Не стоит ходить в баню именно под новый год. Во-первых - сморит в сон еще до курантов, а потом – чистым иль не чистым встретил, трезвым иль пьяным – год сложится, как сложится, как было у всякого и со всеми предыдущими годами, сколь ни три себя мочалкой. Чистым же надо бы ходить не раз в год, но не реже раза в неделю; что до чистоты души? – так оно у всех по-разному выходит. В городской бане народ тот же, что и на улице, разве искренности после парной в нем больше – тут весь он гол и телом, и душою, тут искренность такая вдруг накатывает на него, что ни попу в исповедальне, ни прокурору на суде и не мечталось.
Четвертое января. Протопили сегодня на загляденье – слышно – не сосною какой иль тополем пыльным топили, а чистою, сухой березою. Каменка светится таким неоном, что краев камней не видать – одно алое марево, а парок и вовсе особенно хорош: в меру сух и в меру влажен, на верхнем полке стрелка термометра закатилась уж за сто тридцать, а дышится так легко, будто от июньской грозы, да еще и поддают сегодня не эвкалиптом там аптечным, мятою или навязчивой пихтою, а живым пивом в кипятке, от какого такой хлебный дух в парной!.. А как пройдутся по тебе, по недельной-то усталости, по всем членам да костям твоим старым, да по скрипучим суставам, да по пяткам пушистым веничком, да не одним, а с двух рук, да не розгою березовой, а таким дубом первой резки – что ни лист, то твоя ладонь, и гладит нежно, аки мамка ласковая, а уж шлепнет-хлестнет – строгий отец приложился. Но не торопись под душ отдыхать – ты в купель ледяную, да с макушкою, да на второй заход, да с намахом, с оттягом, да под пяток ковшиков за хайло чугунное, - пивко не шипит на каменьях, а хлопком одним исчезает-ухает, как в пасти адовой, но обратно – ровно бог дышит… М-да…, баня русская – не храм православный, где пообещают-наобещают раю, а выполнят ли – то только бог да погост и ведают – здесь же тебе за труд да терпенье тут же и воздается.
Уж шесть дублей сходил – пора бы и помыться-побриться… Отдохнуть пока…, чуть чайку... Покурить бы, но…, на что уж я злокурящий грешник, а выпить и вовсе не дурак, но в бане – ни-ни. Тут всякие ходят. Такие есть, что спиртным себя дюжа оскверняют во храме, но ведь баня, как и церковь, - любому алтарь-парная настежь. Ты потерпи до дому-то, а там уж - сто пятьдесят под борщец, а душа просит - так и чекушку - святое дело, но которые пьют в бане, так те сами себя и наказывают, ибо и сотой доли послебанного полета ангельского не сведают, никогда им не приблизиться, не понять божественного замысла, хотя…, разговоров о Боге – где как не здесь, да вот хоть прямо в соседней кабинке сейчас, за деревянной перегородкой?
- Ты, Степаныч, понавешал на шею свою серебра, будто поп воскресный, - слышно было, как выпил один и захрустел соленым огурцом, - и ладно бы веровал, а то так – видимость одна да бред по написанному, да и во что верить-то? – одна чушь, типа сказок про деда мороза, только помпы больше и лицемерного страдания в глазах.
- Серебряный крест православный и в парной не жжется, - возражал другой, которого назвали Степанычем, тоже выпив, но, похоже, лишь чем занюхал. – А что до сказок – так не бывает сказок без оснований. В точности ли по Библии, по Завету – судить не стану, да только человеку такое не выдумать, а вот исполнять… Кабы все в точности исполняли… Сами свои роли перевираем, а на Бога киваем.
- То-то и оно, что роли, - как-то слишком быстро разлил первый опять. – Театр, блин! Великий актер велик потому, что не играет, а именно проживает на сцене жизнь своего персонажа; великий драматург потому и велик, что не придумывает, а именно проживает на страницах произведения своего страдания своих героев, вот только оба выглядят одинаково глупо, когда хоть один из них этого не делает: бездарный актер загубит любой гениальную сценографию, но бездарной пьесы не вытянуть и гениальному актеру, - снова выпили, критик крякнул, теперь не закусил и его понесло:
- Когда глядишь на мир по-Шекспировски, то есть как на театр, и на театр, тут уж не спорь, бездарный, провальный, неудачный, умеющий сыграть всею труппой своею лишь подлость, жестокость и боль, дающий всякий раз постановку, достойную лишь плесневелых помидоров и тухлых яиц на аплодисмент, почему-то априори все склонны винить в этом фиаско актерскую бригаду, пьяных рабочих сцены, скупой реквизит, но, так же априори, то есть без какого-либо анализа, тупо продолжают считать автора гениальным.
