Убийство на красном паласе. Глава восьмая

[Скрыть] Регистрационный номер 0228070 выдан для произведения:

Глава восьмая.

            Небрежно одетый человек, чей возраст явно приближался к роковому «полтиннику» был по-своему крепко склеен с окружающим его пейзажем. Он давно обучился искусству мимикрии, и теперь казался настоящим хамелеоном.

            Люди принимали его за случайное видение, и шли дальше. И этому незнакомцу было приятно быть невидимкой. Он не напрашивался на подаяние, но не отказывался от, походя брошенных, монет.

            Здесь он казался кому-то знакомым, но вглядываясь в не очень опрятное лицо и карие  по-волчьи пустынные глаза, человек тотчас отшатывался и шагал прочь, не веря минутному мороку.

            Незнакомец кочевал от автостанции до корпусов завода, заходил в небольшие павильоны, стараясь поскорее уйти – продавщицы смотрели на него с брезгливым интересом избалованных кукол.

            Никто не узнавал его – хотя и он сам не узнавал себя самого. Чужое имя и фамилия сдавливали душу, словно обруч – она кряхтела от натуги, но продолжала дышать, меньше всего он желал бы умереть от счастья тут на сером прокаленном солнцем асфальте.

            Ноги сами привели его на улицу Мирную. В этом посёлке время словно бы остановилось, словно бы осенний туман. Казалось, что люди привыкли жить одним днём и длили его до бесконечности – радуясь наступлению долгожданной Вечности.

            Из-под заборов стыдливо полаивали собаки. Они подавали голос скорее по привычке, чем действительно ненавидя именно его – человека в поношенных тренниках, летних тапках и линялой дурно пахнущей майне. Свою одежду он обычно стирал в пруду. Там же и жил в подобии шалаша, стараясь не обрастать седоватой щетиной.

            Люди не помнили его. Они давно забыли горделивого юношу с взглядом будущего вождя.             Когда-то его звали совсем иначе, И он гордился своим именем – гордился и старался быть радостным и энергичным комсомольцем.

            Когда-то ему нравилось, что на него обращают внимание – и взрослые и сверстницы. Учителя старательно выдвигали его вперёд – а он послушно и толково выполнял всё то, что от него требовали.

            Только одну из учительниц он явно не переваривал. Белокурая и строгая Вера Ивановна Авдонина явно что-то скрывала. Никто из учеников не бывал в её доме, зато эта женщина привечала наиболее смазливых учениц. Девушки не распространялись о своих визитах, но стоило им вспомнить о своём, как их щёки наливались стыдливой розоватостью.

            Соседка по парте у Феликса носила в душе такую же стыдную тайну. Он это чувствовал, она вдруг стала слишком ленива и грациозна, словно бы гаремная гурия.

            Он не хотел узнавать её тайны. Но Людмила старалась возбудить в нём ревность, она ощущала, как он реагирует на её случайные намёки, боясь показаться грубым и наглым, словно бы сорвавшийся с цепи пёс.

            Этот маленький домишко раньше был белее. Он и впрямь напоминал вкусный ещё не надкусанный пряник в белой глазури, а вот его обитательница походила на сказочную ведьму.

            Она находила повод заманить к себе очередную жертву. Девушки шагали рядом с неё как заводные куклы, болтая о пустяках, но возвращались они всегда молчаливо и странно, словно бы боясь сказать нечто страшное.

            Для всех в классе  они просто помогали этой женщине по хозяйству. Муж Авдониной скончался в год тридцатилетия Победы. Его похоронили, с большой помпой. Гроб стоял в фойе местного Дома Культуры, играл духовой оркестр – а затем процессия направилась к местному кладбищу.

 

            Тогда он был пионером-переростком. Шум с похорон был слышен и ему. Но он не решился пойти на панихиду, попросту сбежал, боясь вновь почувствовать злобу по поводу этой женщины.

 

            Людмила торопливо шагала к дому. Ей было не по себе. Арнольда увезли в район. Люди в форме уверяли её, что всё образуется, а что пока её мужу лучше быть под надзором.

            - Вы же сами хотите знать правду, - намекнул вдумчивый капитан.

            Она не стала с ним спорить. По сути, Арнольд был первым подозреваемым – хотя из отношения с покойной были вполне гладкими. Людмила старалась не смотреть на дочь, как на подрастающую соперницу, да и что эта девочка могла знать об Этом.

            Она знала больше, по крайней мере, ей так казалось. Дочь никогда не спрашивала её о юности, она жила под бабкиным крылом, словно маленький неразумный птенец. Бабка охотно отписывала ей в письмах всё то, чем её успела удивить внучка, а она в ответ посылала свекольного цвета купюры с вечно живым Вождём и Учителем.

            Так продолжалось до совершеннолетия дочери.

 

            Смерть матери всё исковеркало в её жизни. Она уже жалела, что пошла на поводу у своей родительницы – и не оставила ребёнка в роддоме. Глупость той июньской ночи слишком ярко била по глазам – но страх человеческого презрения заставил её признать этот смешной вопящий комочек своим.

            Она знала её до трёх лет – в положенный срок, давая грудь и укладывая в колыбель. Дочь набиралась сил, стала ходить и говорить, но её вид, её вид слишком ускорял и так быстро текущее время. Словно бы она сама по своей воле вскочила на бешено мчащийся поезд, и теперь не имела ни сил, ни храбрости спрыгнуть вниз.

            Бегство в Сибирь не решило всех проблем. Она, словно бы, дезертировала, подло сбежала, как она привыкла, сбегать с контрольной, уверяя всех, что у неё болит живот. Она боялась, что здесь в чужом месте на неё будут смотреть косо, если она привезёт сюда малолетнюю дочь.

            Кое-кто догадывался о её тайне. Но эти догадки гасли также быстро, как гаснут спички, превращаясь в черных скрюченных уродцев.

            Она стыдилась необходимости посылать деньги сюда в Нефтеморск. Делала вид, что помогает стареющей матери, заставляя себя не думать о дочери Феликса. Тот совсем не думал о дочери, даже постыдился придти к ней, после той дурацкой ночи, сбежал, как впервые нашкодивший мальчишка.

            В сущности, она просто пожалела его – остановилась на полпути – не решаясь врать людям в форме. Не хотела вновь рассказывать о том, что чувствовала и чего страшно, до дрожи в коленках, боялась.

            Её падение началось не тогда, а давно, года за три до того июньского вечера. Тогда после долгого и утомительного собрания, после которого им показали черно-белый фильм 1944 года.