Помочь сайту
Поздравления
Мурлокотан
24 мая 2014 -
Лялин Леонид
Служили на эскадренном миноносце послевоенной постройки командир - капитан 3 ранга и его помощник - старший лейтенант по имени Рома, которого за сломанный в драке нос все звали «Мурлокотан».
Жили они счастливо, пока не встретили друг друга в училище, попав в одну роту и в один взвод. После окончания военной бурсы им бы к чертям собачим разбежаться по флотам, но по закону подлости они попали не только на один флот, но в одну тихоокеанскую эскадру и на один корабль. Для полного «счастья» их семьи впоследствии получили квартиры на одной лестничной площадке.
Звание старшего лейтенанта они получили одновременно, а вот капитан-лейтенанта - командиру дали, а помощника за пьянство Командующий флотом разжаловал до лейтенанта и отправил на снабжение. Очередное звание они получили опять вместе. Командиру присвоили «капитана 3 ранга», помощнику - «старшего лейтенанта».
Со временем характеры друзей портились все больше и больше. Особенно у командира, которого за глаза все звали «Ходячий триппер». Командир уходил от одного триппера к другому, делая перерыв для успешной сдачи кораблем курсовых задач. Кэп о болезни сильно не беспокоился, зная, что на флоте от триппера еще никто не умирал. Однажды в госпитале каптри хотели ампутировать его «хомячка», которого женщины называли «хорьком», но хирург сжалился:
- Пусть живет! Если не он будет командовать флотом, то кто?
Роман с морально-аморальной душой радовался болезни одноклассника и любил невзначай, но со значением в голосе, промурлокотанить в его присутствии:
- Лучше иметь мягкий характер, чем твердый шанкр!
У помощника по-старинному баталера и подшкипера в одном лице, то есть «заведующего провизией и раздачей водки», было взысканий как у дурака фантиков. Наказания клубились над ним, улетали, возвращались и снова, словно шершни впивались в его зад. После очередной командирской клизмы баталер всегда отвечал:
- Выговор не сифилис, не передается!
Сказать что Мурлокотан пил - это ничего не сказать. Он был катастрофой. Можно было бы написать, что он пил, словно сапожник, но так как история морская, то напишу - пил как рыба. Рома не раз заколдовывался от пьянства, но друзья как волшебники его расколдовывали.
Командиру за Мурлокотана доставалось от комбрига, после чего «Ходячий триппер», сея опустошение, начинал орать на помощника еще на пирсе за сто метров до корабля. Старлей все придирки командира переносил спокойно, зная флотский постулат - «Начальник наказан и подчиненному хорошо!», но всякому терпению приходит конец.
После очередной вздрючки Роме бы поспать и все забыть, ан-нет, он не выдерживает и в кают-компании, за обедом, ковыряясь вилкой в пробегающем по столу таракане, трезвым как никогда голосом говорит командиру:
- Будешь меня еще доставать - повешусь! Назло тебе. Попомнишь тогда меня - почерпаешь тогда дерьмо ложками!
- Вот удивил ежа голой попой. Иди, удавись - на флоте будет на одного придурка меньше, - через плечо бросает командир и повернувшись лицом к помощнику добавляет. - Куда тебе вешаться? Ты же кроме своего «келдыша» в руках давно ничего не держал.
«Раз так, я тебя родной проучу, пристрою к могилке!» - выпустив воздух через глаза, думает в прострации помощник, забыв, что думанье на флоте приводит к выговорам, суду чести и увольнению.
Начинается занимательная история из жизни флотских самоубийц. Щурясь от счастья нагадить командиру, Мурлокотан с суицидальной улыбкой идет внутрь корабля в неподвижно-сумрачную, как подвал провизионку, где хранится продовольствие.
После корабельного шума и лязга наверху - в трюмной без иллюминаторов каптерке сказочно тихо, холодно и сыро. Тянет прелой ветошью и сыростью. Приторный запах тухлой рыбы здесь не выветривался даже при включенной вентиляции.
Рома садится на куль с картошкой, чуя ее живую гнилую плоть, чтобы перекурить и обдумать простой вопрос: «Как повеситься и не умереть?»
Дососав окурок, решительно встает и из пятилитровой канистры с надписью «Мышьяк» наливает для смелости кружку неразбавленного спирта. Стоя, не кряхтя, выпивает залпом. Занюхивает обшлагом замасленной «кольчужки». Хрустит, будто сушеным тараканом, соленым огурцом, выловленным в синюшной бочке. Высморкавшись одной ноздрей в угол, начинает действовать-злодействовать.
Переодевается в хрустящую робу аспидного цвета, чтобы если что, не испачкать дерьмом брюки. Берет бухту каната, отрезает шкерт - флотскую веревку. Изучающе смотрит на подволок-потолок баталерки. Выбирает крепкий бимс - поперечную балку, которая должна выдержать его вес. Перебрасывает через нее веревку и закрепляет морским узлом за неработающий пожарный гидрант в углу провизионки.
Берет пустую цинковую банку из-под макарон, переворачивает вверх дном и ставит под болтающейся веревкой. Примеряясь, встает на самодельный эшафот - вес держит. «Это хорошо!» - радостно думает чудак.
Не спеша, будто всю жизнь это делал, сноровисто вяжет пеньковую петлю на веревке, смазывая ее мылом. Как бы профессионально проверяет на растяг. Над Мурлокотаном появляется сияние как над придурком. Рома с удовлетворением опять присаживается на мешок и закуривает как бы «последнюю» сигарету для рокового прощания.
Доцедив окурок, встает и к петле присобачивает страховку - вторую веревку, которую пропускает сзади под робой и крепко привязывает ее к ремню брюк. Конец петли привязывает прямо к бимсу. Встает на плаху эшафота, подтягивает «страховку» к пупку и сует в петлю голову. Напоследок озирается вокруг, помня флотский постулат - «Оглянись вокруг себя, не «имеет» ли кто тебя!»
С красной рожей, похожей на одинокий пионерский галстук и решительно выбивает подставку из-под ног. Душа Мурлокотана квакает, смиренно повисает клизмой на второй веревке и окаменевает укором всему живому.
Роман, прикрывшись самим собой, начинает в одиночестве покачиваться на страховке. Мудрые люди меня поправят - одиночество это не когда ты один, а когда тебя некому забрать из морга.
Мурлокотан ждет друга-командира. Висит хорошо, серьезно. Не портянкой на заборе, а как настоящий повешенный. Служебные заботы постепенно выходят из него. Чтобы скоротать время для достоверности ситуации тренируется заострить лицо и примеряет новое положение рук. В полумраке голова на обессиленной шее валится набок как у настоящего «жмурика». Жуть.
Вместо того чтобы задуматься о том, как бросить пить и начать служить, Мурлокотана начинают тараканить риторические вопросы: «А если и вправду бы я умер, что делали бы мои обормоты? Как организовали похороны? Не зажали ли бы их?
«Смертного» узелка, как у нормальных людей, белья, полотенец, на коих гроб будут нести, у меня тоже нет. Кто, что говорил бы и как себя вел? Скорбели бы мои архаровцы, убиваясь о безмерной потере?»
Поправив веревку под затекшей шеей, Рома, прикрыв глаза черным юмором, пытается заглянуть в бездну. Хочет представить, как поедет на кладбище, и как его там будут хоронить.
«В старорежимные времена все было бы просто. Плотно обернули парусиной еще не разложившийся труп, зашили, привязали колосники к ногам, рассеянного корабельного попа с молитвой в изголовье. Пару слов и бульк, скажет морская вода своеобразному морскому гробу за бортом…» - мужик переводит дыхание.
«Сейчас посложнее, но хоронить, наверное, будут, так как служим - весело, с матом и флотскими закидонами.
После первого нерва тело быстро-быстро завернут мешком в простынь. На труповозке законопатят в морг госпиталя, если там будет место, для встречи с патологоанатомом». - Рома вздрагивает.
С потолка-подволока на висок падает одинокий таракан и, заглянув в ошалелые глаза «покойнику» со страха пропадает в штанах мужика.
Мурлокотан вспоминает случай на соседнем корабле. Там артиллериста, неожиданно скончавшегося на службе от инфаркта, завернули в ковер, взятый из кают-компании. Положив на багажник стареньких «Жигулей» секретчика, прикрутили веревками и повезли в морг.
По дороге от переживаний сопровождающие завернули в забегаловку с горя остограмиться. Поставили машину под окнами. Выходят, а ковра на багажнике… нет. Веревки срезаны. Три дня весь гарнизон искал труп. Когда нашли ковер, то воров не посадили. Они были седые. Ужасть!
«Командир, в сердцах выругавшись, «умер, гад, чтобы не служить», начнет думать, кого пристегнуть к этому тусклому делу. Все станут ждать, когда придет за телом жена. Старпом озадачится мыслью - где взять гроб?» - Рома думает правильно.
Не зря же Александр Сергеевич Пушкин в свое время говорил: «Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет!» В военно-морской базе конторы по ритуальным услугам не было, поэтому на флоте жизнь и смерть тебе обеспечивают товарищи.
«Далее выпишут в тылу два пустых ящика из-под порохов и боцман на свой рост, не снимая мерки, соорудит гробовину, - Рома продолжает похоронить. - Обобьют сверху кумачом, взятым у боцмана и черным крепом, роль которого будет играть подкладка тужурки. Внутри постелят простынь, под голову положат старую свернутую шинель, на дно - сушеных водорослей, чтоб было помягче. Чем не классическое последнее пристанище для настоящего моряка?»
Это лучше, чем в футляре от контрабаса, как это было однажды в Доме офицеров, когда скончался дирижер базового оркестра.
- Интересно, во что меня оденут и положат в гроб? - вслух спрашивает себя Мурлокотан. - Костюма у меня то нет, а парадная лейтенантская тужурка давно «переведена» в повседневную и лоснится как шпроты в банке. Ну ладно, бог простит! Зато белая тужурка новая, - Рома продолжает вслух рассуждать. - Орлы могут ее на меня напялить для разнообразия. Дешево, празднично и весело. Главное, чтобы трико не одели, а то все подумают, что на футбол собрался... - мужик печально усмехается.
«Обувь должна быть правильной - черные полуботинки, а то могут с дуру натянуть по горло белые тапочки, что втихаря от всех шьет «для души» химик.
Вот незадача, черные брюки с «парадки» тоже засалены. Ничего - в гробу жопу не видно, хотя, конечно, лучше бы похоронили бы в недавно купленном югославском плаще, в пику жене, а то достанется ее новому мужу. Что потом?
Если приедут мать с отцом, тогда придется «ехать» на родину «грузом 200», а если нет - зароют, засранцы, в скалах на мысе Могильный. Правда, там места мало, но ничего, притулюсь как-нибудь с краюшку.
Цинковый ящик кто будет паять? Боцман? Или на плавказарме? - помощник продолжет фантазировать. - Лучше бы наш Петрович, он добросовестный, не то, что эти лодыри в мастерских.
Будут ли крест и венки? Напомнить, чтобы не забыли иконку в руки вложить! Кого пошлют в морг? Дружка Валерку на старенькой полуторке или чумного Саню-минера на мотоцикле с коляской?
