Главная → Проза → Жанровые произведения → Фэнтези → 22. Как впервой коварный Двавл Ваньку сходу охмурял

22. Как впервой коварный Двавл Ваньку сходу охмурял

7 октября 2015 - Владимир Радимиров
article310767.jpg
    – Ну и дела-а! – воскликнул Буривой, на креслице опускаясь. – И нагнал же на меня страху этот гадский царь! Я уж было думал, что каюк нам пришёл – ан нет, ещё повоюем...

   – Пустяки, дядя Буривой, – ему Ваня отвечает. – Бывает...Смелый хоть и боится, а в дело годится. У меня тоже по спине холодком сквозануло, когда молнии в мою сторону метнулись. Ну да слава те Ра, и твоей, Батя, силе – Ра ведь сила и не таких косила!

   И за столик усаживается, невзирая на пылищу осаживающуюся. Другие тоже сели, кой-чего поели, а Упой с Ужором – странное дело! – отказываются.

   – Что-то не хочется... – говорят они удивлённо. – Может, мы упились да объелись, а может – свой номер в этом представлении отыграли и за правое наше дело, как могли, постояли.

   Тут позади них кто-то зарукоплескал, и в гулком зале громкие хлопки словно карнавальные хлопушки зазвучали. Все туда оборачиваются и видят – высокий осанистый чёрт возле маленькой двери стоит и в ладоши колотит.

   – Браво! – вскричал он издали голосом энергичным. – Браво, браво! Поздравляю!

   И прямоходом к их компании двинул.

   Идёт, точно тигр, расслабленной такой походочкой и вскоре пред очами людей предстаёт. А и взаправду могучим и уверенным в себе этот новоприбывший казался. Довольно молодым он был на вид, лет примерно тридцати пяти. Лицо у него было выразительным, несколько длинным, щёки бритыми, нос орлиным, а губы тонкими и в усмешечке змеящимися. Волосы же были ухоженные, чёрные, аккуратным проборчиком сбоку разделённые. И усики ещё имелись пижонские, с подстриженной безукоризненно бородкой соединённые. Одет же сей чёрт был неброско: в этакий кроваво-венозный комбинезон, а обут в тонкой кожи чёрные сапожки. В общем, этот субъект производил впечатление большой и опасной кошки. Вдобавок ко всему, ни рога его выпуклый лоб не украшали, ни даже рожки.

   А Яван сразу же на эмблему золотую обратил внимание. Впереди, на левой стороне чертячьей груди, ярая кобра свой капюшон распустила и пасть зловеще раскрыла, словно готовая вперёд ринуться. А глаза у неё кровавыми рубинами сверкали и глядели как живые, точно жертву себе подыскивали. На пальцах же у этого вельможи четыре перстня были напялены: на указательных – со змеями перевитыми, а на мизинцах – с драконами печатными.

   – Ну что же – добро пожаловать в Пеклоград, господея́н Яван Говяда! – воскликнул чёрт, усмехаясь. – Только чур – бить меня не надо! Как говорится, обойдёмся без рук, ибо я – ваш друг.

   Незнакомец негромко присвистнул. И откуда только ни возьмись, целая толпа прислуги изо всех дверей появилась. Он тогда головою слегка кивнул да рукою повелительно махнул, и моментально со стола всё было убрано, новая скатерть была там постелена и яства и напитки оказались выставлены. Чёрт же во главе стола в кресло уселся, Явану на место рядом с собой указал и прочим ватажникам знаками указал: мол, не толпитесь – кто куда садитесь...

   – А сейчас разрешите представиться, – молвил чёрт голосом вкрадчивым. – Князь-предстоятель Двавл, его величества сын и, так сказать, левая его рука!

   – Ах вон оно что! – воскликнул Яван. – Значит ты, твоя милость, и есть тот самый Двавл? А я тебя почему-то таким и представлял.

   Двавл усмехнулся вальяжно, в глаза Явану проницательно глянул, а потом небрежно этак рукою повёл:

   – Кушайте, господа победители, кушайте! И пейте! К вашим услугам всё лучшее. То, что искусственное, не беда, уверяю вас – в точности как ваша еда.

   – А ты, Яван, не возражаешь, ежели мы по залу пройдёмся и чуток разомнёмся? – вопросил Двавл. – Мне с тобою переговорить надо. Прошу!

   Яваха артачиться не стал, с креслица своего встал, и Двавл тоже на ножки поднялся, прихватил Ваню за локоток и повёл его неспешно в уголок.

   А чуть от стола отойдя, лицо своё он к богатырю обратил и вот чего ему заявил:

   – Возмущайся, Яван, али обижайся, хочешь верь, а хочешь нет, а... это я заманил тебя на наш свет!

   У Явана, конечное дело, брови от такого заявления на лоб полезли, а его большие коровьи глаза ещё больше из орбит вылезли. А его собеседник хитро́й лишь руками в стороны развёл.

   – Да-да, Яван, – сказал он, – именно я!.. Ну и другие, разумеется, руку к этому приложили, ибо у каждого в любом деле собственный интерес может быть. Но!.. За ними моя воля стояла и все их поступки определяла... Я ведь от самой реки Смородины за тобой наблюдал – мой соглядатель о каждом твоём шаге докладывал.

.. Правда, когда ты у этой вертихвостки Навьяны гостевал, я тебя из виду потерял, потому что над навью даже я воли не имею.    Но я об этом не особенно и жалею, ибо помирать пока не желаю.

   – А что, разве я умер тогда?! – удивился искренне Ваня. – Странно, а мне казалось, что я жил истинно, ведь нигде таких ярких впечатлений я не испытывал.

   – Хэ! Можешь считать, что это я тебя испытывал. Да-да... Навь, Вань, не ерунда. Не жизнь она – смерть... Хотя, в яви угнездившись, она полностью не проявляет суть свою смертельную, а морок создаёт, призрак, химеру... Сначала, как правило, сладкую и притягательную, а зато потом... б-р-р-р! Ох и трудно из липких её объятий вырваться и в добром здравии остаться – а тебе вот удалось. Нелегко было небось?

   Ваня же ухмыльнулся и на Двавла глазами стрельнул:

   – А не упомню... Я сны слабо помню... Да и какая тебе разница, тяжело мне то далось или легко? Бог весть... Удалось – и я здесь!

   – Так мне ж это и надо было! – тёмный князь тут воскликнул. – Едва, Вань, ты оттуда ушился, как я сразу убедился, что ты мне по всем статьям подойдёшь и непременно до нас дойдёшь. Что, разве я ошибся? Не по-моему разве вышло, кулак тебе в дышло?!

   И чёрт шутейно Явана под ложку огрел.

   Ну, Ваня удар-то стерпел, зато чуток озлился и к собеседнику в негодовании обратился:

   – Слышь-ка, Двавл – ты ври-ври, да не завирайся. Я, к твоему сведению, чужой воли над собой не имею – мне один Ра указчик, так что честь имею...

   И уж хотел было оттуда сваливать, да только Двавл удержал его рукою медвежковатой и ходу ему не дал.

   – О!-о!-о!-о! – воскликнул насмешливо князь, нимало не смущаясь. – Какой ты горячий – ну, огонь, чистый огонь!.. Но ты всё ж не рвись, а лучше угомонись. Жизнь ведь сложна и многослойна – она выбирает достойных. Рассудим давай иначе и будем считать так: пришествие твоё в наши места с твоей стороны было добровольным и ничуть даже не подневольным... Ну что – доволен? Но… Но!.. Оно, сиречь прибытие твоё, совпало точнёхонько и во времени и в пространстве… как бы это сказать... с моими на твой счёт планами... Да, вот именно так... И нам с тобою, богатырь Говяда, биться и ругаться вовсе не надо. Лучше нам помириться да о деле договориться...

   – Это о каком таком деле?

   – Хм. А то ты не знаешь! Ты за Борьяной сюда пришёл, али на чашечку чая зашёл?.. Вот я тебе и толкую: хотите, сударь, сестру мою в жёны взять и пупок себе не надорвать – да ради вашего бога. Берите, ведите и любите. Ха!.. Только шею себе в горячке любовной не сверните. Борьяна ведь не совсем человек, она, хоть и наполовину, а наших кровей, отъявленная чертовка – не какая-нибудь там божья коровка. А я с ней сладить и пособлю... Ну, да я с ответом тебя не тороплю...

   А они той порою до самого дальнего угла дошагали. Яваха Двавла в свой черёд за локоток повернул, и они назад свои стопы направили.

   – Мне, Двавл, твоё предложение не по нраву, – твёрдым тоном Яван отчеканил. – И впрямь-то я Говяда и мне вашего в моём деле участия не надо. Уж извини... Кстати, вот вы себя чертями гордо именуете, чуть ли из шкуры от спеси не лезете, а по виду вы как обычные вроде люди... В чём разница, не пойму?

   – Хм! Разница велика... Это на первый взгляд люди с чертями схожи, а по сути они очень разные, хотя... стремлениями люди во многом с нами совпадают, но то разговор особый, почему желания у них так устроены. Вот ты, к примеру, небось тоже свою персону к людскому племени относишь, а того не знаешь, что не менее от них отличаешься, нежели мы – только в сторону противоположную. Скорее всего – в ложную, а там как знать, как знать... Таких, как ты, надо серьёзно изучать, выясняя причину их аномалии.

   – Ха! И тебе подобных надо изучать тоже, чтоб узнать, как поступать не гоже.

   Двавл необиженно рассмеялся, а потом на лице ухмылочку ироничную скроил и собеседника своего вопросил:

   – А что такое зло, Яван?

   – Опа-на! – воскликнул Ванька. – Опять этот вопрос – не в бровь, а в нос! Вопрос это вечный, а я на голову не увечный, чтобы за разрешение его браться. Тут, Двавл, и всем миром не разобраться...

   – И всё же ты ответить, Вань, постарайся... Хотя бы всем чертям назло.

  – Хм. Ну что же... Зло – зело. То есть чрезмерно. И злое всегда несоразмерно: то лживо, то криво, то недолёт, то перелёт... У зла ведь неровный полёт. А добро... Добро в яблочко летит – вот и крепенько стоит.

   – Верно, верно… И у нас так же считать принято – и даже доказано давным-давно. Только... что с теми происходит, кто за черту зла заходит, а?
   – Что-что? Перешедший черту воли Божьей погибает. Ну а если и не погибает, то цели не достигает. Палка перегнутая ломается, а масло недосбитое – не сбивается. Ничего путного из меры нарушения не получается.

   Выслушав Явановы умозаключения, Двавл вдруг остановился, подбоченился, напыжился как-то весь и заявил надменно:

   – А вот погляди-ка – мы ведь не ломаемся и не загибаемся! Мы, Яван, за черту зла сознательно перешли и там великое добро для себя нашли. Мы во благе неиссякаемом в злом чертоге обитаем, поэтому чертями себя и величаем. Мы нащупали заповедные пути, ибо законы мировые познали... чтобы их обойти. Мы поняли ясно, как богоподобными нам стать, как в довольстве удовольствий обитать сладко, и научились силу мира добывать в достатке...

   – Ага! – перебил вдохновенного чёрта Ванька. – Это я вижу, как вы её добываете – ближнего своего угнетаете и добиваете.

