Диалог в раю

Смиренный грешник Дмитрий Ларин,
     Господний раб и бригадир
     Под камнем сим вкушает мир…

     Вкушает мир… Как смиренному грешнику вкушать мир под камнем?.. В ушах звучит Джоаккино Россини. La Gazza Ladra Overture. Какая божественная музыка. Божественная… Как же еще вчера далек я был от того, что слово «божественная» обретет для меня сегодня столь буквальное прочтение.

     У симфонической музыки, если слушать ее не в концерном зале или музыкальном театре, а дома с дисков - есть один серьезный недостаток – слишком большой динамический диапазон. То есть, чтобы услышать тоненький рожок или вкрадчивое пиццикато, нужно выводить громкость довольно высоко, но тогда при переходах к крещендо, кои происходят когда постепенно, а когда и неожиданно, будто раскат грома, - натурально дрожат стекла в окнах, да к тому же без должного театрального антуража, этих золоченых лож, пурпуровых портьер, чопорных дам с видом таким, о коих писал Пушкин: «Не дай мне бог сойтись на бале иль при разъезде на крыльце с семинаристом в желтой шале иль с академиком в чепце», без всенепременных чиханий в партере, угасающего вместе с тысячеламповой люстрой тысячеголосого человечьего гула и без этой волнительной минуты перед первым взмахом дирижерской палочки такая музыка теряет на две трети своего волшебства, почему я никогда не ставлю (не ставил) ее в своей, уместной только для блюза иль рок-н-ролла, квартире…, за исключением утра. Увертюра к Сороке Воровке Джоаккино Россини. От неё начиналось всякое моё утро.

     Увертюра. Это только с Моцарта к увертюре стали относиться с уважением, как к полноценной части большого сочинения, а позже и как к самостоятельной оркестровой пьесе. До того же музыка эта служила лишь фоном, пока рассаживался зритель, и тогда мало соответствовала своему значению ouverture – вступление. От Вагнера же и по сегодня увертюра не только вступление – она еще и как бы оглавление, список основных музыкальных тем, что нам предстоит услышать. Не по всякому оглавлению можно судить о предстоящем, но точно знаю – день заранее можно выбросить на помойку, когда он начинается с крика «рота, подъем!» или с трескотни будильника. Пробуждение не есть просто акт перехода организма из одного физиологического состояния в другое, но священнодейство, не терпящее суеты, однако требующее вдохновения. Потратьте десять своих минут и послушайте увертюру Россини. Вас оглушит вначале барабанная дробь и бравурный марш, но уже через две минуты успокоит нежное скерцо скрипок, а еще через две, с низких валторн, начнется волшебная перекличка флейт со струнными, постепенно переходящая к крещендо всего оркестра, снова скерцо и опять перекличка и опять крещендо, и вот уже крылья, крылья на весь мир, да такие, что Вагнер отдыхает! О, какое пробуждение! Попробуйте – не пожалеете. Увидите, как грядущий день ваш вдруг наполнится обещанием совершенно нового, против злости на будильник и чёртову работу, содержания, к тому же увертюр в мире - бесчисленное множество, а гениальных - просто много, выбирайте. Главное, чтоб это были именно увертюры, потому как они вбирают в себя, как я уже сказал, некоторое оглавление будущего. И даже когда день, против ожиданий, не задался, - вечером вы станете ложиться ко сну не с глупой молитвою благодарности Всевышнему за хоть как-то прожитые сутки, но с надеждою на всевышнее пробуждение с завтрашней занебесной La Gazza Ladra Overture.

