СИНЬ-ТРАВА

                                                                  1.

        Богат и славен новгородский купец Вышата. Лет и сорока ему нет, а в большом почете он у новгородцев, посадских-дружников и мастерового люда. Хоромы его – больше на крепость схожие – стоят на Торговой стороне, о правом берегу реки Волхов, подле Николо-Дворищенской церкви. Подворье окружено крепким частоколом, на заборолах днем и ночью несут стражу наемные нурманы, а как ступит тьма – выпускают во двор злых ногайских волкодавов, за коими приглядывает выкупленный Вышатой из половецкого плена  хазарин Тагай.

        Да и есть что охранять аршиннику: лабазы и погреба его ломятся от товара и снеди.  Здесь и вина ромейские, сладкие, шелк и парча,  кувшины и чаши византийских среброкузнецов, тюки с арамейским ситцем, домотканина и пестрядь, посуда и утварь, ушаты и кади в глубоких порубах с солониной, корчаги и мисы с вяленой рыбой, вертела и шесты с копченостями. Есть у Вышаты и свои кузнецы и плотники, златошвеи и сгонщики, егеря и десятники и даже свейская лодия-драккар, подаренная ему давним приспешником ярлом Свенельдом в знак дружбы и премногого уважения.

        Худая слава лежит, добрая - бежит. Но ни слава, ни богатство не радовали последнее время новгородца. Не прошло и года, как схоронил он свою жену Всеславу, а следом и другая беда грянула: занемогла неизвестной хворью его любимая и единственная дочь Лада. Ни заморские лекари, ни волшебные мази и снадобья не помогали. С каждым днем все больше чахла и сохла она – да так, что от былой красавицы осталось лишь подобие тени.

        Испросить бы совета у мудрых людей, да кого спросишь? Сын Ратмир еще мал, ему и двенадцати годков не исполнилось, аршинник Кудлай, коему более всех доверял Вышата, ушел на лодьях-расшивах в стольный град Киев за новым товаром, а ключница Аглая стала столь стара и немощна, что впору было готовить ей домовину, а не совета испрашивать. И тут Вышата вспомнил о своем дядьке по матери – вуе Туголуке, с которым не переведывался он уже много лет.

        Сдумано – сделано. Сын десяцкого Прошка стрижом порхнул на Софийскую сторону, отыскал там дом вуя и передал просьбу Вышаты – с земным поклоном, как и положено. Дядя поважничал, но просьбу купчины принял.

        Прибыл Туголук под вечер, когда солнце уже плавилось в красном лоне западной стороны. Вышата ожидал встретить согбенного, немощного старца, шепелявящего беззубым ртом, а увидел прямого, как свеча перед иконой, воя-богатыря, перепоясанного коротким мечом в кожаных ножнах. Несмотря на должность воеводы, одежду Туголук носил самую простую: кафтан из грубого некрашеного сукна, штаны толстой пестряди, яловые сапоги, а белые, как у луня,  длинные волосы перетягивал кожаный шлык.

        Вошед в трапезную,  дядя первым делом хмуро глянул на образа в красном углу, но лба не перекрестил, и Вышата знал, почему: по сю пору оставался Туголук язычником, хоть ярые христиане-новгородцы давно порешили с язычеством,  разорили все капища в округе и пустили идолища Перуна и Сварога плыть по течению Волхова до скончания.

     - Ну, здрав будь, купчина! – пророкотал Туголук, подходя к племяннику и обнимая его за плечи. – Почто звал? Неужто беда какая приключилась, коль обо мне вспомнил?

        Вышата провел гостя к столу, показал рукой садиться. Стол был накрыт белоснежной рядниной, на нем – вина и закуски, туеса и корчаги с лесной ягодой, парная ильменьская форель, копченая оленина, медвежатина, запеченые рябчики и другая снедь – словно на целый полк готовилось. Да и сама трапезная – что покои падишаховы: на стенах персидские ковры, мебель мореного дуба, толстые восковые свечи в серебряных подсвечниках, и окна – не в пример прочим - не щурились подслеповатой серой рябью, ибо не для бойниц были рублены, но для света.

