На перекрестках творческих дорог 2

  Москва, Центральный дом литераторов.  Н. ДОРИЗО, С. МИХАЛКОВ, А. СОФРОНОВ, И. МИРОШНИЧЕНКО. ДРУГИЕ.

Поезд "Тихий Дон" плавно отошел от главного ростовского вокзала. За окнами завертелась привычная карусель из пригородных домиков, заливных лугов с мощной стремниной широкой реки, частых станиц с хуторами и бескрайних степных просторов. Делегация донских писателей, собравшаяся отмечать в Москве, в Центральном Доме Литераторов, юбилей умершего несколько лет назад земляка, друга Михаила Шолохова, тоже известного прозаика Виталия Закруткина, расположилась в удобных купе. Члены Союза разложили на столах колбаску, огурчики, помидорчики, тонко нарезанных чебаков с жирными рыбцами. Искусно провяленные рыбные деликатесы коричневыми боками и хвостами выглядывали из дорожных сумок - дань редакторам столичных издательств, руководителям главного Союза писателей страны, от которых зависело буквально все: и издание собственных творений на всесоюзном уровне, и квартиры в престижных районах, и путевки в лучшие санатории. Донцы так приучили москвичей, что те без рыбы словом обмолвиться не желали. Наверное, из Костромы везли сыры, из Вологды масло, с Урала самоцветы, с Севера песцовые шкурки, а с чумазого Донбасса не иначе куски антрацита. Россия! Хоть царская, хоть советская. Да один хрен азиатская.
Откупорили бутылки со спиртным. В стаканы наливали щедро, по казачьи. В стороне от дорожного праздника оставались только изредка пригубляющие евреи, да пара не вписывающихся в общий фон доморощенных трезвенников. Но их в расчет никто не брал. Даже обязанностями не обложили. Часа через три - четыре по одному начали выбираться в узкий коридор вагона покурить в открытые окна, или подышать свежим воздухом. Важно выставляли раздавшиеся от еды животы. Кто их не имел, задирал подбородок повыше. Пассажиры в проходе скромно ужимались, кидались вежливо пугливыми взглядами. Писа-а-атели! Шел 1988 год. И звание это бросало стороннего от литературных дел гражданина в мелкую дрожь и зыбучий трепет. Уже вышли, успели нашуметь, "Плаха" Айтматова, "Печальный детектив" Астафьева, "Пожар" Распутина. Множество других смелых и правдивых произведений новой на дворе перестроечной поры. И хотя донские литераторы на общем фоне проявили себя слабо, все ж от хлынувшей славы по углам не укрывались. Рядом с маститыми сочинителями подхалимничала небольшая группа подающих надежды не членов Союза, которых на собрании включили в делегацию на пробный выезд. Среди них был и я. Места нам достались в общем вагоне, хотя проезд был оплачен тоже из кассы литфонда. Как номера в далекой от ЦДЛ гостинице "Золотой колос" на ВДНХ. Членов расселили в роскошной по той поре "России" с видами на Кремль, Москва-реку. Писа-а-атели. Но и подобному вниманию мы радовались неподдельно. В советские времена главным было начать, попасть в номенклатурный список. А уж потом купайся в масле как патрон в обойме. Холостой - не холостой - все равно выстрелишь. И напечатают, и за графоманскую книжку по высшему разряду гонорар отвалят. И квартиру дадут. Хорошую. Советский начитанный народ сметал с полок пособия по прудовому рыбоводству, не говоря о претендующих на художественные дебильных опусах.
Но я от поездки мечтал взять больше. Дело в том, что родился в лагере для политзаключенных. Родословная переплелась, оборвалась безродными концами. Я представлял из себя ивана-не-помнящего-родства с фамилией Иванов. Так бы и жил, если бы не перестройка. Вдруг обратил внимание на политического обозревателя Центрального телевидения, часто выступавшего в "Сельском часе", Иващенко Анатолия Захаровича. Как-то он проговорился, что родом из наших, из южных, краев. Дело в том, что во времена революции и гражданской войны служивший народным судьей в Армавире и Кропоткине Краснодарского края, на Дону, дед по матери тоже был Иващенко Захар Антонович. У меня сохранилась фотография. Как две капли воды обозреватель походил на судью. И на мою мать. На осторожный вопрос по этой теме в среде писателей пояснили, высокая птица частенько заглядывает в московский Дом Литераторов пропустить стаканчик - другой спиртного. Там можно будет и поговорить, и выяснить, кто кем кому доводится. Потому, в отличие от включенных в официальную поездку других не членов, волновался я сильнее. По второй фамилии, по отцу, не заикался. Уж очень была громкая - то ли Милюхин, то ли вообще Милютин. Как у известного композитора или совсем царского министра. Нет, России с лениными - ельциными связываться не стоило. Не хуже Сусанина сподобились завести в трясинное болото, чтоб им ни дна, ни покрышки.
Несмотря на длинный путь с не менее длинной ночью, на московский перрон мы вышли с помятыми лицами. Но стесняться было некого. Игнорируя брошенный Горбачевым в народ клич о всеобщей трезвости с повсеместной вырубкой виноградной лозы, опухшие морды алели и синели через гражданина. Казалось, ими можно было загородить вид на кремлевский Дворец съездов вместе с Мавзолеем дедушке Ленину. С фольклорным казачьим коллективом я поехал осваивать узкую двухместную комнату в гостинице "Золотой колос". Не успел забросить чемодан под кровать и раздеться, как в дверь постучали. Казак из ансамбля, будущий кум, стоял на пороге с бутылкой вина. Требовалось отпраздновать приезд. Какие ВДНХ, театры, красные площади и прочее. Почти вся группа опомнилась лишь на следующий день ближе к обеду. Надо было ехать на торжество. Я даже не помню, было у меня какое задание, или его не было вообще. Как мог привел себя в порядок, опохмелился бутылкой подкинутого кем-то пива и побежал на метро. В ЦДЛ впускали только по пропускам. Представитель нашей делегации с порога подхватил под руку, показал направление к залу заседаний. Зал испугал размерами. Далеко, за утыканными прическами и лысинами бороздами темных рядов, ярко светилась сцена с портретом Закруткина над ней. Ближе к рампе стояли массивные столы с президиумом из ростовских и московских чинов. Рядом с крупным телом нашего земляка Анатолия Софронова с полным лицом и зачесанными назад седыми волосами, возвышалась саркастическая, худая и усатая, фигура Сергея Михалкова. Чуть повернувшись друг к другу, оба о чем-то разговаривали. Докладчик на трибуне - представитель министерства культуры - привычно переворачивал листы. Не осмеливаясь появлением нарушить ход собрания, я пристроился сбоку полупустого ряда в середине зала. Уперся взглядом в интеллигентное, изборожденное глубокими морщинами, лицо Виталия Закруткина на портрете. Подумал, что встречались всего пару - тройку раз. В один из приходов писателя в областную молодежку, попросил поставить автограф на рукописи своего рассказа. Одетый в извечный военный френч с галифе, в мягких добротных хромовых сапогах, сухощавый и ладный Виталий Александрович с удовольствием и размашисто расписался. Его произведения "Плавучая станица", "Сотворение мира", "Матерь человеческая", "Подсолнух" считались классикой, входили в многотомники национальной литературы. О чем конкретно говорили, запамятовал. Но беседа была. После, по предложению главного редактора "Огонька" Софронова, лауреатом премии которого являлся, рассказ с автографом прозаика и несколько других вещей, отправил в Москву, в редакцию журнала. Не знаю до сих пор, тиснул ли "Огонек" что-либо, или запихнул в макулатуру, но через некоторое время началось такое и так надолго, что по сей день рябит волнами. Россия не может взбрыкнуть и сразу успокоиться. Она способна встать только дыбом. Медленно и вся.     
        Я осмотрелся вокруг. Наша делегация чинно расселась на первых рядах. Выше, в полусумраке приглушенных боковых бра, проступали лица больше чужие. Мелькали известные по передачам на телевидении, по публикациям с фотографиями в толстых журналах. Заерзав на стуле, в который раз пожалел, что не задействовал знакомство с Софроновым, не воспользовался возможностью переехать в столицу. Когда маститый поэт и драматург выступал на Ростсельмаше, случаев предоставлялось немало. Вся страна знала песни "Шумел сурово брянский лес", исполняемую Нани Брегвадзе "Ах, эта к,ырасная ря-аби-ина". Смотрела пьесы в постановке главных театров страны "Стряпуха", "Московский характер". Гимн городу - "Ростов-город, Ростов -Дон" - написал тоже Анатолий Владимирович. Трехкомнатную квартиру я получил, в том числе, из-за ходатайства Софронова перед бывшим первым секретарем ростовского обкома партии, с которым тот был на короткой ноге. Никогда бы за язык мне жилье не получить, несмотря на двенадцать лет ударного труда в литейном цехе, на рекорды и лауреатские звания. Наоборот, за резкую статью в газету "Труд" росчерком пера из очереди выкинули. Так до середины восьмидесятых революционными методами продолжали действовать коммунисты. 
