Пленники тёмной судьбы.

22 ноября 2018 - Борис Аксюзов

- А вот и Морозы пришли, граждане дорожные строители! . Надевайте ушанки, чтобы сберечь ваши уши от холода и матерных выражений на чистейшей украинской мови!

Этим призывом начинался почти каждый наш рабочий день. Выкрикивал его Антоша Чебан, душа нашего спаянного коллектива, балагур и весельчак. А означало это, что братья Морозы снова поставили вчера свои катки поперек дороги, и поэтому утром всей остальной технике пробиться на новый участок работы было невозможно. И мы сидели, ожидая, когда придут Морозы. .

Наша бригада дорожников была многонациональной, но трудностей в общении или, не дай Бог, предвзятого отношения друг к другу мы не испытывали. Плохо по-русски говорили только два таджика, Аббос и Зайнур, но они были подсобными рабочими, прекрасно знали свой несложный фронт работ и понимали всё, что им приказывал делать наш бригадир Вазген, армянин по национальности, родившийся и выросший в Москве. Экскаваторщик Антон Чебан и его жена, бывшая у нас поваром, приехали из Молдавии, а братья Морозы, работавшие на катках, были украинцами.

И выходило, что единственным русским человеком в нашей бригаде был я, и по этой причине тот же Антон Чебан называл меня национальным меньшинством.

Но я продолжу свой рассказ с чего начал, то есть с братьев Морозов, так как с ними у меня связано самое драматичное событие в моей жизни.

Да и вообще, если бы не они, то наша работа и неразрывно связанный с нею быт на колесах, были бы скучны и тяжелы.

Старший, Остап, был серьезнее и физически крепче Тараса, да и работал он на большом японском «SAKAI» весом десять тонн, в то время как его брат был водителем тротуарного двухтонного катка.

Каждый раз после зарплаты, появление в городке братьев Морозов, сопровождалось призывом в несколько измененном виде, и в устах того же Антоши Чебана это звучало так:

- Морозы вдарили! Держитесь, ребята, подальше от них и берегите носы!

«Вдаряли» братья, действительно, с размахом и пили только «горилку», которую им присылали с оказией из Украины. Они накрывали «поляну» в ближайшем лесочке в любое время года и при любой погоде, приглашая туда всю нашу бригаду. Но получалось так, что отмечать получку приходилось только им двоим: таджики не пили, потому что это запрещал Коран, Вазген никогда не пил со своими подчиненными, Антон сходил на пир только один раз и после этого отказался посещать это мероприятие даже под угрозой расстрела, сказав:

- Эти Морозы могут накачать своей горилкой даже телеграфный столб, талант у них такой…

Что касается меня, то я не пил по очень уважительной причине. Когда-то, в счастливую студенческую пору, мои друзья по общежитию и я решили отметить Международный День Солидарности Журналистов, так как мы учились на факультете журналистики в самом престижном университете нашей страны. Причем мы начали отмечать этот праздник с утра, потому что наш большой друг и спонсор, владелец нескольких ресторанов в городе Москве, Гиви Нодия, которому мы бесплатно сочиняли прекрасную рекламу, именно утром прислал нам пять бутылок грузинского коньяка.

Хорошо подпитые, мы пришли в знаменитое здание на Моховой с большим опозданием, но глубоко уверенные в том, что пропускать лекции нехорошо. Поэтому мы ввалились в аудиторию нахальными и мокрыми, так как с утра в Москве шел дождь, которого мы не замечали по причине того, что были сильно пьяными.

Преподаватель предмета, который назывался «Русский язык и культура речи», довольно – таки молодой, но очень тщеславный мужчина, пользовавшийся огромным успехом у студенток, сжалился над нами и разрешил занять свои места. Конечно же, он и мысли не допускал, что мы могли прийти на его лекцию в состоянии сильного алкогольного опьянения, хотя кое-какие сомнения у него появились, когда я, добравшись до своего места, сел мимо стула, чем вызвал у всей аудитории мощный взрыв смеха. Вероятно, я воспринял это как знак одобрения моей раскованности и, в отличие от моих друзей, которые вели себя тише мышей, начал доказывать всем присутствовавшим, что не считаю компетентным молодого доцента в вопросах культуры речи.