Забавно посмотреть, что будут делать, когда выгрузят гроб? Надеюсь, как полагается домовину скорбно поднесут к подъезду дома. К крышке гроба приколотят фуражку. Крышка без фуражки, что храм без креста. Жалко, что «дубов» не дослужился как командир.
Поставят на табуретки, вскроют крышку, поправят вверх отвисший подбородок, растрясенный на безумной дороге. Надо постараться, глядя на окружающих, сделать вид, что лежу пластом и никого не узнаю.
Интересно, вложат ли в руки образок или для разнообразия сунут табличку с фамилией? Юмористов в экипаже хватает, с них станется. Вынесут ли венки, цветы, нарванные в сопках? Будет ли жена публично как припадочная биться головой о табуретки в истерике: «Закопайте меня вместе с ним!» или нет? Кровушки со своими гулянками я у нее попил достаточно, что скрывать!
Не занося в квартиру с деланными лицами, чуть ли не бегом четыре морячка веселой рысцой, надеюсь, не за деньги, а из уважения поскачут на кладбище. Буду колыхаться вместе с белой простынею на плечах матросов. Не забыли бы караул для последнего салюта и пьяный оркестр, как это было недавно, когда хоронили начальника службы связи».
Вдалеке кладбище, расположенное на скалистом утесе смотрело на океанские дали, где билось сердце океана. Убогий погост навевал простые мысли о бренности человеческого существования и тщетности человеческой жизни.
Воистину - ничего в могилу не заберешь и служебная суета - это прах. Жаль, что это мы понимаем, когда безвозвратно теряем близких, друзей и товарищей. Смерть дает понятие Жизни! Хотя, смерть существует только среди живых, для мертвых ее нет!
«На небольшом погосте оркестр из трех человек и протертого барабана с быстрой дробью проиграет душещипательную траурную музыку, которую я, наверное, не услышу, так как буду зябнуть в кладбищенской земле, - глядя закрытыми глазами на переборку, думает баталер. - Похороны, надеюсь, будут с оттенком праздника и победы над службой! Главное - на кладбище в гробу не сесть и не сказать, что я живой! А то начнется радость, смех, хлопушки начнут взрывать».
Мурлокотан открывает глаза с ощущением, что на него кто-то смотрит. Напротив, на трубе сидит черная крыса, готовая прыгнуть на мужское естество и изжевать «келдыш» в лохмотья. Встретившись с ее алчным взглядом, мужик с испугом вздрагивает и вслух чешет промежность:
- Черт тебя побери!
«На пятачке кладбища между «буденовок» - старых замшелых четырехгранных конусов со звездочками наверху места для мертвых мало. Поэтому ребята, выстроившись цепочкой между подгнивших крестов на могильных, заросших полынью бугорках, гроб, наверное, станут передавать на руках, - с нехорошей улыбкой глюкает старлей, в душе как бы примерившись с участью живого висельника.
- Слова на панихиде, будут по-военному кратки и лаконичны. Никто не будет выть, рваться прыгнуть в отрытую могилу и причитать: «На кого ты нас покинул? Как же мы без тебя?» Некому будет сказать на языке Библии: «Господи, почему ты забираешь у нас самых лучших?»
А как хочется, чтобы ребята сказали добрые слова, которые на службе мало слышал. Хорошие слова можно услышать и из могилы.
Будет глухо стучать земля о сухую крышку гроба, но я, надеюсь, этого не услышу. Короче - похоронят, глубоко зароют, что бы ни выскочил и не вернулся на корабль. Поставят крест или палку со звездой, вынутой из моей задницы в которую недавно загнал командир за отсутствие у матросов кальсон».
Как насмешка Судьбы поблизости через переборку из матросского кубрика доносилась музыка. Кто-то на гитаре исполнял песню Владимира Высоцкого «Мои похороны»:
Так почему же я лежу, их не напугаю,
Почему я не заржу, дурака валяю.
Я ж их мог прогнать давно выходкою смелою,
Мне бы взять, пошевелиться, но глупостей не делаю…
«Вернутся, как пить дать, с кладбища почти бегом. Помыв руки, быстро сядут за поминальную трапезу с нехорошей тишиной и теплой водкой, полученной старпомом по «мертвой» справке в военторге, так как на флоте идет стратегическая операция «Трезвый офицер!» Хотя похороны без водки, что гроб без покойника!» - свыкнувшись со своей ролью, Мурлокотан продолжает добросовестно ее исполнять.
«В комнате единственное зеркало будет завешено военно-морским флагом. Бледный свет одинокой восковой свечи, будет высвечивать глубокую тайну смерти. Стол, оживленный бутылками со спиртом, настоянном на помете бурундуков поднимет настроение. К концу поминальной трапезы начнут чокаться стаканами, а потом могут песняка вдарить и плясовую зарядить».
У Мурлокотана, похудевшего от видений до состояния кащея, перехватывает дыхание. В глазах начинает щипать. Ему, будто наяву, с оттенком безумия видится свежевырытая яма и пара, торчащих на бруствере неприкаянных лопат. Даже чувствуется могильный запах сырости.
Он, оглянувшись, замирает, хорошо представляя, как лежит в полной темноте под крестом один-одинешенек в глубине холодных скал на не прибранном кладбище. Слышит шуршание червей, которые его едят, а он не может их отогнать.
Смертельный холод провизионки проникает под волглую робу, пугая скрюченное тело. С подволока капает ржавый конденсат.
«Вжившись» в роль до Ромы, охваченного отходной истомой, доходит холодный ужас - Его нет! Совсем и нигде! Он начинает понимать - Все останется! Но все - не твое! А твоя лишь вот эта жизнь… в петле!
В «последний» час Мурлокотан чувствует, что сейчас в нутро вошло нечто такое, чего он еще понять не может. Если это не край бездны, в которую он пытается заглянуть, то, что тогда?
Роман со сведенными судорогой зрачками глаз старается, как послушник монастыря умерщвлить плоть, но у него это не получается. С видом теряющего разум покойника, баталер пугается неописуемой Вечности. Сердце проваливается в кошмар. Мужик чувствует, что растворяется в Космосе. Ему становится страшно и жалко себя живого, молодого и здорового до хруста в суставах.
Мурлокотану кажется, что этой ситуации не будет конца. Втянув голову в плечи, понимает, что горе все-таки не должно быть вечным. Беда должна когда-то кончиться. «Когда же, зараза, кто-нибудь придет?» - немея, с ужасом думает Мурлокотан и начинает хлопать руками по карманам ища сигареты. Закуривает.
День мучительно и тягуче вытекал через открытые задвижки вентиляции. Пурпурный глаз приморского солнца освещал артиллерийские стволы и грозные ракетные установки.
По акватории базы бодро раздавался добротный мат оперативного дежурного, который на всю округу лаялся с командиром рейда. Над аванпортом, раскинув облупленные крылья, плавно парил альбатрос океанов, вертя в полете головой как на шарнирах.
На трипперном лице кэпа из-за отсутствия в ходовой рубке эсминца стойкого алкогольного перегара появляется вопрос: «Куда зашхерился этот чертеняка?» Начинаются поиски злыдня по всему эсминцу. Командир, в облике страдальца-работяги с сосредоточенным лицом иезуита начинает лично проверять кандейки и пайолы корабля, распространяя вокруг себя жажду немедленной половой расправы над подчиненным.
В каюте помощника нет. В кают-компании тоже. Нет его и в лазарете. В библиотеку заходить глупо. Ищет по рундучным, вентиляционным шахтам, в шлюпках и кокпике, по топливным цистернам и водяным емкостям. Заглядывает даже к веселым акустикам, которые кроме Аллы Пугачевой никого не признавали.
- Вахта-а! Помощник с корабля не сходил? - - орет командор на раскачивающийся трап.
- Нет, товарищ командир!
«А правда, куда он с «подводной лодки» денется? - думает командор, не ленясь заглянуть в гальюн - главный центр воспитательной работы на корабле. - Может, помощник случайно проглотил веревку?» - но и в этом храме убогих бытовых услуг алконавта нет.
Триппероносец, багровея от нетерпения, идет в провизионку. С разгоряченным видом открывает дверь. Протяжно скрипят ржавые петли «броняшки». От сквозняка жалобно звякают цинковые ведра в углу и... «жмурик» проглатывает сигарету.
Командир видит страшную картину, которая могла быть нарисована только смертью. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» - как говорил словами родных осин один из русских классиков.
По-современному это звучит кратко - полная жопа! Не подумайте, что это часть тела. На флоте жопа - это событие, а вот полная жопа - это чрезвычайное происшествие.
Надподвзбзднув, каптри чернеет лицом и застывает как надгробный памятник самому себе. На сердце накатывает волной цепкая холодная жуть. Ошеломленный капитан, стиснув зубы, впервые в жизни по настоящему дрейфит.
Помощник Рома, намертво привязанный к веревке колючей пеньковой петлей, висит под подволоком, будто херувим, только без крылышек. Висит совершенно неподвижно. Голова с полуоткрытым ртом на цыплячьей шейке свесилась набок. Жиденькие волосики на лбу, будто на лобке адмиральской вдовы сбились в кокон. По его выражению лица видно, что все проблемы им на службе решены.
По хитрому лицу «жмурика» ползет, прихрамывая на колено, помойная муха. Две бледные руки неподвижно висят обрубленными плетьми в виде сосисок. С посиневших губ капает на мертвый подбородок кварцевая слюна с запахом протухшей селедки. Глазки прикрыты спиртовой поволокой. Все трупно и неподвижно как сама могила. Скверная картина, а главное - неразрешимая.
- Еп-ть! Лишь бы без дела поболтаться, тараканья сиська! - с сумасшедшими глазами судорожно восклицает белый, похожий на холодильник командир. - Опять не стрижен, в грязной робе и не чищеных ботинках, - кэп начинает в сердцах молиться своеобразным образом, с досады зло пиная мешок с макаронами.
В сердце командира наступает киммерийская ночь, во рту - скучно. Душа от созерцания мощей Мурлокотана покрывается саваном нервного тумана. Печень начинает давать перебои, а ум с надрывом уходит в триппер. Офицер застывает на месте, будто Медный всадник Э.-М. Фальконе впервые перед ленинградцами в 1782 году.
Темный ужас заползает каптри в ширинку, съеживает там крайнюю плоть и волной холодных мурашек начинает ползти на пупок. Растекается все выше и выше к горлу. Застревает там клубком нервов.
Помощник сквозь прикрытые веки с наслаждением, молча наблюдает сквозь ресницы за реакцией командира. «Фью? Доигрался балда? - злорадствует в душе Рома. - Погоны жмут в плечах? Теперь наговоришься от души с прокурором. Отольется тебе мой геморрой сторицей. Узнаешь почем фунт лиха и сколько пятаков в алтыне!»
Командир, стараясь проглотить испуг, плюхается на могильно пахнувший мешок сушеной картошки, который издает зловещий стон. Начинает вертеть головой, чтобы загнать мозги в уши, из которых те начинают от нервного напряжения вылазить.
Не отрываясь чокнутым взглядом от «покойника» выуживает корявыми пальцами из пачки влажную как мох душераздирающую сигарету «Памир». Со свистом закуривает. Затягивается будто трубкой акваланга. Тяжело дышит, нервно перегоняя, обслюнявленный сигаретный бычок из одного угла рта в другой. По баталерке начинает распространяться табачное зловоние, отдающее горелой человечиной.