     - Даже не знаю, что молвить, - ответил Вышата, наливая гостю в чашу вина из кувшина мягкой глины-скудели. – Знаешь, верно, что схоронил я погодь свою Всеславушку, еще и первые заговины не встретил. А тут другая беда: дочь моя, Лада, захворала. Исхудала вся, слова не молвит, тает на глазах, аки свечка. Чаю, и до Спаса не доживет… Нет ли у тебя какого знатного лекаря на примете? Ежели излечит – озолочу, в дом приму, как родного, бога буду молить…

     - Дай-ка мне наперед глянуть на нее, - ответил вуй, отставляя едва пригубленную чашу. – А ты мне пока медовухи налей, племяшок, не могу я это фряжское пойло пить, мочой воняет! Аль не держишь простого?

        Вернулся Туголук скоро - мрачнее тучи. Пока Вышата разливал медовуху в баклажки-поковки, молвил:

     - Бог то бог, да сам не будь плох.

     - Ты к чему это? – не понял  Вышата. - Знаю, Христа нашего не чтишь, своим идолам кланяешься, но и я не дюже гордый, хоть черту в ноги паду, лишь бы хвороба с Ладушки спала…

     - А ты почто девку под запором держишь? Ей уж невеститься пора, а ты ее – под замок. Да и недуг ее, мыслю,  не телесный…

     - А какой же? – поперхнулся купчина.

     - А ты не догадываешься? Дума ее какая-то гнетет. То ли уж сотворила что худое, то ли сдумала. Была бы жива мать – сказала бы, а так… - вуй махнул рукой и сел к столу.

     - И мне не скажет?

     - Не скажет.

     - И что присоветуешь?

        Дядька ненадолго замолчал, потом произнес, путая пятерню в сивой бороде:

     - А вот что… Пришлю-ка я тебе одну ромейку-полонянку, Эсфирью звать…

     - На кой ляд мне твоя ромейка? – вскипел сковородным маслом Вышата. – Аль у нас своих знахарей не достало?

     - Охолонь, сестричич! – ответно рыкнул вуй. – Не суди человека ни по роду, ни за породу. Не нашего ума это дело – о бабских хворях толковать. Потому пришлю тебе ромейку, а ты уж сам решай, что с ней делать. Она и дочь твою попользует, и тебе, если захочешь, телом своим угодит. И довольно молоть словесную мякину, не по нраву мне эти толковища. А то, глядишь, ночная кукушка и впрямь дённую перекукует…

                                                                         2.

        И верно, сдержал дядька слово: другим же днем прислал на купцово подворье ромейку в  черной поневе и черном же плате. Вышата встретил рабыню хмуро, ничего не сказал, только пожал плечами и велел отвести к дочери. До полудня  нервно перешагивал по двору, не находя себе занятия. Челядь, зная недоброе настроение купчины, трусливо попряталась по клетям и поветям. Только у резного, раскрашенного киноварью и зеленью   крыльца, раздавался сухой стук деревянных мечей: то сын Вышаты Ратмир ратовался по наказу отца с дворовым холопом Сенькой.

         Холопчик был одних годков с сыном Вышаты, ростом мал, телом худ, но  держал явный верх над неповоротливым, трусоватым Ратмиром, который едва успевал отбиваться от ударов проворного мальца. Но все же прозевал очередной выпад соперника, получил удар деревянным мечом по плечу, бросил свое оружие и заревел в голос. Вдругорядь Вышата отчитал бы отпрыска за слабость и трусость, а то и приказал бы гридням всыпать нерадивому пару горячих, но тут промолчал, только зло сплюнул и отправился в покои. Здесь и застала его Эсфирь.

     - Что скажешь, полонянка? – спросил Вышата. – Худо дело?

     - Худо, князь, - картавя язык, ответила ромейка и еще плотнее напахнула плат на горящие даже в полутьме смоляные глаза.

     - Не князь я, купец простой…

     - А по мне так князь. Всяк по себе людей мерит, а господина можно узнать и в посконной одёже, - польстила она.

     - Вон ты как говорить умеешь? Сказывал мне дядька, что ведунья ты, заговоры знаешь, хворых пользуешь получше заморских лекарей… Правда ль?

     - Брешет твой дядька! – дерзко ответила ромейка. – Лекарь залечит, знахарь уморит. Не ведунья я, поколь в рабстве пресмыкаюсь.

     - Собаки брешут, - без всякой злости поправил ее Вышата. - А люди говорят или глаголят. А что до полонянства, так  это дело поправимое. Излечишь дочь от хвори – выкуплю тебя у дядьки, ни добра не пожалею,  ни даже живота своего не пощажу! Будешь у меня ключницей заместо Аглаи. Хоть и была она за наперсницу у женушки моей, а все ж, видно, всякому свищу свое время…

     - Манишь, князь? – снова блеснули черные глаза полонянки. – А ежли не справлюсь?