Когда он объявил, что его возмущает разговорная лексика молодежи, состоящая из таких слов и выражений как «круто», «клёво», «wow» и «огромные молодцы», я громко и, не спрашивая его разрешения, высказал свое мнение, что каждое поколение имеет право на свой язык.

В ходе завязавшейся дискуссии и выяснялось, что я в стельку пьян, вследствие чего и был изгнан сначала из аудитории, а потом и из университета. Мои друзья мне сочувствовали, но помочь не смогли, Если бы они признались, что тоже были пьяны, это повлекло бы за собой исключение из универа еще трех человек.

Ехать домой в Воронежскую область мне было стыдно, и я устроился на работу в строительную бригаду, так как в армии я служил в железнодорожных войсках, где освоил сразу две специальности: топографа и бульдозериста. Бригадир Вазген Акопов очень ценил меня не только за хорошую работу по этим двум специальностям, но еще и за то, что я каждый месяц писал по очерку в нашу областную газету. В них я рассказывал о трудовых подвигах дорожников и дальнейшей перспективе строительства дорог, не забыв упомянуть о направляющей роли нашего руководства в лице Вазгена.

Итак, я рассказал о всех действующих лицах моего повествования, кроме главной героини.

А именно с её появления и и начинается завязка этой истории.

В отличие от всех членов нашей бригады, я жил в отдельном вагончике, так как в нём ещё хранились орудия моего производства: нивелиры и нивелирные рейки, дальномеры и теодолиты, трассоискатели и трегеры.

Поэтому на двери моего вагончика висел огромный замок и вход посторонним туда был строго запрещен.

Однажды вечером после работы Остап Мороз отозвал меня в сторонку и, глядя на меня неравнодушными глазами, попросил:

- Жень, будь ласка, зроби мени послугу.

Я уже знал, что «зробить послугу» по-украински означает «сделать одолжение». и сразу ответил:

- Зроблю, если смогу.

- Зможеш, - уверенно сказал он.- А я тоби шмат сала дам и твой бульдозер буду заправлять своей солярой. У меня экономия двадцать процентив кажный месяц выходит. Я бы тоби и горилки ведро поставил, но знаю, шо ты не пьешь.

- Говори, что надо, - поторопил я его.

- Сестра до нас с Тарасом приезжае, Наталкой звуть. А жить ей негде. Хай она в твоем вагончике тиждень перебьется.

- А тиждень – это сколько?

- Семь дней, по-вашему, недиля.

- А мне где прикажешь жить?

- А у нас в вагончике. Мы тоби уже и койку приготовили. В самом теплом закутку, прямо коло печки.

Я задумался.

- Понимаешь, Остап, - сказал после долгого раздумья, - в моем вагончике на миллион рублей ценных приборов. Ты прочитай, что на стене написано: «Посторонним вход воспрещен!» Меня Вазген уволит, если там что-нибудь пропадет.

- А на шо Наталке твои железяки? – очень обоснованно возразил Остап. – Шо касается бригадира, я с ним сам побалакаю. Вин проти не буде.

- Ладно,- согласился я. – Когда мне переселяться?

- Та хоть щас, - обрадовался Мороз. – Наталку поедем устречать на Киевском вокзале завтра вечером. Вазген дает нам своего «Форда» и бак казенного бензина. Поедешь с нами? Наталке нравится, когда ее багато людей устречает.

- Хорошо, поеду. Давно уже в Москве не был. Посмотрю, насколько мы ее от пробок избавили.

Киевский поезд опаздывал на час. Братья начали возмущаться и считать деньги в кошельке: теперь за стоянку автомашины придется платить на 150 рублей больше. На мое предложение выпить кофе, которое сопровождалось щедрым обещанием заплатить за всех, они тоже отказались¸ и я понял, что Морозы привыкли беречь не только свои деньги.

Когда мы вышли на перрон, пошел противный липучий снежок, с крыш по асфальту потекли бурливые ручьи и Тарас сказал:

- Зазря мы Наталке сапоги не взяли. Промочит она ноги в своих карпетках, как пить дать.

Откуда он взял, что сестра приедет в летней обуви, я так и не понял. И еще меня удивило, что он заговорил по-русски, чего я никогда не слышал на работе. Он как будто стеснялся говорить на своей «украиньской мови» среди толпы встречавших, хотя мы находились на перроне вокзала, который назывался Киевским.

Поезд медленно вполз под дебаркадер вокзала, и из остановившегося прямо перед нами вагона первой же вышла тоненькая девушка в немодном зимнем пальто с большим и тоже довольно старинным чемоданом в руке.

