Предисловие к авторскому сборнику «Живые росы»

Стихи я помню ровно столько, сколько я помню себя. Поэзия вошла в мою жизнь со сказками Пушкина, которые мне мама читала в раннем детстве и которые я по многу раз заставляла ее перечитывать. Завораживал ритм сказочных строк, захватывал сюжет, хотелось возвращаться в этот волшебный мир гармонии, красоты, добра вновь и вновь. Потом была сказка Ершова «Конек-Горбунок». Книжку с красочными иллюстрациями мне подарили на мой первый в жизни юбилей – 5-летие, и она моментально стала хитом наших семейных домашних чтений. Помнится, мне почему-то было несказанно жаль Сивку Бурку… Я знала, на каком слове мама перевернет страницу, и «читала» ее перед гостями наизусть, вызывая сначала недоумение: «Она уже умеет бегло читать?!», потом – восторг и одобрение, когда понимали, что читаю я не с листа, а по памяти. Следующим открытием для меня стали стихи Маршака. Коротенькие, задорные, как будто о тебе и твоих знакомых, они привлекали новизной ощущений: оказалось, можно рассказывать смешные и поучительные истории в стихах, от чего они становятся еще интереснее. Так из мира грез и фантазий, в который изначально увел меня Пушкин, Маршак вернул меня в мир реалий, в котором тоже жила Поэзия…

Видимо, с таким багажом не просто прочитанного – заученного наизусть, прочувствованного и как бы примеренного на себя – я не могла не выплеснуть на бумагу свое мимолетное чувство и мысль, облаченные в рифму. Судя по всему, рано или поздно это должно было случиться. Посылом послужил… снегопад. Завораживающее зрелище! Я лежала в больнице после аварии (попала под машину) и наблюдала, как за окном палаты кружатся, словно в танце, крупные, фигурные снежинки и слова как-то сами собой вдруг начали складываться в рифмы. Я запомнила рожденное в первых муках творчества четверостишие и прочитала его маме по дороге домой, когда меня выписали, на что она с доброй иронией заметила: «Наверное, будешь, поэтессой, когда вырастешь…» Было мне тогда девять лет. Однако мама во мне поэтессу так и не увидела, несмотря на первую публикацию моих ранних стихотворений в нашей городской газете «Самаркандский вестник» под рубрикой «Новое имя», потом – первый изданный авторский сборник «Лунные сюжеты», и даже вышедший вскоре «Город Теней» с посвящениями маме, которые я присылала ей из Таганрога. Мои стихи ее не трогали, как и Поэзия в целом. Во мне она мечтала видеть врача или бухгалтера – в общем, человека земной престижной профессии. Думаю, ей было непросто смириться с моей абсолютной непрактичностью. Мне очень жаль, что я не оправдала ее надежд: крови я боюсь неимоверно, а с цифрами, как стопроцентный гуманитарий, никогда не дружила и не дружу. И по сей день, как в далеком детстве, от всех неурядиц бытия я убегаю в идеальный, понятный и манящий мир Литературы.

Как это ни странно, взрослая поэзия поначалу оттолкнула. Созвучие моей фамилии с фамилией Есенин стало поводом для дружеских дразнилок в школе и во дворе и заставило меня взять томик со стихами моего почти тезки и пролистать его. В десять лет он меня разочаровал. Я считала, что стихи – только для детей и взрослым заниматься такой ерундой, как сочинение виршей, не позволительно… «Сколько времени напрасно потрачено на всякую чушь!» - с такой репликой я поставила томик на место, забыв о Есенине и Поэзии на несколько лет. Всерьез полагая, что стихи существуют исключительно для детей, и я уже выросла из этого возраста, я увлеклась детективами и фантастикой. Зачитывалась историями о Шерлоке Холмсе Конан Дойля, романами Агаты Кристи и Жоржа Сименона. Мечтала стать сыщиком. Любимой забавой стало «чтение» прохожих по дедуктивному методу Холмса. Не могу знать, далека ли я была от истины, но аналитическое мышление эта игра помогла развить основательно.

К томику Есенина я вернулась, будучи уже в старших классах – мы как раз проходили его творчество по школьной программе. Скептически открыла главу с его ранними стихотворениями, и неожиданно для себя с головой погрузилась в мир его чувственной, страстной, печальной, даже трагической лирики. С этого вечера я возвращалась к его стихам почти ежедневно, несмотря на то, что тема была изучена и закрыта, нужные стихи – прочитаны и проанализированы в итоговом сочинении. Поэзия Серебряного века стала для меня настоящим открытием: Блок, Пастернак, Гумилев, Бальмонт, Анненский… Но все эти великие имена вдруг отошли на второй-третий-четвертый план в тот миг, когда я взяла в руки томик стихотворений Анны Ахматовой. Ее стихи поразили меня с первой секунды, с первой строчки – настолько они оказались созвучны моим мыслям и чувствам. Я сама еще не умела выражать свои эмоции и мысли столь изящно, тонко и образно. И даже не пыталась. Вплоть до первой любви. Надо ли говорить, что на тот момент меня мог покорить только практически двойник Гумилева, который волею судьбы действительно однажды появился на пороге моей квартиры – курсант военного училища, высокий, стройный, сероглазый, пишет стихи… – как в любимом стихотворении Анны Ахматовой. Тогда казалось, что я по уши в него влюбилась, но со временем поняла, что увлеклась всего лишь желанным образом. Но этот случайный гость в моей жизни сыграл поистине судьбоносную роль: только благодаря ему я начала писать стихи.

