Глаза

Кириакос Афанасиадис (греч. Κυριάκος Αφανασιάδης)

Перевод с греческого Бородкина Михаила.

 

Глаза

 

Гордость за свое происхождение, за славное семейное имя, унаследованное от родителей, за обширные и многогранные знания в области медицины, слава крупного исследователя, чтение прекрасной поэзии, которая сформировали меня как человека – ничего из этого не могло потрясти меня сильнее, не могло подарить такую радость, с одной стороны, и такую тесную связь с совершенным, с другой, как рождение моей дочери. Едва войдя в родильную палату – когда мне было разрешено входить туда в должности врача, я осознал, что это самое совершенное существо, которое только могли создать боги-демиурги. Только новорожденный ребенок может вдохновить мастера в период творческого кризиса: глаза моей дочурки, Амимони, как мы ее назвали, отражали, в буквальном смысле, неземным светом.

 

Вначале, конечно, никто ничего не понял. Только я, все еще охваченный восхищением, держа на руках ее крошечное тельце, со всей нежностью, на которую был способен, как драгоценный китайский фарфор или запал фосфорной бомбы, почувствовал, сам того не понимая до конца, что ее неподвижные глаза прятали некий смертный секрет, или, лучше сказать, саму смерть.

 

Молчание затянулось, и, в какой-то момент, я и моя любимая жена были вынуждены признать – а как иначе мы могли истолковать неподвижный взгляд нашей дочурки – что Амимони родилась слепой.

 

Я даже не буду описывать все наши причитания и бесконечные молитвы, вознесенные нами всем богам и демонам, чтобы они вернули Амимони зрение, потому что даже в это мгновение, когда душа ее летает с ангелами, моя нынешняя боль настолько велика, что я не чувствовал ранее ничего подобного. Мне осталось вам рассказать, быстро, настолько быстро, как могу, всю цепочку событий, с того момента, когда мы поняли и приняли нашу судьбу, и до последних моментов.

 

Я уже сказал, что я врач. Этой делом занималось также и большинство моих родственников. Многие из них, в попытке расширить горизонты медицины, занимались исследованиями, часть которых нынче забыта или утеряна. Большинство таких работ были не поняты или проигнорированы современниками. Я также не стал исключением. Я поставил перед собой цель: найти, пройдя нехожеными научными тропами, лекарство для глаз моей малышки, нектар Олимпийцев, эликсир зрения!

 

Я закрылся в своей лаборатории, которая по совместительству была еще и моей библиотекой, с самыми редкими изданиями и лабораторными отчетами, и принялся за исследования. Я не обращал внимания на усталость, на голод и нехватку сна.

 

Даже не представить, каким извилистым путем я двигался. Сейчас я понимаю, что результаты моих исследований лучше было уничтожить, предать огню, чтобы они не отправляли мир своим существованием! Какие только эксперименты я не проводил на живых организмах! Как прилив и отлив проявляется не постепенно, а, невзирая за физические законы, собирает максимально большой поток воды, и потом, в какой-то момент, обрушивается, затапливая все, на берег, так и мои знания, в один из бесконечных вечеров, преодолели некую критическую массу.

 

«Наконец-то!» - вот единственное подходящее слово, сорвавшееся с моих губ. Завершив работу, у меня мелькнула мысль о том, что лучше бы я ее не начинал.

 

Просветивший меня демон оккультной науки разговаривал со мной на единственном языке, который он знал: на языке страха и смерти. Не могу забыть ту манию, которая овладела мной, когда я сметал свою «нечестивую лабораторию», с силой я разрывал трубки, разбивал флаконы и мензурки, разодрал на тысячи клочков старые рукописные книги.

 

Но, по крайней мере, я знал ответ. И никогда бы не забыл его.

 

Я пришел домой, измученный и истощенный, и увидел, что Амимони и ее мать сидят подле камина. В глазах Амимони отражались языки огня. Периодически она «поглядывала» на потрескивавшие в камине поленья. Моя жена читала ей какое-то стихотворение. Мне запомнилось выражение лица Амимони, когда она услышала следующую строфу:

 

И звезды никогда не засияют,

пока я не почувствую ее светлый взгляд

 

В тот момент, видя, как бело-розовые щечки моей дочери бледнеют, и ее глазки, самые красивые в мире, мутнеют от набежавшей слезы, я принял решение.

 

***

 

Я испытал радость, когда моя жена слегка из-за тяжкой болезни. Именно тогда мне показалось, что судьба, наконец, дала мне полный карт-бланш. Как камень с сердца свалился. Теперь всю ответственность я разделял только с Господом Богом. И, кроме того, теперь никто не смог бы обвинить меня в убийстве. Но, по правде сказать, я чувствовал себя душегубом, поскольку мог бы ее вылечить, но не стал. Никто, полагаю, никто не простил бы мне мой ужасный поступок, если бы узнал о моих мотивах, о моих преступных и грязных помыслах.