   – Ну и что же?! Кого там ещё жалеть-то?! Фэ!.. В нашем мире, Яван, всё относительно, и ничего не абсолютно. Ежели сильный волк под равнодушным дубом слабого ягнёнка дерёт, то для ягнёнка сиё отвратительно, для волка – прилично, для дуба же – безразлично. Любой, даже малоумный, стремится на арене жизни быть жирующим, а не жертвой, пирующим, а не испитым, бьющим, а не убитым. Горе беднякам и слабакам – их участь незавидна!.. Но не надо забывать, что если мы начнём жалость к падшим проявлять и надумаем, по своему великодушию, с собой их уравнять, то рискуем вскоре потерять все блага и очутиться на месте угнетаемых... Единое и разное скрепляет не любовь, Ваня, а непримиримая борьба, закон же борьбы прост и жесток: либо ты наверху усладу пьёшь – либо внизу тупо гниёшь! Иного же не дано: или ты хозяин – или, извини, говно!

   – Но ты же, Двавл, как будто тут не хозяин... – подковырнул чёрта Яван. – Выходит, ты это... к-хе-к-хе...

   Тот же на Ваньку быстро взглянул, весело затем рассмеялся и уже с меньшим пылом продолжал:

   – У нас с тобой ещё будет возможность обсудить сей вопрос. Хм... А пока, заканчивая изложение доктрины чертизма, добавлю, что сам принцип Великой Черты, включающий в себя такие понятия, как повсеместная гордость и разделение, а также вытекающие из них сила – для немногих! – и изобилие – для избранных! – и, в конце концов, благо – для успешных! – являются проверенными и неоспоримыми достижениями нашего образа существования.

   – И что же, – спросил Яван своего собеседника после раздумья, – вы и кары Божьей за окаянный свой чертизм не боитесь?

   Двавл на то широко улыбнулся, обнажая белоснежные крупные зубы, и даже головой покачал укоризненно, словно поражаясь невежеству Яванову.

   – Эх, Яван-Яван! – протянул он снисходительно и вальяжно. – Ты живёшь в тумане мысленного обмана. Ведь единого бога – нет... и не было никогда.

   И он развёл руками, позируя явно.

   – Да – нету, – ту же песню продолжил он петь. – Хотя... рассуждения об этой категории настолько сложны, что обойтись без парадоксов не представляется здесь возможным. Так вот, если тебе будет угодно, можно сказать, что бог... есть. Но!.. Сила единого мирового стяжания рассредоточена по всей вселенной и повсеместно не слишком велика. Можно относиться к этой силе как к безличной, даже мёртвой данности – решающего значения это не имеет. Считай своего бога хоть живее всех живых, хоть мертвее всех мёртвых – это всё равно. Единство неактуально.

    Он замолк на мгновение, а затем с фанатичным блеском в глазах, возвысив голос, продолжал:

   – Двойственность – вот что генерально! Забудь, Яван, о Единице – она несуществующая птица. Лишь Двойка – мира нашего царица! Неумолимый бытия закон на Двойку всё на кон поставил, и в мире он всё по двое расставил. И этих двоек – тьма! Вот свет и тьма, материя и дух, мгновение и вечность, добро и зло, конец и бесконечность, медлительность, Яван, и быстротечность... Вот тут победа спорит с пораженьем, творенье там схватилось с разложеньем, застылость форм – с любым преображеньем, и наполняет Двойка мир самим движеньем!..

   Двавл тут застыл в картинной позе, воздев руку вверх. Потом скосил на Явана глаза и, обмякнув, усмехнулся весьма довольно.

   – Браво, Двавл! – воскликнул Яван, рукоплеская. – Да ты, я гляжу, поэт – ей-ей поэт-то!

   – Эх, Яван, – заметил тёмный князь, – жизнь – это борьба противоположных устремлений, и ловить мгновения гармоничного упоения, с риском скользя по гребню волны, готовый в любую минуту рухнуть в пучину – это ли не есть счастье, неуловимое и зыбкое, как мираж... Да, в своей критичности жизнь нередко проявляется как поэтичность. В споре же с глупостью куются доспехи мудрости, а мудрый, Ваня, всегда, повторяю – всегда! – найдёт способ благополучно пожить, дабы извлечь мировую силу для своей шкурной выгоды. Да-да, какими бы красивыми словами что-либо ни прикрывалось, в конце концов каждый думает лишь о собственной драгоценной шкуре. Разве не так?

   – Так, – ответил, подумав, Яван. – Так… Да не так! двойка – это, конечно, хорошо. И в самом деле мир наш двойственен. Как и тройственен... И вообще – многообразен. Только... за всем этим частоколом цифр надобно и главную цифру не потерять. Ведь вся эта рать воеводе Единице подчиняться должна, а иначе – и сама жизнь как бы не нужна. Бессмысленна она без единства, ибо и впрямь тогда будет сплошное свинство. Две руки да две ноги меж собою ведь не борются, а, наоборот, дружат, а всё потому, что телу единому они служат. Об этом ты хоть думал когда?

   – Никогда!.. Я, Яван, оперирую очевидным, и верю лишь тому, что наукой доказано и практикой проверено. Практичное знание и умение – вот истины единственный критерий. Я тебе не наивный духовный урод и предпочитаю не пустые слащавые мечты, а конкретный плод своих действий. Чего я захочу – того всегда добиваюсь, а бога воображаемого я вовсе не боюсь. Он не карает... Покарать могут лишь окружающие тебя существа и явления реальные, так что сделай так, чтобы пользоваться их благоволением или нейтральностью, сбей противников с толку – и получишь много толка. Постарайся ближнего своего оставить в дураках, не дай ему ясно соображать, пользуйся умело и дозированно навью, измысли способы удержания оболваненного стада в этом состоянии – и всё. Можешь далее жить относительно беспечно – источник силы для своих нужд тебе обеспечен. Ха-ха! Всё гениальное, как видишь, просто: чужое угнетение – условие нашего роста!

   – Да уж... – усмехнулся без приятности Яван. – Вы, черти, я гляжу, горазды в одну дуду дудеть – да как бы не пришлось потом пожалеть…

   – Вот за что я тебя уважаю, – похлопал Двавл по плечу Явана, – так это за то, что ты воистину человек. Да-да! Таковых, как ты, на Земле встретишь нечасто... А вообще, Яван, ты ведь не совсем-то земной. Ты же Галактики дитя, так сказать звёздный... Ха-ха! Да не, я серьёзно. Вот людишки, те – тьфу, мусор. Космический позор, животные умные... Само название «люди» означает распущенные, ниже мудрости опущенные, низменными страстями обуреваемые и в общества планетарные не впускаемые. Не сподоблены люди земные цельною жизнью жить – им ведь хочется побалдеть, а приходится потужить...

   – А разве вы, черти, свои ручонки шаловливые к этому не приложили? – Яваха тут Двавла перебил. – Вам ведь такое их положение выгодно.

   – Да-а, а как же – признаю по полной... И не только руки, но и волю, и голову... Иначе никак! На том стояли, стоим, и будем стоять! Ха-ха! Не нашёлся ещё человек, чтобы смог нам помешать. И ты, Яван, особо не обольщайся – и тебе такое дело не по плечу. Забудь про людишек – это скот пасомый, не более того. А скот в загоне обитать обязан.

   Двавл тут остановился, а потом к Ване оборотился и, положив руку ему на плечо, сказал:

   – Вот ты, Говяда – другое дело! Другие у тебя и душа и тело. Ты человек, а это означает «цельный», «единый», «к совершенству стремящийся» – вечный даже, ага. Врать не стану – противник ты для нас опасный и ловкий. В этом уже многие: и мой братец Управор, и дядька Ловеяр, да и прочие убедиться смогли воочию. Но!.. – и Двавл тут указательный палец вверх воздел и проницательно на Ваню посмотрел. – Убеждён, что мы – не все черти и ты, а именно ты и я, только ты и я, – сможем на время объединиться и друг другу очень пригодиться. Надеюсь, этот разговор у нас с тобою не последний – мы ещё увидимся.

   Так, болтая и мудрствуя, к столу пиршественному они вернулись. Смотрит Яван, а товарищи его за время их прогулочки к яствам да питиям даже не прикоснулись. Спокойно они сидели да меж собою переговаривались.

   – Так! – воскликнул Двавл зычно, и непреклонным тоном добавил. – Отдохнуть вам нужно, друзья. Сейчас это дело организуем...

   И он свистнул, поджав губу.

   Тут же слуга Ужавл, из дверей выскочив, там появился и смиренно пред господином своим склонился.

   – Проводи-ка, Ужавл, – приказал ему Двавл, – наших гостей дорогих... м-м-м... в гостювальню «Чёрная лилия». Немедленно причём и быстро!

   А чертик вдруг позамешкался, ещё ниже в спине сломался и с дрожью в голосе заблеял, запинаясь:

   – Не велите казнить, господин князь-предстоятель – велите слово молвить!

   – Ну!..

   – Княжна Борьяна повелела Явана... э-э-э... то есть их... гостей дорогих... м-м-м... в «Красный Мак» спровадить, так что я…

   Двавл тогда с удивлением на чёртика глянул и, нехорошо улыбнувшись, вопросил медоточиво:

   – Низподея́н Ужавл, вам что – не ясно моё приказание?

   А тот как подскочит, в струнку как вытянется да как заорёт:

   – Никак нет... то есть так точно, ваше всевластие – яснее ясного!

   А потом снова эдак смутился и вниз по незримой резьбе закрутился:

   – Только это... В «Лилии» господа дюжевельможи пребывать изволят-с. Карнавал же, полный постой – нету лишних местов. Я-то их знаю – как начнут орать... Как тогда быть? В горячах ведь могут и прибить.

   Двавл засмеялся, этакие вести услыхав, а потом головою покачал и так на служилого чёрта глянул, что у того даже волосы на голове приподнялись.

   – А ты, надзырь, их попроси. Вежливо... попроси, – ядовито усмехнувшись, сказал ему чёртов князь. – От моего имени, ага...

   – Слушаюсь, господин князь-предстоятель! – отчеканил Ужавл, выпучив глаза до самого отказа. – Будет исполнено!

   Тогда Двавл к Явану повернулся, с гордым достоинством голову наклонил и извиняющимся тоном проговорил:

   – Прошу меня простить, господеян Яван, и вы, господеяне, находящиеся при Яване, только я принуждён откланяться. Ничего не поделаешь – дела... До скорой встречи, дорогой Говяда!

   И повернувшись, пошёл к той же двери, через которую и вошёл.

   Ужавл же, подождав покуда его шеф за дверью скроется, на креслице в изнеможении пал и, вытирая платком пот со лба, вот что сказал:

   – Ну я и попал... Уй! Как бы теперь рогов, а может и жизни не лишиться...

   – А что случилось-то? – Ванька его спрашивает.

   – А вот... Ежели я княжны Борьяны повеление не исполню – она мне кузькину мать покажет. А ежели ослушаюсь князя, то он меня так накажет, что мало не покажется... Что делать? Как быть? Воистину – двум господам не услужить.

   – Слышь ты, горе луковое, – Буривой тут раздосадованного чёрта допрашивать принялся. – ты какого бишь там чину – четвёртого что ли?
Ужавл до того был расстроен, что натурально раскис, а тут, Буривоев вопрос услыхав, приосанился он и горделивым тоном ему отвечал:

   – Я – надзырь, чёрт аж шестого чина!