       Собрание закончилось. Слушатели потянулись к выходу. Началась подготовка сцены к выступлению донских коллективов художественной самодеятельности. Проскакивая мимо, уже одевший казачью форму, будущий кум неуверенно покачал головой. В темных глазах еще не рассосалась вчерашняя попойка, черные усы топорщились отдельными прядями. Поддернув синие шаровары с красными лампасами, он кивнул в сторону ансамбля, округлил зрачки, ни слова не сказав, побежал по проходу дальше. По дощатому полу пробовали отбивать дробь казачки, музыканты осторожно брали первые ноты. Поднявшись наверх, я вышел из зала на длинный неширокий балкон. Опершись о перила, свесил голову вниз. По паркету туда и обратно сновали творческие люди. Собирались в небольшие кучки, принимаясь обсуждать накопившиеся за время разлуки проблемы. Расходились, опять закручивались. Было видно, что жизнь била неиссякающим ключом. Снова чувство досады поддернуло уголки губ. В Ростове, в Доме писателей на Пушкинской, собрания, встречи проходили от случая к случаю. В большинстве своем, вычурно. Старая гвардия держала молодых на расстоянии кинутой гранаты, редко допуская последних даже для обсуждения общих вопросов. Не говоря о принятии в свои ряды. Дебильное копирование засевших в Политбюро ЦК КПСС старых пердунов показалось бы смешным, если бы не было таким горьким. Литераторы числились в начинающих до пятидесяти лет. Некоторые становились писателями официально в шестьдесят, в семьдесят. А когда в подвале открылось литературное кафе, оно стало местом тайных загулов опять же членов Союза и партийной элиты города. Не члены могли попасть туда под неусыпным присмотром старших товарищей по большим праздникам. На лицо был обыкновенный деспотизм, общесоветское "не пущать", в среде самородков приводившие к нервным срывам и попойкам. К последствиям худшим. Что пьянство было узаконенным, мало обращали внимания. Считалось, личность способная обязана уходить в запои, иначе она вовсе не личность.
       Зал начал заполняться снова. Обе половинки тяжелого занавеса поползли в разные стороны. Странно, первые ноты донцы-молодцы взяли уверенно. Грянула казачья "Пчелушка". И закрутилось, завертелось, как шестеренки в хороших часах. Стоящему в центре ансамбля куму не доставало шашки. Со сверкающими зрачками он раздирал меха баяна и раскрывал рот с черными усами на верхней губе, с начищенными зубами, шире всех. Не отставали и товарищи. Вид их будто говорил, погутарим, москальские кацапы? Это мы, донцы-молодцы! Степняки необъезженные. Р-раздайся, голь пер -рекатная, господа казаки на боевых конях гар-рцують. Невольно сами собой принимались взбрыкивать руки с ногами, трех ручейным потом выходила наружу навязанная пьянкой дурная хмарь. Словно в бане с веничком. Тело подбиралось, становилось легким, послушным. Ай да кум, ай да казаки. И заслуженный гром оваций с подтресками до высокого потолка. Светлая мысль, что пить надо в меру. И другая следом, что после такого можно бы и повторить. И все ж... Да ну на гад. На пса нужны заумные завихрения. Как получится...
      После концерта я вышел в коридор. Писатели из разных регионов Советского Союза вальяжно прохаживались по натертому паркету. Интересно, чем малозначимее фигура, тем значимее над ее головой прическа. Недоступное лицо, седые волосы беспорядочными выбросами. Отставь такой субъект ногу, засунь ладонь за полу пиджака, и уже готовый памятник. Замораживай, отдирай от пола ломиками, вези на площадь покрупнее. И понесут люди цветы. В России лишь бы стояло. К Пушкину, Толстому, Достоевскому, Чехову боязно. Не понимают. Не дос-туп-ны. А к Реде Козочкину - пожалуйста. Что написал неважно, зато величав.
        Мимо прошел Герой Советского Союза, фронтовик, разведчик Владимир Карпов. Следом, кивнув издали, протопал крупногабаритный сибиряк Анатолий Иванов. Телесериалы по романам "Тени исчезают в полдень", "Вечный зов" по вечерам опустошали улицы не хуже "Семнадцати мгновений весны" по Семенову. Тогда Иванов возглавлял журнал "Молодая гвардия". В один из приездов я поднялся в его кабинет. Беседа закончилась тем, что Анатолий Степанович взял журнал и написал на обложке приветствие рабочим Ростсельмаша. Не забыл пожелать мне творческих успехов. Автограф остался у меня. Гигант сельхозмашиностроения не по дням, а по часам распадался на отдельные производства.
      Заметив в окружении литераторов известного писателя Владимира Крупина, я протиснулся поближе. Разговор шел о свободе слова, о переходе советской литературы на новые уровни творчества. Сделав несколько замечаний по ходу дискуссии, я напомнил, что старики не желают сдавать позиций. Крупин заинтересованно обернулся, согласно кивнул головой. Я настаивал на решительном повороте к демократическим ценностям, более широком освещении событий последнего времени с предоставлением дополнительного печатного пространства молодым, не испорченным старым мышлением, талантам. Указывал на то, что за границей оказалось ценностей солиднее, нежели нам втемяшивали. Крупин намекнул, торопиться не следует. Появились слухи, Союз писателей разделяется на два враждующих лагеря. На почвенников и язвенников. Или на западнический и русофильский. Это насторожило. В творческих кругах давно ходила байка о том, что евреи опять во главе всех углов. Я хорошо относился к представителям этой нации, но обстоятельство, что революцию делали евреи тоже, не нравилось. Как можно верить в подобных перевертышей! Крупин с сомнением покачивал головой, мол, вряд ли сможем разобраться сами. История успела доказать, без помощи со стороны Русь - Россия не решила ни одного важного вопроса. Начиная с Великого Новгорода, призвавшего на правление варяга Рюрика, царя Петра Великого, приманивавшего европейских мыслителей и политиков, кончая Великой Октябрьской под водительством Парвусов-Бланков-Троцких-Свердловых-Урицких. А теперь еще наступающей демократией опять с проклюнувшимися еськами. Следует осмотреться. Но я перебивал, мол, надо и самим показать, на что способны. Наконец, при почтительном внимании прочих, мы оба выдохлись. Владимир взглянул на часы. Он опаздывал на деловое свидание. Договорившись встретиться, чтобы  обсудить проблему до конца, разошлись.
      Но в тот раз проявленная Крупиным настороженность повлияла на последующие мои действия.     Я по прежнему был за свободу, за демократию. Российскую, несмотря на объяснения товарища - полужида, что евреи такая нация, которая всегда будет впереди, там, где пахнет деньгами и властью. Они не предатели. Они не могут по иному. Я заколебался, в конце концов оказавшись между молотом и наковальней. И к "своим" дурбалаям, стремящимся лишь к сохранению доходного кресла, не примкнул, и к авангарду перестройки - евреям - не пошел. После публикации в журнале "Дон" в российском рейтинге занявшей верхнюю строчку повести "Приемный пункт стеклотары", окончательно плюнул на все. Надо признать, оба враждующих лагеря были заинтересованы, чтобы оказался в их среде. Но всему свое место и время на предлагаемом судьбой шестке.
      Попрощавшись с Крупиным, я на минуту задумался, в каком направлении идти. Заметил двух надвигающихся шкафов за метр девяносто в сидящих с особым столичным шиком добротных костюмах. Вжался в облицованную деревом стену. Это были Анатолий Владимирович Софронов и Сергей Владимирович Михалков. Остановившись напротив, напрочь перегородив дорогу остальному народу, Софронов толстым пальцем указал на меня:
      - Молодое дарование из вольного города моей юности Ростова-на-Дону. 
     Высокие поседевшие брови поэта и драматурга взлетели еще выше. Тогда ему набежало лет под восемьдесят. Михалков был на два года моложе. Сморкнувшись в платок, он с интересом обшарил с ног до головы. Я невольно напрягся. В советском литературном мире оба занимали нишу номер один.
      - Н-н-ну и что? - затряс небольшим голым подбородком баснописец, абсолютно не обращая внимания на сильное заикание. Живые, нагловатые, серо-голубые глаза его еще раз скользнули по моей фигуре. - Ч-ч-что ты хочешь этим с-с-сказать? Новый П-п-пушкин, что-ли?
       - Нет, он прозаик, - недовольно сморщил складки по бокам широких щек Софронов. - Лауреат моей премии.
       - К-как это? - удивился Михалков. Длинное худое лицо с подстриженными белыми усами и зачесанными назад седыми волосами тронула мимолетная усмешка - У т-тебя есть лауреаты т-твоего имен-ни? А п-почему до сих п-пор молчал?
       - Случая не представлялось. - пожевал полными губами Анатолий Владимирович. Обратился ко мне. - С ростовскими писателями приехал на юбилей Закруткина?
       - Да, - смущенно пожал я плечами.