В голове кэпа в мгновения прокручивается всё, что его ждет впереди: разборы «полетов» на уровне Командующего флотом, похороны, паркомиссия, изгнание из партии, снятие с должности, суд, разжалование до матроса, увольнение с флота без прописки и пенсии. Все в ярких картинках, с намотанными нервами на кулак. Начинается служивая головная боль. Хоть саму вешайся!
Отдышавшись, капитан 3 ранга начинает понимать, что попал в кучу дымящегося дерьма. Лежит в ней пластом, словно горчичник, а лопаты - нет. С пресной физиономией сушеной воблы командир задается прагматическими вопросами: «Что же теперь делать? Труп на корабле - это тебе не баба в койке!» Кэп, прожигая взглядом переборку, переводит дыхание.
«Вынимать из петли? Но как? Этот придурок хоть и тощий как селедка, но все равно тяжелый. Не дай бог еще придавит собою. Да и висит высоковато. Нужна помощь. А главное свидетелей то нет. Вдруг кто-нибудь подумает, что это он его?»
- Ладно, умерла, так умерла, - быстротечность жизни толкает к действиям.
«Ходячий триппер» решительно встает. Высмолив сигарету, решительно вздыхает. Гасит вонючий окурок о каблук и отправляет его щелчком в паелы. Смачно высморкавшись в угол, резко берет трубку-банан корабельной громкоговорящей связи «Каштан». Нюхает ее и вздрюченным голосом обжигает микрофон:
- Дежурному по кораблю срочно прибыть в провизионку!
Командирская команда, отдающая эхом «твоюмать!» начинает скакать внутри корабля, словно черт, спотыкаясь о трапы и броняшки дверей. Головная боль командира со скоростью торнадо начинает распространяться по всему кораблю.
Через некоторое время с поспешностью вора, пойманного на месте преступления, перед кэпом предстает дежурный по кораблю. Лейтенант по имени Соломон с дебильно-жизнерадостным видом спрашивает:
- Кого хороним? - это была такая дежурная корабельная шутка.
Соломон, сам похожий на повешенного за грехи перед человечеством, в позе верноподданности и радостной придурковатости, с бабьим любопытством заглядывает через плечо командиру. Увидев висящего «покойника», на морде лица лейтенанта вянет улыбка, будто забытый букетик на холмике могилки. Обомлев, тихо русско-еврейским говором бормочет:
- А где у нас случилось? - в сразу налитых преувеличенной печалью глазах дежурного, как сказал Семен Альтов, начинает светиться «зубная боль всего еврейского народа».
Лейтенант Моня был, наверное, самый необыкновенный еврей в истории флота. Кашерный спирт пил только с кашрутом. Не удивительно, что старпом приводил делегации посмотреть на него, мол, смотрите - единственный на флоте еврей-артиллерист!
Виноватый по определению в том, что его предки распяли Христа, сам он был не способен обидеть даже корабельную крысу. Глядя на него, как говорили в Жмеринке, всем хотелось Моню обнять и тихо плакать.
Родившись в Одессе, Сема в детстве чисто мыл шею. Ходил со скрипкой в музыкальную школу и тайком от бабушки на Пересыпи ел варенье из шелковицы. Пацан мог бы стать великим скрипачом, но стал морским офицером.
Увидев «покойничка» с веревкой на шее, дежурный с видом человека вырвавшегося только что из уксусного сумасшедшего дома втягивается в позвоночник. Становится еще меньше ростом.
Схватив бога за пейсы, в голове у потомка Моисея наступает большой бенц. Страх крепко обхватывает Моню холодными объятиями и сводит судорогой скулы. Кончик характерного носа, затвердевает, как сосок при оргазме у девушки. Попа втягивает брюки в зад. Его начинает как беременного, подташнивать.
В глазах зажигается безумие. Люди с таким выражением глаз на «гражданке» кончают самоубийством. Лейтенант, скорчив скорбную рожу, смотрит на повешенного как на страницу мацы. Начинается большой еврейский халеймес.
Моня обессилено садится на холодную попу, будто синагогальный еврей, творя молитву и воздевает руки к печальному библейскому лицу. Выдавив на лбу смешные морщины раздумья, страшным голосом восклицает:
- Оп-па-инь-ки! И зачем это ему понадобилось? - готовый рехнуться, Моня продолжает. - На тебе, такое выкинуть! Взял и умер посреди полного здоровья! - сморгнув чуть ли не заслезившимися глазами, дежурный крякает. - Что ж ты не дал мне додежурить?
Вспомнив, что для того, чтобы сохранить девственность на службе необходимо вертеть задницей, летюха вскакивает с мешка с макаронами и крысой начинает бегать по кладовке. Правда, забывает другую флотскую заповедь «Не суетись под командиром, а то он будет потеть и соскальзывать!»
- Рома! Не молчи на меня как глухонемой? - Моня со страдальческим выражением лица обращается к «жмурику», как сделала бы его крестная, коренная одесситка тетя Мура.
- Ой! Прости господи, нас грешных! - летюха начинает скорбно причитать заупокойным голосом на всю провизионку горестные иеремиады. - Горе-то, какое! - по трупному скрестив руки на груди, парень начинает раскачиваться. - Господи, сыне божий, помилуй и сохрани нас! Что ты наделал, родимый? Мы здесь - ты там, мы там - ты здесь!
Командиру тоже бы по одесски спросить: «Моня, что вы так колотитесь и свои глаза на меня смотрите? Не раскачивайте корабль нервами!», но начинает молиться по-своему:
- Вот крыса гималайская! Чтоб у этой корабельной гниды зеленый писюн лягушки на пятке вырос! Как ссать - чтоб носки снимал!
Неожиданно как скелет в рундуке, оживает репродуктор корабельной трансляции «Каштан». Динамик по-стариковски кашляет, вздыхает, будто не веря в свои силы, и замирает. В нем что-то булькает, словно кто-то разливает спирт по кружкам, но потом жестко и отрывисто звучит голосом вахтенного:
- Штурману срочно прибыть к старпому! - повседневная жизнь на корабле продолжалась.
Мужики вздрагивают, готовые перекреститься и испуганно переглядываются. Садятся спина к спине, с пониманием выдыхают. Командир вынимает из кармана пачку сигарет, готовый снова закурить. Лейтенант оборачивается и трясущимися пальцами выволакивает из пачки сигарету. Оба нервно закуривают, прогревая задние «втулки» сигаретной затяжкой все того же мятого термоядерного «Памира».
- Я имею вам что-то с-сказать! - заикаясь, начинает Соломон, у которого от умственного напряжения кончики ушей, похожие на бесовские рожки покрываются холодной испариной. - Ч-что делать то?
- Ты что глазами простыл? Не ори! Всю рыбу распугаешь, - замечает командир дежурному, у которого ум съеживается до угря на сером лице. - Что-что? Труп на борту! Надо снимать, иначе он нам не только биографию, но и все продукты испортит к чертовой матери!
- Ой, я вас умоляю, не тошните мне на нервы! - закусив губу, продолжает Моня, по лицу которого начинают бродить тени бестолковых размышлений. - Шо вы так кричите? Не делайте мне инфаркт! Я понимаю слова и вас уважаю, хотя забыл за что, - дежурный, к которому постепенно возвращается остаток рассудка поворачивается к командиру чтобы, как писал Исаак Бабель - получше «рассмотреть» его слова. - Тащ командир, слушайте сюда! Скажу вам как родному! Здесь давно не смешно! - лейтенант опять спрашивает. - Чё делать-то с этим трупным шлецеком?
- Чё-чё? Хрен через плечо! Снимать надо, вот чё!
- Как снимать? – Моня дергается, будто его сейчас будут бить. - Без доктора и военной прокуратуры нельзя, потом долго не «отмоемся» перед начальством, доказывая, что не мы его... это... того... - продолжает заикаться Моня, испуганно оглядываясь по сторонам, будто за ним уже пришли.
- Надо д-доложить по к-команде. Сами п-понимаете, за нед-доклад нам сделают большой б-бенц!
- Ну, спасибо Павлик Морозов, гроб на твою голову! Донос на себя написать - это у нас как пару пальцев обосс... - командир нехорошо смотрит на дежурного и привстает с мешка. - Ты меня за дурака держишь?
- Ойц, не г-говорите против в-ветра! Не н-надо меня с-смешить, я к вашему д-дураку еще даже не притрагивался. - Моня-шельма проглатывая буквы, отскакивает от командира.
Для драматургии корабельной жизни не хватает заместителя корабля по политической части. Только о нем вспомнил, как за дверью слышится звук крадущихся шагов. Внезапно звучит стук в броняшку и из коридора раздается по-кошачьи вкрадчивое мяуканье:
- Кормилец! Маслица у тебя нет?
Командир, чуть не захлебнувшись сигаретой, дергается, будто пронзенный электрическим разрядом. Лицо становится белым, а нижняя губа отвисает как у дохлого сома. Кремальера льстиво скрипит, и дверь открывается с легкостью перевернутого листа. В провизионку приплюснутый фуражкой осторожно, как крыса входит «инженер человеческих душ».
- А что вы здесь делае... - держась за клинкет, будто за мужское достоинство с буйным прыщом на бритой губе спрашивает с порога-комингса военный поп.
От увиденной картины у него скелет с дробным грохотом осыпается в трусы. Зам с чувством обреченности начинает тихо сползать по переборке как кровоподтек. Брякнувшись в обморок на палубу кузнечиком коленками назад, политрук с физиономией, вывернутой наизнанку тихо замирает грязной ветошью.
- Мать твою люсю, - резюмирует ситуацию сакраментальными словами командир.
Смотрит зрачки, трет уши, бьет по хитрой рыжей морде. Ничего не помогает. После влитых нескольких глотков корабельного спирта из уст зама шепотом звучит:
- Ух, ты!
- Вот тебе и «ух-ты барахты»! - посмотрев на зама, будто на кандидата в покойники, замечает командир. - Политзанятия проводим! - мрачно шуткует капитан 3 ранга юмором утопленника и рукой фокусника показывает на свежего «покойника». - Один уже не выдержал твоего марксистка-ленинского наследия.
Отошедший от первого шока ошарашенный мужик, встав с палубы, становится похож на сухого таракана с прищемленными дверью яйцами. С отшибленными мозгами большевик теряет последний разум. На оцепенелом лице отпечатывается полная паника и ужас.
В глотке сохнет, губы начинают нервно мандражировать куриной гузкой. Челюсть отвисает так, что командиру хочется хуком снизу закрыть ему рот. Зрачки выкатываются из глазниц и как ядра из петровской пушки-единорога начинают ошалело бегать по провизионке, сметая все на своем пути. На замполитовскую тоску жалко смотреть
- Что с ним? - спрашивает мертвым голосом примерзший к палубе политрабочий, глядя на висящего помощника.
- Умер…
В дурдоме «Ромашка» начинается паника номер восемь. Политработник обморочно-тихо впадает в транс. Мошонка втягивается, словно черепаха в панцирь, губы синеют. Он готов опять потерять сознание. В безумном ужасе мужик, слизнув пот с дрожащей нижней губы, обессилено оседает овсяной задницей на кучу грязной ветоши у переборки. Возникает ощущение, что садится на бочку с порохом и взрыв может произойти в любую минуту.