   – Хм, шестёрка, значит, ты у нас... Так это вроде как высокий чин считается, али как?

   – Хо, вестимо не низкий! Я вам не какой-нибудь попка, и не мальчик на побегушках! Меня начальство к вам приставило по случаю вашей важности, так что я ой-ёй-ёй ещё какой мастер!

   – А тогда почему ты так унижаешься перед этим лицемером? – и Яваха со своим вопросом влез. – Мог бы и подостойнее себя преподать, не юлить и не трепетать...

   Ужавл же на то лишь усмехнулся криво, на Явана, словно на дурачка какого, посмотрел да и заявляет:

   – Ха! Много ты понимаешь!.. Это ничего, что я пред вышними унижаюсь – от меня не убудет. Да и мало перед кем я эдак трепещу. Надо мною ведь, чем выше, тем народу менее, зато подо мною – уже достаточно. Ух и попляшут они у меня!

   Тут жалкий чертишка от представления своего предстоящего измывания над нижними чертями так взъярился, что зубами заскрипел и на рожу стал крыса крысой.

   – Да-а-а, – протянул, то наблюдая, любитель помолчать Давгур. – И впрямь-то верна пословица, что злейший сатрап – это наверх вознёсшийся раб.

   – Ну вот что! – Яван тогда быстро на ноги восстал и таково своё резюме сказал: – А ну-ка, господин Ужавл, чёрт аж шестого чина – будь-ка мужчиной! Сопли живо утри, зубами не скрипи и поскорее нас в эту самую «Лилию» веди. Негоже князя-предстоятеля обижать и его приказы, в угоду какой-то нижестоящей чертовочки, не выполнять.

   И сам уже собирается и скатёрку в котомку отправляет.

   – Точно, Ваня! – Буривой согласно кивает. – А то в Борьянкином этом «Маке» не дать бы нам опять маху. Не опоили бы нас дрянью маковой по велению прекрасной княжны... Ты, Ужавл, вот чё ей скажи: мы, мол, ейное высочество за заботу благодарим, но после её баньки так припотели, что двинули туда, куда захотели. Хе-хе!

   После этого Яван и его сподвижники царский дворец покинули.                                   

© Copyright: Владимир Радимиров, 2015

Регистрационный номер №0310767

от 7 октября 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0310767 выдан для произведения:                      СКАЗ ПРО ЯВАНА ГОВЯДУ,

             Глава 22. Как на острове запретном избегали наши бед.


