Когда я задумывал этот странный дневник, - цель, идея моя была тривиальна и даже где-то, чего уж тут, малодушна, - я хотел оправдаться, извинить или хотя бы объяснить перед собой и Вами, мой немногочисленный и оттого особенно дорогой моему сердцу, почти родной мой читатель, мое перманентное пьянство, избрав себе в апологеты чистый похмельный разум. Так собственно и случилось, - дневник пишется, но уже вряд ли как оправдание, и тот же чистый разум подсказал мне, что не следует его, дневник этот называть Апологией, подражая Платоновой «Апологии Сократа», у меня хватило-таки совести и стыда назвать его пускай обыденно, но честно – «Дневником одного пьяницы». Однако речь сегодня не о назывании, а о том, как изменилось мое сознание после и в процессе написания жизнеописания (милая тавтология). Шопенгауэр совершенно не без зерна утверждал, что в замкнутой системе детерминизма, в строгих рамках закона достаточного основания не только следствие является прямым продуктом воздействия причины, но и сама причина, в результате контакта с следствием, претерпевает серьезные видоизменения, как меняет свои физические параметры не только забитый в лузу шар, но и биток, то есть шар, которым тот был забит. Если в этой бильярдной аллюзии шар-следствие – это мои эпистолярии, а я, разумеется, шар-причина их, то вот что изменилось во мне? – сны. Да, сны. Они как-то постепенно-незаметно перестали быть просто любопытными историями безо всякого (если только вы не Фрейд) смысла, то есть… смысл-то какой всегда можно за уши притянуть…, но только все они теперь сделались кошмарами – вот какая беда. В результате, мои первые отправные утверждения, ну или хотя бы предположения, будто именно похмельный разум абсолютно чист, tabula rasa, и потому имеет претензию быть близким с истиной, буквально разбиты теперь тревогами и страхами, идущими прямо из кошмарных моих сновидений. «Клетчатый», слава Богу, больше меня не посещает, но вот как говорить о чистоте утреннего сознания, когда, скажем, сегодня мне пришлось выпить с утра уже три бутылки пива, прежде чем трусливая дрожь в пальцах моих унялась до того хотя бы, чтобы попадать в буквы клавиатуры. Сон же был вот каким…
Снилось мне, что служу я дизайнером женских платков на какой-то очень богатой фирме по их производству. В том, что философу видится, будто он дизайнер, нет ничего странного. Дизайнер настолько же отличается от художника, насколько и философ, скажем, от историка – первые, против вторых, заняты вымыслом, чистой выдумкой, не имеющей ничего общего с реальностью, с той лишь разницей, что от дизайнера хоть какой-то прок на земле. Так или иначе, я дизайнер женских платков и, конечно же, нет ничего удивительного, что начальник у меня женщина. Нет хуже, когда женщина средних лет, средних интеллектуальных потенций и средней же красоты находится не посредине, как ей и положил Создатель, а на самом верху. В народе таким бесполым в общем-то существам дано множество эпитетов и ни одного лестного, но в моем сне у нее роль скорее второго плана, так что пускай она будет называться просто начальница. Успешность нашей фирмы состояла не в каком-то там эксклюзивном дизайне, продвинутой технологии или конкурентной цене, а в том, что платки делались из шерсти уникальных, невиданных животных. Они жили, выращивались на фирме в специальном вольере и напоминали собой нечто среднее между шиншиллой и тигром, только с очень большими ушами, размером же тела с крупную собаку. Происхождение этих кошек, откуда они появлялись в нашем вольере, держалось в строжайшем секрете, ибо именно они являлись залогом нашего процветания.