     - Справишься, - уверенно ответил Вышата. – Не зря ж тебя дядька нахваливал, а он, знаю, пустого слова он не молвит.  А теперь говори, что надобно делать.

       Полонянка села на скамью против господина и сложила крестом руки на коленях. Только сейчас Вышата заметил, что ромейка слишком молода и красива, чтобы быть ведуньей. Но ее смелые речи были купчине по нраву. Редко встретишь человека прямого, невыщербленного жизнью, слова которого падают в готовые уши. А уж он-то немало повидал на своем веку разного люда: чай, до самого Царьграда ходил на лодьях новгородских!

     - Во многой мудрости много печали, князь, - рекла Эсфирь, опустив глаза. – Чем более ведает человек, тем более видит он несправедливости кругом. И оттого душа его начинает скорбить, и век его становится короче. Мое же знание не от мудрецов – от странствий долгих и дальних. А чтобы помочь твоей беде, надобно тебе добыть синь-траву...

     - Синь-траву? Где ж ее сыскать?

     - В земле торкской.

     - Слыхал про такую, но быть – не бывал. В какой она стороне?

     - Не торопись, князь. Путь туда долгий и трудный. Бывала я в землях торкских, ведома мне дорога в те края. Да и дядька твой, Туголук, не однажды ходил туда дружиной новгородской смирять черных берендеев. Там и растет синь-трава. Только не всякому она доступна…

     - Как это?

     - А так: сорвать ее может только человек, чья душа чиста и непорочна. Я же служу своему господину телом, грех на мне. И еще: в Шелонской пятине есть сельцо, Луское зовется. Так вот: надобно призвать с него огнищанина, Василько кличут…

     - Не тот ли это огнищанин, что о прошлом годе сидел у меня в тюрьме-порубе? – изумился Вышата, а когда ромейка молча кивнула головой, добавил: - Но он же язычник, нехристь! Это он подбивал холопов на смуту! Я в своей вотчине и оброк-то беру малый – по четверть гривны с дыма…

     - А Туголук? – перебила его Эсфирь. – Забыл, что твой дядька тоже язычник? Но это не помешало ему стать воеводой и жечь жилища язычников и брать их самих в полон! Тех же торков… Так что делай, как велено, ежели не хочешь смерти своей дочери!

       От столь неслыханной дерзости у Вышаты и язык отнялся. Какая-то рабыня  смеет ему указывать! В поруб ее, в поножны, пороть плетьми до смерти! Вспыхнул купчанин, кровь кинулась в лицо, но тут же и остыл: разве был у него выбор? Хоть и кольнула сердце обида, но виду не показал.

     - Ладно, ступай, - сказал уже спокойно. - Найдешь ключницу, пусть стелет тебя в светлице с холопками. А ввечеру жду тебя в опочивальне. Ежели что не по мне будет – сгною в яме. И дядя тебе не подмога…

        Она пришла на вечерней зоре – смиренная, покорная. Не поднимая глаз на господина, тихо сняла платье и легла на постельные овчины, застеленные нежнейшей шелковой паволокой. Потрескивали в полутьме горящие свечи, кричала за окном какая-то заполошная птица, и пьянил запах тела ромейки, умащенного восточными благовониями. И кожа ее казалась шелком, губы приманивали близостью, тонкие руки оплетали шею, вились по телу медовыми змейками, и дурманящий аромат страсти погружал в сладкое, томительное забвение... «Князь, князь - шептала она едва слышно, извиваясь и постанывая под его грузным, потным телом. – Княже, господарь мой!..»

                                                                       3.

     - Дружину свою не дам, - сказал Туголук, сердито сверля Вышату глазами. – Не волен распоряжаться воями, кои служат не мне – Новеграду. И сам не пойду. Торки враги мне, и не время сейчас новую брань затевать. А тебя они не знают, посему скажешься купцом, отдаришься гостинцами – примут сродней. Князьком там у них Иетиль из рода черных клобуков. Хитрый, как лис, и жадный. Два года гонялся я за ним по чернёным лесам, полонил, но вече новгородское решило отпустить его, поколь худой мир лучше доброй ссоры. А вот в провожатые  дам своего человека – соцкого Микулу. Он тебе и дорогу укажет, и присоветует, ежели что. Гридней много не опоясывай – десяток, не более. Товару же возьми сколь увезешь – тканей, утвари медной да украшений. А ежели торки неладное  что затеют – отойди на пару поприщ и пережди худую пору. Но главное – с Иетилем переведайся, без него дороги тебе в их земли нет.