       - Растет смена. Да не такая, о которой мечтали, - еще сильнее нахмурился Софронов. - О которой стихи слагали, песни писали, пьесы ставили. Другое поколение. Нас не уважающее.
       - Я вас уважаю, - заторопился я с оправданиями, не сознавая, в чем успел провиниться. - Простите, что не приехал к вам ни разу на Невский проспект, не зашел в редакцию "Огонька". Работа, дети,  творчество. Но везде и всегда подчеркиваю, что являюсь лауреатом премии вашего имени. Когда трудился на Ростсельмаше в цехе серого чугуна формовщиком, всегда брал только первые места. Что на производстве, что в газетах. Книжку рассказов выпустил. За нее присвоили звание лауреата премии Донского комсомола.    
        - Нет, ты видишь? Формовщик, рекордсмен, победитель, - обратился Софронов к Михалкову. -Ростсельмашевец, как и я шестьдесят лет назад. Первая книжка...
        - П-п-поздравляю, - скороговоркой произнес Михалков, до сих пор не уловивший сути намерений друга.
        - Начинающий русский писатель, - повысил голос известный сценарист и публицист. - А примкнул к евреям. К жидам.
        - Да ты что! - разом оживился Сергей Владимирович, с еще большим интересом уставившись на меня. Несмотря на глубокие морщины на лице и худой шее, было в его облике, в поведении, что-то детское, непроходящее. Непосредственность какая-то, заставляющая держаться с ним как бы на равных. В то же время уважать большое внутреннее "я". Меж тем Михалков продолжил вроде шутливо возмущаться. - Да как эт-то возм-м-можно! Русский п-писатель и в-вдруг с жидами. Зачем? Ни они т-тебя не поймут, н-ни ты их.
       Я не знал, что делать и как вести себя дальше. Вот... подонки. Писа-а-атели. Успели донести и извратить до неприличия каждый мой нетвердый по перестройке шаг. Кроме того, сам давно был наслышан о том, что Софронова смещают с поста главного редактора "Огонька". Уже приехал с Украины еврей Виталий Коротич. Борьба между ними поначалу развернулась нешуточная. Потом Софронову указали на дверь. И теперь понимал, Анатолий Владимирович, этот благополучный по всей жизни человек, сумевший во времена строительства развитого социализма и построения всеобщего коммунизма объездить весь мир, под конец земного пути такого под зад пинка от судьбы не ожидал. Конечно, в нем бродит не черный национализм, а черная зависть к сумевшему вовремя приспособиться к грядущим переменам более удачливому сопернику. Еще понял, если на таком уровне говорят о евреях, значит, дела действительно заварились нешуточные. Перемены предстоят глобальные. Пора бедному крестьянину искать путей спасения не только в литературе, пусть и написана повесть "Приемный пункт стеклотары" о нашем убогом прозябании при орангутанге Брежневе, доказавшем всему миру, что Россией можно управлять не просыхая и не просыпаясь. Через пару лет с великими трудами опубликованная в журнале "Дон", повесть все равно займет в рейтинге литературных произведений самое высокое место. Хотя за нее меня не наградят даже похвальной грамотой. Как из мешка изобилия посыпятся одни шишки. Твердые и корявые.
       - Не примыкал ни к кому, - оторопело начал я оправдываться, переводя взгляд с одного на другого. - Сами с усами. И свои... дураки осточертели - заботятся только о себе. И евреи сто лет не снились. Но демократия нравится.
       - Вот так, - оглянулся на Михалкова Софронов. Снова повернулся ко мне, - Сейчас ты сытый и обутый, а при демократии станешь пахать с утра до вечера. За копейки. Евреи к рукам приберут все. Природные богатства в первую очередь. Печатать тебя не будут. И литературы настоящей не будет. Одни детективы, как в Америке.
     - Да-да, - согласно кивнул Михалков. - В с-сытой Америке на этом п-п-помешаны. Там мы н-никто, мы здесь с-сила. Где р-родился, там и п-п-пригод-дился, - он подхватил под руку своего товарища. - П-пошли, Ан-натолий. У него с-своя гол-лова на п-плечах. К-книжки п-писать умеет, вот пусть и в-в-выбирает, к к-к-кому п-п-прит-ткнут-ться.
     Бросив осуждающий взгляд, Софронов развернул массивное тело и переставил по паркету ногу в черной с полосками брючине. Михалков с вдохновением начал рассказывать ему какую-то очередную историю. Жизнь этого человека, пишущего хорошие стихи для детей, в то же время не любившего их, являлась подтверждением тому, что мир состоит из противоречий. Не заботился он и о родных детях. О них пеклась внучка художника Серова Наталья Кончаловская, жена Сергея Владимировича от которой он гулял с начала до конца совместной жизни. По признанию родственников, волочился за каждой юбкой. Но, странное дело, Никита и Андрон обожали отца. Потомственный дворянин Михалков видом и поведением словно доказывал высокородное происхождение от предков голубых кровей, не кланяясь, не выпрашивая милости. Сам не обласкивая вниманием и заботой тоже никого. Мне пришлось обратиться к нему, председателю Союза писателей Российской Федерации, еще раз.
      Как лучший прозаик юга России я был выбран делегатом на съезд молодых писателей в Дубулту. Сразу принялся готовиться к отъезду. И вдруг началось непонятное. Из Москвы отменили "добро", намекнув, что замена произведена на литератора из другого региона страны. Я вспылил, понял, что против меня, тогда лидера славянской группировки, выступили долинские с обертынскими, иные подковерные шептуны в уши пишущей молодежи западного направления. Пришел в Союз, выложил все, что думал о руководстве. Тогдашний глава заюлил глазами, заметался из стороны в сторону. Не хотелось ругаться с Москвой, опасался за хлебное кресло. Не желал он вражды и со мной. Наконец, снял трубку, позвонил в столицу еще раз. Было видно, как пытается скрыть бессилие перед мнением высоких чиновников, под давлением противной стороны принявшей иное решение. Положив трубку на рычаги, беспомощно развел руками. Не помню, как выскочил из кабинета человека, призывавшего нас, меня, как лидера, не поддаваться на провокации евреев. И мы верили, что они потенциальные враги России, давали им должный отпор не только на собраниях, но и со страниц областных газет. Пока Союз не разделился на два, на словах сюсюкающих, на деле ненавидящих друг дуруга, лагеря. Дома отыскал адреса писателя Анатолия Калинина и поэта Сергея Михалкова. Направил срочные телеграммы с возгласом о защите и справедливости. Калинин отозвался немедленно, встав на мою сторону. Ответ от Сергея Владимировича идет до сих пор. Этому человеку чужды были людские невзгоды. Он шел ему одному ведомым путем, не отвлекаясь по мелочам. Но когда умерла вечно на подхвате жена, когда вдруг ощутил себя постаревшим, он заметался в поисках надежной опоры, не слишком доверяя любви сыновей, которых одарил единственным - своим именем. Еще деньгами. Этого обоим оказалось за глаза. Опору отыскал в лице годившейся во внучки русской бабы. Расейская душа, особенно женская, сильна отзывчивостью. Неважно на что и к кому.
      Если подвести итог, по человеческим качествам Михалкова старшего с полным основанием можно назвать эгоистом в высшей степени этого определения. По литературному таланту вершину Парнаса он занимает по праву.
      Постояв у обитого полированным деревом выступа в стене, я глубоко вздохнул и направился к ресторану, куда после концерта подалась наша группа. Из боковой двери выскочил будущий родственник с коллегами музыкантами. Но его во внутрь зала не пропустили. Мол, отработали, казачки, и в гостиницу. Делегация ростовских писателей успела занять забронированные места. Покурив в коридоре, я пожал ребятам руки, прошел за стеклянные створки. Свободных мест не оказалось. Земляки делали вид, что заняты разговорами или розливом водки по рюмкам. Не помог и руководитель литобъединения, заместителем которого по прозе я был. То ли не хотели показаться пьяными. То ли не желали, чтобы молодые слышали их мнения о столичном бомонде. А может, и здесь выдерживали установленную кем - то дистанцию. Злой за их доносительство Софронову, я не стал искать лишний стул, чтобы пристроиться сбоку. Демонстративно закурил. Но тут официант шустро потащил к стоящему в центре столику. Мол, пока посидишь, а придут именитые, найдем стульчик еще. Заказав бутылку "Ркацители", я твердо решил остаться трезвым, чтобы не быть похожим на "своих". Заодно набраться впечатлений от московской творческой тусовки. Обиду проглотил как шершавый ком. Корифеи, мать бы их, имеют в активе по тоненькой книжонке, а нос задран выше зачесанных наверх собачьих бровей на узком лбу. Начал понимать, что доморощенным дятлам до организованных евреев как от бригады свекловодов на сельской усадьбе до отряда космонавтов в центре подготовки полетов. Но выбор был сделан. Вернее, меня выдвинули на пост лидера, я не воспротивился. И оказался, как уже говорил, между молотом и наковальней. Надо было подумать, прежде чем принимать условия игры, навязанные в большинстве своем обыкновенными отпрысками скотников с доярками. В подобных случаях правильнее идти путем своим, как черт от ладана, открещиваясь от заманчивых предложений как патриотов, так и инородцев. Земля все равно одна.
