Катарсис

Однообразие убивает с нежностью мастера китайской пытки. От неудачной попытки разнообразия можно стать гётевским Вертером или Анной Толстого. А сегодня я настолько один, как не был никогда прежде – до встречи с тобой. Быть полным тобой, как кубок смерти, украшенный ядом. Не раньше ли срока Азраил свои крылья размять захотел…я не спал, ждал его, ждал тебя, я на крыше высокого серого дома присел. Но никто не пришёл. Не видать мне полёта героя арабских легенд. Не узреть и твой лик. Моя смерть не придёт, не сейчас этот взорванный миг. Не сейчас эта боль. Не сейчас…разойдёмся? И твоё, хрипло-незвонкое, ломкое слово «постой».
Я стою. Я собрался идти от тебя – но к тебе. Каждый шаг удаляет меня от тебя/из тебя, твоих снов, твоих искренних, ласковых, брошенных слов.
Мы вторые. Те, кто первые, те, кто рядом стоят, им – все лавры, медали, право на статус и ложь. Твою ложь и мой страх, молчаливую боль от меня, равнодушия флёр от твоих загоревшихся глаз – не понять, но принять – я приму. Я паломник – от руин до руин, от сплина к тоске, от тебя и к тебе, от тебя и к другим – не долог мой путь, я один. Только каждый другой поцелуй, и ничтожная дрожь, и в объятьях сжимая – ты меня предаёшь.
Но что хочешь ты?
Ты рада тому, что можно принять от меня. Коллекционер.
Когда я с тобой – мне всё кажется далёким. Но с тобой – не в тебе, преграда почти очевидна.
Второй…и мне первым не стать. Иногда я готов всё отдать, расплескать, раскричать – лишь бы первым с тобой…только…но…ты готова искать отговорки, слова…Я всё понимаю: да, мне первым не стать никогда.
Я смирюсь. Я смиряюсь. Что наделала ты…и никто не ответит зачем.
Я закрыт от ответов. Они мне не нужны. Мы всегда будем видеть разные сны. Постой. Развернись. Нам нужно – не долго – но нужно вмести пройтись. Я выпью до дна.
А в тёмную, длинную, зимнюю, лунную ночь ты вспомни меня. Пусть я не узнаю. Ускользает Морфей. Словно в гости к Аиду попал, и живу свою жизнь в царстве лёгких, бесплотных теней. Мрак накрывает, как пелёнкой любимую дочь нелюбимая мать. Не любимая тем, кто отец. Не узнаем разгадку слияний на время и вечность далёких сердец.
Зачем я нужен тебе? Я б ответил, но нет – не хочу. Будь что будет. Тебя ненавижу, терплю свою боль, твоё тело хочу.
Останешься на ночь? Зачем…ведь ты отвернёшься, не видя меня, твои сны всё любезней и дальше. Нет страха. Лишь смысл ловить не могу.
В отчаяньи пьяном я полон свободы.
Однажды, когда я шёл от тебя, в переходе, посреди грязи и равнодушных прохожих, увидел музыканта. Он был одет в какие-то потрёпанные вещи, волосы, удлинённые, слипшиеся пряди, были грязными. Чехлу на вид было лет приблизительно столько, сколько владельцу. А каков был возраст скрипача – мне трудно сказать. По силуэту, по нежной, неухоженной коже – чуть больше двадцати. Но, если взглянуть на его глаза, которые полны глубины, веры, увлечённости, игры – я терялся. Он играл так, как пел уайльдовский соловей, вкладывая музыку себя, свою душу, страдание. Я слушал его боль, и моя постепенно отступала. Красота – лучшее лекарство.
Музыка заполняла меня изнутри, эта мрачная, печальная, полная тоски музыка вселяла в меня уверенность, что жизнь не заканчивается на одном разочаровании. Несколько потусторонний облик музыканта приковал моё внимание, и мне начинало казаться, что музыка исходит от него самого, а скрипка – лишь для отвода невнимательных глаз. Я был настолько полон им, что мне хотелось смеяться, плакать, падать на колени, рыдать, кричать пленившему меня миру, как он прекрасен и насколько я его люблю, хотелось лететь и упасть, хотелось раствориться во вселенной, быть всем и никем одновременно.
О тебе я вспомнил лишь подходя к дому. Интересно, а если бы ты не встретилась на моём безбожном пути, смог ли я так отдаться чувством, постичь глубину музыки уличного музыканта?
Я вижу, почти глазами, как расходятся наши дороги. Однажды, в сумерки, я вспомню твой мелодично-хриплый голос, твои выцветшие глаза, твою нераскрытую нежность. Вспомню – и тихо улыбнусь