   С удвоенной энергией ускорил Могол своё продвижение, норовя заветной цели достигнуть быстрее, и вскорости до острова Пекельного он долетел.
   Вот он под ними уже, объект сей долгожданный, а видимости-то и нету – туман. Лишь кое-где поодаль хребты гор чёрных над пеленою марева торчали, ну да орлу туда лететь ведь не заказывали. Нырнул он в серую зыбь, махнул пару раз крыльями и на твердь у воды приземлился.
   Берег был пологий вначале, сплошь усеянный гладкими камнями, и на него волны с ленцой накатывали и так же медленно назад отливали. 
   Десантировалась Яванова рать не дюже ладно, и об каменюки склизкие они все дерябнулись. А Ваня насилу руку правую от орлиной лапищи оторвал, до того вишь судорогой её сильно сжало. Ну да ничего: на песочек у воды самой спрыгнул он удачно и на берег, от волны отступая, отбежал.
   Дружинники же его после перелёта стрессового ажно окосели – где попадали, там и сели. И то сказать, удивительного здесь было мало, потому что два верных раза от смертушки неминучей они отбоярились и случайно, можно заметить, остались живые.   Даже Могол могучий ничем людей был не лучше: к земле он в бессилии припал, и крылья во всю ширь распластал.
   Больше всех же пернатый устал.
   Ну вот, полежали они там всей компанией, подышали запаленно, дух чуток перевели и разговоры завели.
   – А это и вправду тот самый остров-то? – Яван Сильвану кидает вопрос. – А то может мы лажанулися да не туда шибанулися? Хм, вот будет облом...
   – Не сумлевайся, Ванёк! – лешак ему отвечает. – Маху мы не дали. Куда надо попали.
   – Эй, паря! – гаркнул Могол хрипато, поскольку не очень он ещё опамятовался. – Ты завязывай там сомневаться! У меня ошибок сроду не бывало, потому что я не вслепую тебе летаю, а со знанием... И вообще, – добавил он, на ноги восседая, широкие крылья на спине складывая и на людей, ещё лежащих, сверху поглядывая, – я вам не какой-нибудь дурик, ага! – Я мастер лёта и царь полёта! Доставил куда хотел, потому сюда и прилетел.
   Тут и дружинники мало-помалу в себя пришли.
   Яван перво-наперво к Буривою подошёл, состоянием его ран озабоченный. Глянул он на бёдра царёвы изуродованные и удивился зело: мышцы его могучие былую форму уже вернули и были прежних на вид не хуже. 
   Регенерировались, итиж его в клюз!
   А Моголище тут как раз отчего-то заинтересовался:
   – Эй, а чьё я мясцо сожрал, в изнеможении находясь отпадном?
   – А тебе зачем это знать надо? – Буривой настороженно орла спрашивает да свои бёдра новые поглаживает.
   – Отродясь ничего вкуснее я не едал! – Могол человечину стал нахваливать. – Объядение, ага! Не зря черти людишек-то уважают: силоёмкие вы – страсть!
   – Ну и что, орёл, с того? – и Яваха встрял в разговор. – Какая тебе от того радость?
   – Ха! Радость... А такая, что знай я ранее, какие вы сладкие, ни за что бы на остров вас не доставлял! На месте бы всех поприел. Всех! Хе-хе-хе!
   Возмущение нешутейное со стороны людей на наглого орла подействовало мало, и в тупик его отнюдь не поставило: он лишь расхохотался, да над ними заизмывался. 
   Яваха же громче всех завозмущался: 
   – Что-то ты не то погнал, орляра ты жадная! Сам слово дал, а теперь чушь вон ляпаешь! Неладно как-то у тебя получается: спасёнными честные орлы не питаются!
   А Могола ещё пуще в смех-то кидает:
   – Хо-хо-хо-хо! Ох-хо-хо-хо! А ты откуда это знаешь? Ты ж чай не орёл, а?
   И опять вовсю ухохатывается.
   Взъярился тогда Яванище:
   – Ты чего это тут разошёлся, белопёрый? Ишь, весёлый нашёлся какой!.. Я вот чего те скажу, каплун ты глупый: звать меня Яван Говяда, и мне мозги дурить-то не надо! Не по клюву тебе будет кус, орлина ты толстопузая! Понял, не, говнюк?!
   – Тю! – воскликнул Могол, посуровевши вдруг. – А это мы счас посмотрим...
   Сощурил он глаз правый раскосо да – ты-с-с-сь! – лучик тонкий из него метнулся стремительно, да в валун, на коем Ваня посиживал, иглою вонзился. В тот же миг исчез каменюка массивный, испарился, а Ванюха, сверху грохнувшись, на задницу приземлился. И не успел он опомниться даже как следует, как Могол другим уже в него прицелился зенком. И снова луч – сь-сь-сь-сь! – уже в него самого устремился пребыстро!
   Только вот же неожиданность: от траектории своей он вдруг отклонился и вместо Яванова лба... в палице его скрылся!
   На мгновение установилась тишина, а потом только – чпасс! – шаричек такой огненный, с яблочко величиною, от волшебной Ванькиной палки отпочковался, туда да сюда пометался и... поплыл, потрескивая, к удивлённому лучеметателю.
   Вот приблизился к Моголу шар этот плавно и возле башки его круги стал наматывать. Покружился он чуток, повращался, и видимо то орлу не понравилось, потому как он взял да и клюнул шаричек сей странный.
   Во видуха-то была! Как всклокочило вдруг орлика нашего, как его встопорщило! Как пошёл он, бедняга, искриться ярко да пламенем синим полыхать – ну мама же родная!..
   Добро ещё, что недолго фейерверк сей сверкал: в один миг всё и пропало, только Моголка несчастный с клювиком разверстым да с глазоньками остекленелыми сидеть там остался – должно околодел от жару малость.
   А потом отошёл он слегка от сего пропариванья, клюв захлопнул, перья уложил, да и говорит Явану голосом тихим:
   – У... У... Усё понял я, Яван. А... А... Аппетит на фиг у меня пропал.
   Ванька же и виду не подал, что его прощает. Задницу он потёр, об камни ударенную, и посмотрел на орла не очень-то ласково.
   – А я это... – оживился тот и повысил голос. – Пошутил я. Ага! У меня и в мыслях не было вас жрать-то. Да на что вы мне – вот ещё еда-то! Тьфу!.. Ой, извините, не тьфу – хорошие вы, вкусные... э-э-э... не то! Не вкусные... м-м-м... не по моему, то есть, вкусу! Чё мне есть человеков – их и нет тут нигде. Вот рыба – это да! Это и вправду еда! Её я уваживаю... Взглянуть кстати не желаете?
   Оттолкнулся он мощно от валуна, на воздух круто взмыл и кругами над морем поплыл, а потом вниз стремглаво спикировал да – хвать когтями какую-то тварь!
   А это рыбища была большая, акуле огромной подобная.
   Вернулся охотник назад, на прежнее место уселся, да и принялся за обед.
   – Приятного аппетита! – пожелал ему, усмехаясь, Ваня и ватаге своей в энтузиазме предлагает: А не худо бы и нам, братва, пожрать-то?
   Те тоже, естественно, в энтузиазме – проголодались-то страсть! Вмиг скатёрушку они расстилают да за трапезу вместях принимаются, и покуда орлина рыбину свою потрошил, Упоище бочечку стовёдерную водицы из криницы осушил, а Ужорище трёх кабанчиков в утробу убрал. Да и прочие наелись до отвала.
   А как покушали они вволю, так предалися сиестному отдыху, потому как устали они дико за перелёт. Ну, и разговор завели меж собою: перебалтываются о том да о сём, о виденном да пережитом...
   Могол тут и влез со своим вопросом:
   – А скажи-ка, Яван, без утайки: на кой ляд ты на остров запретный стремишься попасть, и неужели ты Чёрного Царя слабейшим себя полагаешь?.. Глупая это затея, какая-то вообще ерунда! Раздавит тебя Черняк как клопа.
   Яваха на то усмехнулся, шевелюру свою буйную чесанул и таки слова орлу вертанул:
   – А затем я сюда пришёл, орлище, что не по нраву мне было в закуте своём отсиживаться, когда враг коварный на Земле лиходействует да козни вовсю устраивает.   И по Прави учению о своей лишь шкуре печься – не преминуть лютее обжечься!
   Подумал малость орлан, чего-то помозговал и опять Явана пытает:
   – А скажи-ка мне, богатырь Яван, разве ты не знаешь, что невозможно условия, богом нам данные, изменить, а можно лишь себя к условиям этим приноровить? В том-то и есть истый смысл жизни.
   – Божьим условиям, говоришь?.. – Яван удивился. – Хм. Если бы только так! Разве ты не ведаешь, что не всё, что творится, прямиком к Богу стремится? И такое ведь часто встречается, что творение от Него удаляется. А ещё и тупики... Так что, орёл-орлище, неправду ты говоришь: к плохому и приноравливаться даже нечего – сам лишь поплохеешь! А хорошее ещё лучшим не худо будет сделать!
   Не согласился с Яваном орлина. Видать, трудно было убедить исполина.
   – А я так считаю, Яван, – препираясь с ним, он сказал, – что не стоит нам на нас окружающее обращать замного внимания: лучше себя поелику возможно укреплять, а на прочих-то плевать... Вот взгляни-ка на меня! Нету сильнее, чем я, птицы! Меня даже Чёрный Царь боится! Всяк передо мною слаб, всему-то я рад, и нету мне в жизни преград!
   Рассмеялся звонко Яваха, похвальбу сию Моголову услыхавши.
   – А ведь брешешь ты, Могол, – он сказал. – Коли себя тебе обманывать нравится, то меня хотя бы не пытайся. Али ты уже запамятовал, как тебя вместях с нами шар подводный чуть было не схавал?.. У нас так-то говаривают: не хвались, что силён – встретишь и посильнее; не хвались, что умён – встретишь и поумнее; а если случайно в дерьмо вляпаешься, то не след приучать себя к говенному смраду, а почистить себя надо просто-напросто! Дерьму ведь место на огороде, а не на обуви да на одёже... Вот в этом-то и есть изменение доброе: каждому своё место в жизни поискать надо – этим ты и себе лучше сделаешь, и систему чуток наладишь. Так что перебарывать нужно всякую дрянь, а не себя к нему приноравливать.
   И Могол тоже тут засмеялся и даже громко заклекотал.
   – Остёр ты, я вижу, на язык, Яван! – сказал он затем голосом несогласным. – Только ты на дерьмо-то не кивай: дерьмо оно и есть дерьмо. Отбросы! А наше дело в жизни говенной есть... лучшее для себя прихватить успеть. Вот в этом и надо нам крепнуть. Вот так нужно брать – хап!
   И лапищей – царап по камню для наглядности! И аж борозды глубокие когтями на нём процарапал.
   Ну, у орла и лапа!..
   – Ишь ты, прихватизатор какой ещё нашёлся! – Яван на поводу у орла не повёлся. – Не в том разум, орёл-орлина, чтобы плохое от себя брезгливо отшвыривать, а хорошее себе притыривать – это слишком примитивно – а в том, чтоб худое лучшим сделать, а лучшее ещё превосходнейшим! А то и карась червя хватает да, бывает, крючка не замечает. Вот и решай, как будет по Прави-то...
   Посмотрел Яван на орла сощурившись, с головы до ног самих его оглядел, и досказал свою речь:
   – Ты, могучий Могол, о себе не думай, что весь ты такой белый да смелый, а вся прочая мелочь тебе до фени! Мильён лет в аду сём торчишь, силой своей кичишься и кушаешь рыбку, а того не допетришь, что черти из игры тебя хитро и вывели...
   – Как это вывели?! Поясни...
   – Ладно. Ну кому, скажи, польза от твоей силы, когда ты не только других, но и потомства своего не в силах защитить?.. Э-эх! Думаешь ты лишь о самом себе, о собственном своём укреплении, вот и завис тут во времени, аль в безвременьи... Это тебе на все вопросы твои мой ответ и скрытый совет: подумаешь о том на досуге, коль будет охота, ну а нет – так покедова! Далее самолюбие своё тешь…
   Задумался на минуту орляра самоуверенный, а потом головою покачал и сказал печально:
   – Да, двуногий философ, уязвил ты меня с потомством-то... И чую я – может быть и в самом деле твоя где-то правда... Но не в силах я таперя сиё осознать, так что будет о чём на отдыхе голову поломать. Жизнь-то у меня долгая – может, и добьюсь толку я…
   Распрямляется он тут гордо и вот чего возвещает:
   – Ну, люди смелые – пора мне! Полечу сей час в родные места. Вас куда надо я доставил, и ныне мы квиты. И давайте забудем про все обиды! Не поминай, Яван, лихом белого орла и... удачи тебе желаю в твоём предприятии!
   Поднялась на ноги дружина Яванова и в пояс Моголу начала кланяться.
   А Яван сказал прощальные ему слова:
   – Спасибо тебе, орлиный царь! Попутного ветра! Лети с богом в родные места и супруге своей от нас кланяйся. Да и Магурчику привет от меня лично – верю я, что он вырастет!
   Ещё больше Могол приосанился, глянул он на ватажников немигающим взглядом, а потом ногами мощными от валуна оттолкнулся, широченными крылами взмахнул – и в воздух скакнул.