      Обширный зал по бокам заняли делегации из разных городов Советского Союза. В центре же, за фигурным деревянным ограждением вокруг как бы круглого сценического возвышения, он оставался пустым. Было неудобно чувствовать себя одиноким, выставленным на всеобщее обозрение. Если бы не частые подскоки успевшего крепко поддать потомственного казака, прозаика и поэта, Бориса Куликова с пристроившимся к нему сыном маршала авиации Сергея Алтунина, громким шепотом обучавших поведению в подобном месте, за столиком я бы долго не высидел. Встал бы и пошел осматривать бесконечные хоромы. Но сын маршала-земляка, в двадцать восемь лет полковник, прошедший Африку, Афган и медные трубы в заломленных черных с голубыми беретах при одноцветном тельнике упорно доказывал, что бить надо с лету. Тогда цель на сто процентов обречена. Я соглашался, не переставая шарить глазами в поисках известной морды, к которой можно было бы подсесть. Через пару пустых столиков места заняла компания из трех человек. До ломоты в переносице знакомая белокурая длинноволосая женщина в аля тоскана прикиде - темное платье с глубоким декольте и открытыми округлыми руками в темных перчатках почти до локтей, в красных туфлях на высокой шпильке. С нею седой мужчина в черном сюртуке с черной бабочкой под подбородком. Второй же молодой красавец брюнет в темной сорочке с искристыми запонками в манжетах. Позже узнал, седой был иностранным режиссером, молодой - известный испанский актер. Восходящая звезда чуть не по Хоакину Мурьете. Но в тот момент мой взгляд был приклеен к прекрасной раскованной даме. Над ухом вновь склонились Куликов с Алтуниным. Наверное, ходили по залу кругами, не отказываясь выпить ни с кем. Когда в очередной раз посмотрел в сторону белокурой женщины, я замер. Это была актриса театра и кино, самая экстравагантная из советских кинозвезд, больше похожая на западных кинодив, Ирина Мирошниченко. Но до чего прелестна и представительна в то же время. Контур лица, черты его, смахивали на образ Любови Орловой в зените славы - "Веселые ребята", "Цирк", "Волга-Волга"... На фоне безголосого Лени Утесова Любочка была просто душечка. Великий талант, подобранный под ногами толпы из неизвестных артистов в неизвестном тогда театре имени Немировича-Данченко, отшлифованный пройдохой режиссером Григорием Мормоненко - Александровым и до конца - совместной - жизни не отданный никому. Дворянка по рождению после революции стала Золушкой. Чтобы все равно вознестись на трон, на законное место, царицей. Весь путь рука об руку с Григорием Васильевичем, всю жизнь на "Вы". Вот и Ирочка Мирошниченко после фильма о морских во время войны диверсантах заявила о себе в полный рост. Подниматься бы, как Орловой. К тому ж, манеры не холопские. А у нее глубокий спад. И творческий, и, похоже, семейный. Подумалось, не повторила бы судьбу актрисы советского периода Татьяны Самойловой, которую так и не подобрал ни один режиссер с фамилией пусть не Мормоненко.Западные студии не раз приглашали русскую кинодиву на съемочные площадки. Сам дядюшка Голливуд снимал перед великой Самойловой шляпу.
       Я с более пристальным интересом воззрился на увлекшуюся светским разговором актрису. Она лукаво отодвинула крыло белых волос, подставляя ухо испанскому гранду. Подняла им наполненный темным вином до половины бокал. Как легки и непринужденны были движения рук, повороты головы, сама улыбка. Это не кино, это действительность. И я не допился, не ловил после вчерашнего перебора "белку", а неожиданно начал осязать, вбирать в себя, понимать настоящую атомосферу, царящую в оторвавшейся от навязанного рабоче-крестьянского образа жизни, не признающей границ, творческой элите. Атмосфера кружила голову без вина. Я даже  протянул руку, чтобы отставить подальше дешевое "Ркацители" и вместо него придвинуть поближе прохладную чешскую минералку. В этот момент к моему столику подошли два посетителя. Один худощавый в песочного цвета костюме с белой в полоску рубашкой и темным галстуком. Второй в строгом пиджаке с клетчатой рубашкой и пестрым галстуком поверх. Озадаченно переглянувшись, оба все-же заняли свободные стулья рядом. Понятно, в силу вступает закон подлости. Как и положено, на самом интересном месте. Наклонив бутылку с минералкой, я наполнил бокал до отметины. Неспеша отпил несколько глотков, незаметно вращая глазами в поисках незанятого места. Такового не было. Наоборот, зал принялся интенсивно заполняться творческими личностями, желающими расслабиться после напряженной, пока еще советской, трудовой песни, исполняемой мощным всесоюзным хором в полный с хрипотцой голос. Солистом мог бы быть Николай Рыбников с вечным хитом "Не кочегары мы, не плотники...". За спиной соседи делали негромкий заказ официанту. По отдельным фразам стало ясно, с рабочими зарплатами в таком ресторане делать нечего. Заказ весил минимум сотни на три рублей, в то время как билет от Москвы до Ростова стоил тридцатник. Или того меньше. Вновь подскочили Куликов с Алтуниным. Теперь не ко мне, к соседям. Выяснилось, я очутился за одним столиком с Доризо Николаем Константиновичем и с руководителем музыкальных передач Всесоюзного радио Петровым. Доризо был нашим земляком. После объятий, рукопожатий и целований с ним, Куликов шепнул на ухо, чтобы я пользовался моментом. Мол, такой человек. Подумалось, как и наши ростовские писатели, он не прочь был провести с ним время. Завистливые взгляды с той стороны окатывали с ног до головы. Но Николай Константинович мягко воспротивился предложению переселить меня в другой угол. Мало того, предупредил официанта, чтобы больше никого не подсаживал.
        Как моментально может повернуться другим боком обыкновенный на первый взгляд случай. Только что чувствовал себя едва не изгоем общества, теперь общество пожирало меня глазами и пускало тягучие слюни душевного уродства. Нет, я не был ни циником, ни пройдохой. От Доризо ничего не было нужно. Зато Николай Константинович, выслушав полупьяную признательность в любви, дав Куликову с Алтуниным понять, что время не резиновое, вдруг обратился ко мне.       
       - Говорят, вы тоже с Ростова?
       - С Ростова, - по нашему ответил и я. - Приехали на юбилей Закруткина.
       - Помню его. Хороший был человек, - Доризо что-то коротко объяснил собеседнику. Снова посмотрел на меня. - А вы кто? Поэт, прозаик?
       - Пишу прозу. Имею книгу рассказов, жду журнальной публикации в "Доне" повести на современную тему. Получил письмо из издательства "Молодая гвардия", где сообщается, что там готовят к выпуску еще одну книгу.
       - Значит, дело на месте не стоит, - удовлетворенно хмыкнул Николай Константинович. Показал на не початое "Ркацители". - С Ростова, а пьете кислую водичку.
       - Не хочу накачиваться. Без того всю дорогу бухали. 
       В это время принесли заказ. Выставив на стол три бутылки армянского коньяка, официант обложил их длинными тарелками с холодными закусками. Зажав поднос под мышкой, перекинул полотенце на руку, вопросительно уставился на известного поэта - песенника. Тот отрицательно помотал головой, мол, пока все. Затем взял емкость, сорвал пробку и наполнил тонкие хрустальные рюмки себе и собеседнику. Покосился на мою "расслабуху". Чтобы поддержать компанию, я тоже налил в бокал сухого. Доризо усмехнулся, отставил бутылку. Выпив, оба принялись уминать закуску. Проглотив отдающее запахом виноградных листьев вино, я промочил горло минералкой. Наступила короткая тишина, изредка нарушаемая смазанными стуками вилок о края фарфоровых тарелок. Я кинул взгляд в ту сторону, где в компании сидела Мирошниченко. Напряжение первых минут у них прошло. Все трое оживленно обсуждали какую-то тему. Но белокурая головка актрисы клонилась больше навстречу короткой прическе молодого кабальеро. Он был не против. Обстоятельство вызывало чувство легкой ревности, словно красивая соседка из квартиры на одной лестничной площадке решила завести шашни с парнем не из нашего дома. До покалывания в ушных мочках вспыхнуло желание сказать, что нравится ее игра, что она весьма талантлива. Мол, Ирочка - Ирина Петровна - вы такая красивая, обаятельная женщина. Я давно, безнадежно, вас люблю.
       Но каким образом вклиниться в беседу уважаемых обществом людей. Что они могут подумать и как отреагировать. Ощущая от сидящих рядом запах коньяка, я начал заводиться. Наполнил бокал, сделал пару больших глотков. На пригубливания силы воли уже не хватало. Соседи опрокидывали вторые рюмки. Невдалеке кружили Куликов с Алтуниным, не решаясь нарушить работу челюстей кумира. Внимание поэта пытались привлечь члены ростовской делегации. Но Доризо вежливо здоровался и снова принимался за еду. Наконец, пришел черед их третьей рюмке и моему третьему бокалу. Вина в бутылке оставалось на донышке. Они тоже отставили пустую. Николай Константинович вытер губы салфеткой, повернулся раскрасневшимся лицом:      
      - Как Ростов? Ощущаются перемены в связи с последними событиями?