Братья поочередно обняли и расцеловали ее, а потом Остап представил ей меня. В отличие от Тараса он говорил по-украински:

- А це Женька. Той самий хлопець в чиїй хаті ти будеш жити. Він у нас найкультурніший і найдобріший. Будь з ним лагідною і слухайся його так як у нього в хаті багато всяких приладів, які не можна чіпати.

Из сказанного я почти ничего не понял, поэтому, после короткого рукопожатия с Наталкой, отвел чуть в сторонку Тараса и попросил его перевести речь старшего брат.

Тарас усмехнулся и шепотом перевел:

- Он сказал, что тебя зовут Женька. Что ты тот самый парень, в чьей хате она будешь жить. Потом он сказал, что ты у нас самый культурный и самый добрый. И попросил Наталку быть с тобой ласковой и слушаться тебя, так как в твоем вагончике много всяких приборов, которые нельзя трогать.

Когда мы вышли на привокзальную площадь, Наталка осмотрелась вокруг и грустно сказала:

- Це і є Москва? Машин багато, як і в Києві, а ось дорога брудна і тротуари теж [1] .

И я понял, что Москва ей не понравилась, особенно, её дороги и тротуары.

- А давайте поедем на Красную площадь! – предложил я. – Покажем Наталке Кремль, да и по дороге много чего интересного есть.

- Еще чего? – пробурчал Остап. – Чего ради казенный бензин жечь? Когда-нибудь в другой раз съездим.

Всю дорогу до нашего городка на колесах мы промолчали, и мне показалось странным, что братья с сестрой даже словом не перекинулись.

На следующий день после работы меня по привычке потянуло к своему вагончику. Обычно каждый вечер я уходил к речушке, которая протекала рядом с моим жильем, разжигал там костер и пёк в нём картошку. Это были не только часы отдыха, но и момент вдохновения, когда у меня в голове слагался роман, которому не суждено было родиться на бумаге. Его сюжет, взятый из жизни, обжигал мне душу, как картошка – губы, а герои были живыми и понятными: одни ходили рядом, еще не остывшие после трудной работы, другие смотрелись из недавнего далёка, забывшие или предавшие меня.

«Нет, - с сожалением подумал, - сегодня я не пойду туда и не стану разжигать свой костер. Наталка может увидеть меня из оконца и посчитать, что я караулю её, чтобы она не утащила мой теодолит».

Я даже улыбнулся своей мысли и, умиротворенный, пошел спать на новом месте.

Но через день я получил жестокий нагоняй от Вазгена за неверный расчет захода на мост и в страшном расстройстве чувств, не думая уже ни о какой Наталке, ушел к речке и разжег там костер.

Я ждал, когда пламя поутихнет и я смогу набросать на угли картошку,как вдруг увидел, что костру идет моя квартирантка.

- Добрый вечер! – на чистейшем русском языке сказала она. – А я в окно заметила, что кто-то костер разжигает за вагончиком, дай, думаю, посмотрю, кто это такой. Может, посторонний какой… А это вы, оказывается. Можно, я посижу рядышком?

- Садитесь, - буркнул я не совсем гостеприимно.

Потом мне стало стыдно за это, и я добавил:

- Сейчас картошку испечем, поужинаем вместе.

- Ой, я очень люблю печеную картошку! – воскликнула Наталка. – Я с пацанами специально в ночное ходила, чтоб только её поесть.

Когда костер приутих и стало темно она вдруг робко сказала:

- А у вас стихи очень хорошие … И невеста ваша очень красивая. Вы, наверное, поженитесь скоро?

И тут я вспомнил, что забыл снять со стены Лилину фотографию и открытки со своими стихами, которые посвящал ей, но отправить их так и не удосужился.

Лиля была моей однокурсницей, в которую я влюбился с первого взгляда, но дальше прогулок по ночной Москве у нас дело не пошло. Она очень тяжело переживала моё исключение из университета, мы ещё встречались с нею до того, как я устроился на работу. Она говорила мне, что поможет мне восстановиться, и мне казалось, что в любом случае мы не расстанемся. Но полгода тому назад я узнал, что она вышла замуж.

- И имя у неё очень красивое, Лилия…,- продолжала задумчиво Наталка. - У меня в Турции была…

И тут она осеклась, и даже при свете догорающего костра я увидел, как покраснели её щёки.

