Примерный сын - Глава 21

Сегодня в 01:12 - Вера Голубкова
article540012.jpg
Небеса могут подождать
 
- Это пижама? – племяшка Амели наблюдала из коридора, как я чищу зубы в ванной. Я оглядел себя. На мне были теплые длинные кальсоны, все в катышках, и старая, изрядно поношенная дедова рубаха. Так я и сплю, потому что ноги мерзнут, а телу жарко.
 
- Фу, какая страшная, – бессовестно добавила девчонка.
 
Спать в чужих вещах – еще одна из моих привычек. Я не фетишист, не митоман или кто-то подобный, просто мне все равно. Например, могу взять у сестры футболку от акции по рекламе кондиционера для белья или дедову рубаху, добавить отцовские штаны и из этого сварганить себе пижаму. Не могу объяснить толком, но сон я считаю совершенно особым состоянием. Выключив свет, лежа в постели, ты абсолютно беспомощен и смиряешься с тем, что несет тебе ночь, не зная, что произойдет внутри тебя в эти часы. Именно поэтому я считаю, что спать лучше в чужой одежде, в которой раньше спали другие люди; она защищает тебя, как волшебный плащ. Кроме того, иногда во сне можно снова встретиться с этими людьми из прошлого, которых смерть или время забрали из твоей жизни. Тогда их одежда посодействует тебе, заявив что-то вроде: “Ты меня знал. Посмотри, что на мне. Я не забыл тебя. Не забыл нас”. Как бы то ни было, всё это слишком пространно и сумбурно, чтобы объяснять ребенку. [прим: фетишист – человек, поклоняющийся неодушевленным предметам, приписывая им сверхъестественные свойства; митоман – патологический лжец или фантазер]
 
- А бабушка не придет спать?
 
- Нет, Амели, сегодня бабушка будет спать в больнице.
 
- И мама тоже не придет?
 
- Не придет, мама останется с ней.
 
- И Паркер?
 
Несколько часов я колесил по нашему району, соседним кварталам и самое ужасное – по кольцевой дороге, боясь обнаружить на обочине его безжизненное тело. Но от Паркера не было даже следа, ни от живого, ни от мертвого. Я заплакал. Я сидел в машине и рыдал, мне не стыдно признаться в этом. Меня не оставляло в покое чувство вины: если бы я вывел Паркера на прогулку вместо матери, если бы не валялся всё утро в постели, если бы я, как последний эгоист, не спешил подняться в горы на велосипеде, если бы не зациклился на Корине… Если бы… Придя домой, я взял себя в руки, потому что здесь были дети и мои старая, поношенная, утешительная пижама. До Паркера у нас была другая собака по кличке Монблан. Он умер от старости, ему было шестнадцать. Вернее, от рака печени, но он был старым, и его пришлось усыпить. Было очень тяжело и грустно, но это совсем другое. Мой пес был невинной жертвой беспорядка в моей жизни. Я говорил, что не выношу беспорядка и считаю себя довольно собранным человеком, но моя на вид спокойная жизнь на деле полный кавардак. Душа улитки. До того сна я никогда не называл себя так, но каждый день приносил новые доказательства, что я именно такой. Парень, похожий на улитку. Не только снаружи, но и внутри, что гораздо хуже. В душе. Моей душе. Парень с магазином канцтоваров снаружи и бесформенной массой внутри. Отец спросил меня во сне: “А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Не унес ли ее черт?” Нигде. Никуда я ее не дел. Я был полуживым, жил не своей жизнью, а жизнью беспозвоночного слизняка. Своей жизнью я пытался повторить жизнь других, хотя и в подметки им не гожусь. Мысль, что ты не значишь и половины того, что значил отец, не самая лучшая на сон грядущий. Я уложил детей и лег сам. У меня не было ничего, чем я мог бы гордиться. Я спал мало и плохо. Вместо того чтобы спать, я вспоминал.
 
 
 
- Висенте…
 
- А...
 
- Что делаешь?
 
- Смотрю телик.
 
- Мама уже ушла. Она сказала, чтобы ты ждал ее у двери маркета “Галерея Пресиадос” на улице Гойа. Знаешь такой?
 
- Па, знаешь, какой фильм я смотрю?
 
- Не опаздывай, сынок, ты же знаешь, что мама рассердится.
 
- “Небеса могут подождать”. [прим: “Небеса могут подождать” – американский фильм 1978г]
 
- Отличный фильм. Уоррен Битти. Досмотреть не успеешь. Ты его записываешь?
 
- Не смог, кассет нет.
 
- Нужно купить. Купи, не забудь. А Джули Кристи такая красавица, правда?
 
- Очень красивая.
 
- Ладно, Висенте, иди. Целую тебя.
 
- И я.
 
- Послушай…
 
- Что?
 
- Ничего дорогого мне не покупайте, подарок не важен. Купи себе, что понравится. И посмотри, что нравится маме, только ничего ей не говори. Мы с тобой сходим туда на днях. Ну, иди.
 
- Пока, пап.
 
- Пока.
 
Когда мы все купили, я проводил маму до автобуса. У меня было свидание с моей девушкой, той самой Лурдес, о которой я строил иллюзии и в которой был так уверен. А потом случилось то, что заставило меня страдать. Возможно, иллюзии были пропорциональны страданию, ведь иллюзия, согласно словарю, означает не что иное, как мираж, бред, галлюцинацию, и контраст с реальностью может быть очень болезненным. Мы пришли к Лурдес домой, а через несколько минут зазвонил телефон.
 
- Это тебя.
 
- Меня?
 
- Твоя сестра.
 
Я удивился, но сестра всегда была такой невыносимо настырной и властной, что я был готов к любым неожиданностям с ее стороны.
 
- Хорошо, хоть тебя нашла, – сказала она. – А где мама?
 
- В автобусе, – ответил я, подумав, что сейчас сестра начнет костерить меня за то, что я не пошел вместе с мамой домой, а оставил ее одну с пакетами подарков. В сущности, так и было, я сбежал. Когда тебе семнадцать, и ты влюблен, в порядке вещей, что нет ничего важнее, чем находиться рядом со своей девушкой, ее телом, ее голосом. В Лурдес мне нравилось всё. Когда я признался ей в любви, и она ответила мне взаимностью, я почувствовал дрожь во всем теле, и мне пришлось присесть. Сестра ни словом не обмолвилась о пакетах, а только сказала:
 
- Тогда я подожду ее на остановке, а ты езжай в амбулаторию, папе плохо.
 
- В смысле, плохо? – спросил я. – Я разговаривал с ним в четыре, он был в типографии, в полном порядке.
 
- А потом стало плохо. Мне сообщил Антонито. – Антонито был владельцем киоска, стоявшего рядом с типографией. Сейчас газет и журналов продается очень мало, и киоска больше нет. – Папа сказал, что ему нехорошо, и он собирается идти к врачу. Дома никого не было, и папа попросил Антонито присмотреть за типографией, если вдруг приедут за заказом.
 
- А ты где была? – спросил я сестру; предполагалось, что она должна была учиться.
 
- А тебе какая разница? – ответила она. Уже тогда моя сестра была невыносимой. – Ладно, так ты едешь туда или как? Похоже, папу положат в больницу.
 
- Что же все-таки случилось? – спросил я, так ничего и не поняв.
 
- Пока не знаю, он в амбулатории, и его наверняка положат в больницу.
 
- Одежду ему брать? – поинтересовался я.
 
- Как хочешь, – отрезала сестра и повесила трубку.
 
Знаете, мне даже в голову не пришло, что с отцом очень серьезно. Я подумал, сколь ужасающе тягомотно проводить ночь в коридоре приемного отделения больницы, и попросил Лурдес дать отцу, заядлому книголюбу, какую-нибудь интересную книжку.
 
- Бери любую, какая понравится, – предложила та.
 
Я выбрал трилогию, повествующую о временах Республики. Отец интересовался политикой, и я решил, что книга ему понравится. Помнится, я довольно долго выбирал книгу, интересную обоим, не зная толком, сколько нудных, утомительных часов предстоит нам провести, пока отца не обследуют полностью и не отпустят домой. Потом я часто вспоминал о неторопливых в своем невежественном спокойствии размышлениях перед этажеркой... Очень часто. [прим: Республика Испания просуществовала с 1931 по 1939гг, крайне нестабильный период между изгнанием короля Альфонсо XIII и установлением военной диктатуры Франсиско Франко]
 
Я не помню, как добрался до амбулатории. Полагаю, я был абсолютно спокоен и думал о чем-то другом. У двери стояла машина реанимации, и это немного меня напрягло. Такое бывает нечасто. Я вошел в дверь приемного отделения, поскольку шел десятый час, и остальные кабинеты были закрыты. Там я увидел сестру, маму, несколько соседей и киоскера Антонито. Очевидно, не найдя нас, они растерялись и обзвонили друг друга.
 
- Что случилось? Где папа? – спросил я.
 
- В кабинете, – ответил Антонито. – С ним врачи.
 
- Папа стоял здесь, вместе с нами, – вмешалась в разговор сестра, – говорил, что это ерунда, и чтобы мы не волновались, а потом у него вдруг закружилась голова, и он потерял сознание. Врачи сразу отвели его в кабинет. Наверно в типографии он почувствовал себя как-то странно и пошел сюда. На работу он поехал без машины, нас не нашел, поэтому сюда добирался своим ходом, причем на своих двоих... Как думаешь?
 
Изнутри не доносилось ни звука, не слышался зычный голос моего отца, прибаутками уменьшающего серьезность положения или шутливо раздающего указания, как делал это всегда. Ни звука, даже врачей не было слышно. Я оглядел соседей, маму и сестру и снова подумал, что отца перевезут в больницу, и мы проведем ночь в вечно переполненном отделении скорой помощи... Друзья пребывали в унынии, в отличие от меня или мамы. Мама выглядела не грустной, а изумленной. Она пришла незадолго до меня и ничего не говорила. Я же думал только о выбранной книге и правильности выбора: интересным или жутко дрянным окажется роман Артуро Бареа.
 
Через какое-то время молодой доктор, которого мы знали, поскольку он был нашим семейным врачом, сказал, чтобы мы зашли внутрь. Мы вошли: мама, сестра и я. Доктор заставил нас сесть. Тогда все и произошло. Он сообщил нам, что отец умер. Полагаю, он сказал не совсем так, а что-то вроде: “У него была хроническая сердечно-сосудистая недостаточность; мы пытались его спасти, но не смогли: он скончался”. Обычно врачи используют именно это слово: “скончался”. Доктор и сам был потрясен. Семейный врач, принимающий больных в амбулатории, начинающий специалист, не привычный к тому, что пациенты умирают на его руках. Тем более те, кто приходит сам из своей типографии. Но мне было плевать, молодой врач или старый, и на его потрясение я тоже чихать хотел. В ту минуту я смог только сказать, возможно, даже крикнуть матери:
 
- Послушай, что говорит этот доктор, мама. Он же врет, говорит, что папа умер!
 
Я отлично помню, что считал врача лжецом. Что новость казалась мне невероятной и ужасной. Что в коридоре было темно, потому что сотрудники уже ушли и выключили свет, и в закрытой амбулатории остались только мы. Думаю, именно мама мягко повторила: “Да, сынок, папа умер”, или сказала что-то такое, что заставило меня поверить, что папа перестал жить, а это и есть смерть. И тогда я закричал от отчаяния, потому что не видел ни смысла, ни какого-либо выхода из этой странной, немыслимой ситуации:
 
- И что нам теперь делать? Что с нами будет?
 
Но на этот вопрос никто не ответил.
 
Не знаю, плакал ли я, знаю только, что вскоре снова оказался в приемной вместе с соседями, а сестре пришлось оформлять бумаги на похороны, потому что она училась в одном классе с сыном владельца похоронного бюро и в каких-то вопросах была самой старшей из нас. Без отца и мужа мы с мамой не знали, что делать и как, но мы не плакали. Помню, из амбулатории я позвонил Лурдес по телефону-автомату (раньше в таких местах всегда был телефон-автомат) и сказал:
 
- Папа умер.
 
Или:
 
-Папа скончался.
 
Точно не скажу.
 
Знаю, что в какой-то момент мы вышли оттуда и направились домой. Я волновался, потому что мне казалось неправильным оставлять отца одного, хотя врач объяснил, что он находится в морге. Мне казалось, что я, как сын, не должен был этого допустить. Я терзался сомнениями: не нужно ли было нам провести ночь с отцом, как показывали в старых фильмах. Мне казалось, что лежать одному в морге – не лучший конец, но это было не окончательно. Это было временно.
 
Лурдес пришла ко мне, и мы спали вместе в доме моих родителей, о чем прежде и помыслить не решались, тем более сделать. Мы лежали в моей односпальной кровати, на полосатых, еще со школьных времен, простынях, но я не мог уснуть, думая о неподвижно лежащем в морге отце, и о том, правильно ли я поступил, согласившись оставить его там. Я не спал, лежа в постели рядом с прекрасной девушкой, чего так страстно желал по ночам раньше, но сейчас мое тело оказалось грузом, оно отдалялось от меня. Томительное, тревожное чувство сжимало мне живот в темной комнате притихшего дома, где все лежали в своих постелях: мама – в спальне, в первый раз одна, сестра – в своей комнате, тетки – на диване. Всё так обыденно и так нелепо. Все машинально соблюдали приличия, как обычно легли спать, хотя эта ночь была необычной. Всё было гротескным, но мы делали то, что полагалось. Под конец мы немного поспали, потому что сон – это тоже побег. Проснувшись утром, мы, наверное, пили сваренный кем-то (возможно, Лурдес) кофе. Быть может, впрочем, никто его и не варил, потому что утром мы больше не вели себя нелепо. Мы оделись. Нужно было сообщить о случившемся моему дяде, брату отца, и его матери, моей бабушке. Днем вместе с дядей к бабушке пошел я, потому что мы были близки с ней, и она мне доверяла, но я не помню дословно, что говорил. Всё, что я делал в те дни, стерлось из памяти. Помнится, бабушка сидела за маленьким столиком с подогревом возле окна, где обычно вязала, поглядывая на улицу. В накинутом на ночную рубашку халате, с немного помятой перманентной прической она ничего не делала, лишь растерянно смотрела в пол, без горечи, без слез, не веря в очередной удар судьбы. Она овдовела довольно молодой, потеряла мужа в сорок один год. Бабушка чувствовала себя обманутой, как и я прошлой ночью.
 
Хотя был декабрь, я не чувствовал холода, и в морге друзья отца в один голос твердили мне: “Ты заболеешь”. Но мне не было холодно, а куртка мешала. Было слишком много дел. Я хотел, чтобы прощание с отцом прошло хорошо, и люди не остались без внимания. Я постоянно двигался, встречая одних и провожая других. Где была мама, не помню, не помню ни ее лица, ни лица сестры. Помню только пришедших. Людскую суету. И себя по уши в делах под холодным солнцем, где каждый сам за себя.
 
Прежде чем идти на похороны в то необычное утро, я вышел из родительского дома, выпив кофе или нет, кто знает, и отправился в типографию, последнее место, покинутое отцом. Отец обладал хорошим вкусом, и оформление типографии постерами и шелкографией было весьма приятным. Когда я вошел внутрь, меня удивило включенное радио и жара. Обогреватель работал со вчерашнего дня. По радио, как ни в чем не бывало, дикторы бесцветными голосами читали новости. Я заглянул в отцовский ежедневник и увидел, что на утро у него назначена встреча с издателем, чтобы передать ему смету. Я выключил обогреватель и радио, а потом позвонил издателю – а также другу отца – и сообщил, что встречи не будет, потому что отец умер. Бедняга не мог в это поверить; он так расстроился и растерялся, что мне стало жаль его. Я почти видел выражение его лица на другом конце телефонного провода. Я и сейчас могу его представить. Лицо, которое я не видел тем утром, я представляю гораздо отчетливее своего. Точно так же, как издателя, мне было жаль друзей отца, постепенно собирающихся у морга. Мне было жаль их больше, чем себя или отца, которого уже не было в живых, и который оставил на своем столе недоделанные дела: не выключенный компьютер, работавший всю ночь, звучавшую музыку, ручку “монблан”, лежавшую на корректурных оттисках, обогреватель. Равнодушные, висящие на волоске предметы, ожидающие возвращения хозяина, который никогда не вернется.
 
 
 
И вот теперь, двадцать лет спустя, мама в больнице, собака пропала, я не мог заснуть, и мне пришло в голову, что именно эти предметы взывали ко мне. Хотя, возможно, семя уже было заложено, – говорят же, что наше поведение и то, что мы собой представляем, формируется, по сути, в раннем детстве, – именно эти предметы, напрасно ожидавшие того, кто дал им применение и смысл, подтолкнули меня к той роли, которую я играю до сих пор: посредник между предметами умершего и его окончившейся жизнью.
 
 
 
 
Небеса могут подождать. Зазвенел будильник, а я так и не заснул. Неожиданно я осознал, что больше никогда не смотрел этот фильм.

© Copyright: Вера Голубкова, 2025

Регистрационный номер №0540012

от Сегодня в 01:12

[Скрыть] Регистрационный номер 0540012 выдан для произведения:
Небеса могут подождать
 
- Это пижама? – племяшка Амели наблюдала из коридора, как я чищу зубы в ванной. Я оглядел себя. На мне были теплые длинные кальсоны, все в катышках, и старая, изрядно поношенная дедова рубаха. Так я и сплю, потому что ноги мерзнут, а телу жарко.
 
- Фу, какая страшная, – бессовестно добавила девчонка.
 
Спать в чужих вещах – еще одна из моих привычек. Я не фетишист, не митоман или кто-то подобный, просто мне все равно. Например, могу взять у сестры футболку от акции по рекламе кондиционера для белья или дедову рубаху, добавить отцовские штаны и из этого сварганить себе пижаму. Не могу объяснить толком, но сон я считаю совершенно особым состоянием. Выключив свет, лежа в постели, ты абсолютно беспомощен и смиряешься с тем, что несет тебе ночь, не зная, что произойдет внутри тебя в эти часы. Именно поэтому я считаю, что спать лучше в чужой одежде, в которой раньше спали другие люди; она защищает тебя, как волшебный плащ. Кроме того, иногда во сне можно снова встретиться с этими людьми из прошлого, которых смерть или время забрали из твоей жизни. Тогда их одежда посодействует тебе, заявив что-то вроде: “Ты меня знал. Посмотри, что на мне. Я не забыл тебя. Не забыл нас”. Как бы то ни было, всё это слишком пространно и сумбурно, чтобы объяснять ребенку. [прим: фетишист – человек, поклоняющийся неодушевленным предметам, приписывая им сверхъестественные свойства; митоман – патологический лжец или фантазер]
 
- А бабушка не придет спать?
 
- Нет, Амели, сегодня бабушка будет спать в больнице.
 
- И мама тоже не придет?
 
- Не придет, мама останется с ней.
 
- И Паркер?
 
Несколько часов я колесил по нашему району, соседним кварталам и самое ужасное – по кольцевой дороге, боясь обнаружить на обочине его безжизненное тело. Но от Паркера не было даже следа, ни от живого, ни от мертвого. Я заплакал. Я сидел в машине и рыдал, мне не стыдно признаться в этом. Меня не оставляло в покое чувство вины: если бы я вывел Паркера на прогулку вместо матери, если бы не валялся всё утро в постели, если бы я, как последний эгоист, не спешил подняться в горы на велосипеде, если бы не зациклился на Корине… Если бы… Придя домой, я взял себя в руки, потому что здесь были дети и мои старая, поношенная, утешительная пижама. До Паркера у нас была другая собака по кличке Монблан. Он умер от старости, ему было шестнадцать. Вернее, от рака печени, но он был старым, и его пришлось усыпить. Было очень тяжело и грустно, но это совсем другое. Мой пес был невинной жертвой беспорядка в моей жизни. Я говорил, что не выношу беспорядка и считаю себя довольно собранным человеком, но моя на вид спокойная жизнь на деле полный кавардак. Душа улитки. До того сна я никогда не называл себя так, но каждый день приносил новые доказательства, что я именно такой. Парень, похожий на улитку. Не только снаружи, но и внутри, что гораздо хуже. В душе. Моей душе. Парень с магазином канцтоваров снаружи и бесформенной массой внутри. Отец спросил меня во сне: “А твоя душа, Висенте, где она? Куда ты ее дел, сынок? Не унес ли ее черт?” Нигде. Никуда я ее не дел. Я был полуживым, жил не своей жизнью, а жизнью беспозвоночного слизняка. Своей жизнью я пытался повторить жизнь других, хотя и в подметки им не гожусь. Мысль, что ты не значишь и половины того, что значил отец, не самая лучшая на сон грядущий. Я уложил детей и лег сам. У меня не было ничего, чем я мог бы гордиться. Я спал мало и плохо. Вместо того чтобы спать, я вспоминал.
 
 
 
- Висенте…
 
- А...
 
- Что делаешь?
 
- Смотрю телик.
 
- Мама уже ушла. Она сказала, чтобы ты ждал ее у двери маркета “Галерея Пресиадос” на улице Гойа. Знаешь такой?
 
- Па, знаешь, какой фильм я смотрю?
 
- Не опаздывай, сынок, ты же знаешь, что мама рассердится.
 
- “Небеса могут подождать”. [прим: “Небеса могут подождать” – американский фильм 1978г]
 
- Отличный фильм. Уоррен Битти. Досмотреть не успеешь. Ты его записываешь?
 
- Не смог, кассет нет.
 
- Нужно купить. Купи, не забудь. А Джули Кристи такая красавица, правда?
 
- Очень красивая.
 
- Ладно, Висенте, иди. Целую тебя.
 
- И я.
 
- Послушай…
 
- Что?
 
- Ничего дорогого мне не покупайте, подарок не важен. Купи себе, что понравится. И посмотри, что нравится маме, только ничего ей не говори. Мы с тобой сходим туда на днях. Ну, иди.
 
- Пока, пап.
 
- Пока.
 
Когда мы все купили, я проводил маму до автобуса. У меня было свидание с моей девушкой, той самой Лурдес, о которой я строил иллюзии и в которой был так уверен. А потом случилось то, что заставило меня страдать. Возможно, иллюзии были пропорциональны страданию, ведь иллюзия, согласно словарю, означает не что иное, как мираж, бред, галлюцинацию, и контраст с реальностью может быть очень болезненным. Мы пришли к Лурдес домой, а через несколько минут зазвонил телефон.
 
- Это тебя.
 
- Меня?
 
- Твоя сестра.
 
Я удивился, но сестра всегда была такой невыносимо настырной и властной, что я был готов к любым неожиданностям с ее стороны.
 
- Хорошо, хоть тебя нашла, – сказала она. – А где мама?
 
- В автобусе, – ответил я, подумав, что сейчас сестра начнет костерить меня за то, что я не пошел вместе с мамой домой, а оставил ее одну с пакетами подарков. В сущности, так и было, я сбежал. Когда тебе семнадцать, и ты влюблен, в порядке вещей, что нет ничего важнее, чем находиться рядом со своей девушкой, ее телом, ее голосом. В Лурдес мне нравилось всё. Когда я признался ей в любви, и она ответила мне взаимностью, я почувствовал дрожь во всем теле, и мне пришлось присесть. Сестра ни словом не обмолвилась о пакетах, а только сказала:
 
- Тогда я подожду ее на остановке, а ты езжай в амбулаторию, папе плохо.
 
- В смысле, плохо? – спросил я. – Я разговаривал с ним в четыре, он был в типографии, в полном порядке.
 
- А потом стало плохо. Мне сообщил Антонито. – Антонито был владельцем киоска, стоявшего рядом с типографией. Сейчас газет и журналов продается очень мало, и киоска больше нет. – Папа сказал, что ему нехорошо, и он собирается идти к врачу. Дома никого не было, и папа попросил Антонито присмотреть за типографией, если вдруг приедут за заказом.
 
- А ты где была? – спросил я сестру; предполагалось, что она должна была учиться.
 
- А тебе какая разница? – ответила она. Уже тогда моя сестра была невыносимой. – Ладно, так ты едешь туда или как? Похоже, папу положат в больницу.
 
- Что же все-таки случилось? – спросил я, так ничего и не поняв.
 
- Пока не знаю, он в амбулатории, и его наверняка положат в больницу.
 
- Одежду ему брать? – поинтересовался я.
 
- Как хочешь, – отрезала сестра и повесила трубку.
 
Знаете, мне даже в голову не пришло, что с отцом очень серьезно. Я подумал, сколь ужасающе тягомотно проводить ночь в коридоре приемного отделения больницы, и попросил Лурдес дать отцу, заядлому книголюбу, какую-нибудь интересную книжку.
 
- Бери любую, какая понравится, – предложила та.
 
Я выбрал трилогию, повествующую о временах Республики. Отец интересовался политикой, и я решил, что книга ему понравится. Помнится, я довольно долго выбирал книгу, интересную обоим, не зная толком, сколько нудных, утомительных часов предстоит нам провести, пока отца не обследуют полностью и не отпустят домой. Потом я часто вспоминал о неторопливых в своем невежественном спокойствии размышлениях перед этажеркой... Очень часто. [прим: Республика Испания просуществовала с 1931 по 1939гг, крайне нестабильный период между изгнанием короля Альфонсо XIII и установлением военной диктатуры Франсиско Франко]
 
Я не помню, как добрался до амбулатории. Полагаю, я был абсолютно спокоен и думал о чем-то другом. У двери стояла машина реанимации, и это немного меня напрягло. Такое бывает нечасто. Я вошел в дверь приемного отделения, поскольку шел десятый час, и остальные кабинеты были закрыты. Там я увидел сестру, маму, несколько соседей и киоскера Антонито. Очевидно, не найдя нас, они растерялись и обзвонили друг друга.
 
- Что случилось? Где папа? – спросил я.
 
- В кабинете, – ответил Антонито. – С ним врачи.
 
- Папа стоял здесь, вместе с нами, – вмешалась в разговор сестра, – говорил, что это ерунда, и чтобы мы не волновались, а потом у него вдруг закружилась голова, и он потерял сознание. Врачи сразу отвели его в кабинет. Наверно в типографии он почувствовал себя как-то странно и пошел сюда. На работу он поехал без машины, нас не нашел, поэтому сюда добирался своим ходом, причем на своих двоих... Как думаешь?
 
Изнутри не доносилось ни звука, не слышался зычный голос моего отца, прибаутками уменьшающего серьезность положения или шутливо раздающего указания, как делал это всегда. Ни звука, даже врачей не было слышно. Я оглядел соседей, маму и сестру и снова подумал, что отца перевезут в больницу, и мы проведем ночь в вечно переполненном отделении скорой помощи... Друзья пребывали в унынии, в отличие от меня или мамы. Мама выглядела не грустной, а изумленной. Она пришла незадолго до меня и ничего не говорила. Я же думал только о выбранной книге и правильности выбора: интересным или жутко дрянным окажется роман Артуро Бареа.
 
Через какое-то время молодой доктор, которого мы знали, поскольку он был нашим семейным врачом, сказал, чтобы мы зашли внутрь. Мы вошли: мама, сестра и я. Доктор заставил нас сесть. Тогда все и произошло. Он сообщил нам, что отец умер. Полагаю, он сказал не совсем так, а что-то вроде: “У него была хроническая сердечно-сосудистая недостаточность; мы пытались его спасти, но не смогли: он скончался”. Обычно врачи используют именно это слово: “скончался”. Доктор и сам был потрясен. Семейный врач, принимающий больных в амбулатории, начинающий специалист, не привычный к тому, что пациенты умирают на его руках. Тем более те, кто приходит сам из своей типографии. Но мне было плевать, молодой врач или старый, и на его потрясение я тоже чихать хотел. В ту минуту я смог только сказать, возможно, даже крикнуть матери:
 
- Послушай, что говорит этот доктор, мама. Он же врет, говорит, что папа умер!
 
Я отлично помню, что считал врача лжецом. Что новость казалась мне невероятной и ужасной. Что в коридоре было темно, потому что сотрудники уже ушли и выключили свет, и в закрытой амбулатории остались только мы. Думаю, именно мама мягко повторила: “Да, сынок, папа умер”, или сказала что-то такое, что заставило меня поверить, что папа перестал жить, а это и есть смерть. И тогда я закричал от отчаяния, потому что не видел ни смысла, ни какого-либо выхода из этой странной, немыслимой ситуации:
 
- И что нам теперь делать? Что с нами будет?
 
Но на этот вопрос никто не ответил.
 
Не знаю, плакал ли я, знаю только, что вскоре снова оказался в приемной вместе с соседями, а сестре пришлось оформлять бумаги на похороны, потому что она училась в одном классе с сыном владельца похоронного бюро и в каких-то вопросах была самой старшей из нас. Без отца и мужа мы с мамой не знали, что делать и как, но мы не плакали. Помню, из амбулатории я позвонил Лурдес по телефону-автомату (раньше в таких местах всегда был телефон-автомат) и сказал:
 
- Папа умер.
 
Или:
 
-Папа скончался.
 
Точно не скажу.
 
Знаю, что в какой-то момент мы вышли оттуда и направились домой. Я волновался, потому что мне казалось неправильным оставлять отца одного, хотя врач объяснил, что он находится в морге. Мне казалось, что я, как сын, не должен был этого допустить. Я терзался сомнениями: не нужно ли было нам провести ночь с отцом, как показывали в старых фильмах. Мне казалось, что лежать одному в морге – не лучший конец, но это было не окончательно. Это было временно.
 
Лурдес пришла ко мне, и мы спали вместе в доме моих родителей, о чем прежде и помыслить не решались, тем более сделать. Мы лежали в моей односпальной кровати, на полосатых, еще со школьных времен, простынях, но я не мог уснуть, думая о неподвижно лежащем в морге отце, и о том, правильно ли я поступил, согласившись оставить его там. Я не спал, лежа в постели рядом с прекрасной девушкой, чего так страстно желал по ночам раньше, но сейчас мое тело оказалось грузом, оно отдалялось от меня. Томительное, тревожное чувство сжимало мне живот в темной комнате притихшего дома, где все лежали в своих постелях: мама – в спальне, в первый раз одна, сестра – в своей комнате, тетки – на диване. Всё так обыденно и так нелепо. Все машинально соблюдали приличия, как обычно легли спать, хотя эта ночь была необычной. Всё было гротескным, но мы делали то, что полагалось. Под конец мы немного поспали, потому что сон – это тоже побег. Проснувшись утром, мы, наверное, пили сваренный кем-то (возможно, Лурдес) кофе. Быть может, впрочем, никто его и не варил, потому что утром мы больше не вели себя нелепо. Мы оделись. Нужно было сообщить о случившемся моему дяде, брату отца, и его матери, моей бабушке. Днем вместе с дядей к бабушке пошел я, потому что мы были близки с ней, и она мне доверяла, но я не помню дословно, что говорил. Всё, что я делал в те дни, стерлось из памяти. Помнится, бабушка сидела за маленьким столиком с подогревом возле окна, где обычно вязала, поглядывая на улицу. В накинутом на ночную рубашку халате, с немного помятой перманентной прической она ничего не делала, лишь растерянно смотрела в пол, без горечи, без слез, не веря в очередной удар судьбы. Она овдовела довольно молодой, потеряла мужа в сорок один год. Бабушка чувствовала себя обманутой, как и я прошлой ночью.
 
Хотя был декабрь, я не чувствовал холода, и в морге друзья отца в один голос твердили мне: “Ты заболеешь”. Но мне не было холодно, а куртка мешала. Было слишком много дел. Я хотел, чтобы прощание с отцом прошло хорошо, и люди не остались без внимания. Я постоянно двигался, встречая одних и провожая других. Где была мама, не помню, не помню ни ее лица, ни лица сестры. Помню только пришедших. Людскую суету. И себя по уши в делах под холодным солнцем, где каждый сам за себя.
 
Прежде чем идти на похороны в то необычное утро, я вышел из родительского дома, выпив кофе или нет, кто знает, и отправился в типографию, последнее место, покинутое отцом. Отец обладал хорошим вкусом, и оформление типографии постерами и шелкографией было весьма приятным. Когда я вошел внутрь, меня удивило включенное радио и жара. Обогреватель работал со вчерашнего дня. По радио, как ни в чем не бывало, дикторы бесцветными голосами читали новости. Я заглянул в отцовский ежедневник и увидел, что на утро у него назначена встреча с издателем, чтобы передать ему смету. Я выключил обогреватель и радио, а потом позвонил издателю – а также другу отца – и сообщил, что встречи не будет, потому что отец умер. Бедняга не мог в это поверить; он так расстроился и растерялся, что мне стало жаль его. Я почти видел выражение его лица на другом конце телефонного провода. Я и сейчас могу его представить. Лицо, которое я не видел тем утром, я представляю гораздо отчетливее своего. Точно так же, как издателя, мне было жаль друзей отца, постепенно собирающихся у морга. Мне было жаль их больше, чем себя или отца, которого уже не было в живых, и который оставил на своем столе недоделанные дела: не выключенный компьютер, работавший всю ночь, звучавшую музыку, ручку “монблан”, лежавшую на корректурных оттисках, обогреватель. Равнодушные, висящие на волоске предметы, ожидающие возвращения хозяина, который никогда не вернется.
 
 
 
И вот теперь, двадцать лет спустя, мама в больнице, собака пропала, я не мог заснуть, и мне пришло в голову, что именно эти предметы взывали ко мне. Хотя, возможно, семя уже было заложено, – говорят же, что наше поведение и то, что мы собой представляем, формируется, по сути, в раннем детстве, – именно эти предметы, напрасно ожидавшие того, кто дал им применение и смысл, подтолкнули меня к той роли, которую я играю до сих пор: посредник между предметами умершего и его окончившейся жизнью.
 
 
 
 
Небеса могут подождать. Зазвенел будильник, а я так и не заснул. Неожиданно я осознал, что больше никогда не смотрел этот фильм.
 
Примерный сын - Глава 20
Рейтинг: 0 26 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!