        Длинные наказы обычно немногословного вуя пригодились Вышате. А вот сборы затянулись.  Сначался он долго не решался отправить за Василько, но, увидев в очередной раз больную дочь, решился немедля направить в Луское одвуконного десяцкого Стригу, повелев не спускать с подсечного холопа глаз. Тот и не спускал: привез русокудрого, румянощекого смерда, обличьем схожего с былинным Лелем, в веревье на руках и – для пущей верности – в железах.  Вышата только крякнул с досады и тут же велел расковать огнищанина. А что до самого Стриги – так по уму и кличка.

        И соцкий заартачился. Осмотрев пестрое «войско» Вышаты, состоявшее из полуобученных, почти безоружных гридней, затребовал себе дюжину наемных стражников-нурманов.

     - Не дам нурманов! – взвился петухом Вышата. – Кто подворье будет охранять?  Смерти ты моей хочешь, злыдень! Разору жаждешь! Проси, что хочешь, но косорылых не дам!

       Пришлось снова пересылаться с дядькой, кланяться в пояс. Вуй поскрипел зубами, но дал-таки десяток дружинников со своего подворья – саженного роста, откормленных, как бычки на убой. Но и запросил немало: по 5 гривен за каждого наперед, и еще столько же по возвращении. А иже кто в сече падет или просто сгинет в чащобах берендеевых – за того и вовсе 50 гривен. Снедь и питьё, разумеется, оставались за купчиной.

        Вышата с ужасом оглядел строй «бычков», блещущих свежекованной на латинский манер панцирью, с длинными пиками и кривыми ятаганами, заткнутыми за пояса, и ему стало не по себе. Задушила купца жадность. Но он все же не отступил: только обозвал дядьку сквалыгой-алтынником, харкнул слюной о землю и ретироваться на свое подворье.

        А там уже вовсю шумел обоз – как на торжище. Ромейка, размахивая длинными рукавами поневы, давала последние распоряжения, что и куда грузить.  Кони, испуганно прядая ушами, тянулись к яслям: любо им было, что последние три дня перед походом их кормили только отборным овсом. Челядь сбивалась кучками, некоторые холопки тихонько поскуливали, словно чуяли беду. Услышав многоголосый шум и гвалт, на крылечко хоромины вышла Лада – бледная, молчаливая, и сложила на груди руки, исчерченными тонкими синими прожилочками. Увидев дочь, Вышата поднялся к ней по ступеням.

     - Надолго ль покидаешь нас, батюшка? – спросила дочь через силу, придыхая.

     - Тебя – ненадолго. Со мной едешь, Ладушка.

     - Ты же знаешь…

     - Знаю. Но так надо, нужда приспела… Потерпи, ладо моя, одолеем мы твою хворь. А к серпеню, бог даст, и свадебку сладим…

        В эту минуту дрогнуло сердце Вышаты и словно остановилось. Он и слов-то таких раньше не говаривал, и лишь теперь понял, что мука душевная иногда бывает страшней телесной. Гораздо страшней.

                                                               4.

        К исходу шестого дня миновали Муром: еще в одном поприще начиналась земля торкская. Шли лесными тропами, которые то расширялись, то сужались так, что и два коня рядом едва проходили. Места были дикие, безлюдные, и потому след человечий редко где можно было увидеть. Зато в избытке звериные: широкое копыто лося, острые оленьи, еще мельче – косульи, раздвоенные кабаньи. Зверек лесной тоже в изобилии. Умная куница и соболь прячутся в кронах так, что сразу и не разглядишь, шустрая белка же всегда на виду – порхает с ветки на ветку прямо перед мордами устало бредущих коней, искусанных до крови слепнём да оводом.

        В переднем дозоре ехал соцкий Микула с полудюжиной воев, за ними – Вышата с полонянкой, далее в повознях дочь купца с приставленным к ней Василько, замыкал полк  десяцкий Стрига с остальными дружинниками. Не раз и не два Вышата пытался выведать у ромейки, зачем она велела призвать огнищанина, но та отмалчивалась, косила глаза обочь и как-то странно улыбалась. Тогда купчина, развернув своего жеребца, в двунадесятый раз подъезжал к дочери, лежавшей в повознях, и с удивлением замечал, как на бледном ее лице ее пробивается первый румянец. Не диво ли?

