МИККИ-МИККИ

- Все! Баста! Больше не могу! - под вечер командир отдельного батальона связи майор по имени Валера в своем кабинете устало бросил в сердцах авторучку на стол и, как в старинных театральных романах, взялся руками за голову.

Его серые, вывернутые наизнанку усталые глаза безжизненно повисли над столом, где под мутным стеклом вместо графиков дежурства по батальону лежали «картинки» из номеров журнала «Плейбой». Пальцы рук комбата начали выбивать по столу нервную чечетку, что не предвещало ничего хорошего.

Мельком посмотрев на фотографии обнаженных девиц, которые цинично ослепляли стены маленького кабинета своими коричневыми сосками и черными треугольниками ниже пупка, Валера втуне хмыкнул. Почувствовав тяжелый пульс в висках, он как старый полковой пес до хруста в спине потянулся и вслух изрек.

- А не идет ли все к чертовой матери?! Сидишь тут, как «дьяк в приказах поседелый». Так и до пенсии не доживешь. Скоро от этой службы тихо шифером шурша, съедет крыша, не спеша!

От службы в «дыре» военный звереет, поэтому комбат находился в том состоянии жизненной грусти, когда женщины тихо и беспричинно плачут. Мужики же при этом идиотском синдроме стресс снимают не психоаналитиками, а старыми дедовским способом. Хлебают по «ватерлинию» водки, «любят» быстро-быстро женщину и врезают кому-нибудь в морду, чтобы «головка от блока цилиндров» не качалась.

Стоял упоительный прибалтийский вечер. Тусклая лампочка в дико убогом и мучительно чистом кабинете комбата тихо умирала. Она посылала матовый свет за окно штаба, затерявшегося как одинокий путник на самом краю Советского Союза.

Дрожали ветки липы, через листву которых в тягучем вечернем тумане виднелась старая двухэтажная солдатская казарма. Облупленная столовая, холерная санчасть и покосившиеся боксы с техникой навевали уныние. Солдатский клуб с вычурными деревянными колоннами пятидесятых годов двадцатого века и столетним плакатом во всю стену «Вперед к победе коммунизма!» устало и с укором смотрели на казенный городок. На плацу, стуча сапогами, как лошади по выщербленому бетону по кругу, будто в тюрьме шла вечерняя прогулка личного состава. В вечерней мгле прозвучала команда старшины третей роты.

- Пупкин! Запевай!

- Без бокала, нет вокала! - Васька, кивнув глазами, бросил реплику из строя, стараясь попасть в ногу со своим взводом.

- Я тебе сейчас «бокал» сделаю! Задницу на жопу натяну, всю ночь в сортире в очко «вокал» будешь исполнять с зубной щеткой в руках!

Батальонный запевала, дернувшись как глиста от тока, начинает во всю свою луженую глотку оглашенно орать слова, придуманные служивым народом, на мотив песни Марка Бернеса «Я люблю тебя жизнь». Пупкин кричит так, что у него на заднице от умственных потуг мышцы сводит судорогой.

                                           В свете каждого дня,

                                           Мой желудок не знает покоя.

                                           Денег нет у меня,

                                           Жизнь! Ты знаешь, что это такое?

«Это точно, - думает Валера, невольно прислушиваясь к четкому строевому шагу подчиненных. - Какая жизнь - такие и песни!» Майор вспомнил свои молодые годы «затянутые в ремень», когда он, как его подчиненные, был новобранцем. «Летал» бурундуком низко-низко над землей и жил на три рубля семьдесят копеек в месяц. Пачка «Примы» стоила тогда четырнадцать копеек, а бокал пива двадцать две. Вот как хочешь, так служи и крутись в таких условиях целый месяц, экономя на презервативах и на конвертах для писем домой любимой девушке Катюше, которая так его и не дождалась.