В тот ужасный день, последний рабочий день перед новогодними каникулами, меня вызвала к себе начальница и поручила странное задание, никак не входящее в регламент моих служебных обязанностей, а именно – съездить на некую секретную ферму и привезти только что родившуюся там уникальную какую-то кошечку, которая, по словам начальницы, станет хитом будущего сезона и сделает нашу фирму совершенно непотопляемой и известной на весь мир. Она так упирала на ответственность моей миссии (она так и сказала – миссия), что мое изумление и недовольство неадекватностью моему служебному положению приказа сменилось на необъяснимую пока тревогу. Но впереди новый год, вечером - корпоративный банкет, и я решил не спорить и не портить себе праздник, потому как любое возражение ей всегда заканчивалось плачевно для возражавшего, - от простых приватных или прилюдных оскорблений до понижения в должности или увольнения (впрочем, и стоящие в позе суриката вовсе не были защищены от такого же).
В общем, взяв адрес и служебную машину, я поехал. Навигатор привел меня в странное место. Это была не совсем ферма, даже, правильнее, совсем не ферма. Прежде всего удивила система охраны, больше говорящая о сверхсекретном объекте государственной важности, нежели о простом питомнике. Пройдя три поста с рамками металлоискателей и досмотром всех моих карманов, я попал в комнату, которая стерильностью своею указывала скорее на прозекторскую, чем на приемную директора, что собственно и должен был передать мне пресловутого котенка. Аллюзии мои подтвердились, когда ко мне вышел некто в медицинском халате, медицинской маске и медицинских же перчатках и сообщил, что мне надлежит пройти медицинское обследование. Тут тревога моя начала постепенно перерастать в страх, который испытывает почти каждый человек при слове обследование, то ли потому, что всякий из нас вынес из детства неприятные, болезненные воспоминания о врачах, то ли оттого, что в слове «обследование» звучит слово «следствие», а ведь у кого нет, не имеется в душе темного чулана грязных секретов, как говаривал повелитель снов, старик Юнг. Все существо мое возмутилось и воспротивилось – виданное ли дело! – медицинское освидетельствование дизайнера?! но маска вела себя так, словно меня вообще тут никто и спрашивать не собирается. Она нажала на какую-то кнопку, появился здоровенный санитар и демократические мои поползновения буквально разбились елочной игрушкой о стальной его взгляд.
Обследование однако оказалось несложным, я бы даже сказал, поверхностным, типа - рост, вес, скажите «а» и кровь из пальца и вены, пока не привел меня Вергилий мой к…, к проктологу. Сам-то я до того в жизни никогда не бывал у такого специалиста и понаслышке лишь мог представить, чем такой, прости Господи, доктор занят, но худшие мои предположения тут же и свершились, вслед за просьбой-приказом снять штаны и нагнуться… Никогда! Никогда не ходите к проктологу! Конечно…, художника всякий обидеть может и всяко…, но такое! Испытав унижение, какое никогда еще в жизни не испытывал, и ощущения, коих никогда еще в жизни не ощущал, я положил себе всенепременно, по приезде на фирму, каким-то приблизительно таким же способом унизить мою начальницу прямо в ее кабинете на ее же столе и пускай потом увольняет. Мне отмщение, и аз воздам!
Казалось - не бывает, не было на земле (во всяком случае я точно не испытывал) возмущения более глубокого, нежели то, что горело в глазах моих сейчас, когда, вернувшись в прозекторскую, ожидал я своего, будь он трижды неладен, котенка, но, как гласит мудрая еврейская пословица: никогда не бывает настолько плохо, чтобы потом не было еще хуже. И верно, - в только что пылавших очах моих совсем, совершенно потемнело, когда вышедшая ко мне очередная маска вежливым контральто сообщила, что администрация сожалеет, но котенок, против их ожиданий, еще не родился и что мне надлежит явиться завтра, и что, опять же к сожалению, вновь придется пройти обследование.