      - Нет. Ростов консервативен по сути. Как и сам Дон Иванович, - отрицательно качнул я головой. - Красная армия во главе с Троцким заломала казачий дух как пожухлый камыш на азово-донских заводях. Царские полководцы оказались бессильными, зато буденные с мироновыми, ворошиловыми душу казацкую порвали на портянки. Вряд ли очухаются.
      - Быстро усекли донскую вольницу, из господ опустили в обыкновенные холопы, - согласился Доризо. - Борис Куликов, из казаков казак. В фильме о Стеньке Разине одного из атаманов сыграл, - он повернулся к Петрову. - Послушай его стихи. "Казачий дух - не грим актерский, что под услужливой рукой! Кто я такой? Каз-зак донской станицы Семикаракорской. Все мои предки казаки, они врагов исправно били. И между главным делом были и спеть и выпить мастаки". Сила духа! Из каждой строчки хлещет. А теперь с казачьим потомком Алтуниным от стола к столу мотается. Вот что бывает, когда на волю выпускается его величество хам.  
     Петров вяло пошевелил желваками. С губошлепого лица потекли струйки пота. Вынул из кармана платок и принялся вытирать взопревшую шею. Но не смолчал:
     - Ты ж у нас тоже из казаков, - фыркнул в мою сторону. - Гелену Марцелиевну так оприходовал, что развода не дает. Имею ввиду певицу Великанову.
      - Из казаков, из краснодарских. А Геленочка на советской эстраде большая великашка, - не стал отпираться Доризо. Широко ухмыльнулся. - Две предыдущие супруги не уступали ничуть.
      - Да уж, всесоюзные голоса. По певицам, дружище, ты мастак.
      - По стихам тоже. Надеюсь, сомнений нет, - быстро вставил Николай Константинович. Взглянул на меня. - Наш молодой друг из города моей юности, утопающего в зарослях акаций, обсаженного каштанами, пропитанного сладким жерделовым запахом, что-то не в настроении. Случилось что?
      - Все в порядке, - не стал вдаваться я в подробности по поводу размолвки с земляками - писателями. - Не обтесался в столичных хоромах.
      - Здесь надо не обтесываться, а сразу вписываться, - Доризо протянул руку к моей бутылке "Ркацители", присоединил к пустой. Не дожидаясь согласия, наполнил до половины бокал и рюмки армянским коньяком. Властно посмотрел: - Будь ростовчанином. Это москали потом исходят, а у нас даже казачья печать с казаком на винной бочке.
      - Которую втемяшил донцам Петр Первый. В чей огород камень? - попытался набычиться Петров.
      - Не в твой, не в твой, - похлопал его по плечу Доризо. - Ты еще нужен.
      - Подсовываешь цикл заезженных песен. Нового не успел сочинить?
      - Успел. Не обкатал на студии. А печать у казаков есть и допетровская - елень, стрелой пронзенный. Как верно подметил Куликов, и срубить, и выпить мастаки. Давайте за фройндшафт. Чтобы все путем.
      Петров машинально подхватил рюмку. В этот раз я упираться не стал. Компания показалась достойной. После некоторого времени освоения удалось выяснить, что Доризо проталкивал для проката по Всесоюзному радио большого цикла написанных на его стихи песен в исполнении в том числе и женой Геленой Великановой. Гонорары должны были быть солидными. А деньгами владел, вернее, правом подписи под финансовым документом, руководитель музыкальных передач Петров. По жизни резковатый Николай Константинович фамильярничал с ним как только позволяла его кубанская сущность.
      Коньяк с перебродившими вчерашними остатками сделали свое дело. Вскоре я с Доризо общался как с давно знакомым старшим товарищем из нашей писательской организации. Мог поспорить, если мнение не совпадало с мнением столичного поэта. Уяснив для себя наш южный темперамент, Петров похмыкивал в двойной подбородок, не забывая подбирать с тарелок куски посытнее. Пропустили еще по паре рюмок. Добрались до дна в последней бутылке. Доризо зашарил по карманам. Я выдернул из заначки в пистоне сто рублей. Попытался вложить в руку. Но поэт дал категорическую отмашку. Официант заменил посуду на три бутылки все того же армянского коньяка. В советские времена, за не имением французских наполеонов с английскими виски-брэнди, он считался элитным. Еся Сталин приучил к нему даже Черчилля. Без поллитра этого напитка тот не мог прожить дня. Но дядюшка бритиш бой дядюшкой бритиш бой, а мы сами по себе. После того, как перетерли массу общих знакомых, перемешав их со столичными и мировыми событиями, как еще одна емкость опустела, интерес к общению ненадолго ослаб. Смотавшись в туалет, я вернулся чуть просветленным. Доризо взялся за основательную обработку осовевшего работодателя. Я приглаживал волосы пятерней, солидарно усмехаясь,оглядывался на зал. Земляки успели накачаться через кадык. Кто лаялся, вспомнив про старые обиды, кто посапывал, привалившись к спинкам стульев. Вслед за Куликовым и Алтуниным некоторые настроились бродить от делегации к делегации, грузнея с каждым разом. Неторопливо поворачивая ватную голову, я снова наткнулся на Ирину Мирошниченко и ее собеседников. За их столиком изменений не произошло, если не считать, что актриса сняла перчатки, мужчины ослабили галстуки. Желание получить от кинодивы презент вспыхнуло с удесятеренной силой. Теперь не удержал бы никто. Николай Константинович скомкал разговор с Петровым. Положив руку на плечо, со вниманием спросил:
      - Кого-то усмотрел?
      - Усмотрел... одну, - смущенно пробурчал я.
      - Показывай, пойдем и разберемся, - для убедительности поэт-песенник приподнял зад. - Мы ли не с Ростова, хрен бы им в сраку, потным москалям.
      - Опять за свое?.., - забубнил было Петров. - Сам ты... хренов казак. Вот не подпишу бумаги, посмотрим, как запоешь.
      - Я тебя не трогаю. У нас свои дела, - возмутился Доризо. Хитро подмигнул и тихо пробурчал. - Наливаешься и наливайся... за мой счет, - добавил. - Кого успел узреть?
     - Ирину Петровну Мирошниченко, - не стал скрывать я. - Не ожидал встретить именно здесь. Желание появилось.
      - Какое? - собезьяничал Доризо.
      - Ручку поцеловать. За талант и красоту.
      - Появилось?
      - Появилось.
      - Не пропадает?
      - И не думает.
      - Тогда в чем дело! - Николай Константинович легонько подтолкнул меня со стула. - Ты ж с Ростова?
      - С Ростова, - уверенно мотнул я головой.
      - Если что - отход прикроем.
      - Как это? У них охрана?
      - Никакой. Она не королева, не Барбара Стрейзанд. Мы не на Западе. Гуляй, казак.
      Я встал, обошел несколько столов. На подходе к объекту столкнулся с Куликовым и Алтуниным. Оба затарились спиртным по нижнюю челюсть. Но вида, что шастают с включенным автопилотом, не подавали. Алтунин дернул за рукав, спросил как ротный солдата:
      - Далеко направился?
      - Надо, - не слишком вежливо отрезал я.
      Когда поравнялся с местом трапезы знаменитой троицы, ощутил сухость во рту. В голове мелькнула мысль, что с таким сушняком слова не выдавишь. Поймал настороженные взгляды ее спутников. Оба мужчины разом осмотрелись. Сама актриса пока ничего не замечала. Наконец, и она откинула крыло арийских волос. Или выкрашенных в превалирующий цвет данной расы. По лицу пробежала тень недоумения. Медлить становилось опасным.
      - Ирина Петровна, разрешите поцеловать вашу ручку, - приткнувшись к столику, сдавленным голосом произнес я первую фразу, чувствуя, что теряю контроль над ситуацией. - Покорен вашим талантом, бесподобной игрой в кино. И красотой.
      - А кто вы? - опешила актриса, обшаривая меня с ног до головы. Брови все явственнее дергались от изумления. Вильнула зрачками на собеседников. Те молча ожидали развязки.
      - Писатель. Из Ростова, - осознавая, что инициатива продолжает уплывать из рук, попытался собраться я.
      - Ну и что?!
      - Покорен. Преклоняюсь перед вашими гениальными способностями, - я начал повторяться. Голос выпал в осадок окончательно. - В знак признательности разрешите поцеловать ручку.
      - Да кто вы?! - вздернула подбородок актриса, непроизвольно откидываясь назад. Пальцы принялись нервно теребить салфетку.