        Наконец, впереди засветлело. Тропа вывела их на поляну, окруженную вековыми елями. Здесь решили остановиться на ночлег. Спешились, расседлали коней, двое дружинников, сцепив поводья, повели лошадей вниз по яру – к тонко звенящему серебряным колокольцем ручью, чья вода пропитана запахами земли, листьев орешника, лесных трав, ивы и густо растущего здесь папоротника.

        Ночью купчине не спалось. В наспех раскинутом шатре было душно, сыро. Тонкие арамейские завеси не спасали от комаров – зудкий писк их раздавался повсюду. Рядом, свернувшись клубочком, спала полонянка. Иногда она словно просыпалась, вздрагивая, и бормотала что-то на своем языке. Вышата решил выйти наружу.

       Густой ночной воздух был наполнен звоном цикад. Где-то гулко ухал филин, и эхо разносило звуки под свод едва сереющего неба. В полутьме, почти ничего не видя перед собой, Вышата побрел по поляне в ту сторону, где еще днем заметил несколько огромных вековых дубов. Его окликнул бдящий стражник – Вышата отозвался своим именем и снова пошел вперед.

        И вдруг, уже под кронами,  какая-то неведомая сила подхватила его подмышки и вскинула вверх. В глазах блеснули искры – ударившись обо что-то головой, он на миг потерял сознание, а следом увидел себя в небольшом покое, сбитом из полутеса, с деревянным же полом и потолком. В полу находилась квадратная крышка-творило, через которую Вышату и втянули внутрь. Купец вспомнил, что уже  видел такие храмины на деревьях в вятицких племенах, когда вел с ними торговлю. Лесные люди не только жили в них целыми семьями, но и оборонялись от ворогов, и нападали на непрошенных гостей, и только устроенное огнище могло заставить их покинуть эти маленькие крепостцы с щелями-бойницами.

        Разогретое масло в глиняной лодочке с длинным носиком для фитиля освещало воздушный покой не хуже восковой свечи. Перед Вышатой, еще оглушенного и плохо понимающего происходящее, сидели на корточках два человека. Судя по их почти черным лицам, это были те самые торки, о которых он раньше знал лишь понаслышке.

     - Кто будешь, человек? Зачем пришел в нашу землю? – спросил, почти не картавя русскую речь, тот, что постарше. Одет он был в длинный парчовый халат, расписные туфли с загнутыми носками и звериную шапку со свисающим на плечо собольим хвостом. В полумраке покоя было видно, что руки его усыпаны перстнями, через узкие щелки недобро светились белки глаз, волосы на подбородке торчали редкими кустиками, как ковыль в степи. Второй, помоложе и не столь богато одетый, видимо, русской речью не владел, и с любопытством разглядывал купчину, потряхивая маленькой, с грязными сальными волосами, головой.

     - Купец я новеградский, - стараясь сохранять спокойствие, ответил купчина. – Пришел в землю вашу с торговлей. Слыхал, богат народ торкский, приветлив. А уж примете аль нет – слово ваше. А еще хотел бы переведаться с ханом вашим, Иетилем, предложить ему дары щедрые да товары заморские, диковинные. Господин Великий Новгород желает вести с торками дружбу и торговлю, а не брань…

        Приврал купчина, взял на себя слова лишние, ибо не поручали ему гостинодворцы новгородские выступать от их имени, но и другого придумать не сумел: слишком уж неожиданно аршинник, всю жизнь промышлявший полонянами, на сей раз и сам оказался таковым.

        Копченые покивали головами, пересоветовались полушепотом, после чего старший поднялся и произнес с нескрываемым торжеством:

     - Я – великий хан торкский Иетиль, князь берендеев, черных клобуков и других племен и народов. Давно слежу я, купец, за твоим посольством, и давно мои храбрые воины могли бы перебить твою слабую дружину. Но я не сделал этого, ибо и сам был в новгородском полоне, и вече признало меня великим ханом, отпустив без выкупа и позора и даже наделив дарами. Но ты что-то скрываешь от меня, купец. Обоз твой слишком мал для торговли. Мои дозорные насчитали только четыре одноконных воза и одни повозни… Что скажешь?

        Иетиль снова присел на корточки, и Вышата, поразмыслив, что стоять перед сидящим ему не приличествует, последовал примеру хана. Второй торк меж тем угрожающе положил руку на торчащий из-за пояса короткий меч.

     - Ты не только великий хан, Иетиль, но и великий вещун! - польстил Вышата собеседнику, хоть в этот миг сердце его ёкнуло и покатилось в пятки. – Ты верно угадал: пришел я в твои земли  не только за пушниной, но и за волшебной  синь-травой. С собой привез я больную дочь, синь-трава может излечить ее от недуга. Проси, что хочешь, но помоги это снадобье…

        Торки переглянулись. И тут губы Иетиля неожиданно растянулись в улыбке, обнажив черные зубы, а по подбородку потекла слюна.

     - Дорого она будет стоить тебе, купец, - все так же улыбаясь, молвил копченый. – Да и духи наши хранят ее от чужих рук и глаз. Но так и быть: дам я тебе проводника в Будееву топь, где растет трава. А еще скажу, что напрасна твоя затея – не взять тебе синь-травы. Только людей уморишь и сам лишишься покоя. Я подумаю, что могу сделать для тебя. А теперь ступай, мой сын Камлат проводит тебя до твоего становища…

                                                            5.

        Первыми лучами солнца засветлилось лоно востока, когда вернулся Вышата в шатер. Растолкал ромейку и рассказал о том, что с ним приключилось. Та, сонная, равнодушно выслушала купчину, зевнула и опять увалилась на овчины – досыпать. А самому Вышате не спалось – тревожные мысли лезли в голову. На напрасно ль всё? А если не удастся добыть синь-траву?

        И потянулись дни ожидания…  Торкский князек не торопился слать гонца, и недовольствоваться было делом пустым: селяне чернёных лесов жили не днями – лунами. Отдохнувшие дружинники рвались к новым переходам, Микула едва сдерживал горячие головы. От безделья устраивали охоты. Но не на кабана или лося, а на белку: кто с полуста шагов попадет зверьку в глаз, не испортив шкурки, того чествовали ввечеру бражкой и свежим пивом. Да и мясо беличье вкусно, кабанина и медвежатина против него – что падаль. Белкой брезгают от сытости, ободранная, она похожа на мышь, не всем по нраву.

        Десяцкий Стрига придумал другую забаву, подсмотренную им в Кромах: перетягивание веревки. Дружинники делились поровну, брались за разные ее концы и тянули каждый в свою сторону. Но на потеху и место было выбрано на юру, меж двух глубоких оврагов. Когда одна сторона одолевала, она же и валилась в свой овраг. Потому лучше было уступить противнику. А вот хохоту, грязи и пыли хватало сполна.

        Но более всего заботила Вышату его дочь. Понемногу, совсем незаметно, она начала выправляться: на ланитах зардел бледный румянец, нежно-карие глаза распахнулись, на губах иногда проскальзывало что-то подобием улыбки. Огнищанин непрестанно был рядом, носил еду и питье, давал какие-то отвары из звериных трав, приготовленные ромейкой, и все время молчал. Вышата, всегда смотревший на челядь вполприщура, однажды спросил у ромейки, почему Василько молчит.

     - Немтырь он, - молвила купцова наложница. – В твоем же порубе подрезали ему язык, князь.  Стрига расстарался. Могли бы и тавро на лбу поставить, хоть и не раб он, а челядинин. Будет тебе от него беда – хуже проказы. Берегись…

        Но вот и дождались: поутру, когда еще не спала роса, на поляне появилась малая орда конников на низких, лохматых лошадках степняков. Впереди на гнедом жеребце сам Иетиль, одесную его – сын Камлат, ошую – славянского обличья стражник, в коем Вышата признал бывшего своего гридня Свиягу, пропавшего несколько лет назад в одном из торговых посольств. Гостей не ждали, потому вышли встречать по-простому, без богатых нарядов и ратных доспехов.

        Прямо на траве расстелили чистую ряднину, дружинники сняли полога с обоза и стали выносить дары. Были здесь штуки рядна и ситца, нежной паволоки, кованые решёты, богатые серебряные чаши, расшитые золотом халаты из Тмутаракани, кольчуги новгородских мастеров, кашемировые женские платья, украшения, золотые гребни византийской работы, кольца жемчугов, бисер, скань и чернь, кинжалы с драгоценными каменьями – едва хватило места на ряднине.

