Когда-то давно, когда я по незначительному (так всегда видится в юности) поводу лежал в реанимации, уже в сознании, но еще прикованный к кровати всеми их проводами да иглами, ко мне заходил иногда добрый маленький, в кругленьких очечках доктор и, извинительным тоном рассказывая мне, что мол здесь отличная система вентиляции (по мне – так холод собачий) давал мне покурить. С тех пор я несколько смягчился мнением к этой братии, не в аспекте их профессиональных качеств - отнюдь, но человеческих - натурально. Когда я, по выписке, принес ему бутылку семнадцатилетнего виски, он взял, понятное дело, но при этом чуть, заметно лишь внимательному моему глазу художника, покраснел. Не знаю, так ли фатально действует на всю бочку меда ложка дегтя? – не думаю, но ложка меда в бочке дегтя выглядит замечательно, пускай драматично, однако красиво, – есть не станешь, но смотреть - радостно на сердце. Во всяком случае моя жесткая ментальность в отношении отечественной медицины тут пошатнулась.
Прошли годы, я сделался (все там будем) в больничной поликлинике гостем частым; лишние сверх еды, питья и табака деньги мои, что вполне бы могли найти себе лучшее применение в руках хотя бы детей моих, стали растворяться в кассовых окошечках аптек и в карманах без меры прожорливых, но спорной квалификации докторов, и запах «дегтя» заполонил-таки все мое нутро, но тот добрый маленький, в кругленьких очечках доктор по-прежнему так и остался для меня пускай потускневшей, но все еще светлой иконкой в углу заброшенной, с прогнившим дырявым куполом и заплесневелыми стенами церкви. Легко полюбить все человечество, но трудно одного человека – говорил Достоевский; легко хаять всю медицину, но трудно удержать в ладонях памяти того, кто всего лишь, не обещая, что выживешь, дал тебе когда-то покурить.
Сегодня в поликлинике было особенно людно. В очередях у кабинетов можно было встретить два-три молодые, пышущие здоровьем лица, томящиеся понадобившемся кому-то обследованием, которое легко покупается по чуть ли не на стене вывешенному тарифу, да видать денег не было, остальные же – сплошь старики. Какой неглубокий юноша может и скажет, что мол старики ходят в больницу от пенсионной их скуки, но это не так. Старики ходят сюда таки от боли, от боли и неизъяснимого, не оправдываемого логикой желания непременно жить. По метрике (оставив за скобками старость слишком пожившей души моей) я еще не вполне старик, даже не пенсионер, наверное поэтому все эти разговоры в больничных очередях о болячках, о пользе и дешевизне народных средств и о мировых ценах на нефть меня изрядно донимают. Здесь (такое еще бывает, как ни странно, в банях) люди, вне зависимости от воспитания и образования, выравниваются интеллектом даже не усредненно, в по самому низкому в очереди показателю. Я, конечно, не из Оксфорда, но предпочитаю дожидаться своей очереди на лестнице, где, невзирая на федеральную борьбу с курением, за курение не гоняли, если подняться на марш выше последнего этажа, тут пускай и нещадно пахнет дымом, но хоть не больницею. Я курил уже третью сигарету, ибо домашняя привычка к трубке предполагает долгое по количеству затяжек курение. На лестничной площадке этажом ниже разговаривали двое. Предмет беседы их был все тот же и я бы не стал прислушиваться, кабы не пара любопытных сравнений, выказавших в одном из собеседников известную образность мышления.
- Вы неправы. Нельзя кусать руку дающего. Есть же и хорошие врачи в конце концов, и не каждый же, согласитесь, вор и дилетант? – увещевал первый.
- Как говорится в одном бородатом антисемитском анекдоте: а хороших евреев – в хорошие гробы, - желчно усмехнулся второй. - Мое презрение, мое нежелание держать в своем понимании эскулапов этих за людей нормальных, зиждется исключительно на собственном опыте болезней и отсутствии хоть какого-то знака, свойственного любому уравнению, при сравнении пользы и затрат на эту якобы пользу. Когда мы с вами слышим, как некий некто утверждает, будто бы все бабы – дуры (или пусть все мужики – неважно), мы скорее всего должны предположить лишь то, что дурой оказалась исключительно некоторая конкретная женщина, и то лишь по отношению к нему, который, разумеется, еще сто раз проверить – не дурак ли и сам? Как же из этого зыбкого материала можно умозаключать, что все бабы, простите за уличность слова, суки? Всякий наугад взятый врач, равно как и баба, наверное хороший, то есть задуман хорошим. Кто ж упрекнет создателя, будто бы тот все не так задумал? Задумано классно, спору нет…, ежели глядеть на закат или в звездное небо, но вот исполнено как?.. По выходе из ординатуры они пожалуй даже и все, кто чуть менее, кто более, умны, образованы и даже чтут, а не просто помнят наизусть клятву Гиппократа, но взгляните на них лет эдак через пяток. Ведь это же стыдно смотреть…, да и повторять глупо, ибо ничего не изменилось в медицине с тех пор, что описаны Чеховым в его Палате № 6. Хорошие врачи, говорите?..