Память выуживала воспоминания, словно вытягивала воротом ведро из колодца времени. Ему вспомнились полуголодные курсантские годы, когда его кормили едой, которую можно было есть только с большевисткой убежденностью. Пюре из сушеной картошки, напоминающей крахмальный клейстер и яичницу из сухого порошка, нельзя было отскоблить от ложки. Суп харчо, напоминающий борщ из квашенной капусты отдавал керосином. Перловая каша, размазанная по плоской алюминиевой тарелке в виде камбалы и «овощное ассорти» из гнилой капусты с проголким салом, называемое в солдатской среде «бигусом», застревали в горле. Чай вонял компотом, компот - чаем, так как варились они в одном и том же варочном лагуне. Овсянки было съедено столько, что до сих пор ему было стыдно перед лошадьми.

                                          Я люблю тебя, жизнь,

                                          Что само по себе и не ново.

                                          Я люблю тебя, жизнь,

                                          Я люблю тебя снова и снова.

«Хорошие слова, душевно поют, стервецы! Но не порядок, за такую самодеятельность дрюкнуть для порядка надо, чтобы служба не казалась медом», - ковыряясь авторучкой в лохматом ухе, снова подумал комбат и продолжил слушать своих лихих соловьев-разбойников.

                                          Век учись, век живи,

                                          Попивая чаек с маргарином.

                                          Так промчится вся жизнь,

                                          И умрешь ты дубина дубиной!

Простужено чихнув, репродуктор голосом дежурного по части на всю округу скомандовал.

- Окончить прогулку! Личному составу приготовиться к вечерней проверке! - роты, взбодренные лесным вечерним воздухом, резко потянулись в казармы на вечернюю проверку.

«Жизнь проходит, как мимо поезда, а тут стоишь на жизненном откосе, и тебе уже не мчатся никуда…» - втуне подвел небольшой «итог» четырехстопным ямбом комбат и устало вслух добавил.

- Пора! Пора размагничиваться!

По облику Валеры было видно, что жизненные «предохранители» у него разъелись солью службы, и он стал взрывоопасным не только для себя, но и для своего любимого личного состава. У офицеров этой дикой советской воинской части, затерявшейся в глухих эстонских болотистых лесах, понятие «размагничиваться» означало одно - поездка за десять верст на одинокий лесной хутор к местному леснику. Местное гостеприимство, домашняя банька с можжевеловым веником и квасом. Хлебосольный дружеский деревенский стол с обязательными тминными приправами. Крепкое не отстоянное и не балованное пиво, крутой душистый чай со зверобоем, чабрецом и душицей и, конечно же, русская водочка при этом. Что ещё надо мужской душе, чтобы она успокоилась?

Сборы в дорогу были недолги. Действуя по воинскому принципу: если нельзя предотвратить пьянку - её надо возглавить, Валера под вечер «летит» вместе со своим начальником штаба по безмолвной лесной дороге на командирском, прихрамывающем на запасное колесо, УАЗике. Темный сосновый лес, качая своей зеленой гривой, казался таинственным и непроходимым. Чаща была по-райски тиха и по кладбищенски безмолвна. Ехали офицеры на далекий хутор к тихому и спокойному Арве Ыйэстегланеутмеяя или по-простому – к леснику Андрею.

В дороге Валере ярко представилась уютная дубовая банька с жарким камельком и пучками лесных трав, отдающих душицей и мятой. Чисто выструганные доски полок источали суховатое березовое благоухание, а пар - запах свежевыпеченного хлеба. И пусть это была не древнеримская терма Каракаллы, но все равно, что-то близкое к раю.

Комбат прямо ощутил всеми клетками своего уже поношенного службой тела, как неторопливо разденется, почешет своего «гвардейца», возьмет войлочные рукавички, наденет специальный колпак на голову и тихо посидит в предбаннике, выбрасывая из головы служебные вопросы. Зайдет в парилку, плотно закроет дверь, обитую войлоком, плеснет ковшиком на стенки, и они сразу же запарят, даря необыкновенные запахи. Камелек станет пылать жаром. Он вытянется на полоке и блаженно, без мысли в голове, начнет покоиться на банном ложе. Будет разлагаться на атомы неги и молекулы нирваны, греть свой решетчатый геморрой, исходя на пот и расслабленность.