 

Я знал, что только зрительный нерв моей умирающей жены может помочь Амимони. Операция, на которую я хотел в одностороннем порядке «подписать» свою супругу, стоила бы ей невыносимых страданий. Только смерть могла бы освободить ее от боли телесной и мук душевных. Но так случилось, что той неизбежной смерти я не только не препятствовал, но даже старался приблизить ее.

 

Для проведения двойной операции я наметил воскресенье. В тайне от всех я приготовил инструменты, никто ни о чем не догадывался. Жене я сказал, что собираюсь провести ей некую оздоровительную процедуру, а Амимони я соврал, что хочу еще раз «проверить ее глазки».

 

Не буду утомлять вас технической стороной дела. Скажу лишь, что через двенадцать утомительных часов, полных напряжения и страха непоправимо навредить, без всякой помощи, ибо мне хотелось оставить в тайне мой предательский поступок, наконец, мои невольные пациенты стали приходить в себя после наркоза. Зрительные нервы матери теперь «встали на службу» незрячим глазам Амимони. Я ждал, когда они окончательно придут в себя, чтобы увидеть чудо второго рождения в обмен на чужую смерть.

 

Первой стала шевелиться моя жена. Ее дыхание, едва заметное во время операции, стало сильнее, ритмичнее, грудь высоко поднималась и опускалась. Наконец, она произнесла что-то неразборчивое. Привстав на локтях, она попыталась подняться. Я безмолвно наблюдал за ней. Она поднесла руку к своим глазам, на которых еще была марлевая повязка в красных разводах. Снова и снова я прокручиваю в уме эту страшную картину.

 

Я смотрю, как она сдирает ногтями намокшую от крови повязку, сдирает ее резким движением, и смотрит – смотрит ли? – на меня. И в тот же миг с ее губ срывается крик, повергающий меня в ужас. Она смотрит на меня двумя черно-красными дырами, а ее глаза, уже больше ей не нужные, плавают в банке со спиртом, которую я заранее приготовил. Моя жена упала навзничь на кровать и в следующий миг умерла. А я малодушно потерял сознание, упав на кафельный пол.

 

Через несколько часов – на улице уже проглядывало солнце – я пришел в себя. Рядом что-то лепетала Амимони. Вскочив на ноги, я увидел дочь. С повязкой на глазах она стояла посреди операционной. Она пока еще не поняла, что вся ее голова была покрыта бинтами. Я обнял ее и увлек в другую комнату, подальше от места, ставшего пыточной для ее матери. Если Амимони сможет видеть, то уж точно она не должна была видеть распластанное тело женщины, подарившей ей свое зрение. Пусть и не по своему желанию.

 

Трясущимися руками я продолжаю делать свои записи. Их прочитает тот, кто первым найдет мою лабораторию. Надеюсь, потом этот неведомый читатель сожжет эти страницы. Меня накажут боги – уверен – а люди…а людям лучше забыть меня.

 

… мы поднялись в комнату. Я шептал ей сладкие слова, гладил рукой по волосам. Аккуратными движениями стал разматывать повязку, собирая белую ткань медленными, выверенными движениями. Лишь бы не навредить. Амимони пока не понимала смысл происходящего, вертелась у меня в руках и смеялась. Мир для нее был известен в основном по нашим, родительским, рассказам, да по сказкам, которые мы читали ей перед сном. Ничего из этого она никогда не видела – и вот он, счастливый миг! Я был уверен в том, что делаю. Мы могли бы объехать всю землю. Амимони могла бы увидеть солнечный свет, открытое море, высокие горы, города, храмы и церкви, памятники, всех людей, могла бы увидеть себя и меня! Сначала бы она увидела меня. С этой мыслью последним движением я снял две ватки, прикрывавшие ее глаза.

 

***

 

В общем, вы, наверное, уже поняли, что ничего не получилось. Скоро меня не станет. Как не стало и моей Амимони. Я чувствую, что жизнь покидает мое бренное тело. Я жду небесного – или, наверное, подземного, адского, - наказания. Но я думаю об этом почти равнодушно. Передо мной зеркало. В нем я вижу свои контуры, вижу свои глаза, вижу, как две огненные змеи, свисают, переплетаясь, ни живые, ни мертвые, и смотрят друг на друга. Это - дар проклятых. Моя рука ощупывает белый порошок, рассыпавшийся на трюмо перед зеркалом.

 

май 2014 г.

