Обрести себя

За окном сырая холодная осень. Мелкая дождевая капель сыплет и сыплет с неба, насквозь промочив все улицы и скверы города.

Под вечер поток прекратился. Капли воды, срываясь с крыши, изредка ударяются в подоконник.

Дневная жизнь больницы угомонилась. Коридоры опустели. Дежурный врач – опытный специалист с многолетним стажем – заканчивая обход, опросил последнего пациента.

– Есть ли жалобы на самочувствие, Владимир …Сергеевич? – задал он традиционный вопрос, мельком подсмотрев в имеющийся список больных отделения.

– Нет, Николай Петрович.

– Вот и хорошо, – заключил врач, собираясь выйти.

– Не хорошо, – возразил больной.

– Вас что-то беспокоит?

– Очень беспокоит, доктор.

Николай Петрович вновь присел у койки пациента.

– Что же?

– Вам следует выслушать меня.

– Говорите, – охотно предложил врач, понимая, как важен диалог для больных с психическими расстройствами.

– Вы, должно быть, много знаете о человеке и душе?

– Я психиатр, человек и его душевное состояние входят в мою компетенцию.

– Вам следует учитывать не только их. Есть еще одна досадная составляющая.

– Досадная? Какая же?

– Я не могу точно назвать … Она присутствует между телом и душой, крепко их связывает и сдерживает. Для человека это, как инструкция, справочник, архив, диспетчер, путеводитель. Самое подходящее слово, наверное, – мышление.

– Вероятно, Вы имеете в виду знания и навыки, то есть условные и безусловные рефлексы, которые определяют поступки и поведение человека, помогают ему адаптироваться в обществе.

– Вероятно. Только не так помогают, как мешают. А Вы об этом и не догадываетесь.

– Все зависит от человека, – не вникая в суть, ответил врач.

– Нет, человек зависит от него, – настойчиво поправил пациент. – И ничего не может с этим поделать.

Понимая, что разговор превращается в беспредметный диспут, врач, взглянув на часы, решил прекратить диалог.

– Постойте, – коснувшись рукава халата, придержал Владимир Сергеевич, – по этому незнанию Вы, понапрасну теряя время, только изводите пациентов.

– Понапрасну? – Николай Петрович нехотя поддался руке собеседника,  – Чем же так мешает мышление?

– Вот чем. Вам, наверняка, случалось понимать человека с полуслова или от одного взгляда, чувствовать отношение присутствующего, когда тот стоит в стороне и не поворачивается или говорит совсем не то, о чем думает. Рассудок с его мышлением ничего не подскажут. А вспомните: интуицию, телепатию, ясновидение. Вот когда душа берет верх, не желая подчиняться мышлению.

Врач по-своему возразил:

– Дорогой Владимир Сергеевич, медику важно вылечить больного и вернуть в рамки, где он не будет выделяться из общества и создавать тому проблем, имея возможность руководствоваться здравым смыслом.

– Больного? …Николай Петрович, я долго не решался говорить с врачом, понимая, каким меня воспринимают. Отличный от других в физическом или психическом смысле, человек всегда считается больным. Но порой оказывается, что такой больной, в немалой степени превосходит здорового своими способностями. Разве не так?

– Случается.

– Но Вы, с самыми благими намерениями, избавляете нас от «нездоровых» отклонений.

Достоевский, Гоголь, Ван Гог, да мало ли кто еще, при нынешней медицине могли быть беспощадно вылечены. Вылечены от таланта и того чудесного восприятия мира, которое они открыли для здоровых.

– Надо помнить, – ответил врач, – они, порой, серьезно мучились.

– Муки психические, муки творческие, мучения ясновидцев от предчувственных трагедий, муки совести и любовные муки, доводящие до исступления, – кто определил критерии здоровой бесчувственности и болезненного совершенства? Полагаясь на твердое научное мышление, врач лечит или губит?

Наступила пауза. Редкая капель негромкими ударами, неспешно отстукивала секунды размышлений.

– А знаете, в каком состоянии вас привезли сюда? – поинтересовался врач.

– Вы о моем внешнем состоянии? Понаслышке. Думаю – неутешительное зрелище.

– Значит, понимаете, что чувствуют окружающие, когда посреди улицы…

– Никто из окружающих не понимает всего того, что чувствовал я, – вспылив, неуважительно перебил собеседник. – Когда я пришел в себя, мое внутреннее состояние стало куда ужаснее, чем зримое внешнее.

Легкой улыбкой врач вознамерился перевести беседу в спокойное русло.

– Не смейтесь, Николай Петрович, – по-своему истолковал улыбку больной, – Вы моего состояния не пережили, а я был и в своем, и в вашем. Но не я, а Вы лечили и продолжаете лечить. Врачу следует знать. Я должен рассказать. Выслушайте меня, пожалуйста.

Доктор с интересом повернул голову.