Он представил себе, как его затем будут парить «в две руки» дубовыми вениками с вплетенной в них полынью, малиной и чистотелом. Каменка при этом приятно будет зафырчать. Яростный пар - клубом бить в деревянный потолок, а оттуда мягко оседать на его грешное уставшее тело. Затем Валера в одеянии Адама разгоряченный бросится в прудик с кристально чистой родниковой холодной водой, где плещутся лесные килограммовые лещи. После этого почувствует, что его мясо на ногах остыло, а банное тепло в костях осталось и горит жаром.

Постучав и войдя в крепко сбитую из лиственницы лесную заимку лесника, освещенную одной лысой лампочкой без абажура ясным взорам русских офицеров (они тогда еще не были «оккупантами») предстала умиротворенная картина жизни и быта простых эстонцев, написанная в умиротворенных пастельных прибалтийских тонах. Дом совмещал в себе обычное жилище и благоденствие охотничьей избушки.

Было сумеречно. Тени далеких предков гуляли по углам лесного жилища. В большой уютной комнате-холле, около домашнего очага-камина в креслах за небольшим дубовым столиком собрались друзья и близкие «Андрея». Кряжистые эстонские мужики отдыхали, курили деревенские трубки с домашним душистым самосадом и неторопливо по крестьянски делились с леденящей эстонской сдержанностью простыми местными новостями. О чем они говорили, о чем беспокоились в своей невыразимой лесной печали?

- Слышали, на Белое озеро опять прилетели журавли? Значит, год будет хороший, хлеборобный.

- Это ты, верно, заметил дорогой Пюстмяэ. На Лягушачьем ручейке, опять, как в добрые времена Калева заработала водяная мельница.

Когда беседа прекращалась, то можно было услышать, как столетние ели за окном скрипели, нашептывая друг другу старинные народные саги и сказки. В углу сверчал сверчок. На старинной столешнице, под которой лежали умиротвоенные вечерние тени, стояло холодное жареное мясо кабана и лося. Свежий домашний хлеб с обязательным прибалтийским тмином, жбаны с парным молоком и ледяным брусничным морсом излучали сияние, как образ Николая угодника. Свежая зелень сексуально радовала глаз, рождая в душах поэтические строчки.

В берестяных туесках лежали лесные орехи, свежая черника, малина и ежевика коих в округе было просто море. Маринованные грузди со слабым чесночным духом источали тонкое благоухание. Клюква подмигивала своей кислинкой. В комнате пахло ароматом березовых поленьев, сухих грибов и мяты, слышался тихий треск тлеющих угольков. Казалось, что ты попал в далекое беззаботное, радостное и уютное детство. Камин пылал почти бесшумно – дрова были сухими, тяга прекрасная. Молчание у огня объеденяло лучше чем водопад слов с экрана телевизора.

Теплый отблеск огня от горки огненно-рыжих угольков играл замысловатыми тенями на лицах людей, на полу, на бревенчатых стенах и потолке. Глядя на присутствующих со стороны, казалось, что внимательные, тихие и задумчивые лица, были вырезаны из черного дерева. Изредка кто-нибудь откидывался назад, и тогда на мгновение блестели уставшие добрые крестьянские глаза. Чувствовалось божье блаженство и радость. Хорошо-то как!

Все понимали, что завтра будет новый трудный день, разные дела, а сейчас бог дал им спокойный мирный вечер, которому они в душе были рады и благодарны судьбе. Общение сопровождалось изящной домашней деревянной посудиной, в которой плескалось что-то вкусное и «горячительное». Удивительно, но факт - ничего так не сближает людей, как тепло камина и полутьма вокруг него. Замечено, что на горящий огонь, льющуюся воду и работу, которую делает кто-то другой можно смотреть бесконечно.