- Вы были в Турции? – удивленно спросил я.

- Была, - коротко бросила она и, резко поднявшись, ушла.

На другой вечер я снова разжег костер за вагончиком и, честно признаться, ждал, что Наталка придет к нему. Но потом, вспомнив ее внезапный уход, начал сомневаться в этом, понимая, что воспоминания о Турции были для неё неприятными.

Но она всё-таки пришла.

Молча, даже не поздоровавшись, присела на бревно и просидела так, вороша прутиком остывающие угли, до тех пор, пока я не выкатил из них картофелины. Я подождал, пока они немного остынут, потом взял одну из них, подул на неё и протянул Наталке:

- На, пожуй…

Почему–то я был уверен в том, что нам пора уже перейти на «ты» и именно это должно заставить нас забыть о произошедшем вчера недоразумении.

И Наталка поняла это. Она взяла картошку, улыбнулась мне и сказала:

- Спасибо, Женя…

Теперь мы стали встречаться с нею каждый вечер. Она рассказывала мне о себе, своей деревне на Житомирщине, об учебе в школе и многом другом. Но о Турции она больше не проронила ни слова.

Где-то через месяц, когда уже наступила настоящая весна с ливнями и зеленой травой на моей полянке, Наталка пришла к костру радостная и нарядная, в красивом длинном платье, вышитом украинским узором и в красных черевиках на ногах. Раньше я ее видел лишь в телогрейке и рабочих сапогах, поэтому смотрел на нее, не скрывая своего восхищения. Она заметила это, засмущалась, но потом вновь оживилась и сообщила мне, что сегодня ее вызывал бригадир и предложил ей работу. Жена Антоши Чебана уходит в декретный отпуск, и теперь она будет управляться вместо нее на кухне. И у нее будет собственный вагончик, а я через неделю смогу перебраться в свой.

Последняя весть не очень обрадовала меня, так как я понял, что в связи с этим могут прекратиться наши чудесные посиделки у костра.

Наталка словно прочитала и эту мою мысль и рассмеялась, звонко и весело:

- Да ты, Женя, не унывай! Я всё равно буду приходить сюда печь картошку. Как только посуду перемою после ужина, так и приду.

Этим вечером мы просидели у костра допоздна…

Но на другой день, случилось то, чего я не ожидал. После работы, когда я уже переоделся, чтобы идти на ужин, а потом на свое любимое место у речки, Остап подошел ко мне и хмуро сказал:

- Давай выйдем, поговорить надо.

Мы отошли с ним к стоянке техники, где сейчас не было ни души и присели на кучу бордюрных плит. Остап закурил и и сказал:

- Я вижу, что ты за нашей сестрой стал больно ухаживать. Ты что, жениться на ней хочешь или так, время приятно провести?

Меня поразило не содержание начавшегося разговора и даже не тон, которым был задан вопрос, а то, что Остап говорил на чистейшем русском языке, чего я раньше никогда от него не слышал.

И тут я понял, почему он это делал.

Остап нарочно говорил с нами только на украинском языке, чтобы самоутвердиться в наших глазах как украинец! Он не хотел, чтобы мы считали его человеком без Родины и собственных корней.

Пока я обдумывал это своё открытие, Остап ждал ответа на свой вопрос, глядя мне прямо в глаза.

И я ответил:

- Я об этом еще не думал, Остап. И Наталка не торопит меня с решением этого вопроса.

- Так вот что я тебе советую, Жека, - почти зловеще проговорил Остап. – Перестань думать об этом вообще.

- Даже о женитьбе?

- Даже о ней.

- Чем же я не подхожу для твоей сестры? По-моему, я ей нравлюсь.

- Вот именно потому, что ты ей нравишься, и перестань думать о ней.

- Тогда я не понимаю. Ты не хочешь, чтобы она была счастливой? Ты же знаешь, что я человек серьёзный и не злой. Если я полюблю человека, то сделаю всё, чтобы ему было хорошо.

Остап подошел вплотную ко мне, взял меня за воротник и выдохнул в лицо:

- Ты ничего не знаешь о ней. Но рано или поздно узнаешь. И сбежишь от неё, как последняя сволочь, куда только твоя доброта денется. Ты же у нас писатель, а они страсть как любят истину искать. А мы, Морозы, никого еще не обманывали и ничего скрывать не собираемся.