        С каждой минутой морщинистое чело торкского князька словно светлело и разглаживалось, а когда принесли поставили в центре, поверх добра, настоящее резное княжеское кресло, отделанное перламутром, князек и вовсе расплылся в улыбке, пустив на подбородок с жиденькой бороденкой тягучую нить слюны.

     - Богаты дары твои, купец, - сказал он, премного довольный. – Торки знают цену дружбе с новгородцами и отдарятся непременно. А вот то, что ты просил… - С этими словами  по едва заметному движению его руки два спешенных торка вытолкнули вперед какую-то старуху в темном платьи. Голова ее была покрыта шалью, в руке – деревянная клюка. – Это Малика, волхвица нашего великого бога Этоора, она покажет вам дорогу в Будееву топь…

       В одну минуту проворные торки собрали с земли гостинцы, завернули их в заранее приготовленные торбы, погрузили на своих малорослых лошадок – и были таковы. Новгородцы и веждами не успели хлопнуть, как остались одни. Да еще старуха… «Чертовы торки, - сердито подумал Вышата. – Чтоб им заторкаться в своих стойбищах! Чтоб печеный Этоор выжег всё их семя своей молоньей! Ведь не отдарятся узкоглазые, как пить дать, не отдарятся! Разрази их Сварог!..»

                                                               6.

        Волхвице поставили малый шатер, чуть наособицу от остальных. Проворная ромейка нырнула за полог и долго не возвращалась. Уж на каком наречии толковала она со старухой – неведомо, но весть принесла: в Будееву топь идти следует ночью, в полнолуние. А до него еще целая седмица. Дружина снова зароптала. Соцкий Микула пытался унять ратников, но те потребовали еще по две гривны на человека за свое безделье. Пришлось Вышате согласиться. А тут и карга старая – Малика - потребовала с него целую гривну, и немедля! Купчину чуть не разорвало от злости!

        Открыв ларь из плотно подогнанных медных пластин, Вышата отмерил на весах гривну серебра и отправил с Эсфирью волхвице. И задумался: может, не стоит творить дело, исход которого – что утренний туман? Дочь выправлялась день ото дня и теперь с утра до вечера пропадала с немым Василько в лесу, не боясь ни  неверных торков, ни лесных зверей.

        Цена любой вещи сотворяется желанием, и никто не поставил бы  Вышате в укор минутную слабость. И какой крепости можно требовать от купца? На то он и купец, чтобы цеплять умом-лемехом за первый корень-бугорок и перевертываться, превращаясь из человека в волка-оборотня, подобно князю Всеславу Полоцкому. А неисправимое – это имя прошлого.

        Когда волхвица, наконец, выползла из своего шатра накануне новолуния, на поляне ее уже ждали полухмельные дружинники в посконных рубахах. Волосы – от пеньки и льна до ворона крыла. Лица – впору блины масленичные печь. Ждали: чать, призовет старая на какое дело? Она же – росточком коту по пяту – прошлепала лапоточками мимо дюжих молодцев, остановилась против Лады и Василько и ткнула в них скрюченным перстом: вы пойдете. На подбежавшую тут же ромейку ведьма даже не глянула.

        Как раз к полуночи пресветлая луна вынырнула из-за облаков и осветила поляну с лежащими на ней вповалку дружинниками. Микула и Стрига еще не спали. От кострища, почти затухшего, доносилось:

        Эге-гей, ты батюшка Волхов,

        Уж как долог ты, широк и прям,

        Нет тебе начала и конца,

        Укачал ты нас да увалял,

        Нету силушки уж дале плыть…

        Спала ночь, укрыв в чащобах три темные фигуры, спали вои, раскидавшись по земли богатырскими телами, спали стражники, опершись на длинные пики, спала Дива – богиня земли, а с нею и Жива – богиня жизни. Ибо сразу в нескольких местах возникли темные тени, пробиравшиеся, крадучись, по поляне.  Вот один хриплый вскрик – и струя горячей крови брызжет на еще не остывшую от дённого тепла землю, другой и третий… Покончив со стражей и дружинниками, торки подкрадывались и к соцкому с десятником. Увлеченные пением, те не слышали кровавой безмолвной сечи. То тут трусливые торки не решились нападать впрямую: из-за увалов и поваленных ветром дерев запели тетивы луков, и в одну минуту десятки стрел поразили незащищеннх воев, превратив их тела в решёты…

     - Вставай, князь, беда! – тормошила Вышату полонянка. – Бежать надо!