© Copyright: Mikhail Borodkin, 2014

Регистрационный номер №0216042

от 20 мая 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0216042 выдан для произведения:

Кириакос Афанасиадис (греч. Κυριάκος Αφανασιάδης)

Перевод с греческого Бородкина Михаила.

 

Глаза

 

Гордость за свое происхождение, за славное семейное имя, унаследованное от родителей, за обширные и многогранные знания в области медицины, слава крупного исследователя, чтение прекрасной поэзии, которая сформировали меня как человека – ничего из этого не могло потрясти меня сильнее, не могло подарить такую радость, с одной стороны, и такую тесную связь с совершенным, с другой, как рождение моей дочери. Едва войдя в родильную палату – когда мне было разрешено входить туда в должности врача, я осознал, что это самое совершенное существо, которое только могли создать боги-демиурги. Только новорожденный ребенок может вдохновить мастера в период творческого кризиса: глаза моей дочурки, Амимони, как мы ее назвали, отражали, в буквальном смысле, неземным светом.

 

Вначале, конечно, никто ничего не понял. Только я, все еще охваченный восхищением, держа на руках ее крошечное тельце, со всей нежностью, на которую был способен, как драгоценный китайский фарфор или запал фосфорной бомбы, почувствовал, сам того не понимая до конца, что ее неподвижные глаза прятали некий смертный секрет, или, лучше сказать, саму смерть.

 

Молчание затянулось, и, в какой-то момент, я и моя любимая жена были вынуждены признать – а как иначе мы могли истолковать неподвижный взгляд нашей дочурки – что Амимони родилась слепой.

 

Я даже не буду описывать все наши причитания и бесконечные молитвы, вознесенные нами всем богам и демонам, чтобы они вернули Амимони зрение, потому что даже в это мгновение, когда душа ее летает с ангелами, моя нынешняя боль настолько велика, что я не чувствовал ранее ничего подобного. Мне осталось вам рассказать, быстро, настолько быстро, как могу, всю цепочку событий, с того момента, когда мы поняли и приняли нашу судьбу, и до последних моментов.

 

Я уже сказал, что я врач. Этой делом занималось также и большинство моих родственников. Многие из них, в попытке расширить горизонты медицины, занимались исследованиями, часть которых нынче забыта или утеряна. Большинство таких работ были не поняты или проигнорированы современниками. Я также не стал исключением. Я поставил перед собой цель: найти, пройдя нехожеными научными тропами, лекарство для глаз моей малышки, нектар Олимпийцев, эликсир зрения!

 

Я закрылся в своей лаборатории, которая по совместительству была еще и моей библиотекой, с самыми редкими изданиями и лабораторными отчетами, и принялся за исследования. Я не обращал внимания на усталость, на голод и нехватку сна.

 

Даже не представить, каким извилистым путем я двигался. Сейчас я понимаю, что результаты моих исследований лучше было уничтожить, предать огню, чтобы они не отправляли мир своим существованием! Какие только эксперименты я не проводил на живых организмах! Как прилив и отлив проявляется не постепенно, а, невзирая за физические законы, собирает максимально большой поток воды, и потом, в какой-то момент, обрушивается, затапливая все, на берег, так и мои знания, в один из бесконечных вечеров, преодолели некую критическую массу.

 

«Наконец-то!» - вот единственное подходящее слово, сорвавшееся с моих губ. Завершив работу, у меня мелькнула мысль о том, что лучше бы я ее не начинал.

 

Просветивший меня демон оккультной науки разговаривал со мной на единственном языке, который он знал: на языке страха и смерти. Не могу забыть ту манию, которая овладела мной, когда я сметал свою «нечестивую лабораторию», с силой я разрывал трубки, разбивал флаконы и мензурки, разодрал на тысячи клочков старые рукописные книги.

 

Но, по крайней мере, я знал ответ. И никогда бы не забыл его.

 

Я пришел домой, измученный и истощенный, и увидел, что Амимони и ее мать сидят подле камина. В глазах Амимони отражались языки огня. Периодически она «поглядывала» на потрескивавшие в камине поленья. Моя жена читала ей какое-то стихотворение. Мне запомнилось выражение лица Амимони, когда она услышала следующую строфу:

 

И звезды никогда не засияют,

пока я не почувствую ее светлый взгляд

 

В тот момент, видя, как бело-розовые щечки моей дочери бледнеют, и ее глазки, самые красивые в мире, мутнеют от набежавшей слезы, я принял решение.

 

***

 

Я испытал радость, когда моя жена слегка из-за тяжкой болезни. Именно тогда мне показалось, что судьба, наконец, дала мне полный карт-бланш. Как камень с сердца свалился. Теперь всю ответственность я разделял только с Господом Богом. И, кроме того, теперь никто не смог бы обвинить меня в убийстве. Но, по правде сказать, я чувствовал себя душегубом, поскольку мог бы ее вылечить, но не стал. Никто, полагаю, никто не простил бы мне мой ужасный поступок, если бы узнал о моих мотивах, о моих преступных и грязных помыслах.