Сначала это была исключительно любовная лирика – что еще, как не любовные переживания, могут волновать девушку в восемнадцать-двадцать лет? Ужасно стеснялась их кому бы то ни было показывать, понимая, как несовершенны мои первые стихотворные опыты. Писала «в стол» лет пять, пока не увидела в своих виршах нечто, что уже можно было назвать лирикой. Оказалось, для того, чтобы стихи стали настоящими, нужно было по-настоящему полюбить. В объекте посвящений не было ничего, что хотя бы отдаленно внешне напоминало бы Гумилева. Он был, скорее, антиподом русского поэта – невысокий, кареглазый, прозаичный до мозга костей практик… Встреться он мне годом-двумя раньше или позже – не обратила бы на него ни малейшего внимания. Но тогда, наверное, именно он был мне нужен: только опытный поклонник, старше меня по возрасту мог вытащить меня из детства, разбудить во мне женщину и заставить думать и писать по-другому. Обращения к нему я и сейчас считаю самыми лучшими произведениями о любви.

Я не раз ловила себя на мысли, что не могу считать себя Поэтом, поскольку меня совершенно не трогали гражданская тематика и восхищение красотами природы. Я понимала, что пишущий только тогда имеет право называться Автором, когда раскроет весь свой потенциал. Переживала, что пишу только о своих любовных переживаниях, но при этом не отзывалась душой на великие исторические события: развал Союза и формирование так называемого постсоветского пространства. Впрочем, чтобы понять происходящее тогда, нужно было иметь определенный жизненный опыт. Я же только-только училась жить самостоятельно. В год распада СССР – в 1990-м – я была студенткой первого курса факультета русской филологии Самаркандского университета. Бесперспективный выбор профессии, учитывая волну скрытого (а иногда и нескрываемого) национализма, вскоре накрывшую все русскоязычное население бывших союзных республик. Переживала историческую несправедливость и снова писала о любви. Уже о другой – менее страстной, но более продолжительной. Рождение дочери стало поводом обратиться к новой для себя теме – теме материнства, а позже – к детской лирике. Так круг ученичества замкнулся – начавшееся с чтения стихов для детей, мое увлечение Поэзией вернулось к своей начальной точке, но уже в совершенно ином качестве авторства цикла «Стишочки для дочки».

Философские нотки в моих стихах зазвучали только в переломные для меня годы переезда из Узбекистана в Россию. Смена места жительства очень многое изменила в моем мировоззрении и мировосприятии. Со свойственными этому периоду жизни проблемами и переживаниями я осталась фактически один на один. И переживала их, как могла: размышляя о жизни и смерти, о смысле бытия посредством рифм. Бытует мнение, что стихи от хорошей жизни не пишутся. Бесспорно! За три года выживания в Таганроге написано больше, чем за десять лет до этого. Причем, философская лирика становится доминирующей.

А потом… Еще один переезд: из города в сельскую местность и целых пять лет поэтического затишья. Был ли это творческий кризис или переоценка ценностей, или и то, и другое сразу – не знаю. Возвращение в мир Поэзии случилось неожиданно – стихи полились рекой, и совершенно иные, чем раньше, как будто их писал совершенно другой человек, а не я. Вернее, я, но уже не та сентиментальная девушка, какой я начинала свой творческий путь. Красоты природы сыграли свою роль – вдохновляясь ими, я осилила пейзажную лирику. Моя нынешняя лирическая героиня, наверное, более уверена в себе, более страстна и чувственна, но при этом не менее восторженна. Переживаний и сомнений не убавилось, но, как мне кажется, в них стало больше уверенности, света, жизни и любви. Отсюда и название «Живые росы» - более точного определения для хрупкого, как бы воздушно-акварельного творения в рифмах, пожалуй, не придумать.

Очень часто на литературных сайтах в резюме авторов читаю стеснительное «Мои ЛГ живут самостоятельной жизнью. Просьба с автором их не ассоциировать»… Не понимаю… Простите, зачем тогда писать стихи? И вообще – можно ли назвать стихами то, что рождает подобная отстраненность? Нет! Я восклицаю вслед за Есениным – «Вся моя биография в моих стихах!». Вспоминая прошлое, могу сказать определенно – ничего в моей жизни не было случайного, все формировало меня как личность, как автора. Настоящая Поэзия не терпит надуманности и фальши, которые в один момент превращают набор даже самых изысканных слов в карикатуру. Недаром Николай Гумилев в своих знаменитых «Письмах о русской поэзии» назвал поэзию «живым организмом» со своей анатомией (теория) и физиологией (поэтическая психология). Процесс рождения стихотворения он сравнивал с родами женщины, напоминая о том, что «древние уважали молчащего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью». Здесь же он отметил равенство поэзии и религии, поскольку «и та, и другая требуют от человека духовной работы». Кстати, в этих «Письмах…» Гумилева я нашла ответ на вопрос, которым задалась еще в детстве: зачем взрослые серьезные люди тратят время на стихи:

«Крестьянин пашет, каменщик строит, священник молится и судит судья. Что же делает поэт? Почему легко запоминающимися стихами не изложит он условий произрастания различных злаков, почему отказывается сочинить новую «Дубинушку» или обсахаривать горькое лекарство религиозных тезисов? (…) Для нас, принцев Песни, жизнь – только средство для полета… Чеканим ли мы свои стихи, как кубки, или пишем неясные, словно пьяные песенки, мы всегда и прежде всего свободны и вовсе не желаем быть полезными».

Вот так!