Письменность

Иван Кузьмич сидел у окна и, глядя на унылый моросящий дождь, был озабочен вопросом о критериях оценки натурфилософских начал письменности. Письменность, по неутешительным выводам Кузьмича, брала верх над началами и погребала эти самые начала под ворохом исписанных страниц.

Тоскливость осеннего вечера и полное отсутствие достойного внимания сочинения, делали своё чёрное дело, ввергая Ивана Кузьмича в атмосферу пасмурной опечаленности, а то и ворчливой раздражительности.

Издание, что лежало перед ним на столе, читательского аппетита не раззадоривало, заведомо угнетая слабые позывы к созерцанию строк, своей явной предсказуемостью и догматичной моралью. А временами даже вызывало у Кузьмича и некую опаску. Ему так и виделось, как он открывает цветастую обложку и оттуда на него выскакивают два хмурых бородача – Кирилл и Мефодий. В руках у них огнедышащая азбука и плётка-семихвостка, а в глазах настырное принуждение к чтению любой письменности.

Кое-как отвязавшись от назойливых греков, Иван Кузьмич всё же сосредоточился на тех истоках, с которых и возрос корень беспрецедентного в мироздании письмотворчества. И задумался о том, а был ли тот корень объективной реальностью, коей так часто прикрывают свой срам, как фиговым листком, субъективные сочинители философий?

Прикинув и так и этак, Иван Кузьмич окончательно утвердился в мысли, что корень был объективен и даже насильно дан в ощущения. И вовсе не от щедрости Матери-Природы, а скорее, наоборот, от её некой скупости или же заботливого оберега – лишить детей своих инвариантности самовыражения, дабы у них не закружилась голова, и не сорвало крышу.

Выбор был сделан – вот тебе палка с зубилом, вот тебе глина с булыжником. Пиши, высекай!

Тут Кузьмич вновь покосился на увесистый фолиант на столе…. Вздохнул и продолжил. «А вот выбрала бы Благая Мать, какую другую забаву….»

Почесав же в затылке, он и измыслил первое, что пришло в голову: «Да вот хотя бы взяла, да и наслала бы на слово воздушное нерукотворный отвердитель, чтоб слово то в говорящие горошины превращалось. Тогда б никому и в голову не пришло свои каракули на камнях, да на папирусах выводить.… Сказал, что хотел, слова попадали под ноги – собирай, да в разные карманы раскладывай, куда глупость, куда что…. А в музеях вместо книг и свитков стояли б мешки с говорящим словом. Коль оно уж было вначале всего, слово-то, пусть так бы и осталось…. Когда же возникает у тебя нужда, в какой моральной поддержке – идёшь к своему любимому мешку, прижимаешься к нему ухом и слушаешь,  - У Лукоморья дуб зелёный…»

Тут Кузьмич и спохватился: «А ведь так оно всё и случилось! Вон молодёжь-то вся с затычками в ушах новый мир строит, а в затычках этих им и Михаил Афанасьевич шепчет, и Николай Васильевич подтрунивает…. А писать-то и вовсе скоро разучатся. Будут сидеть да в кнопки тыкать, пока и это не отомрёт….»

Кузьмич с грустью  посмотрел на вялый слезливый дождик и сделал неутешительный вывод: «Как не обидно, но выходит так, что все мы тут промежуточное звено, - и, переведя взгляд на издание, добавил, - И ты Кирюха, и ты Мефодька и я. Потому как всё со слова началось – всё словом и закончится….»

Затем он собрал волю в кулак, пододвинул к себе цветастую книгу и открыл её на заложенной странице. Сделав вид, что не заметил укорительного взгляда братьев-первописцев, прячущихся за буками и глаголями, Кузьмич вынул закладку, аккуратно разложил её на столе и принялся писать с черновика набело, помогая себе вслух: «Но ничего, ничего…. На наш век письменности ещё хватит…. Да.… Так…. Что там у нас? Ага…. За февраль…. Горячая вода – пять кубов…. Холодная вода – двенадцать кубов…. Электричество – три киловатта….»