Кафе душило едким дымом папирос, но присутствующих это ничуть не смущало. За столиком Николай, подпирая голову рукой, что-то напевал себе под нос. Его фасонистый пиджак висел на гвозде у двери, над которой распростерлись распятые брюки его друга, Серёги. Под ними их пьяный хозяин выводил краской свои стихи: «Облака лают, ревёт златогубая высь… Пою и взываю! Господи, отелись…» Этот вихрастый парень иногда отвлекался от своего занятия и нетвердой походкой хромал к Николаю, чуть обнимал его за шею и что-то шептал на ухо. Николай улыбался и мотал головой. — Толя! Громче! – кричал Серёга длинноволосому с идеальным пробором парню во фраке, стоявшему у рояля, и декламировавшему стихи, неся свою мысль куда-то ввысь и чуть вбок, поскольку тоже был немного нетрезв: «А ну вас, братцы, к чёрту в зубы! Не почитаю старину. До дней последних юность будет люба Со всею прытью к дружбе и вину. Серёга схватил за руку Николая, они ринулись, спотыкаясь, к поэту и обнявшись, все трое в унисон заорали не весь кабак: Кто из певцов не ночевал в канаве, О славе не мечтал в обнимку с фонарём! Живём без мудрости лукавой, Влюбившись по уши, поём!» Публика курила, еле раков и пила пиво за здравие поэтов, поднимая бокал за каждого, а затем все дружно пели что-то цыганское. Буйство молодой крови взыграло, забурлило и выплеснуло наружу из кафе всю эту шумную ватагу – на воздух, разрезая тишину квартала гулким улюлюканьем и гиканьем: «Ах, полным-полна коробочка Потеряла счёт рублей. Полюбила Русь-зазнобушка Спекулянтов-торгашей…» Ах, как же молоды они были, эти раскрасневшиеся от вольной жизни поэты…. Как же они были молоды. И живы. Шумной гурьбой проносясь по Тверской, пугая одиноких полуночных прохожих и влюбленных парочек, они всем предлагали прокатиться на своих спинах в светлое будущее! Никто не решался. Серега!— крикнул захмелевший Толик. — Куда ты полез? А пьяный друг уже карабкался на кирпичную стену торца дома, ухватившись за прибитый шток для флага, балансируя ногами на трубе. Он сорвал с дома табличку с номером и названием улицы и прицепил свою: Улица имени Мариенгофа! – Ну зачем же?– протянул, смущаясь Толик. — При жизни и уже моя улица? – Да! – весело рассмеялся вихрастый Сергей, прыгая на землю. И они бежали дальше, перепрыгивая через лужи, по ночным улицам, горланя пошленькие песенки и стихи! Они обежали еще несколько домов, срывали дощечки с названиями улиц и цепляли свои, с собственными фамилиями, увековечивая себя таким образом. Мания величия длилась недолго – до 5 часов утра, когда на работу выходили дворники и восстанавливали порядок. Как молоды и беспечны они были, эти друзья. Шел 1924 год. Их бесшабашная молодость пришлась на эпоху великих перемен – ощущений новой жизни, лихой свободы, всевозможных исканий, разочарований и устремлений. Душа требовала самовыражения, подчас выражений не выбирая. И вообще, любой человек считал тогда, что всё, что он делает и говорит – это он совершает что-то грандиозное и изрекает нечто вечное, и это есть такой исторический момент, который еще оценят благодарные потомки. Николай, устав от бега и от паров алкоголя, присел на лавку, затем прилёг. Рядом с ним, на землю сели Серёга с Толей. Все потные, тяжело дышавшие, с диким блеском в глазах. Захмелевший Серёга наклонился к печальному Николаю: — Эй! Ты чего загрустил, брат? Славы хочешь? Толя! Ему славы не хватает! И залился громких смехом. – Да иди ты, отмахнулся Николай. Полупьяный Серёга заговорщически прошептал полусонному Коле: — А знаешь, Николай, перед зданием Моссовета стоит памятник Свободы. Доска у нас уже есть. Давай напишем на ней «Знаменитому имажинисту Эрдману Николаю» и ты её прицепишь на постамент! — Так там же вроде женщина, замотанная в древнеримскую тогу, а я же мужчина, причем в брюках. — Да какая разница!– настаивал Сергей. — Доска больше часа там нипочём не провисит. А вот говорить о тебе будут потом целый год. Хотя, конечно, Чека вполне может этим делом заинтересоваться. — Ну, вот. Видишь! –улыбнулся друг. — В Чека мне никак не хочется. Уж лучше незнаменитым остаться. Как-то меня скандальная слава не прельщает…. Как же они хотели жить. Все были молоды, пьяны, талантливы и «чушь прекрасную несли». Но как же ошибался Николай Эрдман. Да-да. Это был он – первый острослов столицы, автор басен, стихов, сценариев, среди которых знаменитый фильм «Весёлые ребята». «Вороне где-то Бог послал Кусочек сыра, Но Бога нет! Не будь придира Ведь нет и сыра» Его возьмут чуть ли не со съемочной площадки. Нет. Судьба спасёт его от пули, но…. Как-то, по приглашению своего друга, Василия Ивановича Качалова, Эрдман был приглашен на вечер в Кремль. Сталин обратился к поэту: — Товарищ Качалов назвал Вас самым остроумным человеком. А вы продемонстрируйте нам Ваше остроумие. Поэт тут же выдал экспромт: «Шасть ГПУ к Эзопу И хвать его за жопу. Мораль сей басни ясен – Не надо басен». Выдал с грузинским акцентом. Сталин посмеялся, оценив шутку. Оценил на 3 года, в Енисейск, в Красноярский край.
Помочь сайту
Поздравления