      Я отчетливо понял, через мгновение ловить будет нечего. Собеседники кинодивы откровенно забегали глазами по залу в поисках официанта или швейцара. Или ярого поклонника, способного за кумира порвать на части хоть слона. В полупьяном обществе таковых нашлось бы немало. Актриса приходила в себя. Она уже могла послать подальше, или облить таким презрением, какое не смоешь за целую жизнь. Пальцы на салфетке успокаивались. Мне предлагалось униженно попросить прощения и уйти. А за спиной Доризо, Куликов, Алтунин. Земляки - ростовчане. За действиями следило не меньше половины заполнивших помещение посетителей. Стряхнув напряжение, я протянул руку к правой ладони красивой женщины. Перевернул, поцеловал мягкую кожу с голубыми прожилками вен под нею. Вежливо и осторожно опустил собственность актрисы на место. Слегка поклонившись, под недоуменные полуухмылки, быстрым шагом отправился восвояси. Когда позади осталось несколько столиков, почувствовал удар по затылку. Не сильный, скользящий. Оглянулся. Сердито сопя, Алтунин в упор расстреливал колючими зрачками.   
     - Одурел? - вскинулся я.
     - Ты кому лизал руку? - зашипел Сергей.
     - Ирине Мирошниченко, - не мог понять странного поступка я. - А тебе какое дело?
     - Ты вылизывал руку еврейке, - брызнул слюной Алтунин. Видно было, что он приготовился пустить в ход кулаки. Губы стянулись в две жестких побелевших полоски.
     - Начхать, еврейка или кто другой, - отступая на безопасное расстояние, взмахнул я ребром ладони. - Она мне нравится.
     Подбежал Куликов. Захватив Алтунина под руку, потащил его во внутрь ресторана, что-то объясняя на ходу. Тот оглянулся, цыкнул слюной сквозь зубы, но сопротивляться не  стал. Я умерил пыл, направился к своему столику. Доризо уже разлил коньяк по рюмкам. В мой бокал он выплеснул едва не половину бутылки.
      - Молодец, казак. Знай наших с Ростова - Папы.
      Он залпом выпил. За ним последовал встретивший меня пьяной усмешкой Петров. Я не стал дожидаться, когда начнут уговаривать. Вмазать хотелось так, словно сто лет ходил в трезвенниках.
      - Что у вас с Алтуниным? - после легкой закуски спросил Доризо - Не поделили что?
- Не обращайте внимания, - вытирая губы салфеткой, отмахнулся я. - Свои дела, не стоящие
выеденного яйца.
      - Нет, дорогой земляк, эту публику я изучил, - не согласился поэт. - Им не понравилось, что ты поцеловал ручку у Мирошниченко. Они не остановятся. Сергей после Афгана пришел бешеным. Так что, ночевать придется у меня.
      - Николай Константинович, вы тоже меня не знаете, - вежливо отверг я заманчивое предложение. - С какой стати должен обегать ЦДЛ стороной? Я кому-то обязан, не имею права поступать как хочу? Это слишком. К тому же, есть дело поважнее разборок. Давно мечтал попасть именно сюда.
      - Ну, решай сам. А какое дело? - заинтересовалась знаменитость.
      - Надо увидеть очень известного человека. Сказали, что здесь он бывает часто.
      - Сюда стремятся все. Это место столичной богемной тусовки, - засмеялся Доризо. - И не только богемы. Конкретно, кого? Помогу наладить контакт.
      Некоторое время я сидел молча. Не хотелось открывать душу пусть земляку, продвинутой личности, да с которым познакомились за хмельной бутылкой в один вечер. А дело щекотливое. Еще громоздился на глиняных ногах колосс Советский Союз, еще скакало вокруг да около нетравленой лобковой вошью мрачное КГБ с обладателем крестьянской варено свекольной морды Крючковым во главе. Впрочем, вся верхушка светилась мордами брянской рассыпчатой картошки. Запросто могли упечь на Соловки. Все только начиналось. Я взглянул на именитого соседа. Тот терпеливо ждал.
      - Я родился в лагере для политзаключенных. Отец и мать были репрессированы. Дед по матери тоже, - решился я. -  Это Иващенко Захар Антонович, в начале двадцатых годов народный судья на Кубани, на Дону. Потом деда повысили. И... отправили в лагерь. След затерялся.
     - Так-так, - подогнал Николай Константинович. - Оч-чень любопытно.
     - Недавно с иного бока посмотрел на политического обозревателя, в последнее время он на ЦТ в  "Сельском часе", Иващенко Анатолия Захаровича. Так-же из наших мест. У меня есть фотография деда. Телеведущий похож на него, на мою мать. Как две капли воды.
      - Вот это накрутка! Не знаю, что сказать, - огладив подбородок, забегал глазами Доризо. Видно было, что история нашей семьи не проскочила мимо его сознания. - Бывает он. Довольно часто. Выпивает. В меру. Но, коммунист.
      - Какая разница, хоть махновец, - отбрыкнулся я от уточнения. - Встретиться бы, поговорить. Может, родственник. Весь род раскидан кто куда. Концов не найдешь.
      - Позвонить ему не могу. Птица высокая, - продолжал оглаживать лицо столичный поэт. - В общем, хоть так, хоть эдак, надо ехать ко мне. Глядишь, Гелена внесет в дело ясности.
      - Внесет, и сит-течком с-соринки посним-мает, - подключился к разговору очнувшийся редактор музыкальных программ. - А я н-не буду против. Н-наливай...
       Зря Николай Константинович затронул имя Гелены Марцелиевны. Я тут-же оценил свое состояние. Оно было не лучше, чем у редактора Петрова. Значит, появляться перед великой певицей, всесоюзной эстрадной звездой, было категорически противопоказано. С Доризо мы накачивались вместе, а Великанова увидит нас, успевших перелить через край. Ночью может стошнить, что бывало не раз. Утром придется представляться снова. Взвесив за и против, от поездки я отказался. Наотрез. После часа разговоров с уговорами в ресторане, продолженных у подъезда Дома Литераторов, все-таки мы разошлись.                      
       В вагоне ночного метро подсела молодая актриса какого-то театра, спешащая с затянувшейся премьеры спектакля. Начал уламывать женщину поехать со мной. Странно, она едва не поддалась, несмотря на упоминания про мужа и ребенка. Наверное, в семье было не все гладко. Но судьба распорядилась по своему. На второй день, в середине, я очнулся на кровати один.
       Вечером, промытый под душем, опохмеленный, снова бродил по бесконечным коридорам ЦДЛ, как черт от ладана, шарахаясь от земляков, сгорающих от любопытства, как я провел ночь в квартире Николая Доризо и Гелены Великановой. Какая у них обстановка. Правда ли, что вся мебель дубовая? И какое мнение имет столичный бомонд о ростовских писателях. В те времена - в нынешние тоже - обретаться в среде литераторов было невозможно. Подозрительность, продажность, наговоры, подставы сыпались на головы самих же сочинителей как из мешка изобилия. По меткому выражению Федора Михайловича Достоевского, это действительно была банка с тараканами. Сумасшедший дом, лишь для человека несведущего мнящийся храмом с кладезем знаний в нем.
      Я продолжал искать того, о ком задумался в начале набирающей обороты перестройки, разрешившей, наконец, искать родственников, бывших "врагов народа". С оглядкой, с опаской приотворившей лагерные ворота замордованных временем и пылью архивов. И набрел на искомое. Высокий, поджарый, со скуластым лицом и восточным разрезом глаз, политический обозреватель Центрального телевидения Анатолий Захарович Иващенко за столиком у одного из коридорных баров прихлебывал из стопочки спиртное, запивая его крепким черным кофе. Доризо не появлялся. Вряд ли после вчерашнего он мог оклематься быстро. Я пристроился недалеко от  телеведущего, выбирая момент, когда можно будет основательно расспросить про судьбу нашей семьи. Или, что в Советском Союзе казалось узаконенным, разочароваться в который раз. Никто не желал иметь дело с "бывшими". К Иващенко подходили, завязывали разговоры. В один из долгих диалогов я упел познакомиться с крутившимся среди творческой элиты малорослым, малоизвестным тогда Леоном Измайловым, разузнать про его успехи сатирика, рассказать о своих проблемах современного литератора. Мол, человеку не пробивному как в застойные времена было трудно напечататься, так и в перестроечные картина не изменилась. Покивав головой, Леон пожелал удачи и отправился дальше. Наконец, Анатолий Захарович остался один. От стойки бара я сразу переместился на освободившийся стул. Начал с не дающего в столице осечки пароля:
     - Привет с Ростова.
     - Здравствуйте, - развернулся ко мне Иващенко. - Вы из Ростова-на-Дону?
     - Из него. Приехали на юбилей Закруткина.
     - Виталия Александровича я знал, -  телеведущий всмотрелся в мое лицо. - Ростовские писатели знакомы тоже. Сам начинал журналистом в областной газете. А вы кто будете?