«Н-ничего себе, с-сходил за маслицем! Что делать? Вот ввязался в историю! Теперь шуму будет... - зам, которому ЧП на корабле перед поступлением в академию было меньше всего нужно, старается собрать в кучу разбегающиеся мысли. - Не знаю, не видел, не привлекался, не участвовал!»
Ищет на животе сердце, но не находит. Китель крякает, и организм тускло пукает. Вспоминаются крылатые слова Фаины Раневской «Грустной задницей радостно не пукнешь!»
- М-может отдышится? - замполит со спазмом в мозгах припадочно начинает нести пургу. - Давай с-спрячем его куда-нибудь!
- Не психуй! - командир обрывает бредятину зеленого зама и отправляет засаленный окурок в бочку с соленой капустой, где бычок недовольно пшикает от досады и затихает молью. - Кончай пороть дребедень! Ты со своими классиками скоро вообще чокнешься, глобус тебе в задницу! Подбери лицо, включай мозги и кончай хоронить коммунизм! Делом надо заниматься, труп убирать, - и шнуром отправляет замполита, нет, не в длительное эротическое путешествие по матушке Волге, а за старпомом.
Действуя на рефлексах, решительно берет трубку переговорного устройства на замасленной переборке, делает лицо фигой и начинает обрезание всему экипажу. Голосом, от которого подвахтенный у трапа чуть не падает с кормы, дает команду по кораблю:
- Доктору, срочно прибыть в провизионку, едрить дивизию ма-а-ать... ять... ять! - и добавляет, гад. - С вещами! - это он так нервно шутит.
Мать-перемать-ять из громкоговорителей несется по кораблю, сметая все на своем пути. Находит корабельного лекаря, который после десяти партий в шахматы с минером корабля безмятежно хрючит в лазарете на операционном столе под кварцевыми лампами. Кусает его за мягкое место, прерывая очередные эротические сновидения в разных позах с новой секретчицей штаба базы.
Подымает и заставляет собрать чеховский саквояж с набором юного слесаря-гинеколога. Этот доктор недавно, когда у командира был приступ триппера, пришел в каюту командира в дымину пьяный. Сделал укол в койку, обложил всех матом, сложил инструмент в командирскую противогазовую сумку и убыл восвояси. Командир смеялся так, что о боли в «келдыше» забыл.
Раздраженно идя на «зов вопиющего в пустыне», док материт неприкаянную судьбу и командира. «Вот так всегда! На праздник благодарности ни дождешься, а тут как чуть что - «с вещами», вошь лобковая!»
- Моня, швабра волосатая! Никого не пускать! - командир возбуждает дежурного и вместо того чтобы отправить его по дороге Христа в Иерусалим к Стене плача, командует. - Хорош яйца чесать! Задницу в руки и бегом за боцманом! - кому труп убирать, как не ему, хозяйственнику, и идет в рубку звонить в штаб базы, чтобы вызвать военную прокуратуру и труповозку из госпиталя.
- Есть! - с дисциплинированностью утопленника, готового к погребению, автоматически отвечает Соломон.
Помощник с видом стыдливого покойника продолжает парить под корабельными небесами. Мурлокотан сквозь склеенные ресницы, с философским интересом продолжает наблюдать за происходящим. Не каждому в жизни удается увидеть, как ведут себя окружающие после твоей смерти. Короче - смех и грех, а не жизнь на флоте!
Пока никого нет - все в разгоне, проныра Моня, вместо того чтобы быстро выполнить команду командира - шнуром искать боцмана, тихомолом организовывает маленький гембель.
Тайком от всех начинает с любопытством проверять содержимое провизионки. Заглядывает в бочки с гнилой квашеной капустой и солеными зелеными помидорами. Шмонает банки с ржавой воблой и мешки с сушенной картошкой-хрен гармошкой, где уже копошатся белые черви.
«Черви? Лихо! Пахнет «Потемкиным», - мимоходом думает лейтенант. - Хотя, черви - это не то, что мы едим, черви - это то, что нас едят!»
Ничего, не обнаружив, что бы его заинтересовало, лезет с любопытством в загашник баталера, где тот хранит припрятанные от всех банки с тушенкой и сгущенкой. Повертев дефицит, сует парочку под китель.
- Это я правильно зашел!
Висячий «крендель с ручками» мертво стиснув зубы, стоически терпит. От возмущения кончик скелета у него начинает судорожно сводить штопором, а в промежности уже чешется от нетерпения просто набить дежурному морду.
«Жмурик», зажав негодование в зубах, терпит как Зоя Космодемьянская, хотя видит, что с трубы, напротив, на него продолжает смотреть отсыревшая крыса. Неугомонный Моня-шельма не останавливается и лезет в святая-святых, где спрятаны от командира банки с красной икрой и камчатскими крабами.
- Ну, ты посмотри на этого патриота за мой счет! Шоб я всю жизнь так жил! - восхищается Соломон и вскрытые коробки быстро забрасывает старой ветошью как покойника землей.
- Моня! Я-ядрена вошь, - синий от волнения, помощник не выдерживает и набатным голосом, будто из-под крышки гроба, гремит погребальным колоколом. - Положи, сучонок, икру на место! Иначе глаз на жопу натяну!
С побелевшего дежурного от неожиданности слетает фуражка. Он в панике боком шарахается от крабов, будто от Командующего флотом. Резво влетает в куль с мукой. Споткнувшись о кучу гнилой ветоши, переворачивает в дребезги пополам коробки с яичным порошком. Попадает башкой в копченый свиной окорок и набивает шишак размером с кранец.
- Замолчи свой рот! Мама моя женщина, покойники, царство небесное, заговорили! Прости меня, царица небесная, заступница наша, - очередной раз, споткнувшись о прелые сети, Соломон почти в коматозном состоянии летит в кадку с селедкой, продолжая не своим голосом завывать. - Ведь не пил же вчера, не пил!
Лейтенант чтобы не искушать дальше палестинскую судьбу, ползет шлангом от противогаза вдоль «закромов Родины», роняя украденные банки. По пути к выходу из провизионки задевает радиотрансляцию, которая начинает материться голосом старпома:
- Куда делась эта дежурная проклять? Моня, ты где?
Хлопнув отшибленной броняшкой в провизионку вваливается корабельный доктор с недовольным возгласом:
- Кому тут нужна клиз... - на полуслове док осекается, одуревши смотря на висячего «покойника» и тут же вспотевает глазницами. - Чё? Ч-что это т-такое?
- Не «че», а кто! - поправляет друга академика Павлова, вернувшийся из ходовой рубки командир. - Наш баталер решил в рай попасть без очереди и покаяния! - кэп, скрипя зубами, пытается на пальцах объяснить ситуацию.
Доктор от волнения ничего не понимает. С кислой мордой, будто только что выпил стакан касторки, онемевшими губами спрашивает:
- От к-куда он взялся?
- От верблюда! Давай медицина, действуй!
Док, собирая разбегающиеся мысли, вместо того чтобы проверить «триангуляционную полосу на шее и трупные пятна в стадии гипостаза», щупает холодные щиколотки жмурика, но пульса от шока не чувствует, поэтому быстро выдает:
- Зачем я нужен? Медицина здесь бессильна... Лечить поздно, а покойников я с детства боюсь, - решительно берется за кремальеру двери, чтобы быстрее смыться из провизионки.
- Я не разбираюсь в похоронных обрядах, но сопли не жуйте, иначе «оно» завоняет быстро.
Доктор только это наставительно говорит, как в провизионке нарисовываются боцман и помощник военного прокурора.
Боцман от неожиданности окаменевает скулам. Крепкий мужик с вытаращенными от неожиданности глазами нецензурно мычит и тоже охреневает. «На пять минут нельзя без присмотра никого оставить, - озлобленно почесываясь, в туне хрюкает он. - Что-нибудь натворят эти раздолбаи, мама моя любимая!»
Пом прокурора от покойничка сразу же сереет, будто на забор натыкается. Волосы у него в ушах сводит судорогой и начинает бить лошадиная дрожь. Комсомольское сердце старшего лейтенанта начинает съеживаться и карабкаться по кривым ребрам погнутой грудной клетки. Это в детективах трупы душу не трогают, а в жизни - ладони сразу потеют, и воздуха не хватает.
Между командиром, боцманом, доктором и военной юстицей начинается веселая перепалка на тему: Кому снимать покойника с эшафота. Корабелы уговаривают старшего лейтенанта, как самого молодого из них заняться жмуриком для организации его свидания с патологоанатомом. Годковщину среди офицеров на флоте никто не отменял.
Страж Военного Уложения испуганно оглядывается, подтягивает сползающие брюки. Хлюпает носом и обреченно наклоняется к палубе. Горестно берет и ставит опрокинутую помощником банку. Встает на нее. Болтая фаберже, старается сохранить равновесие. Достает перочинный нож и смело хрясь им веревку выше головы Мурлокотана.
По логике событий «покойничек» должен сочно чмокнуться об пол. Ан-нетушки. Начинается шизофрения. Рома понимая, что висит высоко, не будь дураком, на ощупь идентифицирует «спасителя». Обнимает летюху за мальчишескую шею и... оживает, стараясь от счастья расцеловать тому макушку чуть ли не до крови. Впечатление - мертвый хватает живого за горло.
У будущего прокурора от ужаса глаза начинают медленно вылезать на лоб и меж лопаток сразу же вскакивают грабли. Коленки становятся ватными, ладошки потеют. В животе образовывается комок нервов, который никак не выплюнуть. Непроизвольно начинают дергаться кончики ушей как у легавой собаки.
Глядя на эту картину, командир впадает в интимную нирвану. Из него выходит последний воздух. Багровый от ужаса прокурорский работник с прибабахнутом видом, наоборот впрыскивает в ситуацию свежий адреналин. Наступает полный драбадан!
- Ты, падла совсем умом тронулся? С-сучий потрох! Х-хорек рваный! К-курвеныш! - с истошным криком, что тебе корабельный ревун в момент снятия корабля со швартовых, старлей начинает «воспитывать» помощника эфемизмами, после чего становится на килограмм легче. - Я т-тебе, хрен моржовый, п-повешусь!
Рома, сброшенный с рук как мокрица под каблук, хватает задницу в руки и бежит из провизионки. Помпрокурора рефлекторно хватает свиной окорок, и как палицей начинает крутить им над головой, круша все на своем пути.
Такого ветра ругани и визга в виде длинного ряда чисто русских идиоматических выражений и замысловатых проклятий корабль никогда не слышал. Ругаться матом не хорошо, но вещи надо называть своими именами!
По пути за Мурлокотаном прокурорский успевает живописно, с «картинками» обрисовывать прошлую, настоящую и будущую жизнь корабельного баталера, его мамы и папы «сделавшего» того не в то время и не тем местом. Ругательства, не переводимые на человеческий язык, летели пулями и как гвозди впивались в стальную обшивку корабля, пытаясь пришпилить нашего «покойника».
После пятнадцатиминутной военно-морской латыни прозвучали только три цивильных слова:
- ...на пятнадцать суток!!!
Мурлокотана от расправы на месте спасли только ноги.