Присутствующие пили, как дети, «под историю». По местной, не писаной традиции каждый из присутствующих, прежде чем пригубить своеобразную «чашу дружбы и общения», не спеша, должен был рассказать присутствующим какую-нибудь забавную байку или интересный случай из своей жизни. Все происходило, как и было принято в Прибалтике неторопливо, с чувством, толком, расстановкой. Человеческая жизнь коротка, но каждому из присутствующих было что рассказать. Увы, мы часто не умеем слушать.

Уважительно поздоровавшись и пожелав всем присутствующим мира, добра и благоденствия наши «русские Вани» снимают на пороге свои вонючие сапоги «кирзачи», проходят, как свои в гостиную и скромно присаживаются в мягкие удобные кресла около горячего камина. Под дружный треск свежих пахучих поленьев в домашнем очаге и мурлыканье кота на клетчатом половичке у печки ребята вытягивают от усталости свои ноги к теплу. По комнате начинает распространяться благоухание не стиранных русских ядреных портянок. Ребята, не чувствуя этого запаха (свое дерьмо – не пахнет) терпеливо начинают дожидаться «чаши дружбы» перед заходом в уже давно натопленную баньку.

Очередь доходит до нашего сюрреалистического русского Валеры, любителя на «халяву» пить сиволдай. Он, прокашлившись в кулачок и вытерев руки о военную тужурку, благоговейно берет в руки общую чашу. «Может про то, как он и его друзья традиционно встречали новый год на Дальнем Востоке?» - думает майор.

Разница там с Москвой была семь часов и все хотели мысленно «чокнуться» бокалами с близкими на «Западе». Это было ни много, ни мало, а в семь часов утра по местному времени. За семь часов пьянки происходило многое и потому к утру не каждый мог сказать даже «мяу». Надо отдать должное молодости и дальневосточному характеру - многие это делали, но через пять минут падали в недоеденные салаты, обессиленные праздником. Подумав, комбат предлагает.

- Давайте я подыму чисто армейский тост!

- Хясти, хорошо! - утвердительно машет не стриженной головой Андрюша.

- Не знаю ребята, как у вас, - комбат неторопливо начинает свой тост-байку, - но у нас на Дальнем Востоке была такая застольная игра. Называлась она просто - «Мишка пришел». Собирались мы, как правило, человек по десять за накрытый стол. Клали на тарелочку по рублю, наливали по рюмочке свежей живительной водочки, настоянной на зверобое. Все выпивали и тут ведущий тамада, говорил: «Мишка пришел». - Валера, посмотрев на католическое распятие в красном углу избы, хмыкает и продолжает. - После этих слов вся компания, как по команде, лезла под стол. «Мишка ушел», продолжал тамада, и все вылизали из-под стола. Опять шел разлив по рюмкам, естественно с рублем-взносом в тарелочку, и снова рюмка в рот и слова: «Мишка пришел». Все опять лезли под стол. «Мишка ушел», - народ старался вылезти. После седьмой-восьмой рюмки из-под стола вылезало все меньше и меньше народа. Люди «уставали» от общения и там тихо засыпали… - комбат думает про себя - «Это верно - лишний рот за столом всегда лишний!» и продолжает. - Когда заканчивалась пятая-шестая бутылка водки, стойких «ленинцев» оставалось, как правило, один-два человека, которые все-таки выползали по-пластунски из «укрытия». Последний из «могикан», который все-таки еле-еле выбирался из-под стола, рукой забирал с тарелочки весь выигрыш-банк. - Громко звучат последние слова комбата, слышится уханье филина за окном, после чего Валера солидно делает паузу и проникновенно продолжает. - Так все встанем, и выпьем за то, чтобы в нашей компании проигравших не было! - резко, как компот из хрена залпом выливает все содержимое «общественной» чаши себе в нутро мамоны и от удовольствия по-русски крякает.