     Завтрашний…, занебесный…, будущее…, надежда… Какие бессмысленные теперь слова для меня… Умер я в пять утра, ровно в тот заранее выставленный мною час, когда привычно, запрограммированно включался мой музыкальный центр на первых нотах увертюры этой. Нет, сегодня я опять слышал эту музыку - аппаратура не подвела, снова били барабаны, чеканился марш, весело переливалось скерцо, кокетливо перекликались духовые со струнными (звуча однако как-то противоестественно отовсюду), опять были и как бы крылья, только…, только несли они меня уже не в новый мой день, а куда-то вниз, по какому-то узкому тоннелю с какой-то нечеловеческой скоростью. Но оркестр звучал все глуше и глуше, тоннель делался все шире и шире, скорость становилась все медленнее и медленнее, вокруг светилось все ярче и ярче… 

     Я слыхал такую аллюзию, такую параллель, что мол переход из жизни в небытие есть то же самое, похоже на то, что было наше появление из утробы матери в жизнь, что земное существование наше есть лишь некая беременность и так же, как при разрешении от всякого бремени, новое рождение сопровождается криком радости… Чушь собачья. Никакой радости, вообще ни черта. Во-первых, ребенок кричит вовсе не от восторга, а от горя, что оторвали, вырвали его из уюта и тепла материнского чрева на гадкий и неприютный свет, а во-вторых…, во вторых, жизнь в миру мало походит на материнскую утробу и криком или стоном человек как правило завершает ее. Я конечно умер во сне, тихо, но это не значит, что я не страдал до того и теперь я тоже не кричу от радости. Вообще очень мало чувств. Ни особых сожалений о бестолковом прошлом, ни каких-то особых опасений непонятного будущего, настоящее не волнует и вовсе. Так, некоторая странность ощущений, некоторая поднятая бровь легкого Декартова удивления о том, что раз я мыслю, то значит и существую?.. Только вот тела своего я не чувствую и не вижу; нет тут ни Дантева поводыря Вергилия, ни Христова апостола Петра, ни сияющих райских ворот, ни адских врат с табличкою про надежду, ни бога, ни дьявола, ни, как выразился бы я при жизни, ни черта лысого. Да и где остальные - тоже неясно. Где этот миллион душ, что, если верить статистикам, покидают свои бренные тела по всему миру ежедневно? Это ж, ни много ни мало, дюжина в секунду! Ау-у! Нет никого. Один дурацкий свет, от которого ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко. Скука смертная. Это что, и есть вечная жизнь, о которой так много распевали, морочили головы попы? Это то, ради чего мне следовало вседневно воздерживаться на земле от денег, сытости и славы? Награда на небесах?.. Не удивительно, что нам так не хочется умирать. Восторг?.. Как ни была бы несправедлива ко мне судьба моя на земле, - это вот, блин, совершенство, эта гармония точно, Федор Михайлович, не стоит и слезинки ребенка.

- Несправедлива? – раздалось ниоткуда и отовсюду разом.
- Ну да, - тут я сказал бы, что стал в изумлении вертеть головой, да только вот не было у меня ни головы ни шеи. Кругом никого – просто голос.
- А помнишь, был тебе годик, матушка твоя переходила дорогу с твоей коляской и коляску ту сбил мотоцикл? Припоминаешь?
- Ну…, - удивился я, что помню такое, словно было это вчера. А ведь при жизни – только с рассказов матушки.
- Ты тогда вылетел из коляски и попал ровно в руки проходившей мимо молодой паре. Разве не спас я тебя?
- Оно возможно и так, но мотоциклиста-то кто подослал? Только, ради всего святого, не кивай на дьявола. На земле еще надоели все эти россказни-отговорки.
- Не я - точно. Зачем мне? Байкер ехал по своим делам, матушка твоя шла по своим. Стечение обстоятельств и… ваша собственная людская глупость. Дал же я вам и пять чувств, и шестое в придачу, а уж для совсем тупых просто правила прописал… И что? Прется себе через дорогу, не глядя по сторонам, не слушая ни ухом, ни сердцем. Вот и пришлось спасать.
- Ну ладно, спас, спасибо. Зачем только?
- Ну… Планы у меня на тебя были.
- Какие к чертям планы? Я вон там на земле на похороны себе даже не скопил. Как супруга станет выкручиваться – не знаю. Поназанимает – потом год расплачиваться. Умирать нужно в пожаре, чтобы и праха не осталось. 
- А что, ты цель жизни видишь, прости, видел, только в гробовых деньгах? Так – смеюсь. Знаю, что видел в другом.
- Вот именно – в другом. Поначалу мечтал, что стану великим художником, потом - великим скульптором, после не сомневался уж, что писатель-то великий из меня точно выйдет. Пианино вон стоит, пылится, а ведь мог стать и джазовым пианистом, найди я в себе упорство и время тренироваться с утра до вечера. И что? Что вышло? Ничего! Ничего настолько, что куда там слава – гробовых денег не скопил.
- Далась тебе эта гробовая слава, ей богу. Ну что тебе слава? Что теперь Врубелю, Гоголю, Чайковскому их слава? Ты уже их не увидишь, не спросишь, но я-то, поверь, знаю, знаю от них самих, что им глубоко на нее плевать теперь.
- А потомки? Этими именами целая нация живет, и так живет, что без них и не нация вовсе. Без них и других таких же и все человечество не ведало бы вовсе, что есть культура.
- Ну наконец-то. Ужели слово найдено? Культура. Джоаккино Россини твой. Приятно было умирать под его музыку? А знаешь, сколь поколений я берег и лелеял в семействе, в семени фамилии Россини, чтобы однажды появился сей гений? Культура, дружище, это труд великий. Труд и терпение. Человечество – хаос, бурьян. Оно «как желтый одуванчик у забора», оно «как лопухи и лебеда» (эту девочку я тоже, кстати, поколений пятнадцать выращивал). Выращиваешь, выращиваешь, а когда вырастишь – тут и чудо, тут уже не в наследственной крови дело, а в том, что это становится достоянием всех и никакая слава тут ни при чем, а только все дело в радуге. Представь себе огромный водопад. С неимоверной высоты ежесекундно устремляются вниз бесчисленные тонны воды; там, разбиваясь о скалы, вода превращается в мириады мельчайших брызг; поднимаются они ввысь легким облаком и вот…, вот волшебным сиянием начинает светиться над ним божественная радуга. Жизнь брызг – мгновение, но на смену одним взлетают другие и радуга…, радуга сияет вечно. Вот что есть рай. А вода никуда не денется - испарится, вновь прольется ливнем, говорливым потоком опять устремится к водопаду, и снова брызги и снова радуга…
- Знаю, читал. Это аллегория Шопенгауэра.
- Знает он, читал. А кто подсказал старику?
- Да не в том дело, кто подсказал. И даже не в том беда, что тоскливо ощущать себя ничтожной каплей в общей гармонии мира, но в том, что радугу эту можешь наблюдать лишь ты один. Там, на земле, реками льется кровь, насилуют женщин, убивают детей, разврат, предательство, измена, лжесвидетельство, страх, боль и скорбь. Страх, боль и скорбь – удел человеческий, а ты сидишь тут, сука, и наслаждаешься радугой в одну харю. Да еще, паскудник, требуешь к себе почитания, пути, мол, твои неисповедимы. Исповедимы, но как назад-то передать, предупредить, что б не играли в чужую игру, как объяснить ничтожество идеи ничтожного выдумщика, коль уже умер?
- Вот потому-то ты и не получил при жизни, чего хотел, что материшься слишком, культуры еще маловато. Но спас я тебя тогда под мотоциклом все же не зря. Уже во внучке твоей прорастет давно замысленное мною зерно и еще одной звонкою нотой заиграет моя радуга, а ты… Да черт с тобой – поживи еще, раз истина тебе не в…, как это там у вас…, не в коня корм…

     Тут свет стал меркнуть, откуда-то издалека, сначала тихо, но все громче и громче, словно отовсюду зазвучала музыка. Послышалась барабанная дробь, бравурный марш, нежное скерцо скрипок, волшебная перекличка флейт со струнными, постепенно переходящая к крещендо всего оркестра, загремели духовые, литавры… Кода! «Проснулся, сука! Черт! – подумал я, ища глазами утреннюю свою сигарету, - надо бы изъять это словцо из лексикона. Некультурно это как-то. Интересно, а Россини матерился?».

© Copyright: Владимир Степанищев, 2015

Регистрационный номер №0293693

от 16 июня 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0293693 выдан для произведения: Смиренный грешник Дмитрий Ларин,
     Господний раб и бригадир
     Под камнем сим вкушает мир…

     Вкушает мир… Как смиренному грешнику вкушать мир под камнем?.. В ушах звучит Джоаккино Россини. La Gazza Ladra Overture. Какая божественная музыка. Божественная… Как же еще вчера далек я был от того, что слово «божественная» обретет для меня сегодня столь буквальное прочтение.

     У симфонической музыки, если слушать ее не в концерном зале или музыкальном театре, а дома с дисков - есть один серьезный недостаток – слишком большой динамический диапазон. То есть, чтобы услышать тоненький рожок или вкрадчивое пиццикато, нужно выводить громкость довольно высоко, но тогда при переходах к крещендо, кои происходят когда постепенно, а когда и неожиданно, будто раскат грома, - натурально дрожат стекла в окнах, да к тому же без должного театрального антуража, этих золоченых лож, пурпуровых портьер, чопорных дам с видом таким, о коих писал Пушкин: «Не дай мне бог сойтись на бале иль при разъезде на крыльце с семинаристом в желтой шале иль с академиком в чепце», без всенепременных чиханий в партере, угасающего вместе с тысячеламповой люстрой тысячеголосого человечьего гула и без этой волнительной минуты перед первым взмахом дирижерской палочки такая музыка теряет на две трети своего волшебства, почему я никогда не ставлю (не ставил) ее в своей, уместной только для блюза иль рок-н-ролла, квартире…, за исключением утра. Увертюра к Сороке Воровке Джоаккино Россини. От неё начиналось всякое моё утро.

     Увертюра. Это только с Моцарта к увертюре стали относиться с уважением, как к полноценной части большого сочинения, а позже и как к самостоятельной оркестровой пьесе. До того же музыка эта служила лишь фоном, пока рассаживался зритель, и тогда мало соответствовала своему значению ouverture – вступление. От Вагнера же и по сегодня увертюра не только вступление – она еще и как бы оглавление, список основных музыкальных тем, что нам предстоит услышать. Не по всякому оглавлению можно судить о предстоящем, но точно знаю – день заранее можно выбросить на помойку, когда он начинается с крика «рота, подъем!» или с трескотни будильника. Пробуждение не есть просто акт перехода организма из одного физиологического состояния в другое, но священнодейство, не терпящее суеты, однако требующее вдохновения. Потратьте десять своих минут и послушайте увертюру Россини. Вас оглушит вначале барабанная дробь и бравурный марш, но уже через две минуты успокоит нежное скерцо скрипок, а еще через две, с низких валторн, начнется волшебная перекличка флейт со струнными, постепенно переходящая к крещендо всего оркестра, снова скерцо и опять перекличка и опять крещендо, и вот уже крылья, крылья на весь мир, да такие, что Вагнер отдыхает! О, какое пробуждение! Попробуйте – не пожалеете. Увидите, как грядущий день ваш вдруг наполнится обещанием совершенно нового, против злости на будильник и чёртову работу, содержания, к тому же увертюр в мире - бесчисленное множество, а гениальных - просто много, выбирайте. Главное, чтоб это были именно увертюры, потому как они вбирают в себя, как я уже сказал, некоторое оглавление будущего. И даже когда день, против ожиданий, не задался, - вечером вы станете ложиться ко сну не с глупой молитвою благодарности Всевышнему за хоть как-то прожитые сутки, но с надеждою на всевышнее пробуждение с завтрашней занебесной La Gazza Ladra Overture.

     Завтрашний…, занебесный…, будущее…, надежда… Какие бессмысленные теперь слова для меня… Умер я в пять утра, ровно в тот заранее выставленный мною час, когда привычно, запрограммированно включался мой музыкальный центр на первых нотах увертюры этой. Нет, сегодня я опять слышал эту музыку - аппаратура не подвела, снова били барабаны, чеканился марш, весело переливалось скерцо, кокетливо перекликались духовые со струнными (звуча однако как-то противоестественно отовсюду), опять были и как бы крылья, только…, только несли они меня уже не в новый мой день, а куда-то вниз, по какому-то узкому тоннелю с какой-то нечеловеческой скоростью. Но оркестр звучал все глуше и глуше, тоннель делался все шире и шире, скорость становилась все медленнее и медленнее, вокруг светилось все ярче и ярче… 

     Я слыхал такую аллюзию, такую параллель, что мол переход из жизни в небытие есть то же самое, похоже на то, что было наше появление из утробы матери в жизнь, что земное существование наше есть лишь некая беременность и так же, как при разрешении от всякого бремени, новое рождение сопровождается криком радости… Чушь собачья. Никакой радости, вообще ни черта. Во-первых, ребенок кричит вовсе не от восторга, а от горя, что оторвали, вырвали его из уюта и тепла материнского чрева на гадкий и неприютный свет, а во-вторых…, во вторых, жизнь в миру мало походит на материнскую утробу и криком или стоном человек как правило завершает ее. Я конечно умер во сне, тихо, но это не значит, что я не страдал до того и теперь я тоже не кричу от радости. Вообще очень мало чувств. Ни особых сожалений о бестолковом прошлом, ни каких-то особых опасений непонятного будущего, настоящее не волнует и вовсе. Так, некоторая странность ощущений, некоторая поднятая бровь легкого Декартова удивления о том, что раз я мыслю, то значит и существую?.. Только вот тела своего я не чувствую и не вижу; нет тут ни Дантева поводыря Вергилия, ни Христова апостола Петра, ни сияющих райских ворот, ни адских врат с табличкою про надежду, ни бога, ни дьявола, ни, как выразился бы я при жизни, ни черта лысого. Да и где остальные - тоже неясно. Где этот миллион душ, что, если верить статистикам, покидают свои бренные тела по всему миру ежедневно? Это ж, ни много ни мало, дюжина в секунду! Ау-у! Нет никого. Один дурацкий свет, от которого ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко. Скука смертная. Это что, и есть вечная жизнь, о которой так много распевали, морочили головы попы? Это то, ради чего мне следовало вседневно воздерживаться на земле от денег, сытости и славы? Награда на небесах?.. Не удивительно, что нам так не хочется умирать. Восторг?.. Как ни была бы несправедлива ко мне судьба моя на земле, - это вот, блин, совершенство, эта гармония точно, Федор Михайлович, не стоит и слезинки ребенка.

- Несправедлива? – раздалось ниоткуда и отовсюду разом.
- Ну да, - тут я сказал бы, что стал в изумлении вертеть головой, да только вот не было у меня ни головы ни шеи. Кругом никого – просто голос.
- А помнишь, был тебе годик, матушка твоя переходила дорогу с твоей коляской и коляску ту сбил мотоцикл? Припоминаешь?
- Ну…, - удивился я, что помню такое, словно было это вчера. А ведь при жизни – только с рассказов матушки.
- Ты тогда вылетел из коляски и попал ровно в руки проходившей мимо молодой паре. Разве не спас я тебя?
- Оно возможно и так, но мотоциклиста-то кто подослал? Только, ради всего святого, не кивай на дьявола. На земле еще надоели все эти россказни-отговорки.
- Не я - точно. Зачем мне? Байкер ехал по своим делам, матушка твоя шла по своим. Стечение обстоятельств и… ваша собственная людская глупость. Дал же я вам и пять чувств, и шестое в придачу, а уж для совсем тупых просто правила прописал… И что? Прется себе через дорогу, не глядя по сторонам, не слушая ни ухом, ни сердцем. Вот и пришлось спасать.
- Ну ладно, спас, спасибо. Зачем только?
- Ну… Планы у меня на тебя были.
- Какие к чертям планы? Я вон там на земле на похороны себе даже не скопил. Как супруга станет выкручиваться – не знаю. Поназанимает – потом год расплачиваться. Умирать нужно в пожаре, чтобы и праха не осталось. 
- А что, ты цель жизни видишь, прости, видел, только в гробовых деньгах? Так – смеюсь. Знаю, что видел в другом.
- Вот именно – в другом. Поначалу мечтал, что стану великим художником, потом - великим скульптором, после не сомневался уж, что писатель-то великий из меня точно выйдет. Пианино вон стоит, пылится, а ведь мог стать и джазовым пианистом, найди я в себе упорство и время тренироваться с утра до вечера. И что? Что вышло? Ничего! Ничего настолько, что куда там слава – гробовых денег не скопил.
- Далась тебе эта гробовая слава, ей богу. Ну что тебе слава? Что теперь Врубелю, Гоголю, Чайковскому их слава? Ты уже их не увидишь, не спросишь, но я-то, поверь, знаю, знаю от них самих, что им глубоко на нее плевать теперь.
- А потомки? Этими именами целая нация живет, и так живет, что без них и не нация вовсе. Без них и других таких же и все человечество не ведало бы вовсе, что есть культура.
- Ну наконец-то. Ужели слово найдено? Культура. Джоаккино Россини твой. Приятно было умирать под его музыку? А знаешь, сколь поколений я берег и лелеял в семействе, в семени фамилии Россини, чтобы однажды появился сей гений? Культура, дружище, это труд великий. Труд и терпение. Человечество – хаос, бурьян. Оно «как желтый одуванчик у забора», оно «как лопухи и лебеда» (эту девочку я тоже, кстати, поколений пятнадцать выращивал). Выращиваешь, выращиваешь, а когда вырастишь – тут и чудо, тут уже не в наследственной крови дело, а в том, что это становится достоянием всех и никакая слава тут ни при чем, а только все дело в радуге. Представь себе огромный водопад. С неимоверной высоты ежесекундно устремляются вниз бесчисленные тонны воды; там, разбиваясь о скалы, вода превращается в мириады мельчайших брызг; поднимаются они ввысь легким облаком и вот…, вот волшебным сиянием начинает светиться над ним божественная радуга. Жизнь брызг – мгновение, но на смену одним взлетают другие и радуга…, радуга сияет вечно. Вот что есть рай. А вода никуда не денется - испарится, вновь прольется ливнем, говорливым потоком опять устремится к водопаду, и снова брызги и снова радуга…
- Знаю, читал. Это аллегория Шопенгауэра.
- Знает он, читал. А кто подсказал старику?
- Да не в том дело, кто подсказал. И даже не в том беда, что тоскливо ощущать себя ничтожной каплей в общей гармонии мира, но в том, что радугу эту можешь наблюдать лишь ты один. Там, на земле, реками льется кровь, насилуют женщин, убивают детей, разврат, предательство, измена, лжесвидетельство, страх, боль и скорбь. Страх, боль и скорбь – удел человеческий, а ты сидишь тут, сука, и наслаждаешься радугой в одну харю. Да еще, паскудник, требуешь к себе почитания, пути, мол, твои неисповедимы. Исповедимы, но как назад-то передать, предупредить, что б не играли в чужую игру, как объяснить ничтожество идеи ничтожного выдумщика, коль уже умер?
- Вот потому-то ты и не получил при жизни, чего хотел, что материшься слишком, культуры еще маловато. Но спас я тебя тогда под мотоциклом все же не зря. Уже во внучке твоей прорастет давно замысленное мною зерно и еще одной звонкою нотой заиграет моя радуга, а ты… Да черт с тобой – поживи еще, раз истина тебе не в…, как это там у вас…, не в коня корм…

     Тут свет стал меркнуть, откуда-то издалека, сначала тихо, но все громче и громче, словно отовсюду зазвучала музыка. Послышалась барабанная дробь, бравурный марш, нежное скерцо скрипок, волшебная перекличка флейт со струнными, постепенно переходящая к крещендо всего оркестра, загремели духовые, литавры… Кода! «Проснулся, сука! Черт! – подумал я, ища глазами утреннюю свою сигарету, - надо бы изъять это словцо из лексикона. Некультурно это как-то. Интересно, а Россини матерился?».

 

Кушать подано

Бог умер