Тут, от негодования что ли, в сне моем наступил какой-то провал. Очнулся я уже за рулем корпоративной своей машины, кругом веселым калейдоскопом мерцали огни новогодних улиц, витрины магазинов серебрились елями и светились гирляндами, по тротуарам семенили улыбчивые предпраздничные люди, верещали и хохотали дети, я будто пробудился от ужасного кошмара, будто не было всего этого унижения – сон! сон! Сердце мое билось размеренно и даже развеселила мысль, что еще совсем недавно хотел изнасиловать начальницу совершенно невообразимым способом, или, как пишут в полицейских протоколах – с особым цинизмом. Верно говорили мудрые: прежде чем ответить в гневе – сосчитай до ста. Пока доехал, я сосчитал уже и до тысячи и в обратном порядке тоже, так что в офис я вошел вполне счастливым новогодним человеком, тем более, что корпоративная вечеринка была уже в полном разгаре. Ощутив вдруг страшный голод, я уселся за крайний столик (зал совещаний был сегодня переоборудован в банкетный), наложил себе полную тарелку салатов, буженины, тостов с икрой, налил себе рюмку водки, поднес к губам…, как вдруг услышал за спиной:
- А вот пить-то тебе теперь совсем и нельзя.
Я обернулся. Начальница моя была в серебристом вечернем платье, неуместно открывавшем прихотливому взору ее рябую, пересохшую грудь и жемчужное ожерелье не могло скрыть возрастных морщин на ее шее. Она стояла надо мной с бокалом шампанского в правой руке, была уже прилично пьяна, смотрела на меня сверху вниз, но это вот «сверху вниз» было чисто геометрически (я ведь сидел), а вот в глазах ее прыгали какие-то чертики, что меня вновь окатило страхом давешней прозекторской. Что-то было в ее голосе большее, гораздо большее и угрожающее, нежели это нелепое заявление о запрете пить.
- Я должен вам сообщить, - решил я пропустить мимо ушей это идиотское «теперь совсем и нельзя» (я ведь и во сне оставался убежденным пьяницей), - что миссия моя, как вы назвали это странное, надо признать, поручение, окончилась ничем. Котенка они еще не получили, но, имейте ввиду, – больше я туда не поеду.
- Ну почему же ничем? - зловеще улыбнулась начальница и присела на соседний стул, как-то совсем уж из ряда вон фамильярно потрепав меня по щеке костлявой своей рукой. – И конечно же поедешь. Миссия твоя прошла весьма успешно, как мне доложили, и теперь ты совершенно бесценный для фирмы экземпляр.
От этого «экземпляр» тревога моя пополам с негодованием стала вновь нарастать во мне резонансной дугой; вновь всплыли в памяти все эти унижения и ощущения и вновь захотелось изнасиловать ее с особым цинизмом. Однако я сдержался и поднес рюмку ко рту, с целью выпить, а потом еще и еще, чтобы напиться сегодня до, что называют, «мордой в салат», но она вдруг с силой выбила мою рюмку, что та полетела на пол, где закрутилась сумасшедшим волчком.
- Ты не смеешь! – прошипела она змеей. – Ты слишком теперь дорог мне!
То, что это не было признанием в давнишней испепеляющей тайной любви, для меня было натурально ясно, но даже если бы это было и так, то гадливость от подобного предположения явилась бы ничем против того, что я услышал дальше.
- Если ты думаешь, что не привез мне мою кошечку, то ты, дурачок мой, глубоко заблуждаешься. Настолько глубоко заблуждаешься, насколько глубоко сейчас зреет в твоей сигмовидной ободочной кишке ее эмбрион. Тебе выпала великая миссия - выносить и родить уникальное творение генной инженерии на земле. Эта порода сделает меня самой богатой женщиной планеты, ну а тебя, бесценный мой, Нобелевским лауреатом, - выпила она шампанское залпом. - Посмертно правда, - с какой-то дьявольской улыбкой добавила она и снова потрепала меня по щеке, - па-па-ша.