     - Куда, что? – не понимал купчина. Хмельное пиво и жаркие ласки ромейки погрузили его в столь глубокое небытие, что дальше него была только смерть.

     - Торки ратуют становище! Сейчас они перебьют дружину и возьмутся за нас… Бежим, князь!

        Сознание возвращалось к Вышате долго, медленно.

     - А обоз? – было первое, что пришло ему на ум. – А Лада, дочь моя?

     - Все обговорено, князь, - торопила его Эсфирь. – Я сказала ей место встречи. Бежать надо, бежать! – И она, выхватив из потайных поножен маленький кинжал, больно кольнула купчанина в шею, приведя его в чувство. Потом слизнула каплю выступившей крови и одним рывком подняла грузного купчанина на ноги.

        Он не ведал, куда они бегут. Помнил только, как зло  стегали по лицу ветви, как он падал и вставал, и как тащила его на своих узеньких, хрупких плечах загадочная полонянка, которой он до сих пор не сказал ни одного доброго слова. Только когда небо начало краситься молоком матери-земли, остановились в каком-то темном урочище. В таких угрюмых, черных местах медведи строят свои берлоги, люди обходят их стороной.

        Привалившись спиной к стволу разлапистой, пахнущей прелью ели, Вышата едва перевел дух. Ромейка устроилась, как верный пес, у его ног. Казалось, она ничуть не устала, а от ее волос все еще исходил тонкий, будоражащий кровь  аромат благовоний.

     - Ладо, - тихо позвал Вышата. – Ты здесь?

     - Здесь, - отозвалось рядом. – Благословишь ли?

     - Благословлю, чадо, благословлю… Всё ли ладно у тебя?

     - Ладно, отец…

     - Тогда выдь ко мне!

     - Погоди, князь! – вскочила на ноги ромейка. – То, что ты увидишь, будет тебе не по нраву. Охолонь!

     - Ты еще смеешь мне приказывать, чернь? Да я тебя в порубе сгною, на колесе распну! Яви мне дочь мою – более ничего не хочу! Где твоя синь-трава? Это из-за нее погибла дружина, а я лишился добра!

     - Вот, возьми туесок, князь. Видишь, что здесь: клещевина, опий, наперстянка, ландыш, горицвет – выбирай. А еще заправь в туесок то, что зовется Ладой, любовью. Что более любо тебе?

     - То, что и ты не отринешь, полонянка.

     - Не полонянка я ныне, - с вызовом бросила Эсфирь. – Слово твое купеческое было: выгоню хворь – быть мне волной птицей, выкупишь меня у Туголука. Так ли?

     - Так, - согласился Вышата.

     - Тогда прими и благослови…

        Из-за аршинного комля густо-зеленой ели показались двое: дочь Лада и немой Василько. Глаза их светились счастьем, руки были переплетены виноградной лозой.

     - Благослови, батюшка!

     - Что-о? – не поверил глазам купчина. – С холопом? Век тому не бывать! Не будет вам моего благословения!

      - А слово твое, боярин, не стоит и куна? – словно из ниоткуда рядом с молодыми возникла фигура дружинника Свияги. – Не холоп он, а сын мой, Василько. Ты уж прости, не предупредил. Убил я Иетиля, отомстил за тебя. Его сын Камлат ушел со всей ордой в прилукскую степь. И нам пора уходить. Дома и стены помогают, а дураков и в алтаре не бьют.

     - Ты о чем это?

        Гридень расплылся в улыбке, кладя десницу на рукоять меча:

     - А должок за тобой, боярин. Не ты ль кинул в поруб свободного мирянина? Не ты ль велел подрезать ему язык? Да и со мной за службу верную, ратную, по сю пору не расплатился. Ну, молви слово своё…

     - Не я, - струхнул купчина, мигом покрывшийся холодной испариной. Понимал он, что здесь, в чащобах берендеевых, нет у него более заступников. – Не я лютовал, Стрига это…

     - С мертвых не спросишь, - недобро ухмыльнулся вой. – Большое обязывает к жертвам, а выбора у тебя нет. Молви слово, видишь, рукоять запотела, вдруг соскользнет меч?

        Вышата обернулся на ромейку. Это она, она всё удумала, ведьма! Она лишила его добра и погубила дружину! И тогда, чувствуя, как твердеет кадык, как на глаза наворачиваются бесполезные слезы обиды,  визгнул тонко:

     - На колени, дети мои! Благославляю! Любите и жалейте друг друга! Да хранит вас господь! Аминь…