– В тот день после работы в толпе прохожих я возвращался домой. Как и всех прочих, меня переполняли повседневные житейские заботы. На них, кроме усталости, накладывался поток окружающих событий, от которых невозможно было отвлечься: автомашины, трамваи, светофоры, перекрестки, пешеходные переходы, торговые лотки, коляски, барьеры, бордюры, колдобины, выбоины, встречные прохожие и многое, многое другое. Это напряженное состояние пронизывает настолько глубоко и прочно, что не покидает и по возвращении домой, порой, даже во сне. Оно копится и одолевает, доводя до депрессии или срыва. Наступает миг, когда нет желания и сил противиться напору.

Владимир Сергеевич всматривался в глаза врача, ища понимания.

Припоминая случившееся, он продолжил:

– Вдруг появилось чувство, что из меня выкатился жесткий тяжелый шар. Выкатился и покатился прочь – дальше и дальше. Стало неимоверно легко. Я уже не был придавлен к земле весом тела и гнетущих проблем. Все заботы и неурядицы, обязанности и обязательства иссякли, будто их никогда не существовало. На меня снизошла та сладкая беззаботность, которую, должно быть, чувствует младенец, только что пришедший в мир, на руках своей мамы, где он ощущает полную защиту, нежность и любовь. Я парил в облаке спокойствия и умиротворения. Долго, долго. Не имея ни малейшего желания возвращаться назад.

…Внезапно появились врачи и обеспокоенные сестры, шприцы и капельницы.

Теперь понимаю, отчего люди уходят в уединенные обители. Лишаясь привычных благ, они не желают обременять себя мирскими излишествами, радуясь лишь наступлению нового дня, облегчению и озарению души после молитвы.

До сих пор храню в себе те пережитые ощущения: и первой детской любви, и последующей – зрелой, к которой прибавился вкус губ и нежность женского тела, трепет чувств, что пронизывал все: и мысли, и сердце, и плоть. Ощущения проникали внутрь до дна дыхания и истока горла, словно к корешкам упоения и счастья. Откуда-то оттуда обычно источаются слезы радости и боли. Восторг чувств переполнял, хотелось сглотнуть и сглатывал, но ощущения не оставляли, они еще глубже скатывались внутрь.

Не знаю, как вы пытались ворваться в мой мозг, тираня тело всевозможными инъекциями, но внезапно меня пронизало чувство безысходного горя. Оно заполнило все тело чем-то черным, горьким, отравляющим. Уйти от него, оттолкнуться или отринуть  не было никаких сил. Это чувство можно сравнить с изнуренным путником, который спасаясь от настигающей гибели, ползет, продирается или выкарабкивается, встает, спотыкается и падает, из последних сил вновь и вновь пытаясь избавиться от беды. Спасти его может чья-то душевность, обретенная радость, дружба и любовь. Только они дают силы выстоять в горе. Но ничего этого рядом не оказалось. Взамен пришло ощущение понуждения и насилия. Я отчетливо почувствовал неминуемое приближение прежней действительности, в которую меня беспощадно пытались вернуть. Возможно, обреченная душа, как могла, противилась тому.

Пересказав поток пережитых эмоций, больной смолк.

…– Я пришел в себя. Так принято говорить. Но в действительности медики вырвали меня из себя, втиснув в грубую бренную обыденность.

Вы, вероятно, радовались моему возвращению. Я изнемогал.

Возвратившись в прежний мир и оглянувшись на тот, из которого только что спустился, я осознал банальную истину, я почувствовал ее. …Как просто обрасти нажитым. Как легко врасти в него. Оно заполняет карманы и кошельки, комнаты и кладовки, гаражи и дома, умы и души. Оно лишает покоя, затмевает истинное счастье. Очиститься от всей этой накипи невозможно. Невозможно потому… потому что наше мышление категорически возражает.

Новая пауза разделила беседующих.

…Доктор, а Вы можете вернуть меня туда? – вдруг с надеждой, полной искренности, спросил Владимир Сергеевич.

– Не знаю, – не сразу оторвался от мыслей врач. – Нет, не могу. Меня этому не учили.

– Кто же мне поможет? – прозвучал безнадежный вопрос.

Николай Петрович пристально посмотрел на собеседника, переспросил в раздумии:

– Прийти в себя? Обрести себя? – Подумал: «Как не просто в нашем мире оставаться собой».

Что мог ответить врач, какое лекарство прописать?

Он душевно положил ладонь на руку пациента.

– Обратитесь к Богу. Пожалуй, только он поможет найти себя и выбраться из той «накипи», что делает нас нездоровыми.

Доктор неторопливо встал, не спеша подошел к двери, вышел в опустевший вестибюль.

Негромко хлопнув, дверь плотно затворилась за ним.

Порыв ветра сорвал с карниза набежавшие капли, и они дробью пробарабанили по металлу подоконника. Так же внезапно наступила тишина. Палата замерла.

За окном стояла непроглядная ночь.

Какой-то маленький ясный огонек блеснул вдалеке. «Показалось?»  «Нет, не гаснет». «Нужно рассмотреть». «Нужно приблизиться». «Захотелось коснуться его тепла!»

Владимир Сергеевич отчетливо осознал: «Нужно подняться и сделать решительный шаг».