   Да и воспарил...
   Круг большой над людьми затем совершил, заклекотал им с выси и... помчался восвояси, оперением белым сияя. 
   Ну а наши скитальцы на берегу неуютном переночевали кое-как, спозаранку позавтракали, и в путь тронулись – прямой, вестимо, дорогой.
   И пришлося им нелегко. Дороги, вообще-то, и не было никакой: одни каменюки везде валялися, скользкие часто, да не всегда гладкие. Все, почитай, ватажники колени себе об камни пошкрябали да локти поободрали, когда падали; только лешему было ничего – приловчился враз лесовичок, ну и Явану тоже – с его-то броневой кожей…
   А вскорости началися и взгорья. Через них пришлося им лезть по склонам да по кручищам – а где дорогу найдёшь тут получше? Другого же нету пути – и тропиночки даже нетути.
   И вот день цельный без малого явановцы по бездорожью тому пласталися да по горам карабкались, а под вечер где-то выходят они на место ровное: каменьев щедрые россыпи позакончились, и началася песчаная равнина. Ну, они по равнине той и двинули, поскольку до вечера решили переть, покуда не станет темнеть.
   А надо вам сказать, что погода на острове сём загадочном не была такой уж жаркой, как в местах заморских: градусов тридцать, возможно, и всё…
   Короче, терпимо.
   Долго ли, коротко они шли, как темнеть вдруг начало. Надобно было бивак разбивать да ногам усталым роздых давать. И в это время зарделося что-то вдали красным цветом, и весь горизонт возогнился мерцающим светом.
   – Оба-на! – Делиборз тут восклицает. – Я, братва, пожалуй, туда сбегаю, да что там к чему и поразведаю.
   Как задал пострел стрекача – только его и видали. А минуты через три в обрат уже он мчится, только пыль пустынная из под подошв летит.
   Прибегает – возбуждённый весь такой – и быстро лопочет:
   – Ух ты, вот же! Да тама целое болото огненное! И широкое же – не перескочишь! Дюже там горячо... Делать, Ваня, будем чо? 
   – Чо-чо... – пожал плечами Ванёк. – Ничо. На месте разберёмся.
   Вот идут они, идут, а жарчее становится с каждой минутой и спустя примерно час совсем невмоготу идти им стало, а пред глазами ихними такая вот картина пейзажная предстала: река громадная тама была из лавы, жидким огнём вся кипящая и пузырями газовыми булькотящяя. Вширь она была где-то на полверсты, а вправо да влево и концов даже не было видать. 
   Н-да, очередная преграда...
   Но одолеть-то её как-то было надо. Только вот как?
   Хм, не попасть бы тут впросак, так её, реку сию, разтак! По краю разве что обойти?.. Да не, сомнительно. А может, другое решение поискать?..
   Помозговать бы тут и впрямь не мешало, да только какое там, на фиг, мозгование, когда содержимое черепов у горе-ходоков чуть ли не начало плавиться.
   А тут ещё и едкие газы...
   – Слухай, Ваня, – Буривой тогда к Явану обратился и ажно в сторону от варева страшного отворотился, – а может, мы дорогу своими средствами умостим, а?
   – Это как же?
   – А вот я думаю, за каким таким лядом мы с собою Морозилу этого таскаем? Ну, правда! Кормим только его зря. Пущай вон на лаву пыхнет, паразит – авось болото горящее и заморозит!
   Эге, смекнул тут Ваня – не иначе как бывший царь на бывшего падишаха затаил злобу: стужепыхательного к себе отношения, очевидно, простить он ему не мог.
   Подумал чуток Ванёк, подумал да и сверкнул очами.
   – Дело, говоришь, старый! – воскликнул он живо, а потом подошёл к Давгуру морозилному и корректно этак к нему обратился:
   – А не тяжело ли тебе будет, брателло Давгур, своё холодильное умение проявить в нужном деле? Будь ласка, дохни как следует на эту жарильню, от души дохни – а мы поглядим!
   А тот рожу угрюмо смесил, и не особо-то охотно согласился.
   А это потому, оказывается, что перед сей варильней наш Морозила хоть чуть-чуть себя почувствовал удовлетворительно: вскайфовал аж отморозок страдающий, косточки свои перемёрзшие прогрел он ведь малость. Ох, и неохота ему было холод пущать – супротив своего блага пошёл он, надо сказать...
   Вот вдохнул Морозюка воздуху в себя не в шибком достатке, щёки широко надул – да и выдохнул морозильную-то струю.
   Не здорово дохнул-то, не дюже морозильно: прокатился по кипящей поверхности холод малосильный, и коркой нетвёрдой она вмиг покрылася, но до того берега дорога не дошла, и быстро вся на нет изошла.
   – Духу у меня не хватает, – Давгур плечами пожал, оправдываясь. – Я ещё раз спытаю, ага?
   Собрался он с новым духом, грудь пошире прежнего раздул, щёки попухловитее надул – да как дунет! От сего пыхновения нешуточного корка твёрдая до того аж берега на лаву легла, и дорога весьма широкая от сих пор до тех враз пролегла.
   Хотели было наши ходоки по той дорожке в путь уж пуститься, да вовремя остановилися, ибо прочная на вид гать прямо пред их ногами медленно этак раскалилася и, живо растаяв, пузырями клокочущими покрылася.
   – Ну не хватает у меня духу, ёж его в баню! – произнёс Морозюк весьма виновато. – Не под силу мне, братцы, отвердить сей жар – холоду внутрях маловато! 
   И тут Буривоище вышел вперёд. Сам потом облитый сплошь, и словно рак красный, оттого и видом должно ужасный.
   – Слышь ты, падишах ишачий! Хренов ты пророк! – неласково горячий боярище изрёк. – Ежели ты сей вот час всем своим хладом по чёртовой каше не жахнешь – то я те своим мечом точно жахну! Так жахну, что твоё умение зловредное тебе более не понадобится!.. Духу у него, видите ли, не хватает! Как добрых людей студить, так сколько угодно, а как дорогу соорудить – так сразу и шиш! Ишь, пригрелся тут, прыщ! Ну-у!!!
   И намеревался он уж было Крушир свой оголить, да Яван его упредил и руку спорую ему стиснул.
   Медленно-медленно повернулся Давгур к старому охальнику и таким ледяным пронзил его взглядом, что у того даже язык на миг отнялся. Едва-едва морозила наш сдержался, чтобы на наглого грубияна лютым хладом не дохнуть. Аж затрясло его всего от негативных-то эмоций. Но потом на Явана он мельком глянул – и сдержало его спокойствие нерушимое могучего богатыря.
   В нужное русло зло нутряное у лжепророка перевелося. Оборотился он к раскалённой той землеварне, да ка-ак пыхнет стужей немыслимой по поверхности по кипящей!
   В один сиг всё и застыло, как словно льдом скованное: аж до самого того берега широкая дорога прокатилася, и даже инеем в придачу она покрылася.
   Давгур же от перенапряжения закашлялся сильно и на землю присел, но Яван ему рассиживаться не дал, а за шкварник взял и на ноги поднял.
   – Вперёд, братва, за мною – бегом! – рявкнул он прегромко, и – ходу по той дороге!
Делиборзец, пострел, вмиг дистанцию пролетел, и уж был там, а все прочие – бам!бам!бам! – по тверди созданной мчатся, но в скорости, коню понятно, скороходу уступают…
   А Яваха ещё и обессилевшего Морозяку за собой тащит...
   Пробежали они ни шатко, ни валко сажён с пятьдесят, и тут чуют – поверхность опять накаляться стала. Ещё пуще они бежать припустили, большую часть пути вроде как пронеслись, а твердь под ними уже чуть было не поплыла: до берега ещё сажён сорок, а ступаешь будто по сковородке. Подхватил тогда Ванька Давгура подмышку, да и понёсся с ним, что было прыти, вприпрыжку, а Сильван Упоя с Ужором в охапку сгрёб и помчался как носорог...
   И едва-то они успели на спасительный берег выбежать, как былая дорога пропала и стала, как и была: взварилася она страшным жаром и лавою адскою всклокотала.
   Тут Сильван начал танцевать, ноги прижаренные охлаждая, а Буривой над ним стал смеяться, потому как старый вторым за Делиборзом-то прибежал и доволен он был прытью своей показанной.
   – Ничего, ничего, – сказал он, – лешак, – это тебе хорошая профилактика от насморка!
Ну а Ваня всю ватагу повёл далее, ибо доварила их эта лавильня до самого аж до ливера, добро ещё, что дым с дырок не валил.
   Отбежали они от жароморни пребыстро, и чем дальше оттудова сваливали, тем на душе у них становилось радостнее...
   К Морозиле, конечно, такая оптимизация настроения не относилася никак; он бы с превеликим удовольствием у лавы ещё малость прожарился – да кто ж ему даст!
   А уж ночь-то настала.
   Пришлось им где попало останавливаться, ужинать впотьмах да спать на песке заваливаться, ну а поутру опять, значит, в путь-дорожку...
   И весь почти следующий день шли они по ложбинам пустынным да по каменистым взгорьям, а после полудня где-то показались вдалеке то ли острые горы, то ли отвесные скалы – высоты сдалегляду весьма немалой. А при дальнейшем подходе и при ближайшем осмотрении и вовсе преграда эта похожею стала на естественную стену.
   – Эй, глядите – никак там пещера? – зоркий донельзя Сильван загремел. – Во-он дыра какая-то в стене виднеется...
   И точно. Прямиком по ходу их движения, внизу скалищи отвесной нора какая-то и вправду чернелася. Не сблизи-то особо было не разглядеть…
   А через полчасика ходоки оказались уже на месте и с удивлением великим зрели вот что: пещера то была и впрямь, да только рукотворная. В неприступной и гладкой скале, вздыбившейся в самоё небо, проход квадратной формы кем-то был проделан, высотою сажени в две, да и шириною того не менее.
   Только не это было достойным удивления: ну проход и проход – мало ли каких проходов везде имеется. А вот то, что ужасная змеиная морда в твёрдой каменной породе была высечена – то действительно оказалось неожиданным. Ага! Этакая, знаете ли, жуткая харя оскаленная, и её зубы, из потолка у входа торчащие, очень даже натуральными по виду казалися.
   И ещё глазищи выпуклые да огромные, из жёлтого какого-то камня сробленные, пялились на пришельцев недобро. Зрачок глазной узенький был такой, вертикальный…
   Ну, живые глаза-то!..
   И на кой, спрашивается, ляд нужно было харю эту здесь высекать?
Непонятно. Дикая же кругом пустыня... Нигде вообще ни души. Хм.
   Приблизились наши походники к самой той отверзтой глотке, да и остановились в нерешительности.
   – Гляди, дружина, экое диво-то! – Ваня воскликнул и вглубь прохода заглянул с любопытством.
   А в проходе песок нанесён был, и никакого на нём следа не было видно. Древним сиё сооружение казалося очевидно и давно уж заброшенным своими создателями, бо иной вывод по осмотру оного не напрашивался. И не сказать чтобы длинным туннель тот оказался: саженей в двадцать пять, может статься. А на той стороне вроде как обычный для этих мест ландшафт простирался: песок да камни...
   Безжизненная и скуковидная пустота.
   – Вы как хотите, а меня в эту дыру не заманите! – решительно заявил лешак. – Кожей чую – тут что-то не так. Гляньте на морду сию жуткую! У-у-у! Ужас!..
   И даже шерсть у него на загривке дыбом поднялась.
   – Да уж, подозрительная дыра, – согласился с Сильваном Ваня и за советом обратился к товарищам: Что будем делать, братва? Какие есть мнения?
   – Что делать, что делать, – Буривой смелый отрезал, не думая видно вообще. – Пойдём через!.. А чо! По скале ж ведь не заберёмся...
   Только были и те, кто считал инаково. Упой с Ужором в пасть эту лезть отказалися, ибо дюже её забоялися, и предложили повдоль горы дать ходу, поискать дабы другого проходу; Давгур, что для духовного лица характерно, мудрые свои мысли при себе держал и ни да ни нет не сказал; Сильван по-прежнему сомневался, а Буривой с Делиборзом за прямоходный путь выступали и сомневающихся в том убеждали...
Как всегда, последнее слово было за Яваном, ведь вожак на то и поставлен, чтоб не давать всем зазря орать, а уметь чтоб путь выбирать. Осмотрел он ещё разок и морду ту, видом ужасную, и глотку длинную каменную со стороны, значит, наружной, и порешил не идти кружно, а ломить себе вперёд да вести с собой народ.
   Но сначала он камень взял и в проход его бросил.
   Ничего вроде...
   А и взаправду какое-то чувство тревожное в груди его шевельнулося. Ага! Да только Ванюха то чувство во внимание не принимает, а берёт каменюку поосновательней и, размахнувшись слегка, через весь проход его швыряет.