То, что произошло дальше, было неподвластно моему рассудку, ибо тот погрузился в полное, тотальное затмение. Я схватил начальницу за горло обеими руками, повалил на стол, на салаты, балык и трюфели и начал душить, не театрально как бы придушивать, а именно с целью убить до смерти. Сослуживцы все оторопели, никто и не двинулся с места, то ли от неожиданности, а, может, и от подспудного пожелания мне успеха. Но…, похоже, этого кто-то ожидал. Меня тут же подхватили и скрутили два дюжих молодца не из наших, один мне даже показался знакомым – тем самым Вергилием из таинственной клиники. Дальше – тишина…
Я не ошибался на счет Вергилия. Очнувшись, но еще не открыв глаза, уже только по омерзительному запаху медицинской чистоты я догадался, что вновь нахожусь на той дьявольской «ферме». Усилием воли разжавши веки, я увидел перед собой белый потолок; комната тоже была абсолютно белой; одет я был в белый балахон до пят; белья моего на мне не ощущалось, зато был подвязан натурально огромных размеров подгузник. События последних часов, всего этого кошмарного дня с трудом перекатывались в голове, будто тяжелые валуны в цилиндре камнедробилки. Одна стена в комнате оказалась стеклянной. Я подошел к ней и… Никогда не бывает настолько плохо, чтобы потом не было еще хуже. Комната находилась на втором этаже, а там, внизу…, о ужас! На окровавленных койках, стоя на четвереньках, корчились в конвульсиях какие-то женщины…, или мужчины…, лица их были настолько искажены болью, что невозможно было сказать определенно про половую принадлежность. Стекло конечно чуть гасило звук, но содержание их криков было отчетливо и понятно, - они умоляли убить их, лишь бы прекратились их страдания. Меж ними ходили санитары в халатах и масках, время от времени заглядывали несчастным в промежности и успокаивали: «Конечно убьем, совсем немножко потерпеть осталось. Убьем, когда родите». Кровь отхлынула от моей головы, покинула мои конечности, я попятился и рухнул на мою койку, свернулся эмбрионом и… заплакал. Слезы лились рекою, без всхлипываний и придыханий, казалось, столько воды и не бывает в человеке, как вдруг…, что-то там, внутри меня, в той части моего тела, которую именуют задом, зашевелилось, вроде даже перевернулось, мягко ткнуло меня лапкой в пах и…, и тут я взвыл диким воем раненой волчицы. Взвыл и… проснулся от собственного воя… Подушка, простыня, пододеяльник – все насквозь мокрое, но это точно были слезы и ничто другое, потолок белый, стены… Ф-фу-х-х! Стены, хвала Спасителю, - мои, серые, прокопченные сигаретным дымом; вон стол, вон кресло, часы на стене… Святые апостолы! Это всего лишь сон!
М-да… Жаль… Было время, когда вроде увлекся психоанализом, почитал чуть Фрейда, чуть Адлера, Юнга, Бёрна… Врачей скучно читать (впрочем, как и философов), в общем, «как женщин, он оставил книги, и полку, с пыльной их семьей, задернул траурной тафтой», не то вмиг разгадал бы, что бы могло сие значить. Карл Юнг называл сон столбовою дорогой в бессознательное, но ежели бессознательное, это то, откуда сознание наше является на свет и куда возвращается по смерти, то лучше бы мы жили вечно, ибо за пределами разума – кромешный ад и никакого рая. Черт с ними, с параноидальными кошмарами стареющего пьяницы-философа, но оглянись, добрый читатель мой, на свои сны. Много там от рая?.. Самое паршивое, что если в имманентной жизни у нас есть хоть иллюзия, будто мы как-то можем влиять на свою судьбу, то в настоящей, трансцендентной реальности, реальности снов ничто нам неподвластно, а властвует там лишь один санитар – проктолог по имени Бог. Наугад, иль по заранее продуманному плану он внедряет в нашу параректальную область, которую мы извинительно именуем душою, чего только ему не придумается, а после выпивает бокал шампанского и ждет, чего там такое выйдет из человечьего, хм, кишечного тракта, точнее, из кишечного тракта человечества. Гляди вон – Гитлер из зада вылупился; а тут, смотри-смотри, Исаак Ньютон вроде получился; а вон, ангелы небесные! – Елена Троянская! В общем, как сказала еще одна жертва экспериментальной проктологии:
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.
Помочь сайту
Поздравления