Жили они счастливо, пока не встретили друг друга в училище, попав в одну роту и в один взвод. После окончания военной бурсы им бы к чертям собачим разбежаться по флотам, но по закону подлости они попали не только на один флот, но в одну тихоокеанскую эскадру и на один корабль. Для полного «счастья» их семьи впоследствии получили квартиры на одной лестничной площадке.
Звание старшего лейтенанта они получили одновременно, а вот капитан-лейтенанта - командиру дали, а помощника за пьянство Командующий флотом разжаловал до лейтенанта и отправил на снабжение. Очередное звание они получили опять вместе. Командиру присвоили «капитана 3 ранга», помощнику - «старшего лейтенанта».
Со временем характеры друзей портились все больше и больше. Особенно у командира, которого за глаза все звали «Ходячий триппер». Командир уходил от одного триппера к другому, делая перерыв для успешной сдачи кораблем курсовых задач. Кэп о болезни сильно не беспокоился, зная, что на флоте от триппера еще никто не умирал. Однажды в госпитале каптри хотели ампутировать его «хомячка», которого женщины называли «хорьком», но хирург сжалился:
- Пусть живет! Если не он будет командовать флотом, то кто?
Роман с морально-аморальной душой радовался болезни одноклассника и любил невзначай, но со значением в голосе, промурлокотанить в его присутствии:
- Лучше иметь мягкий характер, чем твердый шанкр!
У помощника по-старинному баталера и подшкипера в одном лице, то есть «заведующего провизией и раздачей водки», было взысканий как у дурака фантиков. Наказания клубились над ним, улетали, возвращались и снова, словно шершни впивались в его зад. После очередной командирской клизмы баталер всегда отвечал:
- Выговор не сифилис, не передается!
Сказать что Мурлокотан пил - это ничего не сказать. Он был катастрофой. Можно было бы написать, что он пил, словно сапожник, но так как история морская, то напишу - пил как рыба. Рома не раз заколдовывался от пьянства, но друзья как волшебники его расколдовывали.
Командиру за Мурлокотана доставалось от комбрига, после чего «Ходячий триппер», сея опустошение, начинал орать на помощника еще на пирсе за сто метров до корабля. Старлей все придирки командира переносил спокойно, зная флотский постулат - «Начальник наказан и подчиненному хорошо!», но всякому терпению приходит конец.
После очередной вздрючки Роме бы поспать и все забыть, ан-нет, он не выдерживает и в кают-компании, за обедом, ковыряясь вилкой в пробегающем по столу таракане, трезвым как никогда голосом говорит командиру:
- Будешь меня еще доставать - повешусь! Назло тебе. Попомнишь тогда меня - почерпаешь тогда дерьмо ложками!
- Вот удивил ежа голой попой. Иди, удавись - на флоте будет на одного придурка меньше, - через плечо бросает командир и повернувшись лицом к помощнику добавляет. - Куда тебе вешаться? Ты же кроме своего «келдыша» в руках давно ничего не держал.
«Раз так, я тебя родной проучу, пристрою к могилке!» - выпустив воздух через глаза, думает в прострации помощник, забыв, что думанье на флоте приводит к выговорам, суду чести и увольнению.
Начинается занимательная история из жизни флотских самоубийц. Щурясь от счастья нагадить командиру, Мурлокотан с суицидальной улыбкой идет внутрь корабля в неподвижно-сумрачную, как подвал провизионку, где хранится продовольствие.
После корабельного шума и лязга наверху - в трюмной без иллюминаторов каптерке сказочно тихо, холодно и сыро. Тянет прелой ветошью и сыростью. Приторный запах тухлой рыбы здесь не выветривался даже при включенной вентиляции.
Рома садится на куль с картошкой, чуя ее живую гнилую плоть, чтобы перекурить и обдумать простой вопрос: «Как повеситься и не умереть?»
Дососав окурок, решительно встает и из пятилитровой канистры с надписью «Мышьяк» наливает для смелости кружку неразбавленного спирта. Стоя, не кряхтя, выпивает залпом. Занюхивает обшлагом замасленной «кольчужки». Хрустит, будто сушеным тараканом, соленым огурцом, выловленным в синюшной бочке. Высморкавшись одной ноздрей в угол, начинает действовать-злодействовать.
Переодевается в хрустящую робу аспидного цвета, чтобы если что, не испачкать дерьмом брюки. Берет бухту каната, отрезает шкерт - флотскую веревку. Изучающе смотрит на подволок-потолок баталерки. Выбирает крепкий бимс - поперечную балку, которая должна выдержать его вес. Перебрасывает через нее веревку и закрепляет морским узлом за неработающий пожарный гидрант в углу провизионки.
Берет пустую цинковую банку из-под макарон, переворачивает вверх дном и ставит под болтающейся веревкой. Примеряясь, встает на самодельный эшафот - вес держит. «Это хорошо!» - радостно думает чудак.
Не спеша, будто всю жизнь это делал, сноровисто вяжет пеньковую петлю на веревке, смазывая ее мылом. Как бы профессионально проверяет на растяг. Над Мурлокотаном появляется сияние как над придурком. Рома с удовлетворением опять присаживается на мешок и закуривает как бы «последнюю» сигарету для рокового прощания.
Доцедив окурок, встает и к петле присобачивает страховку - вторую веревку, которую пропускает сзади под робой и крепко привязывает ее к ремню брюк. Конец петли привязывает прямо к бимсу. Встает на плаху эшафота, подтягивает «страховку» к пупку и сует в петлю голову. Напоследок озирается вокруг, помня флотский постулат - «Оглянись вокруг себя, не «имеет» ли кто тебя!»
С красной рожей, похожей на одинокий пионерский галстук и решительно выбивает подставку из-под ног. Душа Мурлокотана квакает, смиренно повисает клизмой на второй веревке и окаменевает укором всему живому.
Роман, прикрывшись самим собой, начинает в одиночестве покачиваться на страховке. Мудрые люди меня поправят - одиночество это не когда ты один, а когда тебя некому забрать из морга.
Мурлокотан ждет друга-командира. Висит хорошо, серьезно. Не портянкой на заборе, а как настоящий повешенный. Служебные заботы постепенно выходят из него. Чтобы скоротать время для достоверности ситуации тренируется заострить лицо и примеряет новое положение рук. В полумраке голова на обессиленной шее валится набок как у настоящего «жмурика». Жуть.
Вместо того чтобы задуматься о том, как бросить пить и начать служить, Мурлокотана начинают тараканить риторические вопросы: «А если и вправду бы я умер, что делали бы мои обормоты? Как организовали похороны? Не зажали ли бы их?
«Смертного» узелка, как у нормальных людей, белья, полотенец, на коих гроб будут нести, у меня тоже нет. Кто, что говорил бы и как себя вел? Скорбели бы мои архаровцы, убиваясь о безмерной потере?»
Поправив веревку под затекшей шеей, Рома, прикрыв глаза черным юмором, пытается заглянуть в бездну. Хочет представить, как поедет на кладбище, и как его там будут хоронить.
«В старорежимные времена все было бы просто. Плотно обернули парусиной еще не разложившийся труп, зашили, привязали колосники к ногам, рассеянного корабельного попа с молитвой в изголовье. Пару слов и бульк, скажет морская вода своеобразному морскому гробу за бортом…» - мужик переводит дыхание.
«Сейчас посложнее, но хоронить, наверное, будут, так как служим - весело, с матом и флотскими закидонами.
После первого нерва тело быстро-быстро завернут мешком в простынь. На труповозке законопатят в морг госпиталя, если там будет место, для встречи с патологоанатомом». - Рома вздрагивает.
С потолка-подволока на висок падает одинокий таракан и, заглянув в ошалелые глаза «покойнику» со страха пропадает в штанах мужика.
Мурлокотан вспоминает случай на соседнем корабле. Там артиллериста, неожиданно скончавшегося на службе от инфаркта, завернули в ковер, взятый из кают-компании. Положив на багажник стареньких «Жигулей» секретчика, прикрутили веревками и повезли в морг.
По дороге от переживаний сопровождающие завернули в забегаловку с горя остограмиться. Поставили машину под окнами. Выходят, а ковра на багажнике… нет. Веревки срезаны. Три дня весь гарнизон искал труп. Когда нашли ковер, то воров не посадили. Они были седые. Ужасть!
«Командир, в сердцах выругавшись, «умер, гад, чтобы не служить», начнет думать, кого пристегнуть к этому тусклому делу. Все станут ждать, когда придет за телом жена. Старпом озадачится мыслью - где взять гроб?» - Рома думает правильно.
Не зря же Александр Сергеевич Пушкин в свое время говорил: «Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет!» В военно-морской базе конторы по ритуальным услугам не было, поэтому на флоте жизнь и смерть тебе обеспечивают товарищи.
«Далее выпишут в тылу два пустых ящика из-под порохов и боцман на свой рост, не снимая мерки, соорудит гробовину, - Рома продолжает похоронить. - Обобьют сверху кумачом, взятым у боцмана и черным крепом, роль которого будет играть подкладка тужурки. Внутри постелят простынь, под голову положат старую свернутую шинель, на дно - сушеных водорослей, чтоб было помягче. Чем не классическое последнее пристанище для настоящего моряка?»
Это лучше, чем в футляре от контрабаса, как это было однажды в Доме офицеров, когда скончался дирижер базового оркестра.
- Интересно, во что меня оденут и положат в гроб? - вслух спрашивает себя Мурлокотан. - Костюма у меня то нет, а парадная лейтенантская тужурка давно «переведена» в повседневную и лоснится как шпроты в банке. Ну ладно, бог простит! Зато белая тужурка новая, - Рома продолжает вслух рассуждать. - Орлы могут ее на меня напялить для разнообразия. Дешево, празднично и весело. Главное, чтобы трико не одели, а то все подумают, что на футбол собрался... - мужик печально усмехается.
«Обувь должна быть правильной - черные полуботинки, а то могут с дуру натянуть по горло белые тапочки, что втихаря от всех шьет «для души» химик.
Вот незадача, черные брюки с «парадки» тоже засалены. Ничего - в гробу жопу не видно, хотя, конечно, лучше бы похоронили бы в недавно купленном югославском плаще, в пику жене, а то достанется ее новому мужу. Что потом?
Если приедут мать с отцом, тогда придется «ехать» на родину «грузом 200», а если нет - зароют, засранцы, в скалах на мысе Могильный. Правда, там места мало, но ничего, притулюсь как-нибудь с краюшку.
Цинковый ящик кто будет паять? Боцман? Или на плавказарме? - помощник продолжет фантазировать. - Лучше бы наш Петрович, он добросовестный, не то, что эти лодыри в мастерских.
Будут ли крест и венки? Напомнить, чтобы не забыли иконку в руки вложить! Кого пошлют в морг? Дружка Валерку на старенькой полуторке или чумного Саню-минера на мотоцикле с коляской?
Забавно посмотреть, что будут делать, когда выгрузят гроб? Надеюсь, как полагается домовину скорбно поднесут к подъезду дома. К крышке гроба приколотят фуражку. Крышка без фуражки, что храм без креста. Жалко, что «дубов» не дослужился как командир.
Поставят на табуретки, вскроют крышку, поправят вверх отвисший подбородок, растрясенный на безумной дороге. Надо постараться, глядя на окружающих, сделать вид, что лежу пластом и никого не узнаю.