   Ну, нету вроде никаких там капканов!
   Однако Сильван, отчего-то шёпотом, голос тут подал: 
   – Тс-сс! Что за ерунда! Дрогнула глотка-то. Хоть на волос, а шевельнулась…
   А потом прислушался, головою покачал и добавил неуверенно:
   – Да вроде нет... Видать, помстилось...
   – Да брось ты, братан! – Яваха Сильвана успокаивает. – И вправду тебе видно показалося – мёртвый же камень. Только я почему-то уверен, что другого пути у нас нету. Придётся нам, други, через переть. Чур, я первый!
   Палицу он вниз опустил и сторожко в глотку, песком присыпанную, ступил. Потом огляделся и дальше неспеша двинулся, а как добрался до середины, так обернулся назад и прочим рукою машет: идите, мол, сюда, нету тут ничего страшного…
   Ну, вся ватага в проход за Яваном вошла и, ногами по полу шоркая, вперёд осторожно пошла.
   И в этот самый момент, когда значительно у психического напряжения повысился градус, такой вдруг визг да дрызг по ушам их вдарил, что перепонки ушные чуть было напрочь у них не лопнули! А это, оказывается, с грохотом визжащим потолок каменный на их головы оседать начал – пребыстро этак стал он опускаться...
   Надо было бегством спасаться, да видно не ко времени их нелёгкая занесла в эту чёртову пасть – поздновато было на резвость ног им полагаться.
   Само собой, к Делиборзу реактивному это, вестимо, не относилось никоим образом: оттудова он как дёрнул! Зато Сильван позамешкался явно, и первым по кумполу удар получил страшный, поскольку росту он был громадного. Рухнул на пол лешак оглушенный и только ухнул. Ну а прочие-то ватажники кто присел растерянно, а кто и вон бросился в горячке.
   Один лишь Яван почти не растерялся!
   Бросил он палицу машинально, а сам руки могучие вверх вытянул и насколько смог, настолько неудержимое, по идее, горы опускание и тормознул, а потом свою горбину под пресс тот невиданный подставил – да и заклинил собою каменный страшный капканище богатырь наш чудесный Яванище!
   Словно Атлант мифический в живописной позе он застыл: окаменели от нагрузки непредставимой мышцы его необоримые, на шее жилы, что твои верви, взбугрилися, а кости прочные хоть и затрещали, но слабины не дали.
   Устоял-таки силач Яван от первого напору – не сплющила гора та каменная сию опору!
   – Буриво-о-й... Сильва-а-н... – прохрипел утиснутый витязь едва слышно, поскольку от жуткой перегрузки ни вздохнуть, ни выдохнуть он не в состоянии был. – Сюда-а-а...
   Один лишь бывший царь на призыв отчаянный Ванин отозвался, ибо нокаутированный Сильван в полуобморочном состоянии восвояси на карачках отползал, а прочие ватажники малосильные в том ему помогали посильно.
   Увидев, что Буривой на зов евоный явился, Яваха ему скомандовал сипло:
   – Палицу... Поставь... Торчком... Гору защеми... Хы-хы!..
   – Всё понял, Ваня! – воскликнул с готовностью смелый бояр. – Сей миг поставлю!..
   Только какой там на фиг миг! Легко сказать! Ухватил старый богатырь палицу лежащую за рукоятку и хотел её было приподнять, да только – ага! – едва-то-едва пошевелил он палочку невеликую, спервоначалу, значит, не сдюжил.
   Выпучил Буривой глаза, дыхание задержал, с новыми силами собрался, кое-как от пола штырёк несговорчивый отодрал и с превеликим трудом торчком его возле Вани поставил.
   – Не зде-есь... – Опять Яван засипел. – На кра-а-ю...
   – Будет сделано, Ванюша! – Буривой ему рапортует. – Кровь из носу, а будет!..
   Уярился он страшно, обхватил невеликую с виду палку и поволок с перенатугою её к выходу. И насилу-таки допёр куда было надо за времечко весьма немалое.
   За тот срок Яван ажно ослеп от страшного с горою борения, и сплошь весь потом жарким он облился, но, слава богу, крышкою каменной не накрылся.
   Стоит!!! 
   Толечко слегка вибрировать начал.
   Ну а Буривой, тоже уже на пределе последнем находясь, палицу вертикально поставил и прохрипел сипато:
   – Готово, Ваня! Сидай!
   Услыхал Яван, что дело сделано и начал было ноги в коленках сгибать, чтоб значит спину себе не сломать, и тут вниз его как попёрло, и до тех пор плющило, покуда каменный потолок на стоящую торчмя палицу не наткнулся.
   Ну и заклинилась эта давильня, крепко вроде заклинилась, только, проклятая, чуть поскрипывает...
   А Ванюха едва-то-едва наружу вылез, и то ему Делиборз с обоими проглотами пособили – ну все мышцы ему судорогой свело: ни согнуться, ни разогнуться вообще не может! Так и остался он лежать там враскаряку – утрамбовался ведь пресильно, бедняга.
   А и то сказать, попробовал бы кто другой цельную гору огромную на своих плечах подержать, а мы бы посмотрели, что с этим отчаянным сталось бы...
   Хм! Да лепёшка от него осталась бы! А скорее всего – блин! Лишь наш Ваня – дюжий клин!
   И тут вдруг – крякш! – горища на палицу насадилась и ещё ниже опустилась, а потом – ш-ш-ш-ш! – до самого основания доехала и оружие волшебное, словно иголку в булке хлеба, в себе сокрыла. Очевидно, что твёрдою дюже палочка Ванина была – а как же! – раз твердь каменную собою прожгла-то.
   Проход и пропал – как вовсе его там не бывало. 
   Как узрел Ванюха такую злую шутку, так сразу руку к горе вороватой протянул, пальцы скрюченные растопырил, и ртом беззвучно зашевелил. Хотел он, видно, что-то заметить по существу произошедшего, да не сумел, и лишь несвязно чего-то он просипел. Ну в шоке же он был, идиоту понятно, ибо палица верная Ванькина внутри горищи осталася, и чертячьей горе как бы в трофей досталася. 
   Вот так фортель! Что же делать-то?..
   – Не боись, Ванюша – я счас! – Ванину реакцию наблюдая, Буривой тогда рявкнул. – Это для нас раз плюнуть! Как два пальца...
   Подошёл он неспешно к горище зажавшейся, оглядел её внимательно, усмехнулся кривовато, а затем мечик свой вытащил медленно, да как полоснёт по стене кругообразно сияющим лезвием!
   Огромная глыба оттуда и вывалилась, чуть самого рубаку собою не придавив. И палица Явахина – вот же она, родная! – наружу-то бряк!
   Обрадовался зело Яванушка такому себе подарку. Хотел уж он было на ножки подняться да оружие своё прибрать, но ослушалось его тело натруженное: как только привстал он, так сразу же и рухнул, точно подрубленный.
   Силушка у него кончилась, видно.
   Но видя такое предводителя состояние незавидное, Делиборз незамедлительно в теломеса тут преобразился. Ну всё кажись умеет пострел! За что только ни возьмётся, всё ему и удаётся! Чудеса, да и только!
   Вот подступает целитель наш новоявленный к недужному дюже Явану, и ну мышцы ему мять да гладить. Все члены пациенту он начал вытягивать: и так и эдак Ванькино тело закоряженное поворачивает, руки-ноги ему выворачивает, и хребтину ему вправляет...
   Все суставчики как надо на членах он вправил, на нужные места их поставил, но на этом не угомонился: трёт да жмёт, колотит да гладит – утрамбованное Ванино тело ладит...
   И получасу, в общем, не проходит, а из под рук костоправа опытного силач наш как новенький выходит. Буривой для пробы ему одну, другую шуточку кидает – ничё, юмор уже понимает, и как положено на него реагирует: смеётся, улыбается да хохочет, что значит – жить опять хочет.
   Очухмянился наконец Ваня, повеселел явно, пройдя реабилитацию, а это было добре: дело ж важное, коль весел вождь ватажный!
   – Слушай, сынок, – обращается между делом к Явану Буривой, – я вот о чём спросить тебя хочу: а как это ты такую тяжёлую палицу с собой носишь? Этакая-то бодяга – ну непомерная в ней ведь тяга!
   – Может, для вас и непомерная, – улыбнулся Ваня, – а для меня самая соразмерная. По моей-то руке тяжесть в палице небольшая – ну, всё равно что палка это сухая.
   – Эка ты сказал – палка, – покачал недоверчиво бояр башкою своей чубатой. – А нут-ка я спробую ещё разок, может и впрямь тяга в ней не така как казалася...
   Вот подходит он вразвалочку к палице лежащей, на ладони свои плюёт смачно, над ней наклоняется и ручищами грубыми за ручку хватается. Да хотел было её сходу поднять..
   Только фигушки-макушки та попыточка у него удалася – палочка-то дядюшке не поддалася!
   Разъярился тогда богатырь сивый и ещё злее за дело принялся, да на сей-то раз кое-как на плечо себе оружие взгромоздил. Постоял он чуток с перекошенной рожей, весь побагровел да вспотел сильно. И тут ноги у него с перенапрягу затряслись, вот он железяку странную на землю и брякнул. Подальше, значит, от греха. Толечко крякнул.
   И что интересно, ни тебе встрясочки земельной не последовало, ни гула громкого не послышалось, словно не многопудовая вещь там грохнулась, а и впрямь палка сухая шлёпнулась: эдак тюк – и всё.
   Продышался чуток Буривойка, пот с чела утёр и заявляет хитро:
   – Не-ет, меня не проведёшь! Быть того не могёт, чтобы я слабаком оказался, а вот дураком зато – это запросто. Не иначе, как тут чародейство какое-то скрывается...
   Поскрёб он затылок бритый в раздумье, потом очами сверкнул и рукою живо махнул:
   – Ничо, ничо – есть у меня и против чар приёмчик! Применю я сейчас против твоей палицы силогон тайный, тогда и посмотрим, кто тут дурак...
   А сам ноги в стороны расставил, насупился грозно, и принялся воздух в себя носом тянуть да сопеть по-особому. Явахе даже смешно стало, до того вишь ли отрешённым да сосредоточенным сделался наш боярин – ну просто замри, умри да замать не смей!
   Вот закончил бывший царь дыхательные свои упражнения и руками перед собою всяки вождения, а потом к палице он барсом подскакивает, вновь её крепко ухватывает и... и действительно зримо полегче ему то далося: аж над собою взметнуть её удалося!
   Вскинул он оружие, дотоле неподдающееся, вверх, победно гаркнул, размахнулся им залихватски, – а оно возьми и потащи его назад...
   Дико забияка неуёмный зарычал, заупирался он отчаянно, пытаясь палицу неуправляемую удержать, засеменил, пятясь, обо что-то затем споткнулся и... на песочке и растянулся. Добро ещё, что от палицы он вовремя избавился, и она позади упала, а так бы аккурат по маклыге она его приласкала.
   Все в хохот, вестимо, вдарились, акромя Явана, который, за Буривоем поверженным наблюдая, лишь усмехнулся слегка. А тот с земли поднимается небыстро и руками разводит. Говорит, что не вышло, язви её в дышло...
   Ну а Сильвана-несмеяна больше всех отчего-то умора пробрала. Ржёт он, хохочет, и сам, оказывается, с палицею поиграться хочет... Не иначе как лешак оклемался, потому как силушку свою спытать попытался.
   – Ну куды ты, старпендер, прёшь-то? – Буривою он рокочет. – Вот кошкин же ёж – тут ведь напуском не возьмёшь! Силёнка у тебя видать жидкая, а коли силушка есть и ухватка, тогда и палица не будет падка! Гляди-ка, чубатый, да мотай на ус, как с оружием сиим не испытать конфуза...
   Ухватил Сильванище палицу да как взметнёт её над собою! И действительно скоро да споро, что было для Буривоя немым укором.
   Повертел великан над головою оружием Явановым, и мало ему того показалося: начал он палицу пред собою ещё покручивать да финты всякие отчебучивать. Правда, получалось это у него не шибко ловко, ибо не та у лешака была сноровка, а может и устал мал-мало наш громила. Как бы то там оно ни было, а подвела его грубая сила: вертел он железяку, подкидывал и подхватывал – да и уронил её на фиг!
   И так-то свалилась она неловко – ну прямо же на ногу, едрыш твою в корень!
   Завопил лешачина не своим голосом – видать, примочила его Ванина штуковина пребольно – и ноженьку свою ушибленную он прихватил, да как пёс побитый завыл-заскулил.
   Ещё и на ножке на одной заскакал, будто бы в «классики» девичьи там играя...
   Наверное, чёрная полоса у лесовика настала: коварная гора башку ему поотбила, а палица Яванова ногу не пощадила. Добро ещё, что пострадал он не дюже сильно – так, пустяк: шишка да синяк.
   А то ж ему был урок – не хвались, дурак, наперёд!