     Я представился. Назвал несколько серьезных имен донских литераторов, благоволящих к моему творчеству. Обозреватель оживился, принялся сообщать про каждого скандальные подробности. Вскоре увлекся так основательно, не забывая пополнять стопку из бутылки, что вставить свое оказалось проблематичным. Скорее всего, он оценил меня как обыкновенного сочинителя с южной периферии, жаждущего контакта со знаменитыми земляками. Частные тонкости прерывались рукопожатиями с завсегдатаями ЦДЛ, перемалыванием столичных новостей с обсуждением правительственных постановлений. Анатолий Захарович выглядел человеком внешне коммуникабельным. Внутри же, чувствовалось, это абсолютно закрытая личность. Я понял, что доверительного разговора не получится. К тому же, чуть позже телеведущий стал проявлять нескрываемое раздражение в отношении новой власти и насаждаемых в стране порядков. Передо мной исповедовался ортодоксальный коммунист, успевший ощутить крепкие удары по креслу, на котором столько времени восседал. Мой визит оказался не ко времени, не ко двору. Оставалось откланяться и продолжить путь по намеченной программе. Но я сумел перед уходом вклинить в словесный поток фамилию деда. Анатолий Захарович чуть расширил узковатые запьяневшие глаза, повернул в мою сторону грубоватое скуластое лицо:
      - Иващенко?... Ну и что? Это как в Рязани Ивановых.
      - Захар Антонович, - тихо добавил я.
      - Дед, говоришь?
      - Да.
      - Откуда родом?
      - С Краснодарского края. Армавир, Кропоткин. Во время революции и гражданской войны был там народным судьей.
       - Не знаю... Я с Ростовской области, - телеведущий пробежался пальцами по вискам. - Не знаю... В гражданскую люди перемешивались, как сено с соломой.
       - На Дону он тоже работал. У меня фотография есть, да в спешке не взял. Вы на него похожи. И на мою мать. Такой же неординарный, с узким разрезом глаз, тип лица.
       - Все мы потомки татаро-монгол, - отмахнулся Иващенко. - Давай сделаем так. Главного редактора ростовской газеты "Молот" знаешь?
       - Печатаюсь у него.
       - Мой старый друг. Когда вернешься, расскажешь ему поподробнее. Фотографию деда принеси. Он по факсу перешлет.
       - Ясно.
       - Сейчас голова не варит. Работы полно, проблем... Выпить хочешь?
       - Нет. Извините за беспокойство, - поднялся я со стула.
       - К главному зайди. Мы созвонимся.
       Я не ответил. Подумал о том, что выглядел перед политическим обозревателем бедным родственником, решившим упасть на его пушистый хвост. А всего было нужно - не остаться иваном-не-помнящим-родства. Окончательно выдраться из революций с гражданскими войнами, из лагерных цепей сталинского социализма и вдохнуть воздух свободы полной грудью. А может, Анатолий Захарович, ярый сторонник строительства коммунизма, получивший от партии все блага, прочитал вышедшую в той же областной газете "Молот" перед моей поездкой в Москву статью "Страх", в которой я ни в грош не ставил завоевания и победы социализма, на конкретном примере показывая, какие беды принес народу данный строй. И отвернулся, как отвернулся бы от родного брата, если бы тот пошел иным путем. Может, и дед поступил бы так же. Ведь он был за красных. За веру в красный флаг с серпом и молотом, и в рубиновые звезды на кремлевских башнях. Вместо царских двуглавых орлов. Все может быть.
     Больше я не искал встречи с Иващенко Анатолием Захаровичем. Не обращался в газету "Молот". Хотя редактор намекал, что про меня не забыли. Не клянчил ни телефончика, ни московского адреса известного в СССР телеведущего. Все течет, все меняется. Правы и Библия, и тот же Сталин: все мы "братья и сестры". Суметь бы жизнь прожить достойно. Остальное... суета сует.

                                      ОЛЕГ  СТРИЖЕНОВ .

Он появился на сцене минут за двадцать до начала встречи. Высокий, стройный, с истинно интеллигентным лицом, с как бы прорезанными на нем мужественными складками. Он был похож на датского принца Гамлета, на старшего обер офицера немецкой армии, на голливудского актера, наконец. Но никак на нашего русского киношного героя, выходца из простой семьи. Вообще, если судить по виденным с его участием кинофильмам, это был отпрыск из нормальной дворянской семьи, в жилах которой текло немало западно-европейской крови. Французской, например. Даже в "Капитанской дочке" по Пушкину, в которой он играл роль жениха, в нем единственном из всех занятых артистов просматривалась эта отшлифованная голубыми генами белая кость, во время революционных событий не позволявшая обладавшим ею кланяться красноармейским пулям. Лучше смерть, нежели вечный запах от полуистлевших портянок и немытых годами хамских тел.
А еще он чем-то смахивал на Владислава Стржельчика, казался иногда его младшим братом. Только у того на похожем лице природа и время не прорезали морщины, а распахали их. Отчего оно казалось принадлежащим старому варшавянину. Или немцу-интернационалисту, заключенному гитлеровцами в концлагерь.
У Олега Стриженова лицо было гладким, с розоватым оттенком на благородных щеках с высокими скулами. Недаром не одна из мировых кинозвезд того времени сами предлагали ему руку и сердце. Не позарился. Может быть, зря. Был бы сейчас богатой величиной мирового уровня. Не оставался бы "русским актером", не прозябал бы в пусть и уютной, петербургской квартире. Или причина прозаичнее - "не пустили"? А может, на все воля Божья?..
Быстрым шагом актер из боковой двери выскочил на сцену, остановился на середине, покрутился на каблуках модных ботинок. Но пиджак его и брюки выглядели поношенными. В таких зачищенных костюмах обычно ходят столичные жители. Заметив меня, возившегося с широким полотном белого задника, он подошел, профессионально осмотрелся. Негромко и уверенно спросил:
- На штангах у тебя никаких фонарей не висит? Нужна дополнительная подсветка.
- Фонари висят. Разные, - поднимая за веревку штангу с задником, уклончиво ответил я. - Но это не моя сфера деятельности, а осветителя. Я занимаюсь сценой.
- А где осветитель?
- Вот этого сказать не могу. Должен был находиться здесь. Директор предупредил, чтобы подготовили сцену к вашему выступлению.
Стриженов заглянул в суфлерскую, заодно служащую лазом для осветителей в их напичканную проводами и электроприборами тесную конуру под досками пола. Там было темно. Негромко окликнув, втал на колени, позвал еще раз. Ответа не последовало. Я уже поднял задник. Отойдя на середину, оценил, как он будет смотреться из зала. Все было в порядке. Оставалось включить боковые софиты, несколько фонарей на выставленной и отлаженной для проведения серьезных мероприятий рампе. Журнальный столик со стулом я уже успел вынести из кармана. Побегав несколько минут по периметру сцены, заглянув в служебные помещения, актер вновь обратился ко мне:
- Тебя как зовут?
Я назвал свое имя.
- Нужна дополнительная подсветка, - вновь повторил актер. - Люди уже собираются, а мне надо ее подстроить под себя. Хочу показать несколько сцен из известных спектаклей, понимаешь? Давай попробуем обойтись без осветителя.
- Я бы с удовольствием, но в их наворотах ничего не смыслю, - смущенно признался я, чувствуя неловкость перед признанным мастером кино. - На сцене что хотите, то включу и вывешу. Хоть сделаю праздник по образцу в кремлевском Дворце съездов. А в осветительскую мы спускаемся, когда хочется выпить в рабочее время.
- А выпить хочется всегда, - с усмешкой посмотрел на меня Стриженов. - Шучу. Но ждать нам больше некого. Короче, спускаемся сами и начинаем разбираться на месте. Надеюсь, нам это удастся. Лады?
- Не против, - пожал я плечами. - Только я сбегаю в подвал, посмотрю, может, замок у них на двери не висит. Со сцены пролезать... как-то неудобно.
Замок на двери в осветительскую был повешен и забыт со вчерашнего дня. Видимо, мастер света или крепко забухал, или пропустил мимо ушей приказ директора о подготовке сцены к выступлению знаменитого артиста. Мы протиснулись в узкий лаз. Тьма и тропические заросли из проводов немедля обволокли со всех сторон. С трудом вырвавшись из удавок, я на ощупь продрался к выходу из тесной комнаты. На стене выключателя не оказалось. Дверь была замурована навечно. Сзади нешуточно матерился Стриженов. Чуть сбоку от голоса тускло обозначался лаз из преисподней. Показалось, что обратную дорогу пройти не удастся. Похожие на ткацкие станки древние осветительские приспособления с тросиками на добросовестно смазанных солидолом шкивах, переносные прожекторы, на ощупь люминесцентные колбы, размотанные в беспорядке кабели - все это большое хозяйство под ногами и вокруг вызывало неприятные чувства необоснованной тревоги. Наконец, актер догадался погреметь спичками. Приученный пожарниками к строгой дисциплине, о них я даже не подумал. В коротком пламени проступил весь хаос вокруг. Показалось, разобраться что к чему, не удастся ни в жизнь. Но я успел узнать крохотный уголок, в котором за крохотным же стулом без спинки мы часто праздновали середину или конец очередного дня недели. Там же должен был выступать из стены оголенный рубильник. Ощупью пробравшись в том направлении, попросил актера чиркнуть спичкой еще раз. Схватился за деревянную ручку, поднял рубильник вверх. Расплывчатое пятно лаза сбоку стоящего на месте голоса замаячило ярким пятном. Значит, рубильник служил для включения общего света на сцене. Но никак не в долбанной пропитой преисподней с запахами паленых проводов и свежего тавота с солидолом. С еще чем-то, театральным.