Интересно, вложат ли в руки образок или для разнообразия сунут табличку с фамилией? Юмористов в экипаже хватает, с них станется. Вынесут ли венки, цветы, нарванные в сопках? Будет ли жена публично как припадочная биться головой о табуретки в истерике: «Закопайте меня вместе с ним!» или нет? Кровушки со своими гулянками я у нее попил достаточно, что скрывать!
Не занося в квартиру с деланными лицами, чуть ли не бегом четыре морячка веселой рысцой, надеюсь, не за деньги, а из уважения поскачут на кладбище. Буду колыхаться вместе с белой простынею на плечах матросов. Не забыли бы караул для последнего салюта и пьяный оркестр, как это было недавно, когда хоронили начальника службы связи».
Вдалеке кладбище, расположенное на скалистом утесе смотрело на океанские дали, где билось сердце океана. Убогий погост навевал простые мысли о бренности человеческого существования и тщетности человеческой жизни.
Воистину - ничего в могилу не заберешь и служебная суета - это прах. Жаль, что это мы понимаем, когда безвозвратно теряем близких, друзей и товарищей. Смерть дает понятие Жизни! Хотя, смерть существует только среди живых, для мертвых ее нет!
«На небольшом погосте оркестр из трех человек и протертого барабана с быстрой дробью проиграет душещипательную траурную музыку, которую я, наверное, не услышу, так как буду зябнуть в кладбищенской земле, - глядя закрытыми глазами на переборку, думает баталер. - Похороны, надеюсь, будут с оттенком праздника и победы над службой! Главное - на кладбище в гробу не сесть и не сказать, что я живой! А то начнется радость, смех, хлопушки начнут взрывать».
Мурлокотан открывает глаза с ощущением, что на него кто-то смотрит. Напротив, на трубе сидит черная крыса, готовая прыгнуть на мужское естество и изжевать «келдыш» в лохмотья. Встретившись с ее алчным взглядом, мужик с испугом вздрагивает и вслух чешет промежность:
- Черт тебя побери!
«На пятачке кладбища между «буденовок» - старых замшелых четырехгранных конусов со звездочками наверху места для мертвых мало. Поэтому ребята, выстроившись цепочкой между подгнивших крестов на могильных, заросших полынью бугорках, гроб, наверное, станут передавать на руках, - с нехорошей улыбкой глюкает старлей, в душе как бы примерившись с участью живого висельника.
- Слова на панихиде, будут по-военному кратки и лаконичны. Никто не будет выть, рваться прыгнуть в отрытую могилу и причитать: «На кого ты нас покинул? Как же мы без тебя?» Некому будет сказать на языке Библии: «Господи, почему ты забираешь у нас самых лучших?»
А как хочется, чтобы ребята сказали добрые слова, которые на службе мало слышал. Хорошие слова можно услышать и из могилы.
Будет глухо стучать земля о сухую крышку гроба, но я, надеюсь, этого не услышу. Короче - похоронят, глубоко зароют, что бы ни выскочил и не вернулся на корабль. Поставят крест или палку со звездой, вынутой из моей задницы в которую недавно загнал командир за отсутствие у матросов кальсон».
Как насмешка Судьбы поблизости через переборку из матросского кубрика доносилась музыка. Кто-то на гитаре исполнял песню Владимира Высоцкого «Мои похороны»:
Так почему же я лежу, их не напугаю,
Почему я не заржу, дурака валяю.
Я ж их мог прогнать давно выходкою смелою,
Мне бы взять, пошевелиться, но глупостей не делаю…
«Вернутся, как пить дать, с кладбища почти бегом. Помыв руки, быстро сядут за поминальную трапезу с нехорошей тишиной и теплой водкой, полученной старпомом по «мертвой» справке в военторге, так как на флоте идет стратегическая операция «Трезвый офицер!» Хотя похороны без водки, что гроб без покойника!» - свыкнувшись со своей ролью, Мурлокотан продолжает добросовестно ее исполнять.
«В комнате единственное зеркало будет завешено военно-морским флагом. Бледный свет одинокой восковой свечи, будет высвечивать глубокую тайну смерти. Стол, оживленный бутылками со спиртом, настоянном на помете бурундуков поднимет настроение. К концу поминальной трапезы начнут чокаться стаканами, а потом могут песняка вдарить и плясовую зарядить».
У Мурлокотана, похудевшего от видений до состояния кащея, перехватывает дыхание. В глазах начинает щипать. Ему, будто наяву, с оттенком безумия видится свежевырытая яма и пара, торчащих на бруствере неприкаянных лопат. Даже чувствуется могильный запах сырости.
Он, оглянувшись, замирает, хорошо представляя, как лежит в полной темноте под крестом один-одинешенек в глубине холодных скал на не прибранном кладбище. Слышит шуршание червей, которые его едят, а он не может их отогнать.
Смертельный холод провизионки проникает под волглую робу, пугая скрюченное тело. С подволока капает ржавый конденсат.
«Вжившись» в роль до Ромы, охваченного отходной истомой, доходит холодный ужас - Его нет! Совсем и нигде! Он начинает понимать - Все останется! Но все - не твое! А твоя лишь вот эта жизнь… в петле!
В «последний» час Мурлокотан чувствует, что сейчас в нутро вошло нечто такое, чего он еще понять не может. Если это не край бездны, в которую он пытается заглянуть, то, что тогда?
Роман со сведенными судорогой зрачками глаз старается, как послушник монастыря умерщвлить плоть, но у него это не получается. С видом теряющего разум покойника, баталер пугается неописуемой Вечности. Сердце проваливается в кошмар. Мужик чувствует, что растворяется в Космосе. Ему становится страшно и жалко себя живого, молодого и здорового до хруста в суставах.
Мурлокотану кажется, что этой ситуации не будет конца. Втянув голову в плечи, понимает, что горе все-таки не должно быть вечным. Беда должна когда-то кончиться. «Когда же, зараза, кто-нибудь придет?» - немея, с ужасом думает Мурлокотан и начинает хлопать руками по карманам ища сигареты. Закуривает.
День мучительно и тягуче вытекал через открытые задвижки вентиляции. Пурпурный глаз приморского солнца освещал артиллерийские стволы и грозные ракетные установки.
По акватории базы бодро раздавался добротный мат оперативного дежурного, который на всю округу лаялся с командиром рейда. Над аванпортом, раскинув облупленные крылья, плавно парил альбатрос океанов, вертя в полете головой как на шарнирах.
На трипперном лице кэпа из-за отсутствия в ходовой рубке эсминца стойкого алкогольного перегара появляется вопрос: «Куда зашхерился этот чертеняка?» Начинаются поиски злыдня по всему эсминцу. Командир, в облике страдальца-работяги с сосредоточенным лицом иезуита начинает лично проверять кандейки и пайолы корабля, распространяя вокруг себя жажду немедленной половой расправы над подчиненным.
В каюте помощника нет. В кают-компании тоже. Нет его и в лазарете. В библиотеку заходить глупо. Ищет по рундучным, вентиляционным шахтам, в шлюпках и кокпике, по топливным цистернам и водяным емкостям. Заглядывает даже к веселым акустикам, которые кроме Аллы Пугачевой никого не признавали.
- Вахта-а! Помощник с корабля не сходил? - - орет командор на раскачивающийся трап.
- Нет, товарищ командир!
«А правда, куда он с «подводной лодки» денется? - думает командор, не ленясь заглянуть в гальюн - главный центр воспитательной работы на корабле. - Может, помощник случайно проглотил веревку?» - но и в этом храме убогих бытовых услуг алконавта нет.
Триппероносец, багровея от нетерпения, идет в провизионку. С разгоряченным видом открывает дверь. Протяжно скрипят ржавые петли «броняшки». От сквозняка жалобно звякают цинковые ведра в углу и... «жмурик» проглатывает сигарету.
Командир видит страшную картину, которая могла быть нарисована только смертью. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» - как говорил словами родных осин один из русских классиков.
По-современному это звучит кратко - полная жопа! Не подумайте, что это часть тела. На флоте жопа - это событие, а вот полная жопа - это чрезвычайное происшествие.
Надподвзбзднув, каптри чернеет лицом и застывает как надгробный памятник самому себе. На сердце накатывает волной цепкая холодная жуть. Ошеломленный капитан, стиснув зубы, впервые в жизни по настоящему дрейфит.
Помощник Рома, намертво привязанный к веревке колючей пеньковой петлей, висит под подволоком, будто херувим, только без крылышек. Висит совершенно неподвижно. Голова с полуоткрытым ртом на цыплячьей шейке свесилась набок. Жиденькие волосики на лбу, будто на лобке адмиральской вдовы сбились в кокон. По его выражению лица видно, что все проблемы им на службе решены.
По хитрому лицу «жмурика» ползет, прихрамывая на колено, помойная муха. Две бледные руки неподвижно висят обрубленными плетьми в виде сосисок. С посиневших губ капает на мертвый подбородок кварцевая слюна с запахом протухшей селедки. Глазки прикрыты спиртовой поволокой. Все трупно и неподвижно как сама могила. Скверная картина, а главное - неразрешимая.
- Еп-ть! Лишь бы без дела поболтаться, тараканья сиська! - с сумасшедшими глазами судорожно восклицает белый, похожий на холодильник командир. - Опять не стрижен, в грязной робе и не чищеных ботинках, - кэп начинает в сердцах молиться своеобразным образом, с досады зло пиная мешок с макаронами.
В сердце командира наступает киммерийская ночь, во рту - скучно. Душа от созерцания мощей Мурлокотана покрывается саваном нервного тумана. Печень начинает давать перебои, а ум с надрывом уходит в триппер. Офицер застывает на месте, будто Медный всадник Э.-М. Фальконе впервые перед ленинградцами в 1782 году.
Темный ужас заползает каптри в ширинку, съеживает там крайнюю плоть и волной холодных мурашек начинает ползти на пупок. Растекается все выше и выше к горлу. Застревает там клубком нервов.
Помощник сквозь прикрытые веки с наслаждением, молча наблюдает сквозь ресницы за реакцией командира. «Фью? Доигрался балда? - злорадствует в душе Рома. - Погоны жмут в плечах? Теперь наговоришься от души с прокурором. Отольется тебе мой геморрой сторицей. Узнаешь почем фунт лиха и сколько пятаков в алтыне!»
Командир, стараясь проглотить испуг, плюхается на могильно пахнувший мешок сушеной картошки, который издает зловещий стон. Начинает вертеть головой, чтобы загнать мозги в уши, из которых те начинают от нервного напряжения вылазить.
Не отрываясь чокнутым взглядом от «покойника» выуживает корявыми пальцами из пачки влажную как мох душераздирающую сигарету «Памир». Со свистом закуривает. Затягивается будто трубкой акваланга. Тяжело дышит, нервно перегоняя, обслюнявленный сигаретный бычок из одного угла рта в другой. По баталерке начинает распространяться табачное зловоние, отдающее горелой человечиной.
В голове кэпа в мгновения прокручивается всё, что его ждет впереди: разборы «полетов» на уровне Командующего флотом, похороны, паркомиссия, изгнание из партии, снятие с должности, суд, разжалование до матроса, увольнение с флота без прописки и пенсии. Все в ярких картинках, с намотанными нервами на кулак. Начинается служивая головная боль. Хоть саму вешайся!