 

Я знал, что только зрительный нерв моей умирающей жены может помочь Амимони. Операция, на которую я хотел в одностороннем порядке «подписать» свою супругу, стоила бы ей невыносимых страданий. Только смерть могла бы освободить ее от боли телесной и мук душевных. Но так случилось, что той неизбежной смерти я не только не препятствовал, но даже старался приблизить ее.

 

Для проведения двойной операции я наметил воскресенье. В тайне от всех я приготовил инструменты, никто ни о чем не догадывался. Жене я сказал, что собираюсь провести ей некую оздоровительную процедуру, а Амимони я соврал, что хочу еще раз «проверить ее глазки».

 

Не буду утомлять вас технической стороной дела. Скажу лишь, что через двенадцать утомительных часов, полных напряжения и страха непоправимо навредить, без всякой помощи, ибо мне хотелось оставить в тайне мой предательский поступок, наконец, мои невольные пациенты стали приходить в себя после наркоза. Зрительные нервы матери теперь «встали на службу» незрячим глазам Амимони. Я ждал, когда они окончательно придут в себя, чтобы увидеть чудо второго рождения в обмен на чужую смерть.

 

Первой стала шевелиться моя жена. Ее дыхание, едва заметное во время операции, стало сильнее, ритмичнее, грудь высоко поднималась и опускалась. Наконец, она произнесла что-то неразборчивое. Привстав на локтях, она попыталась подняться. Я безмолвно наблюдал за ней. Она поднесла руку к своим глазам, на которых еще была марлевая повязка в красных разводах. Снова и снова я прокручиваю в уме эту страшную картину.

 

Я смотрю, как она сдирает ногтями намокшую от крови повязку, сдирает ее резким движением, и смотрит – смотрит ли? – на меня. И в тот же миг с ее губ срывается крик, повергающий меня в ужас. Она смотрит на меня двумя черно-красными дырами, а ее глаза, уже больше ей не нужные, плавают в банке со спиртом, которую я заранее приготовил. Моя жена упала навзничь на кровать и в следующий миг умерла. А я малодушно потерял сознание, упав на кафельный пол.

 

Через несколько часов – на улице уже проглядывало солнце – я пришел в себя. Рядом что-то лепетала Амимони. Вскочив на ноги, я увидел дочь. С повязкой на глазах она стояла посреди операционной. Она пока еще не поняла, что вся ее голова была покрыта бинтами. Я обнял ее и увлек в другую комнату, подальше от места, ставшего пыточной для ее матери. Если Амимони сможет видеть, то уж точно она не должна была видеть распластанное тело женщины, подарившей ей свое зрение. Пусть и не по своему желанию.

 

Трясущимися руками я продолжаю делать свои записи. Их прочитает тот, кто первым найдет мою лабораторию. Надеюсь, потом этот неведомый читатель сожжет эти страницы. Меня накажут боги – уверен – а люди…а людям лучше забыть меня.

 

… мы поднялись в комнату. Я шептал ей сладкие слова, гладил рукой по волосам. Аккуратными движениями стал разматывать повязку, собирая белую ткань медленными, выверенными движениями. Лишь бы не навредить. Амимони пока не понимала смысл происходящего, вертелась у меня в руках и смеялась. Мир для нее был известен в основном по нашим, родительским, рассказам, да по сказкам, которые мы читали ей перед сном. Ничего из этого она никогда не видела – и вот он, счастливый миг! Я был уверен в том, что делаю. Мы могли бы объехать всю землю. Амимони могла бы увидеть солнечный свет, открытое море, высокие горы, города, храмы и церкви, памятники, всех людей, могла бы увидеть себя и меня! Сначала бы она увидела меня. С этой мыслью последним движением я снял две ватки, прикрывавшие ее глаза.

 

***

 

В общем, вы, наверное, уже поняли, что ничего не получилось. Скоро меня не станет. Как не стало и моей Амимони. Я чувствую, что жизнь покидает мое бренное тело. Я жду небесного – или, наверное, подземного, адского, - наказания. Но я думаю об этом почти равнодушно. Передо мной зеркало. В нем я вижу свои контуры, вижу свои глаза, вижу, как две огненные змеи, свисают, переплетаясь, ни живые, ни мертвые, и смотрят друг на друга. Это - дар проклятых. Моя рука ощупывает белый порошок, рассыпавшийся на трюмо перед зеркалом.

 

май 2014 г.

 

К общественности