   А тут и сам Яван на ножки резво встаёт и оружие своё, с виду неброское, в руки берёт.   Да и начинает слегонца им поигрывать. Спервоначалу эдак медленно, а потом всё быстрее и быстрее, быстрее и быстрее... Над собою да вкруг себя закрутил он её лихо, и сделалось в округе совсем не тихо. Загудело всё, засвистало – железяки и видно не стало!
   Цирк, короче, да и только...
   И вдруг одним махом останавливает Ваня карусель эту знатную, да палицу в землю у ног втыкает, а сам улыбается, пот утирает да таково друзьям замечает:
   – Сия палочка, братия, действительно не простая. И ею лишь тот сможет управлять, кто с самим собою способен совладать. Так-то вот, ребята!
   А весь евоный взвод ну в полном находился восторге от вожака своего умения: захлопали они в ладоши, заорали да засвистали.
   А как страсти чуток поунялись, то Буривой нагловатый Ваньку стал донимать:
   – Слухай, Ваня, – к нему он пристал. – а давай-ка поборемся слегонца! В обхваточку, без бросания. А?.. Никак я не могу поверить, что ты такой зверь. Ну, палочкой своей лихо машешь, а по виду, что ты силач – да не, особо ведь и не скажешь...
   Во привязался – что твой репей: нудит и нудит… Ванька отнекиваться было стал, да куды там: озорник старый, словно клещака, в него вцепился и гомониться вовсе не торопился. Я, орёт хвастливо, наипервый борец в своё время был, и всех сплошь усилков бил да лупил! 
   Ну, делать нечего – бороться, так бороться... Явану-то по барабану... Вот в борцовскую стоечку они встали, подёргались малёхи, подрыгались, а потом сшиблись, схватилися и руками живо переплелись.
   Да тут же свою схватку и завершили, потому как Буривойка крикнул отбой: закряхтел он громко да поднял вой...
   – Ой-ёй-ёй! – орёт. – Осади-ка, сынок! Полегче! Чего-то мне дальше бороться вишь расхотелось. Не в форме я нынче, ага...
   Расцепили они рученьки богатырские, глядь – а у старого бояра полосы сизо-багровые всю кожу исполосовали: помял его Ваня, крепенько помял.
   – Н-да... – восклицает восхищённо бывший царь. – Вот теперь мне всё ясно. Ты и взаправду силач небывалый, Яван! Силища у тебя – ой-ёй-ёй!..
   – Ладно, хватит заниматься чепухой, – Яван тогда к друзьям обращается. – Не пора ли нам и далее прогуляться, а то до ночи ещё идти не один час…
   Ну что ж, как вожак скажет, так и ладно. Пошли они мало-помалу...
   А за скалою, коя пыталася их угробить, сразу же начинался пологий такой подъём, и вёл их тот подъёмец куда-то далёконько. Вверх пришлося плестись им по склону. И вот всё выше и выше землепроходцы нашенские поднимаются и – маются, конечно, дюже маются... Жарко же. Да и ветер несносный дует в харю, а пыль, знамо дело – в глаза. И места вокруг невесёлые, и картины окрест адские. Э-э, скукота...
   Но помаленьку в гору они поднимаются. Ещё и промеж собою болтают, чтоб отвлечение какое от пейзажу невзрачного испытать.
   Весельчак Делиборз вот о чём балакает:
   – А я, ребята, о глотке этой чёртовой то смекаю, что не обошлося там без колдовства. Ага! А ежели бы мы заклинание нужное знали, то пропустила бы нас гора и плющить собой не стала.
   – Это правда, – согласился с ним бывший царь. – Черти энти самые, доложу я вам, бо-о-льшие мастера по части всяческих несчастий. Куда ни кинь взгляд, всюду у них подлянки всякие да разные ловушки. С ними, окаянными, ушки надо держать на макушке. А уж поколдовать да чары-мары напустить – эге! – тут их, гадёнышей, хлебом не корми, а дай только какую порчу навести, да в душу тебе нагадить. Уж я-то зна-а-ю!..
   Вся компания тогда оживилася явно, и стали они случаи всякие небывалые из жизней своих былых припоминать. Конечно, и слухи занимательные, и враки даже очевидные в ход тоже пошли – тема-то была занятная. Один то, другой это сбрехал, глядь – дорога и не такая уже нудная показалася. Дело ж то ведь известное: длиннее язык – короче путь, так что байку в путь не забудь!
   А под конец подъёма тяжкого Яваха ватажникам вот что сказал:
   – А нам учёные праведы сказывали, что на особо святых людей ни колдовство, ни чародейство вообще не действуют. Неодолимые они, говорят, люди для любого чёрного умыслу, а оттого долго зело живущие и уязу ни от кого не имущие... А главным середь них Дед Правед считается по праву. Живёт он незаметно, в дремучих лесах, от праздного глазу скрывается и кому хочет, тому лишь и является...
   Да про встречу свою с чудесным кудесником и рассказывает.
   Все аж рты пораскрывали – этакие-то дивеса!
   А как Яван свой рассказец дорассказал, Давгур ему и замечает хитро:
   – А ведь и сам ты, Яван Говяда, человек отнюдь не простой. Это вон сколько же в тебе мощи! Ни за что не поверю, что такие подвиги обыкновенному землянину под силу было бы совершить! Да и корова какая-то волшебная, а не двуногая жена тебя, как ты говоришь, родила. Ох, и чудные это всё дела...
   Все тогда громко рассмеялися, да и Яван от всех не отстал.
   А потом прищурился он на бывшего падишаха и, улыбаясь, сказал:
   – Да какой я вам святой! Самый же обычный человек, из плоти да из крови... хотя и рождён, конечно, коровой. А насчёт того, простой я али сложный, лично мне судить невозможно. Может быть... таким каждый должен быть! Ну!.. О том ведь и Правь нас учит: лиху душой не давайся, а со злом всяко сражайся – и нападай при том, и обороняйся...   Так что я, друзья, может статься, лишь первая на Земле нашей ласточка, а прочие попозже подлетят, когда миру чертячьему в Богову сторону срок настанет меняться...
   А как раз в то самое время поднялись они на гору ту огроменную. Панораму открывшуюся взорами жадными они окинули, и аж дух у них захватило, ибо развернулася впереди пропасть зияющая – едва дно-то у неё было видать. Вдалеке же, за пропастью той ужасной, горы дыбились часто, гладкие такие с виду, прегладкие...
   Да вроде как из стекла...
   Ага, точно – стены ровные у них были и зело острокраие: громоздятся себе, бликами цветными играя и свет в глубину пропуская, словно и не горы то были громадные, а некие игрушки великаньи.
   Н-да – ещё, значит, одна преграда отделила их от Чёртова града.
   Недолго поглядели дружинники на пугающую ту картину, меркнущую быстро в лучах гаснущего светила, и думали они про себя да гадали, как пропасть глубокую завтра будут преодолевать. Не на крыльях же им лететь, в самом деле – таковых-то у них не имелося. Это, говорят, в Золотом веке гиперборейском аборигены местные куда хотели, туда и летели, ну да те-то века уж давно пролетели.
   Ничего не придумавши путного, порешили они пивнуть да куснуть чуть-чуть. А за ужином Ванюха цельное ведро молока коровьего вутробил, ибо уж больно сушило его после атлантовых евоных подвигов. Хотя супротив Упоева водопития это простым горла промачиванием показалось: тот-то упивец три бочищи пузатых до капли выпил, чем слегонца нутро своё горящее влагой целящей побрызгал.
   А уж сделалось темновато. Ватажники поудобнее улеглись и опять начали обо всяком балакать: чё нам делать, бают, да как нам быть?..
   Во же любители поговорить!
   – Ша, брательники! – подытожил Яваха ихние рассуждения. – Утро вечера мудренее. Так что всем спать, и болтовнёю меня не донимать!
   Тут и ночка тёмная настала, и такая-то тяжкая охватила Ваню дремота, что начал он во сне аж метаться и испариною горячей стал покрываться, а потом и вовсе в жар его бросило: суставы ему закрутило, кости заломило, а мышцы натруженные болью схватило…
   Не прошла для Вани даром с горою боротьба – заболел он ведь даже.
   И стали ему в горячке сна бредни странные навно являться: то чудища некие пугающие страшные рожи ему корчили, то внушения, с толку сбивающие, душу усталую ему морочили...
   Понимал вроде Ваня уголком своего сознания, что хрень никчёмная ему лишь мнится, но не мог он никак от наваждения сего адского поотбиться.
   И тут вдруг новое видение в поле мысленного его зрения из тумана некоего появилося, как и прочие зело ужасное, но такое чёткое, цветное и ясное – как словно бы въяве. Выплывает, значит, из тёмных глубин сна Яванова невообразимая образина преотвратная – сама навроде человека, а с виду ну жаба жабой!
   Морда у неё была огромная да жирная, вся сплошь струпьями какими-то да бородавками мясистыми покрытая, глазёнки такие малюсенькие-премалюсенькие, да ещё мутные и видом беспутные; носяра был расплющенный, окружённый пастищи толстогубой порлукружьем, ну а тело сей человекозверь имел большое, голое, со складками сала нависшего, мерзкой слизью выпачканное, и кошмарно вдобавок смердящее – для показу ну совсем не годящее.
   Вот подваливает мерзейшая эта жабища к остолбеневшему Ване на ножках своих кривеньких, препротивно затем квакает, кашляет, чихает да рыгает, тошнотворную вонь из нутра своего исторгая – да вдруг к нему скрипуче и обращается:
   – Здравствуй, сокол ясный Яван Говяда, очей ты моих дорогая отрада!
   Аж Яваха шатнулся назад.
   И вот же отвращение им овладело неописуемое! Хотел он было поворотиться да прочь куда подальше удалиться, но не получилося это у него ни шиша: словно сила какая-то незримая его держала и никуда не давала бежать.
   – Ты кто такая, а? – на чудище Яван заорал, рукою от него отгораживаясь. – И откуда, мразь навная, знаешь меня?
   А жабища на то усмехнулася, соплищами смердючими отсморкнулася, посмотрела на витязя пристально и проскрипела с присвистом:
   – Кто я такая, Яван Говяда, о том тебе ведать лучше не надо. Крепче будешь спать, коли меньше будешь знать. А ежели, не дай бог, всё узнаешь – покой навсегда потеряешь!
   – Ты мне, чудище безобразное, тут загадки-то не загадывай! – рявкнул на жабу Ванька. – А ну-ка стой криво, да говори прямо: кто ты вообще есть и как тебя звать! Изволь-ка вон отвечать!..
   – Хе-хе! Ну что же, могу и ответить, Ваня, – уродина глумливо прошамкала. – Я... твоя доброжелательница. А имя моё тебе знать необязательно, хотя... коли очень желаешь ко мне обращаться, можешь Жабой-Рябой для приличия меня звать.
   – И что же тебе, Жаба-Ряба, от меня надобно? – Яван у юда пытает, а сам опять голову вбок повертает.
   «Вот же смрад-то! – корёжит он себе харю. – Крыса дохлая во сто крат приятнее, наверное, благоухает!»
   А уродина пастью своей широкою вдруг осклабилась:
   – Мне-то? Да пустяк... Сильно я хотела с тобою повидаться. Да ещё желала помочь тебе малость, а то без моей помощи вам через горы хрустальные не перебраться никак, а с моею – чик, и вы тама!
   – Это как же ты мне поможешь? – усмехается недоверчиво герой. – На себе что ли перенесёшь?
   – А вот как, Ваня: я тебе чудесную одну вещь, ковёр-самолёт то есть, отдам. На нём и перелетишь куда хошь, да возьми с собой и свою кодлу – места всем хватит.
   Подумал чуток Яваха, малёхи помозговал – а, решает, была не была! – чем, мол, чёрт-то не шутит! – придётся всё ж видно в договор войти с этим нечистым. И чего только не сделаешь, чтоб до цели-то дойти!
   – Ну а ежели я соглашуся, – промолвил он нехотя, – что тогда для тебя сделать буду обязан? Чем платить за дар должон буду?
   Посмотрело на Ванюху чудище сиё вредное, хохотнуло как-то премерзко, губищами пожевало, а потом вроде как засмущалося, глазки потупила долу, да вдруг и заявляет пренаглым образом:
   – Хм. Поцелуй меня, Яван Говяда – вот и вся от тебя мне награда!
   У Ванька́ нашего ажно речи дар на чуток пропал. Застыл он там, словно чурбан, глазищи выпучил, челюсть у него вниз отвисла, а потом закашлялся он сильно, ибо слюною своей подавился.
   А как оклемался слегка, так и заорал благим матом:
   – Да ты в своём ли уме, Жабища-Рябища мерзопакостная?!! Ты на себя-то посмотри, жабоюдище ты бесстыжее! И как такое в башку-то тебе пришло? Тьфу!.. Ишь же нахалюга – знаю я ваши штуки – небось, проказой какой заразишь, али ещё чем похуже! Накося, тварина ты тухлая!..
   И дулю ей чуть ли в харю саму не ткнул, а потом, поостыв малёхи, добавил властно:
   – Не тот человек Яван Говяда, чтобы на уловки твои дешёвые попадаться! Пшла вон!.. Нам твой чудо-ковёр и даром не нужен! Ещё в пропасть на нём ухнешь... Мы, Ра сыны, и сами куда надо доберёмся: хоть через горы, хоть через долы пройдём!..
   Да намеревался уж было оттуда ретироваться и повернулся даже, чтобы прочь отбыть, но тут Жаба-Ряба ему и говорит, да невесело так говорит-то:
   – Постой, Яван-витязь, не спеши, да на меня напрасно не греши! Не сможешь ты сквозь горы хрустальные пройти – нету сквозь них пути. И сам зря погибнешь, и товарищей своих погубишь окончательно. Эти горы, Яван, перелететь лишь можно, а пройти их – никак нельзя.
   – Нет – и баста, уродина ты отвратная! – вскипятился сызнова Ванька. – Не возьму я у тебя ковра, хоть ты тресни – нам заманки ваши вот уже где!.. Да и плоховато ты нас, удальцов рассиянских, знаешь, мы не только сквозь горы – сквозь огонь и воду прошли! Ступай прочь, говорю! Ишь же ты, образина!..
   А чудище неожиданно огорчилося, Яванову отповедь услышав: рожа безобразная у неё сморщилась, головища лысая закачалась. Видать, от неудачи своей она так заубивалась...
   «Ишь ты, хухора гадкая, – думает про себя Ванька, – переживает, гнусная грымза, что одурачить меня не вышло!..»
   – Ладно, Яван, – прохрипела Жаба-Ряба придушенно. – Так и быть. Не нужно мне от тебя никаких поцелуев, пошутила я. Бери мой ковёр задаром.
   – Тьфу ты, язва же гнойная! – В сердцах Яваха аж харкнул. – Вот, чёртова порода, привязалася... Не, и нахальные же!.. Слышь ты, Жаба-Ряба, или как там ещё тебя – в последний раз тебе объясняю: ни-че-го мне от те-бя не на-до! Сгинь отсюда, нечисть поганая! Я пошёл... Счастливо оставаться! 
   Да и развернулся весьма решительно, с трудом, правда, довольно немалым. В кошмарах ведь всегда так...
   И только, значит, хотел он оттуда идти, как вдруг голос знакомый послышался позади:
   – Постой, погоди, Яванушка – я же Навьяна!
   Как будто громом неожиданным богатыря неузвимого бабахнуло!
   Застыл он на месте, сиё сообщение услышав нежданное, а потом медленно так назад поворотился и к юду жабовидному тихим голосом обратился:
   – Как Навьяна?! Иль я пьяный? Или мне ты врёшь обманно? Быть того никак не может! В самом деле – эка рожа!..
   А уродина усмехнулася эдак криво, сморкнулася вновь сопливо, и головищею безобразною покачала понимающе.
   – Да, Яван, – согласилась она с сомнениями его оправданными, – трудно тебе будет прежнюю Навьяну во мне увидать, так что смело не верить мне можешь – я тебя не неволю... Эх, Ваня милый, была я красива, хотя и спесива, была я пригожа, на богиню светлую была я похожа, а ныне... такая вот рожа... Увы, Яван, не могу я тебе ничего доказать, лишь дозволь кое-что рассказать...
   Яван же молчал, в собеседницу свою презренную вперив взгляд немигающий, и ничего не отвечал, а та, что себя Навьяною называла, вздохнула печально и в волнении продолжала:
   – А помнишь ли, Ванюша, как ты молоко пил в бабкиной избушке, на Земли краюшке?.. И как ты удивился, меня вместо карги Навихи поутру там увидев?.. Как ты по доброй своей воле три полных года в мире моём дивном прожил – разве ты то забыл?.. А как мы на планете грёз в лесу пряном с тобою без крыл летали, дурманом навьим опоённые да счастьем призрачным упоённые – неужели забыл всё, Яванушка?.. И то, что я тебя в Пекельный град перенести обещала, тоже запамятовал? – А зато я, Ванечка, всё-всёшеньки помню! Вот своё обещание давнишнее я ныне и выполняю: ковром-самолётом чудесным тебя, Вань, наделяю...
   Враз обмяк Яван, речи сии услыхав. Провёл он по глазам своим дланью, словно паутину с них снимая, и почудилось ему даже, будто за образом, ныне отвратным, тенью просквозила красава былая младая.
   Отвечал он тогда Жабе несносной сдавленным и хриплым голосом:
   – Помню, Навьяна-краса, как же – всё помню! Ничего-то из моей памяти не испарилося, ни одно событие не забылося, только... отчего ж ты так припозднилася? И что за беда лютая с тобой приключилася? Где краса твоя величавая? И зачем ты дивный свой мир, где гремит и ликует пир, и где струится благой эфир, оставила, а?
   Вновь усмехнулася криво когдатошняя красавица писаная, а ныне страшила неописуемая.
   – А нету, Ваня, – сказала она, – мира моего благовидного. Да и не вечный он, как выяснилось. Не может быть вечным неистинное! Уж это я теперь усвоила твёрдо. Ну а почему я стала уродкою, так нешто ты не знаешь, ярой смелый, что многие бабы под старость слегка эдак дурнеют и телесами чуток полнеют? А?.. Вот, значит, и я немного переменилася и не в лучшую, как видишь, сторону изменилася. Лет-то мне уж немало...
   И тут мерзкая уродка заквакала, забулькала противным голосом, вроде как смехом едким разразилася, а бока её жирные под склизкой кожей ажно волнами безобразными расходилися.
   – Постой, Навьяна, не смейся, всё равно я твоей радости мнимой не поверю! – воскликнул нетерпеливо Яван. – Ты мне лучше о своих злоключениях поведай, ничего не скрывая, да всю правду о случившемся с тобой излагая... Да хватит уже паясничать – рассказывай-ка, давай!
   Прекратила Жаба-Ряба свой смех жалкий, потом засопела, пёрднула, сопли зелёные утёрла и ответствовала так:
   – Всё тебе расскажу, свет Яванушка, ничего не утаю, как бог свят! Спрашивай…
   И произошёл между ними такой вот разговор: Яван Жабу о том да о сём вопрошал, а та ему головою качала и всё как есть отвечала:
   – А скажи-ка, Навьяна дивная, отчего всё ж ты так изменилася, почему в жабу гадкую превратилася?
   – Не по своей воле-волюшке я, Ванюша, в презренную выхухолу обратилася – то злое колдовство-чародейство надо мною свершилося!
   – А скажи-ка, Навьяна зачарованная, кто же это посмел и силу кто нашёл над тобою, гордою своею красою, такое лиходейство презлое содеять?
   – Эх, Ваня, Ваня, совершила сиё чёрное диво, злобой сильное-пересильное, бабка моя родная, карга коварная Навиха!
   – Тогда ответь мне, Навьяна-страдалица, а за что ведьма злая на тебя, свою внучку, озлобилась? За какую такую провинность ты уродливой стать-то сподобилась?
   – За то, Ваня милый, что я мир свой дивный, мною созданный и лелеемый, в коем я без забот и волнений в холе, в неге и в довольстве полнейшем жила-поживала, своими собственными руками во прах изничтожила и в битве великой целый сонм демонов-паразитов переможила!
   – Ну а скажи-ка, Навьяна-бунтарщица, чего ради ты такое разрушение грозное сделала: своего ли хотения для, али ради какого иного вразумления, а?
   – Того ради я это сделала, Ваня, что мой мир был не истым, неправедным: суждено ему было ведь пасть! Всё что живо, должно ведь пропасть!
   – А скажи мне, Навьяна разумная, не жалеешь ли ты о содеянном, да не гложет ли тебя червь сомнения, что всё сделала ты опрометчиво?
   – Ну уж нет, мой дружок свет Яванушка, ни о чём-то я не печалуюсь: всё что сделала – то и правильно... Не смотри на меня ты со жалостью, не ворочай главы со презрением! Хоть я, Ваня, теперь и лядащая, но зато, как и ты, настоящая!
   А потом подумала она чуток, и добавила очень грустно:
   – Нет, Ванюша, вру я тебе – жалко мне и себя и тех глупцов своевольных, кои на Нави удочку попалися и навечно тама осталися. Я-то ещё вырваться сумела, то гиблое наваждение скинула – а сколько народу беспечного там погинуло! И ещё мне до слёз прям обидно, что дала я себя бабке окрутить, в пугало поганое меня обратить, ну да уж то видно на роду мне написано: по делам крале и награда!.. Ах, дорогой Ванечка, жалко мне красы своей девичьей – Жаба-Ряба я ныне навеки, и никогда мне не быть человеком! Ах!..
   Тут закрыла жабища гадкая лапами корявыми морду свою отвратную и зарыдала так горько и жалостливо, что у Явана у самого слеза на глаза набежала, и сердце во груди встрепенулося.
   – Ай да не так, Навьяна дорогая! – голосом молодецким он вскричал. – Ты теперь – человек! Раньше, быть может, им не была, а теперь – есть!
   И подойдя решительным шагом к чудо-юдищу безобразному, лапы её грубые от рожи её отвратной он оторвал и в самые губы несладкие пугало это поцеловал.
   И только, значит, Яван к страшилиным губищам устами своими чистыми приложился, как в тот же самый миг его словно током дерябнуло: аж всего с головы да ног его передёрнуло! Все волоса на теле его дыбом поднялися, глаза чуть с орбит не удрали, а его самого от жабы назад отбросило и плашмя на сыру землю бросило. И такой гром раскатистый откуда-то раздался, как будто замыкание произошло на электрической станции, а ко всему вдобавок дымина повалил чёрный, и не откуда-нибудь, а из тулова жабьего самого. Так прямо всю её и заволокло клубами крутящимися, словно смерч локальный над нею образовался... 
   Яваха-то лежит на спине, на земельке да на чудо новое глядит оторопело, и видит он вдруг, как чёрные дымные клубы пораскрутилися ещё пуще и... стали ввысь подниматься. И такие тут колокольчики сладкозвучные взыграли, что стало Ване послушать их любо-дорого! Да ещё аромат благоуханный на него повеял, зловоние невероятное из ноздрей евоных выветривая. Ну а смерч загадочный – вжик! – и пропал: в небо взвился вертящеюся змеёю да там и канул в небытиё.
   Глянул Яван на то место, где только что стояла урода нелестная и аж ахнул он от изумления. Тама теперь находилась девица!..
   Навьяна то была, кто ж иная, и, может быть, не такая видная из себя, какою он ранее её знавал, попроще маленечко, поскромнее, но ставшая супротив давешней куда как милее...
   Глаза у неё были ясные, щёчки красные, волосы русые, в толстую косу заплетённые, а фигурка ладная и в сарафан расшитый облечённая.
   – Ну вот, Яванушка, – молвила девушка голоском мелодичным, от прежнего своего чуток отличным, – и снял ты с души моей заклятие безбожное, злой бабкой Навихой на меня наложенное! Пропали чары колдовские навеки, и я, как и ты, буду теперь человеком! Превратила меня ведьма навья в жабищу прегадкую и приговорила до тех пор такою оставаться, покуда не сыщется где-нибудь парень отчаянный, который поцелуем искренним за что-нибудь меня наградит и действие заклятия ужасного тем самым прекратит. Вот ты и нашёлся, Ванюша!.. Я тебе за то несказанно благодарствую, а мне – на белый свет уже пора, потому что я скоро у добрых людей народиться должна… Ну а бабки моей тебе ещё долго не придётся опасаться, ибо я её тоже чародейством своим сковала, ейные злые силы парализовала, и не скоро ей от чар сильных освободиться удастся.
   Улыбнулась Яванушке остолбенелому сия девушка, в пояс низко ему поклонилась, а потом распрямилась, платочком белым сыну Ра помахала, последнее «прости!» ему сказала, да и пропала, как не бывала: в воздухе, точно дымок, растаяла.
   – Навьянушка! Куда! Постой! – вскричал тогда Ваня судорожно, да и... проснулся.
   Вот лежит он на земельке, полёживает, в тёмное небо пекельное уставившись, а там только-только светило здешнее начало разжигаться.
   Ох ты, думает он – это же сон был бредовый, всего лишь кошмарный сон, а ощущение такое, словно бы наяву всё бывшее произошло.
   Только... что это? Чует вдруг Ваня, что под головою у него нечто мягкое, навроде тюфяка, подложено. Вскочил он быстро на резвые свои ножки, глядь – ёж твою в дребадан! – а то ж ковёр, в трубку свёрнутый, оказался!
   Развернул он его нетерпеливою рукою – мама родная! – что за работа! Весь-превесь великий коврище птицами разнообразными да цветистыми бабочками был вышит ладно.
   Вот так подарок!..
   – Подъём, братва! – побудку своим друганам Ванька гаркнул. – В путь-дорожку уже пора!
А те и так уже попросыпались, с путами сна порасправились, вокруг Явахи сгрудились, охают, ахают и чудо-ковёр руками хватают. Что, мол, да как? – Явана вопрошают. А он им: так, мол, и так, от милой одной мне подарок, ковёр, дескать, самолёт – пожалуйста, други, в полёт!
   Такой вот сюрпризец радостный дружинникам своим Ваня преподнёс.
 
21. Как явановцы попарились и на пиру оторвались
23. В гостювальне "Лилия", полной изобилия
Рейтинг: 0 387 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!