну вот, теперь ты все знаешь, – вздохнула Карлотта и в заключение добавила, – не знаю, захочешь ли ты и дальше ходить со мной в Прадо.
Я перестал ходить с ней в музей, но только потому, что через несколько недель оказался по уши загружен учебой, и мне пришлось отказаться от большинства своих занятий, не имеющих отношения к университету. Возможно, впрочем, что признание Карлотты тоже сыграло свою роль. Меня не отталкивала ее сексуальная ориентация, скорее, наоборот, но желания взять ее за руку у меня больше не возникало. Не знаю, почему, но после своего признания Карлотта стала для меня еще более желанной. Может, оттого, что я представлял ее вместе с другой женщиной, а может, оттого, что мне казалось подвигом завоевать ее, и я не мог проиграть эту битву. Если бы мне не удалось покорить Карлотту, я приписал бы это ее лесбийским наклонностям, а в случае удачи я лопался бы от гордости за свое обаяние: еще бы, в меня влюбилась даже лесбиянка! Однако у Карлотты мои прикосновения вызывали только досаду, и я отлично понимал, что они ей неприятны. Я казался себе назойливым упрямцем, расточающим комплименты женщине, которая не радовалась им...
И вот теперь, придя в музей вместе с Кариной, я вернулся к былой традиции, выбрав три экспоната из мысленно составленного мною списка. Сам не знаю зачем, возможно, чтобы покрасоваться и поразить ее, я принялся рассуждать о ханжеском лицемерии картины “Сусанна и старцы”, сюжет которой был почерпнут из Библии. Картина неприкрыто осуждает похоть двух старцев, но, осуждая этот смертный грех с одной стороны, с другой она потакает тому же самому сладострастию посетителей мужского пола. И в самом деле Сусана в негодовании старается прикрыть наготу от старцев, но в то же время демонстрирует свое тело другим, скрытым от нее, соглядатаям, то есть нам, стоящим перед картиной людям.- Мы, мужчины, те же самые старцы, – поясняю я Карине, – останавливаемся перед картиной, чтобы полюбоваться телом Сусаны, когда она думает, что прикрыта одеждой.
Затем я отвел ее к скульптуре Вальмиджана “Лежащий Христос”.
- Я уже и забыла, что в музее есть скульптуры, – призналась она. – И вообще, я была здесь редким гостем и смотрела только картины, да и то, когда была студенткой.
Я завершил экскурсию у картины Ривера “Портрет бородатой женщины”. Карина смотрела на нее уже без особого интереса, скорее даже с нетерпением, словно поход в музей был выпрошенным у меня предлогом для встречи, а теперь он слишком затянулся, откладывая наш разговор о ее сестре.
- На самом деле… – начала она, едва мы сели за столик ресторанчика “Корреос”, единственного пришедшего мне на ум местечка, куда я мог отвести Карину после Прадо. ( Ресторанчик был связан с моей юностью, с бесшабашным и беспечным Самуэлем тех времен, когда я не задумывался о будущем и не задавался вопросом, каким я буду, когда снова сяду за тот же столик лет через пятнадцать; насколько разочарования, мечты, трагедии и комедии изменят меня, и что останется во мне от того молодого паренька, каким я был тогда?) – На самом деле ты прав, это я тебя поцеловала. – Карина ненадолго прервалась, заказала себе бокал вина, подождала, когда я тоже закажу себе вино, и официант-эквадорец отойдет от стола.
- Раньше единственными иностранцами в баре были туристы, – довольно громко пробормотал я, а чтобы Карина не решила, будто я тоскую по тем годам, когда официантами были испанцы, или что меня раздражают иммигранты в подобном респектабельном заведении, тут же пояснил, – но я ничего не имею против иностранцев.
Сказав это, я почувствовал себя круглым дураком. Слова невольного оправдания, наоборот, могли лишь укрепить подозрения Карины в моей ненависти к иностранцам. Точно так же мы не верим словам тех людей, кто утверждает, что не имеет ничего против гомосексуалистов или негров. К счастью, Карина не обратила на них особого внимания и продолжила разговор.
- Прямо сейчас я не смогу тебе сказать, зачем я это сделала, но могу признаться, что несмотря на свои упреки благодарна тебе за то, что ты ответил на мой поцелуй. Знаешь, может это прозвучит и глупо, поскольку Клара мертва, но мне кажется, что ты предал сестру, поцеловав меня, а если бы ты этого не сделал, тогда предательницей оказалась бы я.
Я молча кивнул, давая Карине понять, что внимательно слушаю ее, и не собираюсь прерывать.
- Я очень много думала над причиной своего поступка, поскольку целовать мужчину не в моем стиле, даже если я хорошо его знаю, а целовать того, с кем почти незнакома, и подавно. Мне всегда было очень трудно самой сделать первый шаг, взять инициативу в свои руки. Мне кажется, я слишком сильно боюсь ошибиться, боюсь отказа, но именно к тебе, давнему любовнику сестры, я шагнула первой. Думаю, вернее, не думаю, а точно знаю, что хотела сблизиться с человеком, с которым сестра втайне от нас жила последние годы, хотела узнать, как ей жилось с ним, понять ее чувства и его отношение к ней. Знаешь, по-моему, я просто не могу смириться с уходом Клары, потому и говорю с тобой. Я ищу ее не только в твоих рассказах о ней, но и в тебе самом, поскольку, узнав тебя получше, я смогу понять, что она искала, чему радовалась, и что делало ее счастливой. Честно говоря, в последнее время сестра не выглядела счастливой, но хочется думать, что она была счастлива с тобой. Мне не нравилось, что она рассказывала о тебе, и я открыто выражала ей свое недовольство, а иногда даже советовала бросить тебя. – Карина немного помолчала, а затем продолжила. – Я думала, что это из-за тебя сестра была несчастна, хотя, скорее всего, несчастной она была из-за всего остального. Мне и в голову не приходило советовать ей бросить Алехандро, работу и все прочее. Я вела себя точно так же как в годы ее юности, когда хотела вытащить Клару из среды панков, не задаваясь вопросом, что она там искала, чего ей не хватало в обычной жизни, и что заставило ее ходить по лезвию ножа. Я видела опасность только в ее уходе из дома, а не в семейной обстановке, от которой она хотела сбежать. Вот, собственно, и всё. Теперь ты отчасти знаешь, почему я тебя поцеловала, но меня интересует другое, и я не уйду отсюда, пока не получу ответ, хотя ты можешь не разжевывать мне всё досконально. Я не собираюсь снова встречаться и разговаривать с тобой – не велика потеря, как я понимаю, не так ли? – но мне нужно знать, почему ты поцеловал меня?
- Я скучаю по ней, – быстро ответил я, больше ничего не добавляя. Внезапно я понял, что безумно устал от этого фарса, выход из которого будет еще большей театральщиной. У меня не было желания сочинять байки, благодаря которым Карина продолжит наш разговор и захочет время от времени встречаться со мной. – Я скучаю по ней, – повторил я, не собираясь вдаваться в дальнейшие объяснения, поскольку из этих четырех слов и так все было ясно. Довольно глупо скучать по человеку, с которым никогда не был знаком, но мне ужасно хотелось, чтобы Клара была с нами в этом баре, хотелось послушать ее разговор с сестрой, узнать ее жесты, ее голос. Я тоскую по ней, как тоскуют по счастливому детству, которое уже никогда не вернется. Я тоскую о неуловимом предчувствии того, какой могла бы быть, но никогда не будет, наша жизнь.
Карина взяла меня за руку и ласково погладила пальцами по ладони. Я заметил, как повлажнели ее глаза, но не удивился этому. Она снова уселась поудобнее, но не для того, чтобы сподвигнуть меня на дальнейший разговор. Карина думала, что понимает меня, объясняя мой поцелуй нашей близостью и желанием переспать с ней. Именно так расценила она мои слова, не подозревая, что моя тоска всего лишь выдумка. Карина считала, что я не смирился с потерей Клары и цеплялся за то, что она сможет заменить сестру. И вновь два многозначительно молчавших человека почувствовали себя очень близкими, хотя на деле были безумно далеки друг от друга. Я не стал прояснять возникшее между нами недоразумение, чтобы не раскрылся мой обман. У Карины имелись свои жизненные принципы: она не терпела проявления слабости и, скорее всего, отдалилась бы от меня, словно для нее было лучше, если бы я и в самом деле сделал ее сестру несчастной, нежели плел бы сказки о мнимых отношениях с незнакомой мне Кларой.На улице, перед дверьми бара, Карина по-родственному прижалась ко мне и крепко обняла. Я чувствовал тепло ее тела и наслаждался прохладным вечерним воздухом, звуками едущих по дороге машин и прикосновением ее волос, щекочущих мое лицо. Я был взволнован, но не собирался плакать, мне это ни к чему. Я всегда был сухарем, которому незнакома огромная, всепоглощающая океанская страсть; занимаясь любовью с женщиной, я никогда не сливался с ней полностью. Некоторые люди утверждают, что оргазм – это маленькая смерть, когда мы неосознанно теряем свою личность, полностью растворяясь и теряясь в чем-то безмерно огромном. Растворяясь, я не теряю себя, напротив, мои чувства обостряются, и я просто отдаюсь вихрю наслаждений, почти забывая о находящейся рядом женщине. Как и сейчас, обнимая Карину, я, как никогда сильнее, ощущал себя самим собой.
Карина мягко отстранилась от меня; ее глаза были все еще влажны от слез. Она провела пальцем по моим губам, – то ли прося ничего не говорить, то ли лаская, а может, и то и другое, не знаю, – и неторопливо пошла вверх по улице Алкала. Карина шла гораздо медленнее обычного; ее шаги были неторопливы, а тело впервые казалось мне нежным, податливо-мягким и слабым. Казалось, она сама не знала, куда бредет, и не скрывала это.
Домой я пришел возбужденный, словно только что преодолел препятствие, отделявшее меня от желаемого. Зайдя в подъезд, я заметил, что из прорези почтового ящика торчат наружу разные скрученные и донельзя измятые бумаги, словно ящик был забит ими доверху, и последние конверты и рекламные проспекты в него запихивали с трудом. У меня не было ни малейшего желания просматривать содержимое ящика, но пришлось очищать его от рекламы. Открыв дверцу, я обнаружил какой-то пакет. Он едва поместился в почтовом ящике и закрывал добрую часть прорези. Пакет был адресован не мне, а некоей Алисии Рамирес; ни этажа, ни номера квартиры на нем не было. Я невольно подумал о своей соседке – не ей ли был адресован этот конверт? Вместо того, чтобы оставить пакет на подносе, куда складывают все ошибочные отправления, я принялся изучать все остальные ящики, надеясь найти имя адресата рядом с указателем этажа и квартиры. Однако решить проблему с налета мне не удалось, и я продолжил свои изыскания, но теперь уже не торопясь, внимательно читая имена, написанные на каждой карточке. Неожиданно я наткнулся на имя, которого до сих пор не замечал. Впрочем, я никогда не обращал внимания на имена своих соседей, с которыми не потрудился познакомиться, живя в этом доме, словно иноверец или инопланетянин. Вряд ли я узнал бы кого-нибудь, встретившись с ними на улице, разве что ближайшую соседку и актера из квартиры на верхнем этаже, чье лицо было мне знакомо еще до того, как он поселился здесь. Мое внимание привлекло имя Самуэля Кейпо, живущего на четвертом этаже в квартире “Д”, как раз прямо подо мной. Оно было накарябано на карточке шариковой ручкой неровными буквами, словно человек писал из неудобного положения, держа листок на ноге или стене. Из кривых строчек выплыло какое-то женское имя, которое я тут же забыл. Тот самый Самуэль, о котором мне было известно лишь то, что он много говорил и мало делал, который не захотел уйти от жены и жить с Кларой, когда она его об этом попросила, и который, по словам Карины, был ушлым эгоистом. Тот самый Самуэль, что бросил Клару незадолго до ее гибели, когда она на машине врезалась в дерево или стену, возможно, перевернувшись после того три-четыре раза. Мне невыносимо сознавать, что я не знаю точно, как погибла Клара. Вдруг она умерла не сразу, зажатая грудой металла? Слышала ли она голоса первых людей, подбежавших, чтобы помочь ей, видела ли пожарных и полицейских? Что, если она была в сознании, и понимала, что умирает, чувствуя ужасную, неотступную боль, предвестник конца?
Мне хотелось знать, был ли рядом с Кларой кто-нибудь, кто держал ее за руки, успокаивал, пока она умирала.
Я поднялся по лестнице и, почти не сознавая того, подошел к его квартире. Мне пришло в голову позвонить в дверь, а как только он откроет, сразу в лоб, не представляясь, без всяких объяснений, выпалить: “Мне очень жаль, Клара погибла”. Я представил, как он остолбенело замрет на месте, сознавая весь ужас своего положения, поскольку за спиной стоит жена, и ему придется выкручиваться и врать ей.
- Какая Клара? – пожалуй, спросит он. – Я не знаю никакую Клару.
- Какой же ты трусливый сукин сын, Самуэль! – с удовольствием отвечу я. – Твоя любовница погибла совсем недавно, а ты...
И, может быть, в эту минуту его жена поймет, что за человек ее муж, и, не говоря ни слова, пойдет собирать чемодан.
Я стоял на лестничной клетке перед дверью его квартиры. На небольшой черной металлической решетке на уровне лица висел крошечный игрушечный снеговичок, как в андалузском доме, хотя на дворе только сентябрь. Решетка здесь вообще не нужна, потому что за ней находится не люк, а деревянная, резная, темно-зеленая дверь, похожая на мою. В этом доме все однотипное, в том числе и ванная комната, в которой когда-то фотографировали Клару: обнаженной и в пеньюаре, лежащей в ванной и стоящей у раковины, доверчивой и, возможно, счастливой. Я видел этого снеговичка не раз, поднимаясь и спускаясь по лестнице, когда мне не хотелось ждать лифт. Я часто спрашивал себя, как долго он здесь провисит, оставят ли его до следующего Рождества или нет, но никогда не интересовался, кто живет в этой квартире: мужчина или женщина, обычная пара или семья с детьми, молодые или старики? И о чем говорит этот снеговичок – шутка это или пофигизм? До этой минуты, я никогда не задумывался над очевидностью, что под моей ванной есть другая, похожая ванная, а под ней еще одна копия.
Я подошел к двери и прислушался. Все указывало на то, что в квартире никого нет: не было слышно ни музыки, ни голосов, доносящихся из телевизора, ни шагов, ни разговоров. Я достал из кармана брелок с ключом и ткнул острием в дверь. Замок и ручка двери оказались надежными. Я с силой надавил на ключ и провел им по двери. Из-под ключа на пол посыпались крошки зеленой краски. Я водил ключом по двери во все стороны – вверх, вниз, по кругу, восьмеркой. В любую минуту из другой квартиры на площадку мог выйти кто-нибудь и увидеть, как я царапаю ключом чужую дверь. Я торопливо прокорябал еще несколько загогулин и помчался вверх по лестнице, преодолевая два последних пролета. Дома я немедленно налил себе стакан бурбона, изо всех сил сдерживая свое желание позвонить Карине и рассказать ей о своей проделке.
Рейтинг: 0
264 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