Отдышавшись, капитан 3 ранга начинает понимать, что попал в кучу дымящегося дерьма. Лежит в ней пластом, словно горчичник, а лопаты - нет. С пресной физиономией сушеной воблы командир задается прагматическими вопросами: «Что же теперь делать? Труп на корабле - это тебе не баба в койке!» Кэп, прожигая взглядом переборку, переводит дыхание.
«Вынимать из петли? Но как? Этот придурок хоть и тощий как селедка, но все равно тяжелый. Не дай бог еще придавит собою. Да и висит высоковато. Нужна помощь. А главное свидетелей то нет. Вдруг кто-нибудь подумает, что это он его?»
- Ладно, умерла, так умерла, - быстротечность жизни толкает к действиям.
«Ходячий триппер» решительно встает. Высмолив сигарету, решительно вздыхает. Гасит вонючий окурок о каблук и отправляет его щелчком в паелы. Смачно высморкавшись в угол, резко берет трубку-банан корабельной громкоговорящей связи «Каштан». Нюхает ее и вздрюченным голосом обжигает микрофон:
- Дежурному по кораблю срочно прибыть в провизионку!
Командирская команда, отдающая эхом «твоюмать!» начинает скакать внутри корабля, словно черт, спотыкаясь о трапы и броняшки дверей. Головная боль командира со скоростью торнадо начинает распространяться по всему кораблю.
Через некоторое время с поспешностью вора, пойманного на месте преступления, перед кэпом предстает дежурный по кораблю. Лейтенант по имени Соломон с дебильно-жизнерадостным видом спрашивает:
- Кого хороним? - это была такая дежурная корабельная шутка.
Соломон, сам похожий на повешенного за грехи перед человечеством, в позе верноподданности и радостной придурковатости, с бабьим любопытством заглядывает через плечо командиру. Увидев висящего «покойника», на морде лица лейтенанта вянет улыбка, будто забытый букетик на холмике могилки. Обомлев, тихо русско-еврейским говором бормочет:
- А где у нас случилось? - в сразу налитых преувеличенной печалью глазах дежурного, как сказал Семен Альтов, начинает светиться «зубная боль всего еврейского народа».
Лейтенант Моня был, наверное, самый необыкновенный еврей в истории флота. Кашерный спирт пил только с кашрутом. Не удивительно, что старпом приводил делегации посмотреть на него, мол, смотрите - единственный на флоте еврей-артиллерист!
Виноватый по определению в том, что его предки распяли Христа, сам он был не способен обидеть даже корабельную крысу. Глядя на него, как говорили в Жмеринке, всем хотелось Моню обнять и тихо плакать.
Родившись в Одессе, Сема в детстве чисто мыл шею. Ходил со скрипкой в музыкальную школу и тайком от бабушки на Пересыпи ел варенье из шелковицы. Пацан мог бы стать великим скрипачом, но стал морским офицером.
Увидев «покойничка» с веревкой на шее, дежурный с видом человека вырвавшегося только что из уксусного сумасшедшего дома втягивается в позвоночник. Становится еще меньше ростом.
Схватив бога за пейсы, в голове у потомка Моисея наступает большой бенц. Страх крепко обхватывает Моню холодными объятиями и сводит судорогой скулы. Кончик характерного носа, затвердевает, как сосок при оргазме у девушки. Попа втягивает брюки в зад. Его начинает как беременного, подташнивать.
В глазах зажигается безумие. Люди с таким выражением глаз на «гражданке» кончают самоубийством. Лейтенант, скорчив скорбную рожу, смотрит на повешенного как на страницу мацы. Начинается большой еврейский халеймес.
Моня обессилено садится на холодную попу, будто синагогальный еврей, творя молитву и воздевает руки к печальному библейскому лицу. Выдавив на лбу смешные морщины раздумья, страшным голосом восклицает:
- Оп-па-инь-ки! И зачем это ему понадобилось? - готовый рехнуться, Моня продолжает. - На тебе, такое выкинуть! Взял и умер посреди полного здоровья! - сморгнув чуть ли не заслезившимися глазами, дежурный крякает. - Что ж ты не дал мне додежурить?
Вспомнив, что для того, чтобы сохранить девственность на службе необходимо вертеть задницей, летюха вскакивает с мешка с макаронами и крысой начинает бегать по кладовке. Правда, забывает другую флотскую заповедь «Не суетись под командиром, а то он будет потеть и соскальзывать!»
- Рома! Не молчи на меня как глухонемой? - Моня со страдальческим выражением лица обращается к «жмурику», как сделала бы его крестная, коренная одесситка тетя Мура.
- Ой! Прости господи, нас грешных! - летюха начинает скорбно причитать заупокойным голосом на всю провизионку горестные иеремиады. - Горе-то, какое! - по трупному скрестив руки на груди, парень начинает раскачиваться. - Господи, сыне божий, помилуй и сохрани нас! Что ты наделал, родимый? Мы здесь - ты там, мы там - ты здесь!
Командиру тоже бы по одесски спросить: «Моня, что вы так колотитесь и свои глаза на меня смотрите? Не раскачивайте корабль нервами!», но начинает молиться по-своему:
- Вот крыса гималайская! Чтоб у этой корабельной гниды зеленый писюн лягушки на пятке вырос! Как ссать - чтоб носки снимал!
Неожиданно как скелет в рундуке, оживает репродуктор корабельной трансляции «Каштан». Динамик по-стариковски кашляет, вздыхает, будто не веря в свои силы, и замирает. В нем что-то булькает, словно кто-то разливает спирт по кружкам, но потом жестко и отрывисто звучит голосом вахтенного:
- Штурману срочно прибыть к старпому! - повседневная жизнь на корабле продолжалась.
Мужики вздрагивают, готовые перекреститься и испуганно переглядываются. Садятся спина к спине, с пониманием выдыхают. Командир вынимает из кармана пачку сигарет, готовый снова закурить. Лейтенант оборачивается и трясущимися пальцами выволакивает из пачки сигарету. Оба нервно закуривают, прогревая задние «втулки» сигаретной затяжкой все того же мятого термоядерного «Памира».
- Я имею вам что-то с-сказать! - заикаясь, начинает Соломон, у которого от умственного напряжения кончики ушей, похожие на бесовские рожки покрываются холодной испариной. - Ч-что делать то?
- Ты что глазами простыл? Не ори! Всю рыбу распугаешь, - замечает командир дежурному, у которого ум съеживается до угря на сером лице. - Что-что? Труп на борту! Надо снимать, иначе он нам не только биографию, но и все продукты испортит к чертовой матери!
- Ой, я вас умоляю, не тошните мне на нервы! - закусив губу, продолжает Моня, по лицу которого начинают бродить тени бестолковых размышлений. - Шо вы так кричите? Не делайте мне инфаркт! Я понимаю слова и вас уважаю, хотя забыл за что, - дежурный, к которому постепенно возвращается остаток рассудка поворачивается к командиру чтобы, как писал Исаак Бабель - получше «рассмотреть» его слова. - Тащ командир, слушайте сюда! Скажу вам как родному! Здесь давно не смешно! - лейтенант опять спрашивает. - Чё делать-то с этим трупным шлецеком?
- Чё-чё? Хрен через плечо! Снимать надо, вот чё!
- Как снимать? – Моня дергается, будто его сейчас будут бить. - Без доктора и военной прокуратуры нельзя, потом долго не «отмоемся» перед начальством, доказывая, что не мы его... это... того... - продолжает заикаться Моня, испуганно оглядываясь по сторонам, будто за ним уже пришли.
- Надо д-доложить по к-команде. Сами п-понимаете, за нед-доклад нам сделают большой б-бенц!
- Ну, спасибо Павлик Морозов, гроб на твою голову! Донос на себя написать - это у нас как пару пальцев обосс... - командир нехорошо смотрит на дежурного и привстает с мешка. - Ты меня за дурака держишь?
- Ойц, не г-говорите против в-ветра! Не н-надо меня с-смешить, я к вашему д-дураку еще даже не притрагивался. - Моня-шельма проглатывая буквы, отскакивает от командира.
Для драматургии корабельной жизни не хватает заместителя корабля по политической части. Только о нем вспомнил, как за дверью слышится звук крадущихся шагов. Внезапно звучит стук в броняшку и из коридора раздается по-кошачьи вкрадчивое мяуканье:
- Кормилец! Маслица у тебя нет?
Командир, чуть не захлебнувшись сигаретой, дергается, будто пронзенный электрическим разрядом. Лицо становится белым, а нижняя губа отвисает как у дохлого сома. Кремальера льстиво скрипит, и дверь открывается с легкостью перевернутого листа. В провизионку приплюснутый фуражкой осторожно, как крыса входит «инженер человеческих душ».
- А что вы здесь делае... - держась за клинкет, будто за мужское достоинство с буйным прыщом на бритой губе спрашивает с порога-комингса военный поп.
От увиденной картины у него скелет с дробным грохотом осыпается в трусы. Зам с чувством обреченности начинает тихо сползать по переборке как кровоподтек. Брякнувшись в обморок на палубу кузнечиком коленками назад, политрук с физиономией, вывернутой наизнанку тихо замирает грязной ветошью.
- Мать твою люсю, - резюмирует ситуацию сакраментальными словами командир.
Смотрит зрачки, трет уши, бьет по хитрой рыжей морде. Ничего не помогает. После влитых нескольких глотков корабельного спирта из уст зама шепотом звучит:
- Ух, ты!
- Вот тебе и «ух-ты барахты»! - посмотрев на зама, будто на кандидата в покойники, замечает командир. - Политзанятия проводим! - мрачно шуткует капитан 3 ранга юмором утопленника и рукой фокусника показывает на свежего «покойника». - Один уже не выдержал твоего марксистка-ленинского наследия.
Отошедший от первого шока ошарашенный мужик, встав с палубы, становится похож на сухого таракана с прищемленными дверью яйцами. С отшибленными мозгами большевик теряет последний разум. На оцепенелом лице отпечатывается полная паника и ужас.
В глотке сохнет, губы начинают нервно мандражировать куриной гузкой. Челюсть отвисает так, что командиру хочется хуком снизу закрыть ему рот. Зрачки выкатываются из глазниц и как ядра из петровской пушки-единорога начинают ошалело бегать по провизионке, сметая все на своем пути. На замполитовскую тоску жалко смотреть
- Что с ним? - спрашивает мертвым голосом примерзший к палубе политрабочий, глядя на висящего помощника.
- Умер…
В дурдоме «Ромашка» начинается паника номер восемь. Политработник обморочно-тихо впадает в транс. Мошонка втягивается, словно черепаха в панцирь, губы синеют. Он готов опять потерять сознание. В безумном ужасе мужик, слизнув пот с дрожащей нижней губы, обессилено оседает овсяной задницей на кучу грязной ветоши у переборки. Возникает ощущение, что садится на бочку с порохом и взрыв может произойти в любую минуту.
«Н-ничего себе, с-сходил за маслицем! Что делать? Вот ввязался в историю! Теперь шуму будет... - зам, которому ЧП на корабле перед поступлением в академию было меньше всего нужно, старается собрать в кучу разбегающиеся мысли. - Не знаю, не видел, не привлекался, не участвовал!»
