Он налил себе полный стакан водки, обхватил его рукою так крепко, будто руку падающей в пропасть возлюбленной, или как если бы то был рычаг какого мощного механического устройства, трансмиссии какого-то фантастического бульдозера, карьерного экскаватора, способного перевернуть мир, и… опрокинул в себя одним глотком. Мир не перевернулся. Водка пролилась теплой противной микстурой, почти не приподняв настроения даже, а лишь обжегши горло и оставив во рту горький привкус почему-то аспирина. Закурил. Четыре утра. Темно. По цинковому карнизу окна мерно, секундной стрелкою щелкает мартовская капель, с шагом гораздо дольше секунды, и время, чудится ему, катится медленнее. Медленнее… «Зачем мне медленнее? - заработала наконец его похмельная от вчерашней чрезмерности голова, реагируя на «зажигание». – Куда мне медленнее? Какого черта мы так настойчиво оттягиваем, отодвигаем смерть? Чего так боимся её? Бояться смерти, это все одно как бояться этого рассвета, который, хочешь-нет-ли, обязательно настанет, но мы, занавешивая окна, длим и длим темноту. Мы боимся рассвета потому, что он конечно же, неотвратимо озарит новый день, но день этот новый будет похожим на вчерашний старый, что еще вчера был таким же новым, похожим, как две капли воды этой, бестолково, бессмысленно бьющей по моему подоконнику. Бум, бум, бум… Какая скука… Смерть, это лишь очередной перрон. Будет суетный темный вокзал. Пересядешь, точнее, посадят тебя в другой поезд, в иной грязный плацкарт на боковую полку – и дальше… Но куда дальше, почему дальше, зачем дальше?..».
Мысль надоела, как заунывная зубная боль. Уже сто раз была и сто раз надоела эта мысль. Ничего нового не родит больше его голова. Он устал скорее не от жизни, а именно от своих мыслей, всегда похожих друг на дружку, как все его дни, как две капли этой талой воды, что вот прольется теперь в землю, потом просочится в реку, в море, после вознесется к облакам, поколобродит там, прольется, где весенним веселым дождичком, а где и нещадным ураганом, а другой весною повиснет мутной сосулькою над этим же окном и…, бум, бум, бум… Мудрость природы. Дарвин. Он вчера рассуждал о дарвинизме. О социальном дарвинизме. О справедливой логике выживания сильнейших в скучном ряду человеческого вида. «Сильнейшие – не значит же лучшие? – потекла-таки свежая водка по вчерашним иссохшим жилам. - Сильнейшие – это просто более жизнеспособные. Сильные пожирают слабых, но слабых другого же вида? А своего не пожирают же? А своему слабому просто ничего не остается есть и он умирает сам, голодной смертью, будь он хоть семи пядей и человек достойный. Уж лучше бы натурально пожирали своих. Умереть в драке предпочтительнее, нежели под забором. Когда лев сожрал зебру, то ведь действительно сожрал? Но когда лев не дал сожрать зебру другому льву просто по праву сильного и этот другой помер с голоду, он ведь тоже убил его, голодного льва? Убил косвенно? Косвенное убийство… Какое забавное словосочетание… Не косвенное соучастие, как трактует уютная всем юриспруденция, а косвенное убийство… Выживая, борясь за жизнь, поедая мертвых куриц, коров и омаров, мы убиваем и себе подобных именно косвенно, не давая им поесть своих дохлых омаров, коров и куриц? Всякий наш новый жевок, даже просто новый вдох – всенепременно чья-то смерть. А ежели поделиться? Что сталось бы на земле, кабы все делились бы со всеми, как инфантильно фантазировал Сын Божий? Жизней стало бы больше, жизни стали бы сытнее, но разве исчезла бы тогда к чертям собачьим смерть? Нет, не исчезла бы. Так бы всякий и помирал бы в свой срок. Так значит мы боремся друг с другом не за жизнь, а за смерть, смерть сытую, взамен смерти голодной? Какая же тогда нелепость, эта жизнь! Не борьба за выживание, а борьба за комфортное умирание, будто умирать в миллионно-долларовой клинике веселее, нежели на помойке. Умирать никому и никак не веселее. Потому что это смерть».
Ему вдруг стало именно веселее, и он снова налил себе, но уже полстакана, желая продлить, ибо не вечна и бутылка водки, и взял его не всей пятерней, а двумя пальцами, да еще кокетливо и пошло оттопырив в сторону мизинчик. Выпил. Ему сделалось уютнее от мысли, что ему, нищему, умирать столь же страшно, как и богатому, умирающему за счет его нищеты в богатой больнице. «Как же это нелепо, - закурил он снова, вернулся на диван и лег, заложив руку за голову, - продлевать свое умирание, да еще при этом за счет умирания других. Социальный дарвинизм. Какая глупость! Никто не выживает – ни сильнейшие, ни лучшие. Все умирают. И никому не будет дела до того, что станет после… Никому? Но кому-то ведь нужно, раз есть жизнь? Богу? Не сказано ли: «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь»? Смертью умрешь… А чем еще умирают? Не наоборот ли? Не лишь смертью умирая познаём мы добро и зло во всей красоте древа этого? Потому как при жизни ну ни за что нам не угадать правильно, что есть добро, а что зло. Умирать – добро. Умереть – значит все и разъяснить разом. Вкусить от древа… Смертью смерть поправ. Какая прекрасная мысль…».
Цитата понравилась. В поддержание ее он решил выпить еще, приподнялся на локте, чтобы встать, но вдруг сердце его как будто сдавил кто хладным железным кулаком, как он давеча свой стакан, будто руку любимой, или рычаг фантастического механизма, способного перевернуть мир, дикая боль пронзила все тело его, он стал хватать ртом воздух, силясь позвать на помощь, но…, всего секунда, и… он умер. Они написали – инфаркт миокарда.
Было много слез и много проникновенных слов о безвременной (а когда это было вовремя?) кончине. Искренне вспоминали всё такое, чего никогда и не водилось за ним во всю его жизнь: и честность, и порядочность, и верность, и любовь к ближнему…, а он, душа его висела легким незримым облаком под потолком над поминальным столом, тепло улыбалась и думала: как же это здорово – попирать смертью смерть.
Помочь сайту
Поздравления