- Тогда объясни, почему я должен даже не думать о Наталке?

Остап вытер вспотевшее от волнения лицо сдернутой с головы кепкой и опустился на бордюры.

- Я понимаю, - отрывисто произнес он после долгого молчания, - негоже брату говорить такое о своей сестре. Но я скажу. Чтобы жили вы оба спокойно, всяк в своём углу, и не пытались связать воедино то, что связать невозможно.

- Ты о чем?

Остап снова надолго замолчал, а потом сказал, не отрывая взгляда от земли:

- Наталка целый год была в публичном доме у арабов.

Если бы меня ударили по голове молотом для забивания свай, эффект был бы не таким ошеломляющим.

- Не дёргайся, - придержал меня Остап, когда я попытался вскочить на внезапно отнявшиеся ноги. – И не кричи… Я тебе всё расскажу…

Он снова закурил, посмотрел на хмурое небо и неторопливо начал свой рассказ:

- Наталка в нашей семье младшенькая. Родители у нас умерли в один год, когда ей было пять лет. А мы с Тарасом стали для неё и папой и мамой. Правда, жила с нами еще тётка, отцова сестра, но она нас всех не любила, потому что мы ей не давали родительскую пенсию пропивать. Я окончил школу, в институт строительный поступил в Киеве, но бросил учебу, когда эта заваруха с развалом Союза началась. Затеял свое дело: блоки строительные изготовлять и, надо сказать, пошло оно у меня очень успешно. Когда пустил в ход завод строительных материалов и купил трехкомнатную квартиру на Подоле, перетащил к себе Тараса. А Наталка отказалась в Киев переезжать. Она в тот год училась в выпускном классе в нашей деревне, шла на золотую медаль и сказала мне: «Это я здесь лучшая ученица, а в городе еще неизвестно, как мои знания оценят». Она у нас всегда рассудительной была.

Мы с Тарасом у нее на выпускном были, потом приехали вместе в Киев, и я ей говорю: «А теперь, сестрёнка, выбирай себе лучший ВУЗ и получай профессию, какая тебе по душе». А она мне отвечает, надо сказать, очень обоснованно: «Нынешние наши ВУЗЫ меня ничему не обучат. Я уже решила: еду заграницу, там получу профессию и опыт работы по выбранной специальности». Я пояснил ей, что таких денег, чтобы оплатить ее учебу заграницей, у меня нет, а она показывает мне уже подписанный контракт с какой-то турецкой фирмой, по которому она должна отработать год горничной в их отеле с дальнейшим продвижением по службе вплоть до старшего менеджера. Я попытался разъяснить ей, что у неё могут быть трудности с языком, а она показывает мне диплом победителя областной олимпиады по английскому языку. Тогда решили мы с Тарасом ей не перечить …

Он снова замолчал и достал из кармана новую папиросу

- Ну, а потом, - продолжил он глухо, - ты сам, наверное, знаешь, что из этого вышло… Кино, небось, смотришь…

В Турции горничной она проработала всего три месяца. А потом ей сказали, что фирма обанкротилась, даже не заплатили за проработанное время, а предложили работу в отеле в Эмиратах. А когда ее туда привезли, причем нелегально, оказалось, что это не отель, а публичный дом…

Мы об этом узнали из ее записки, которую она передала с норвежским моряком. Он у неё ночь ночевал, как говорится, ну, и пожалел девушку… Просила она у нас слёзно, чтобы мы её вызволили оттуда, и сумму указала, какая для этого надобно. Продал я начисто свой заводик, квартиру трехкомнатную, Тарас – свою однокомнатную, которой успел обзавестись, работая у меня.. Выкупили мы Наталку из арабской неволи. И остались на мели. Вот почему и приехали к вам дороги строить… Ладно, ужин мы с тобой уже пропустили, так что пойдем выпьем по сто грамм горилки и закусим салом.

Я выпил впервые после позорного изгнания из университета за пьянку..

Когда я уже спустился со ступенек вагончика, услышал за спиной голос Остапа:

- Наталка сегодня к костру не придет… И завтра тоже…

[1] Это и есть Москва? Машин много, как и в Киеве, а вот дорога грязная и тротуары тоже.

Регистрационный номер №0431960

от 22 ноября 2018

[Скрыть] Регистрационный номер 0431960 выдан для произведения: