Я осталась там, на войне. Рваные сны.

           Сновидения будоражат сознание, и я пытаюсь разобраться в состоянии внутреннего и внешнего мира, найти в них прямое указание на прошлое и будущее. Настоящего у меня нет давно. Я осталась там, на войне.

1. Сон, который  вижу  часто.

         Меня ведут на расстрел.
         Не боюсь я смерти. Вот только бы шубу не запачкать. Поддерживаю края маминой шубы. Бардовая. Из искусственной цигейки. Сколько себя помню, она висела в платяном шкафу родителей. На деревянных плечиках поверх жаккардового ярко зеленого пиджака и серой плиссированной юбки из бостона. В левом нижнем углу дубового шкафа -  серые туфли на каблуках. Чуть закругленный носок и три изумительные пуговки, которые  глажу  каждый раз, прежде чем надеть эти ужасно непослушные каблуки. Есть еще твердый кожаный  коричневый чемодан. В нем - желтый кашемировый платок, темно-зеленый шерстяной шарфик в цветную полоску и вязаные перчатки с вышитыми  шелковой гладью китайскими иероглифами.
        Это все мама отдаст мне, когда  вырасту. В день моего десятилетия она подарила мне свои золотые часы, которые   купил  ей мой папа, когда они поженились. А через двадцать пять лет  я отдала их вооруженным людям в масках, когда они ворвались в дом и пытались забрать моего старого отца, потому что  после инсульта прикованный к постели не смог сразу ответить, что в его доме делает родная дочь с украинской регистрацией.
- Почему надела шубу без моего разрешения? - окликает меня мама.
- Мамочка, не ругай меня. Обещаю, что не запачкаю. Сниму, когда меня будут расстреливать.
    Гул самолетов. Свист трассирующих пуль. Падающее небо. И плачущая мама на руинах нашего дома. Перед ней, завернутая в окровавленную бардовую шубу из искусственной цигейки с оторванным рукавом, тяжело дыша потеет наша кавказская овчарка Динга.
Только во сне я - девчушка с  тугими косичками,  и мне всего десять лет. А кадры с мамой всплывают в  памяти не только во сне. Все это видела, когда мне было тридцать восемь. А мой сон  - спустя еще десять лет.

- О! Аллах! Смилостивись над нами!  Я осталась там, на войне.


2. Сон, после поиска дома, в подвале которого нашла новую родню.

– Донда! Донда! - зову  кошку, которая бросила малышей, и вторые сутки не появляется в доме. А дом - полуподвал бывшей высотки.
  В темном сыром подвале холодно и тихо. Протираю глаза, не веря, что кроме меня и пищащих котят никого нет. Куда же делась  столетняя бабушка  Асма и ее хромой семидесятилетний сын Бетар, который тщетно пытается найти место заживо захороненных сыновей? А где Армен и Араксия?  Вы не встречали их мать - красавицу Гаяне  на дорогах войны?  Она ушла в Моздок за пенсией по потере кормильца, обещав вернуться через два дня. Гаяне тихо сошла с ума, после того, как ее подобрали  в районе Элеватора, увезли в грязном грузовике и насиловали две недели. А потом босоногую женщину  с двумя банками солдатской каши выкинули у блокпоста на Старопромысловской трассе. Бетар не раз встречал беременную женщину, похожую на нашу Гаяне. Только она избегает людей и не отзывается на свое имя. Счастливая. Собирает полевые цветы и плетет венки.
    А Тамара? Сын продал дом, забрал  семью и уехал, обещав соседям, что обязательно вернется, как только устроится на новом месте. Того адреса, который он оставил матери, нет, и никогда не было. Но шестидесятилетняя женщина не ропщет на судьбу и стойко переносит все тяготы, выпавшие на свою долю. Детский дом, куда ее принесли  ранним летним утром, найдя у проходной завода, завернутой  в клетчатое одеяло, ранний более-менее удачный  брак с человеком, который  на восемнадцать лет старше нее.
    - Не любила, но благодарила за кусок хлеба. Посажу в деревянную кадку, наполнив ее теплой водой. Долго тру ему спину, пересчитывая раны от осколков, а потом прямо в рубахе сама лезу в кадку и массажирую культы его ног. А он гладит мою головушку, приговаривая: "Как же ты будешь без меня, Томочка?". Бог миловал. Через год после смерти мужа вышла замуж за Митрофана, которому родила Степку. Уехал Митрофан в гости к однополчанину и не вернулся. Прислал скупое письмо: "Прости, нашел свою семью." Я и простила, сына же мне сделал. Вот и Степка уехал, забрав Ваньку и Дашу. Ночи не спала, на двух работах управлялась, дом из красного кирпича ему выстроила, а сама так и жила в мазанке. Выучила, а он привез окаянную. За десять лет Светлана так и не назвала меня мамой. Все Тамарой Детдомовной кликала. Детство прошло в приюте, а тут я с вами, мои родненькие. Вы уж закопайте меня под кустом сирени, если нас всех не накроют бетонные плиты.
- Ты не плачь, - перебивала ее тетя Белла, которую все ласково называли Белкой. - У тебя есть мы. Я всю жизнь не смогла лечь спать, раздевшись. Мой отец пропал в застенках НКВД за то, что учил людей слову Божьему. В  заснеженных степях Казахстана я тоже оказалась в детском доме, а, выйдя замуж, в первую же ночь узнала, что за мужем следом ходит кровная месть из-за преступления совершенного его дедом по неосторожности. Не убивали, но и жить не давали. Я успокоилась, похоронив сына и двух его деток в первые дни войны. Вот с Заремой доживу свой век, - кивала она на рано овдовевшую невестку, которая лежала у самой стенки, не приходя в сознание после ранения на Грозненском центральном рынке.
- Ох, ваши бабские разговоры, - начинал ворчать Кузьмич. - Любите говорить о плохом и прошлом. А мне весной надо обрезку винограда делать, прививки в саду. Новый сорт груши пытаюсь вывести. Да вот незадача. Третью весну не могу в  сад попасть. Говорят, еще с первой войны заминирован дачный участок.
- Дедушка, а давай  расскажу тебе сказку о Красной Шапочке, - забираясь к нему на коленки, тараторила Зоська.
   Ее нашли у водокачки. В рваной курточке и резиновых сапогах на босу ногу. Во сне она начинала говорить на своем родном языке:
- Анне, геледжен ми беним ичин?
   - Голубоглазая цыганочка, - нежно накрывая ребенка пледом,  говорил  Кузьмич. Потом долго дрожащими руками перетирал сухие  листья, заворачивал их в полусырой газетный лист и, хватаясь за почки,  поднимался, чтобы выйти "в люди", как он любил говорить. А я не признавалась, что знаю турецкий язык, на котором Зося спрашивала мамочку, придет ли она за ней.
    
    Нас было там много. Разных национальностей: русские, грек с женой молдаванкой, украинцы, осетинка, армяне, чеченцы, ингуш и поляк, глухонемой еврей, который ни за что не согласился уехать в Израиль, слепой татарин с попугаем в клетке. Имена  некоторых уже забыла. Но помню глаза, в которых жил страх, трясущиеся руки, кашель, храп, воркующих голубей, тихое завывание Борзика вместо веселого лая, мурлыканье котят и Донду. Кошка всегда укладывалась спать на мои острые коленки.
   Мой сон наполнился ярким мелким красным песком,  перешел в зеленые шары, сменился ярким светом. Подвал наполнился смехом. В воздухе запахло сиренью. А я стою, разводя руками, напрасно пытаясь увидеть лица людей, с которыми сроднила война. Рядом  стоит  изрешеченное эмалированное ведро, которое спасло меня.  В подвал тот больше никогда не возвращалась. Вот только сегодня, во сне.
   Ах, этот запах сирени!  Не будите меня. Верните  тех, с кем грелась у костра, укрывалась мешковиной, пила дождевую воду и делилась чуреком, который женщины пекли на углях из пресного кукурузного  теста.
   О! Аллах! Смилостивись над нами!  Я осталась там, на войне


3. В поезде.

   - Ваши документы! У вас есть право жить на этой земле? У вас есть право молчать!
Снимайте все! И обувь тоже!
   Вооруженные люди в камуфляжной форме наставили на нас автоматы. В луже крови лежит моя соседка Лариса. Феня и Язя – сестра и мать погибшей улыбаются и зовут Лору к себе. Скажу вам честно, что ничего не знаю о судьбе Ларисы. А Феня и Язя похоронены в нашем палисаднике еще во время  первой войны.
    Вдруг один из нелюдей хватает меня за запястье, пытаясь сорвать  мамины часы…
- Пассажиры, мы пересекаем границу. Приготовьте паспорта и багаж.

    О! Аллах! Смилостивись над нами!  Я осталась там, на войне


4. Сон, который не могу рассказать маме.

      – Мама, мамочка! Родненькая, не оставляй меня одну. Нет, мама, не отходи. Не надо включать свет. Мамочка, только не отпускай мою руку. Мама, я не пойду туда больше. Никогда больше не пойду на кладбище. Я просто хотела посмотреть, как опускают гроб в могилу. А потом  испугалась. Мне показалось, что мертвец открыл один глаз и посмотрел на священника.
       Мама, ты  молчишь и не слушаешь мои оправдания. А я точно знаю, что заблудилась на кладбище. Прохожу сквозь тени людей, пытаюсь схватить  кого-то за рукав, а он превращается в черного ворона. Потом взлетает и садится на высоковольтную линию электропередачи. Искры падают на меня, и я слепну.
      Мамочка! Я ничего не вижу, но чую запах свежего хлеба! Мамочка, дай одну крошечку. Обещаю не глотать, а держать  под язычком, чтобы утолить голод.
Мама, этот хлеб пахнет кровью.
      - Это человеческая кровь, доченька. Залпа несла нам эту буханку хлеба. Но летчик, отбомбивший очередную школу, решил опустошить и пулеметную ленту. За восемь пуль,  всаженных им в тело молодой вдовы,  получит Героя. И, может быть,  вернется домой, чтобы приласкать своих детей, которые не видели его уже несколько недель. А дети Залпы будут скитаться по миру, пытаясь найти гармонию души и тела.
     - Мама, ты ранена?
     - Нет, доченька. Это кровавые слезы. Ты спи, Говорят, во сне растут.
     - А мы доживем до утра?
     - Мы не настолько счастливы, чтобы умереть во сне.
     - Будем умирать каждый день?

     О! Аллах! Смилостивись над нами!  Я осталась там, на войне.