Последовавшая пауза наверное была многозначительной во взгляде оратора, если б мне пришлось видеть собеседников. Первый однако не отвечал и второй наконец продолжил:
- Но оставим за скобками хороших врачей, коих по телевизору…, в общем где-то да есть. Представьте себе писателя, не того, чья тряпичная книга в руке всякой дуры во всяком метро, а который все пишет и пишет, а его все не издают и не издают; или следователя, который ловит и ловит преступников, а их все выпускают и выпускают на волю оправданными. Не так ли и врач? Он лечит нас, лечит, а мы всё дохнем и дохнем. Тут у любого руки опустятся. Писатель – тот просто сопьется или в лучшем для него случае перестанет писать, а вот следователь, зная наперед, что вора отпустят (за мзду, разумеется), почешет в затылке, да и возьмет однажды мзду эту сам, а единожды солгав…
Оратор видимо придавал большое значение паузам, а я закурил очередную сигарету, рискуя пропустить свою очередь. Не то чтобы я слышал нечто новое – просто мне понравилось про следователя.
- Таким образом, - продолжал памфлетист, будто ободренный незримым моим вниманием, - мы получаем коррумпированную полицию. Но следователя хотя бы можно понять – воры все равно не переведутся, а тот факт, что деньги пошли не в один, так в другой карман – нас с вами не утешит никак, но и ситуации вокруг не поменяет, разве что, дабы поддерживать статистику раскрываемости, начнут ловить невиновных и сажать укравших неудачно. Ну вор-то, хотя бы тот, что заплатил, – на свободе? Но за что берет врач, ежели результат его действий, за деньги или без оных, есть погост? В известном смысле, понимаю я, погост и есть наша свобода, свобода от боли, от утомительной борьбы за жизнь, но тогда зачем платить, ежели она и так наступит?..
- Мне кажется, вы похожи сейчас как раз на вашего же героя, что обжегшись на одной бабе проклинает весь женский род, - возразил наконец первый.
- Отнюдь, - не соглашался второй. – Моя матушка, царствие ей небесное, никогда врачам не платила, кроме извечной апостериорной коробки конфет, и померла на койке в коридоре этой вот больницы, потому что в палате мест не было, но померла в семьдесят пять. Недавно померла Елена Образцова, мировая величина, померла в германской клинике за немереные сотни тысяч и тоже в семьдесят пять. Значит платим мы врачам не за пользу, а за внимательное всего лишь отношение, ибо что до унятия болей – так за лекарства все равно платится отдельно? Снизойди вас любопытство, свободное время и деньги, просто ради хохмы, сходите сейчас к бесплатному своему, а после к платному – вы получите два, как под копирку, рецепта, только этот вам нахамит, чтобы впредь неповадно было докучать ему своим нытьем, а другой, с милою улыбкою, прежде чем выписать лекарство, пошлет по кругу к еще семи дорогущим врачам, которые тоже одарены обворожительной улыбкою, и выпишет его на основании глубочайших исследований, а это гадость, уважаемый мой товарищ по бесплатному несчастью. Гадость, потому что воры, что обирают нас за похороны на кладбищах, берут хотя бы один раз, а эти…, эти лечат нас только для того, чтобы мы продолжали болеть и продолжали нести деньги, а ежели мы денег не несем, то с какого перепугу нас лечить-то? Наша смерть ему прямое облегчение.
- Так выходит, что платные-то все-таки лечат и вы сами себе противоречите? Но, простите, мне пора на процедуры. Здоровья вам.
- Бесплатные, полагаю, процедуры-то? – крикнул пессимист вслед, озленный, что похоже действительно сам себе противоречил.
Во рту у меня было горько от чрезмерно сигарет, но и на душе тоже стало отчего-то горько. Я никак не мог понять, горько ли мне за врачей, за их ли пациентов; горько оттого ли, что натурально вряд ли есть им дело, отчего болят мои ноги; оттого ли, что не отложи я на подарок внучке, то вряд ли бы пошел в бесплатную поликлинику, а если бы пошел в платную, то после корил бы себя за бессмысленную трату, ибо диагноз моей болезни – преждевременная старость, что просто ненужно было столько курить всю жизнь, что ноги оттого и не ходят?.. И лишь дальней тусклой иконкой в углу темной, пахнущей плесенью церкви вдруг всплыл образ того доброго маленького, в кругленьких очечках доктора, что давал мне покурить в реанимации… Может, есть они на свете, хорошие врачи-то?
Помочь сайту
Поздравления