Ищет на животе сердце, но не находит. Китель крякает, и организм тускло пукает. Вспоминаются крылатые слова Фаины Раневской «Грустной задницей радостно не пукнешь!»
- М-может отдышится? - замполит со спазмом в мозгах припадочно начинает нести пургу. - Давай с-спрячем его куда-нибудь!
- Не психуй! - командир обрывает бредятину зеленого зама и отправляет засаленный окурок в бочку с соленой капустой, где бычок недовольно пшикает от досады и затихает молью. - Кончай пороть дребедень! Ты со своими классиками скоро вообще чокнешься, глобус тебе в задницу! Подбери лицо, включай мозги и кончай хоронить коммунизм! Делом надо заниматься, труп убирать, - и шнуром отправляет замполита, нет, не в длительное эротическое путешествие по матушке Волге, а за старпомом.
Действуя на рефлексах, решительно берет трубку переговорного устройства на замасленной переборке, делает лицо фигой и начинает обрезание всему экипажу. Голосом, от которого подвахтенный у трапа чуть не падает с кормы, дает команду по кораблю:
- Доктору, срочно прибыть в провизионку, едрить дивизию ма-а-ать... ять... ять! - и добавляет, гад. - С вещами! - это он так нервно шутит.
Мать-перемать-ять из громкоговорителей несется по кораблю, сметая все на своем пути. Находит корабельного лекаря, который после десяти партий в шахматы с минером корабля безмятежно хрючит в лазарете на операционном столе под кварцевыми лампами. Кусает его за мягкое место, прерывая очередные эротические сновидения в разных позах с новой секретчицей штаба базы.
Подымает и заставляет собрать чеховский саквояж с набором юного слесаря-гинеколога. Этот доктор недавно, когда у командира был приступ триппера, пришел в каюту командира в дымину пьяный. Сделал укол в койку, обложил всех матом, сложил инструмент в командирскую противогазовую сумку и убыл восвояси. Командир смеялся так, что о боли в «келдыше» забыл.
Раздраженно идя на «зов вопиющего в пустыне», док материт неприкаянную судьбу и командира. «Вот так всегда! На праздник благодарности ни дождешься, а тут как чуть что - «с вещами», вошь лобковая!»
- Моня, швабра волосатая! Никого не пускать! - командир возбуждает дежурного и вместо того чтобы отправить его по дороге Христа в Иерусалим к Стене плача, командует. - Хорош яйца чесать! Задницу в руки и бегом за боцманом! - кому труп убирать, как не ему, хозяйственнику, и идет в рубку звонить в штаб базы, чтобы вызвать военную прокуратуру и труповозку из госпиталя.
- Есть! - с дисциплинированностью утопленника, готового к погребению, автоматически отвечает Соломон.
Помощник с видом стыдливого покойника продолжает парить под корабельными небесами. Мурлокотан сквозь склеенные ресницы, с философским интересом продолжает наблюдать за происходящим. Не каждому в жизни удается увидеть, как ведут себя окружающие после твоей смерти. Короче - смех и грех, а не жизнь на флоте!
Пока никого нет - все в разгоне, проныра Моня, вместо того чтобы быстро выполнить команду командира - шнуром искать боцмана, тихомолом организовывает маленький гембель.
Тайком от всех начинает с любопытством проверять содержимое провизионки. Заглядывает в бочки с гнилой квашеной капустой и солеными зелеными помидорами. Шмонает банки с ржавой воблой и мешки с сушенной картошкой-хрен гармошкой, где уже копошатся белые черви.
«Черви? Лихо! Пахнет «Потемкиным», - мимоходом думает лейтенант. - Хотя, черви - это не то, что мы едим, черви - это то, что нас едят!»
Ничего, не обнаружив, что бы его заинтересовало, лезет с любопытством в загашник баталера, где тот хранит припрятанные от всех банки с тушенкой и сгущенкой. Повертев дефицит, сует парочку под китель.
- Это я правильно зашел!
Висячий «крендель с ручками» мертво стиснув зубы, стоически терпит. От возмущения кончик скелета у него начинает судорожно сводить штопором, а в промежности уже чешется от нетерпения просто набить дежурному морду.
«Жмурик», зажав негодование в зубах, терпит как Зоя Космодемьянская, хотя видит, что с трубы, напротив, на него продолжает смотреть отсыревшая крыса. Неугомонный Моня-шельма не останавливается и лезет в святая-святых, где спрятаны от командира банки с красной икрой и камчатскими крабами.
- Ну, ты посмотри на этого патриота за мой счет! Шоб я всю жизнь так жил! - восхищается Соломон и вскрытые коробки быстро забрасывает старой ветошью как покойника землей.
- Моня! Я-ядрена вошь, - синий от волнения, помощник не выдерживает и набатным голосом, будто из-под крышки гроба, гремит погребальным колоколом. - Положи, сучонок, икру на место! Иначе глаз на жопу натяну!
С побелевшего дежурного от неожиданности слетает фуражка. Он в панике боком шарахается от крабов, будто от Командующего флотом. Резво влетает в куль с мукой. Споткнувшись о кучу гнилой ветоши, переворачивает в дребезги пополам коробки с яичным порошком. Попадает башкой в копченый свиной окорок и набивает шишак размером с кранец.
- Замолчи свой рот! Мама моя женщина, покойники, царство небесное, заговорили! Прости меня, царица небесная, заступница наша, - очередной раз, споткнувшись о прелые сети, Соломон почти в коматозном состоянии летит в кадку с селедкой, продолжая не своим голосом завывать. - Ведь не пил же вчера, не пил!
Лейтенант чтобы не искушать дальше палестинскую судьбу, ползет шлангом от противогаза вдоль «закромов Родины», роняя украденные банки. По пути к выходу из провизионки задевает радиотрансляцию, которая начинает материться голосом старпома:
- Куда делась эта дежурная проклять? Моня, ты где?
Хлопнув отшибленной броняшкой в провизионку вваливается корабельный доктор с недовольным возгласом:
- Кому тут нужна клиз... - на полуслове док осекается, одуревши смотря на висячего «покойника» и тут же вспотевает глазницами. - Чё? Ч-что это т-такое?
- Не «че», а кто! - поправляет друга академика Павлова, вернувшийся из ходовой рубки командир. - Наш баталер решил в рай попасть без очереди и покаяния! - кэп, скрипя зубами, пытается на пальцах объяснить ситуацию.
Доктор от волнения ничего не понимает. С кислой мордой, будто только что выпил стакан касторки, онемевшими губами спрашивает:
- От к-куда он взялся?
- От верблюда! Давай медицина, действуй!
Док, собирая разбегающиеся мысли, вместо того чтобы проверить «триангуляционную полосу на шее и трупные пятна в стадии гипостаза», щупает холодные щиколотки жмурика, но пульса от шока не чувствует, поэтому быстро выдает:
- Зачем я нужен? Медицина здесь бессильна... Лечить поздно, а покойников я с детства боюсь, - решительно берется за кремальеру двери, чтобы быстрее смыться из провизионки.
- Я не разбираюсь в похоронных обрядах, но сопли не жуйте, иначе «оно» завоняет быстро.
Доктор только это наставительно говорит, как в провизионке нарисовываются боцман и помощник военного прокурора.
Боцман от неожиданности окаменевает скулам. Крепкий мужик с вытаращенными от неожиданности глазами нецензурно мычит и тоже охреневает. «На пять минут нельзя без присмотра никого оставить, - озлобленно почесываясь, в туне хрюкает он. - Что-нибудь натворят эти раздолбаи, мама моя любимая!»
Пом прокурора от покойничка сразу же сереет, будто на забор натыкается. Волосы у него в ушах сводит судорогой и начинает бить лошадиная дрожь. Комсомольское сердце старшего лейтенанта начинает съеживаться и карабкаться по кривым ребрам погнутой грудной клетки. Это в детективах трупы душу не трогают, а в жизни - ладони сразу потеют, и воздуха не хватает.
Между командиром, боцманом, доктором и военной юстицей начинается веселая перепалка на тему: Кому снимать покойника с эшафота. Корабелы уговаривают старшего лейтенанта, как самого молодого из них заняться жмуриком для организации его свидания с патологоанатомом. Годковщину среди офицеров на флоте никто не отменял.
Страж Военного Уложения испуганно оглядывается, подтягивает сползающие брюки. Хлюпает носом и обреченно наклоняется к палубе. Горестно берет и ставит опрокинутую помощником банку. Встает на нее. Болтая фаберже, старается сохранить равновесие. Достает перочинный нож и смело хрясь им веревку выше головы Мурлокотана.
По логике событий «покойничек» должен сочно чмокнуться об пол. Ан-нетушки. Начинается шизофрения. Рома понимая, что висит высоко, не будь дураком, на ощупь идентифицирует «спасителя». Обнимает летюху за мальчишескую шею и... оживает, стараясь от счастья расцеловать тому макушку чуть ли не до крови. Впечатление - мертвый хватает живого за горло.
У будущего прокурора от ужаса глаза начинают медленно вылезать на лоб и меж лопаток сразу же вскакивают грабли. Коленки становятся ватными, ладошки потеют. В животе образовывается комок нервов, который никак не выплюнуть. Непроизвольно начинают дергаться кончики ушей как у легавой собаки.
Глядя на эту картину, командир впадает в интимную нирвану. Из него выходит последний воздух. Багровый от ужаса прокурорский работник с прибабахнутом видом, наоборот впрыскивает в ситуацию свежий адреналин. Наступает полный драбадан!
- Ты, падла совсем умом тронулся? С-сучий потрох! Х-хорек рваный! К-курвеныш! - с истошным криком, что тебе корабельный ревун в момент снятия корабля со швартовых, старлей начинает «воспитывать» помощника эфемизмами, после чего становится на килограмм легче. - Я т-тебе, хрен моржовый, п-повешусь!
Рома, сброшенный с рук как мокрица под каблук, хватает задницу в руки и бежит из провизионки. Помпрокурора рефлекторно хватает свиной окорок, и как палицей начинает крутить им над головой, круша все на своем пути.
Такого ветра ругани и визга в виде длинного ряда чисто русских идиоматических выражений и замысловатых проклятий корабль никогда не слышал. Ругаться матом не хорошо, но вещи надо называть своими именами!
По пути за Мурлокотаном прокурорский успевает живописно, с «картинками» обрисовывать прошлую, настоящую и будущую жизнь корабельного баталера, его мамы и папы «сделавшего» того не в то время и не тем местом. Ругательства, не переводимые на человеческий язык, летели пулями и как гвозди впивались в стальную обшивку корабля, пытаясь пришпилить нашего «покойника».
После пятнадцатиминутной военно-морской латыни прозвучали только три цивильных слова:
- ...на пятнадцать суток!!!
Мурлокотана от расправы на месте спасли только ноги.
Рейтинг: +3
812 просмотров
Комментарии (4)
| Николай Гольбрайх # 25 мая 2014 в 00:33 +1 | ||
|
| Лялин Леонид # 25 мая 2014 в 08:37 +1 | ||
|
| Лялин Леонид # 26 мая 2014 в 17:30 0 | ||
|