- Ну что там? - гремя предметами, хрипло спросил Стриженов. - Не то нажал?
- Не то, - буркнул я.
- Я тут немного освоился... Еще когда работал в театре "за фабричной заставой", у нас стояли точно такие приспособления с ручным управлением. Осветители подсветку над портретом Сталина делали то ярче, то приглушали. Давно это было. А у вас, смотрю, станок до сих пор... смазанный!? Н-ну, м-мать... теперь не отстираюсь. Откуда столько паутины!.. Или что это!..
- Да хрен его знает. Вы пошарьте рукой вдоль станка. Кажется, там пульт управления должен быть. Но как им пользоваться, я без понятия. Здесь не как на зоводе, взаимозаменяемости никакой.
- Я понял. Лишь бы пульт найти, а там... Р-разберемся...
Спичка вспыхнула и погасла. Я услышал характерные клацания кнопок. Актер с кряхтениями пошел вокруг станка, завозился в одном из дальних углов. По низу, по верху. Спички не зажигал, освещая себе дорогу ядреными словечками. Наверное, их было мало. Наконец, вернулся на первоначальное место. Снова поклацал кнопками. Над пультом вспыхнула лампочка подсветки. Это было что-то. Я увидел сосредоточенное лицо Овода, сына священнослужителя из экранизированного романа по Войнич. Тогда отец пришел к нему в камеру, уговаривая отречься от безумных идей. Овод не согласился. Сейчас он тоже был настроен решительно. Настолько целеустремленно, что роль в фильме "Сорок первый" в подметки не годилась. Пристроившись сзади, я не мешал, лишь изредка подсказывая совсем уж знакомые детали. И, ощетинившийся жесткими проводами как свернувшийся ежик колючками, станок нехотя запахал. Сначала замигал разноцветными лампочками пульт управления. Затем один за другим зажглись фонари рампы. А потом уж и все освещение сцены стало послушно разделяться на группы осветительных приборов, прожекторов, софитов, фосфоресцирующих новинок, вспыхивать и приглушаться под грязными по локоть худыми руками актера. К тому времени лицо его заметно смягчилось.
Когда мы вылезли на свет божий, зал был заполнен людьми основательно. Передние ряды с возмущением уставились на нас. Они приняли нас за рабочих сцены, из-за которых мероприятие срывалось. Смущенно покашляв, Олег Стриженов шагнул было вперед, к самому бортику. В этот момент край его глаза зацепился за меня. Актер медленно развернулся, уставился недоумевающим взором. Я неловко переступил с ноги на ногу, мазнул по лицу черным от смазки рукавом рубашки. Актер перевел взгляд на себя, неторопливо подцепил длинный хвост свисавшей с коротких волос густой паутины. В паутине и солидоле был и весь его опрятный костюм. Взглянув в мою сторону еще раз, засмеялся тем редким, откровенным смехом, которым баловал своих зрителей не так уж часто. Чертыхнувшись, я машинально провел рукой по своему подбородку. И, уже уходя за падуги, за край занавеса, чтобы не маячить перед пришедшими на встречу со знаменитым человеком зрителями, откровенно прыснул в кулак. Вид у Олега Стриженова в тот момент был явно не из его репертуара.
Ну кто бы когда еще увидел его именно таким.

                                                    БОРИС  ПРИМЕРОВ .

Прошло уже девять лет, как ушел из жизни поэт Борис Примеров. Широкий, как донская степь, уроженцем которой он был. Самобытный, яркий, не жадный на чувства, как те же казаки, степные вольные жители, коих он так и остался истинным потомком. Даже столица за не одно десятилетие проживания в ней не смогла, как других, измельчить Примерова, подровнять под общий гребень. Поэт вошел в большую литературу сразу, мощно. Рекомендацию дала в Ростове выездная "тройка" из Москвы, состоявшая из А. Софронова, С. Смирнова и Р. Рождественского. Московский поэт В. Цыбин сказал, что Примерова: "Бог поцеловал на творчество". Наверное, так и было. До конца жизни колдовал он "ярко-белыми, но живыми" соловьями, или еще образней: "...и словно малиной простуду запьешь и залечишь мой взгляд". До смертного часа верил, что: "...у меня еще все впереди. Даже смерть у меня впереди".  Писал ладонями "...огнеупорными, под стать самой лучшей стали", выражал мысль "огромными глазами", которыми обладал и сам, и которые заметил великий художник современности Илья Глазунов, нарисовавший с тридцатилетнего студента литинститута имени Горького в Москве Бориса Примерова портрет "Икара". Именно таким представил себе мастер человека, расправившего крылья и дерзнувшего полететь к самому солнцу. За эту картину англичане предлагали поэту несколько тысяч фунтов стерлингов. Но тогда он учился на одном курсе и дружил с самим Николаем Рубцовым, с не менее известным Александром Вампиловым. И ничего, кроме стихов с прозой да водки им было не нужно. Рубцов забрасывал за спину конец длинного шарфа, с коим не расставался, которым позже во сне задушила его любимая женщина, Вампилов отодвигал мысли об "Утиной охоте" на потом, Примеров прятал написанную на клочке бумаги корявым почерком концовку стихотворения: "...И не целованным умру я, а может, вовсе не умру". Почерк у поэта с Дона был корявым оттого, что одна сторона тела была парализована с детства. Они закрывались в комнате общежития, под горящие взгляды однокашников, бульканье спиртного в граненые стаканы, в клубах табачного дыма разыгрывали спектакль с декламированием новых стихов, выражением нерядовых мыслей. Билеты на каждый раз новую премьеру было не достать. Не имели они и цены. 
А после окончания литературного института были книги, выступления перед высокими аудиториями. Слава, едва ли уступающая славе первых среди первых - Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Бэллы Ахмадулиной. Поэты тогда принимались как Поэты с большой буквы. И личное приглашение Примерову, как русскому поэту, посетить Францию с женой от самого президента Третьей республики. Но случались и жесточайшие провалы, когда годами в голову не приходило ни одной строчки, когда слова путались в немыслимый, бессвязный клубок. К тому же жена, тоже поэтесса, которую поддержал, выпестовал, встав на ноги, забыла о супружеских обязанностях. По этому поводу поэт излил свою душу в поэме "Сны на красном диване". В один из очередных тяжелых периодов мы познакомились. Я тогда работал над повестью "Приемный пункт стеклотары". Тоже недавно развелся. Наверное, что-то общее проскользнуло между нами, если с этого момента каждый заработал с утроенной энергией. Жили в моей квартире. Я круто повернул сюжет повести в другое русло, Борис Примеров ухватился за начало большой поэмы "Ау" о Руси. Питались одной жирной колбасой, от нее же страдали поносом словно от дизентерии. По окончании поэмы, которую поэт решил посвятить мне, А. Калинин первым дал высочайшую оценку произведению, сотворенному с адским напряжением сил. Снова звезда Примерова засияла на столичном и донском небосклонах. Но не надолго. Перестройка вошла в жесточайшую фазу. Сразу и бесповоротно отвергший глобальные изменения в стране поэт почти кричал везде и всюду. Мол, что вы делаете, люди! С Запада приезжают к нам туристы, завидуют, что за квартиры мы почти не платим, продукты дешевые, лечение бесплатное, санатории, курорты за копейки. У них за все это дерут три шкуры. Никто не желал его слушать. После смерти Примерова по центральному телевидению показали передачу, на которой выступила одна из известных писательниц. Она сказала, что пришло время вспомнить слова поэта Бориса Примерова, который просил Господа Бога вернуть нам Советскую власть. Теперь сами не знаем, куда и зачем идем. Было это в середине девяностых годов. Страна потихоньку поднялась. Вернее, продолжает подниматься. Но Бориса Примерова с нами нет. На неурядицы в государстве наложились неприятности семейные. В 1995 году в подмосковном Переделкино поэт покончил с собой. Он накинул на шею петлю. В предсмертной записке написал, что его позвала за собой Юлия Друнина. Большая поэтесса незадолго до этого тоже добровольно ушла из жизни.                   
            Но остались книги стихов. Сочинил он слова к песне: "На дальней станции сойду, трава по пояс...", которую исполняли знаменитые "Самоцветы", к другим известным произведениям. О прошедшей войне в том числе. Когда по телевизору показывают очередную серию калининского "Цыгана", у кого не дрогнет в груди от песни, начинающейся словами: "Снова от порога нас ведет дорога, как детей заботливая мать...". Стихи написаны Борисом Примеровым.
            Ушел он незаметно из жизни. Но нельзя уйти из поэзии...