С наслаждением, закурив знаменитые папиросы «Север», бывшие «Норд» победоносно смотрит на присутствующих, мол, учитесь - вот так пьют настоящие советские офицеры! Это вам не рюмку Вано-Таллина цедить сквозь зубы целый вечер!

В комнате и так было тихо, но тут наступает не просто тишина, а прямо таки оглушительное ледяное безмолвие, которое забивает уши. Становится слышно, как в углу сверчит семнадцатую фугу Баха неугомонный сверчок. Все теряют дар речи - ни встать, ни пукнуть. Заимка начинает представлять собой публичный дом с черного хода при входе роты стройбатовцев на окраину Таллина. Ничего, не поняв, но, что-то попом почувствовав, наш Валера недоуменно смотрит на хозяина и невинно спрашивает лесника.

- Что случилось?

Бледный эстонский Андрюша ничего вымолвить не может, так как у него «в зобу дыханье сперло», а задний втулок заклинило. Он только судорожно хватает ртом лесной воздух, бьет себя ушами по щекам и нервно дергает своим кадыком, проглатывая окаменевшую слюну. Кое-как отдышавшись, поймав стук сердца в кулак и взяв себя в руки, лесник шепотом от душевных переживаний шепчет Валере на ухо.

- Микки-микки, - что в переводе с эстонского на русский означает: «Надо было по чуть-чуть», - и улыбается, как дурачок на похоронах.

Наш майор с сизым носом, естественно эстонский язык не знает, к чему он ему. Правда и русский-то по слогам и со словарем. Тягучая густая пауза, как у Станиславского, затягивается в пространстве и времени. В глазах спокойных эстонских ребят начинает плескаться тихий ужас. Видно, что они только что проглотили лом, а прожевать не могут. Сознание их притухает. Одно слово – столбняк!

Все спиртное, что было в доме в начале вечера вылито в «чашу дружбы» и одним гигантским глотком отправлено. Куда? Правильно! На перекладных и всю дорогу по не удобному в ядрену матушку Россию. Вот незадача! За столом спиртного больше нет и не предвидеться. Картина неизвестного военного баталиста «Приплыли…». До ближайшего соседнего хутора, десятки километров ночным глухим лесом по богом убитой лесной дороге, по которой и днем то добираться проблематично.

Прекрасный и упоительный вечер, да и банная нирвана накрывается благодаря русским офицерам кудрявой мамкиной передницей и разбивается вдребезги пополам, как мечты пьяного бобра о клюв глухого тетерева. Доигрался Тимка с Темкой - завязали х-х… х-хвост тесемкой

- Андрей! Что случилось с нашими ребятами? – как ни в чем не бывало, сочувственно спрашивает нашего лесника Валера, невозмутимо глядя на всю эту ситуацию и хмурую гоп-компанию. - Они наелись мухоморов или я что-то не то сделал?…

- Нет-нет. В-все п-прекрасно, - с выражением глубокой и окончательной скорби, немножко заикаясь от внезапно, как цунами, нахлынувших душевно желудочных переживаний, отвечает ему лесник упавшим до подпола голосом. - П-просто на тебе закончилась в-водка, - продолжил эстонец, тихим голосом, произнося слова с той медлительностью и отчетливостью, с какой говорят все прибалты.

- Эй, ты, нищета трамвайная! – зовет комбат своего начштаба, который в сложной боевой обстановке никогда не терял рассудок, так как им не обладал. - Не стучи прямой кишкой об пол! Хорош спать! Зима приснится – ноги отморозишь. Тащи-ка лучше нам ящик «Столичной» из машины. Видишь – ребята что-то приуныли. Не забудь, шляпа, пиво на заднем сиденье!

Надо было видеть душевное смятение непорочных детей мохнатовелюровых лесов и солнцеголубых озер, которые сразу же выпали в «осадок». Они не могли себе представить даже в страшном сне, что русскую водку с пивом можно пить ящиками.

Что русскому офицеру здорово, то эстонцу – смерть!