Вообще-то никто и не ждет, чтобы актерский подбор был бы одинаково талантлив от «карету мне, карету!» до «кушать подано» – такого и быть-то не может, да и не надо, но когда бесталанны абсолютно все, когда всякий на сцене думает о чем угодно, только не о предназначенной, назначенной ему режиссером роли, начинаешь задумываться и о творческом уровне уже режиссера, продолжая, однако, быть хорошего мнения о драматурге. Следишь за аллегорией-то?
За эту псевдо-великую постановку под названием «Человеческое бытие» брались, берутся и еще будут браться различные, разного полета режиссеры. Что-то местами, по ходу пьесы, удавалось, что-то - нет, но финал всегда был один – помидоры и яйца доставались в конце концов даже когда-то и увенчанному лаврами режиссеру. Может, администрация театра, репертуарная политика не та? Ведь автор-то по-прежнему, мать его, гений? Театры фасадами-то своими друг перед дружкой и так, и эдак: и у каждого на портике свой пророк-основатель, и в фойе-то свой иконостас каноников-лицедеев, и пресса, реклама у премьеры такая, что разве только в сортире нету, а вот сядешь, хоть в партер, хоть на галерку, погаснет свет, зашелестит только парчовый занавес, зазвучит увертюра…, а глядь – все то же: те же лица, те же слова, та же мелодия, те же мизансцены, массовка, хоры – все настолько старо и бездарно, что тянет в буфет уже с первого акта, да и там осетрина вчерашнего, сука, привоза…
И что? не в тот театр завернул? Дудки! Давайте уж посмотрим-таки на автора. Не может же быть один только он прав, а остальные просто не тянут? Не тянут его гениальности? Тогда для кого он писал? Он вообще-то проживал, как и полагается гениальному драматургу, каждую боль каждой роли? По образу и подобию он все это замутил? Вряд ли, ой как вряд ли! Как я уже и сказал выше, и гениальному актеру не вытянуть бездарной пьесы, а в том, что все мы, я и ты, все гениальны – нет сомнений, ибо мы-то как раз и проживаем до самой последней косточки наши роли, потому как мы и есть наша роль, наша жизнь – никто не живет, не умирает чужую. Так что дурак он, твой сказочник. Понавешал на труппу свою крестов, будто кот кусты пометил, и думает – сладится как-нибудь – ан не слаживается, хоть вывернись наизнанку. Что же до обещаний рая и вечной жизни в качестве гонорара по окончании бестолкового этого спектакля? - так я бы еще крепко задумался: ежели тот же писатель и там сюжетец состряпал-накрапал, то не лучше ли в землю к червям, а, Степаныч? Степаныч, ты что, заснул что ли? Вот, сука! – осерчал театральный критик. Было слышно, как он налил себе полный стакан, молча, в три глотка выпил и, за неимением аудитории, похоже, тоже прилег на лавку.
***
После парной кожа шелковая, поры раскрыты, щетина мягкая и бриться – одно удовольствие. Освежившись лосьоном, я дольше обычного глядел сегодня на себя в зеркало. «Вот ведь гад, во наплел-то, - думал я, разглаживая пальцем морщины под усталыми то ли от парной, то ли от жизни глазами и прилизывая остатки седых своих волос на голове. – Черт его знает, а какой я был актер? Как сыграл персонажа-то своего? Хороший драматург Бог, неважный ли – то не мне судить, но что до роли – она же вся была в моей власти? Ведь мог же я и там, и там, и в той вот сцене все сыграть по-другому? Чего же не сыграл? Таланта, упорства, искренности не хватило? Так где ж взять, коль дано, что дано? Вот подлец! Разбередил душу!».
Вернувшись домой, я разогрел щей, почал бутылку на обыкновенные после бани сто пятьдесят…, да все пол-литра и прикончил. Засыпая, я думал о Боге. Я думал о Боге очень плохо. Чем грешит общая городская баня – чего только там не подцепишь, в чистоте той…
Помочь сайту
Поздравления
