Лидочка Захаржевская то бледнела как мел, то ярко, почти пунцово краснела, и тогда её миловидное личико напоминало ещё не совсем распустившийся бутон розы. Ей мерещились всяческие ужасы, и от каждого ужаса, ей хотелось, словно бы молодой, но уже облюбованной коварным дровосеком берёзке упасть навзничь.
Её киевская тётушка также страдала от неизвестности. Мир постепенно рушился, словно снежный чертог весной или наспех построенный карточный домик. Он разваливался, открывая взору коварную пустоту мира.
Лидочка страдала молча. Она давно не получала писем от papa, то остался в Петрограде, а её отправил сюда на берега Днепра, подальше от оголтелой толпы социалистов.
Лидочке вовсе не хотелось ничего менять в своей жизни. Она ощущала себя маленькой фарфоровой куклой в грязной и почти разоренной квартире. И было не важно, кто именно устроил этот разор молодцеватые жандармы или непонятные и всех пугающие товарищи из новых.
Они явно подражали своим предшественникам. Люди исчезали, квартиры пустели, становилось страшно и неуютно..
Лидочка давно не играла на любимом с детства рояле. Да и сама квартира тёти стала давно кладбищенским склепом. Тётя собиралась в Париж. Она скучала по парижским бульварам, по запаху каштанов над Сеной, по всему тому, что так просто ушло тем роковым летом 1914 года.
Тогда Лидочка была всего лишь милой улыбчивой гимназисткой, грезящей о женихах и пишущей сюда в Киев ужасно длинные письма перемежая русские фразы с французскими, и неизменно начиная «Bon jour ma cherie tante!».
Лидочке это ужасно нравилось. Она уже представляла, как будет венчаться в Киеве во Владимирском соборе, ходить каждый день смотреть на Днепр и думать о том, как у неё появятся дети.
Жениха она оставляла на усмотрение тёти. Все мужчины казались Лидочке простыми картонными паяцами. Они вертелись перед глазами непонятные как флюгера и всё время хотели понравиться.
Её кузен Вольдемар был немного старше, и теперь ни она, ни тётушка не имели о нём известий. Ветер новой пугающей всех смуты теперь сдувал последние остатки стыдливости – всё о чём только тихо мечталось в бредовых снах теперь совершалось наяву, как-то привыкал ко всему глаз и притерпевалось ухо.
Подруги по гимназии часто нашептывали Лидочке пряные истории о тайных обществах – где любая скромная гимназистка в одно мгновение превращается в неистовую и роковую вакханку. Их миловидные лича становились разорм некрасивыми – ложь проступала на них, сотворя из красоты какую-то мимолётную уродливость. Но девущки забывали о волнующем их предмете, и лица вновь светлели, словно церковные купола, стоило на них упасть лучу солнца.
Лидочка не хотела быть ни вакханкой, ни нимфой. Она желала оставаться Лидочкой. Лидией Александровной Захаржевской – дочерью статского советника и обладательницей неплохого состояния. Она хотела, чтобы вновь был привычный для неё мир – и не было той тягучей неизвестности, какая бывает в кабинете модного эскулапа.
Теперь всё было так мерзко, словно бы всё вокруг сочилось гноем. Можно было легко подхватить пугающую её болезнь с названием, напоминающем тявканье пса. Лидочка с придыханием произносила это слово и чувствовала, как слабеют все её члены.
Даже её роман с Вольдемаром не сложился. Конечно. это было пошло флиртовать с кузеном. Но он отлично подходил для первой пробы, и весь это спектакль был только спектаклем. Она даже думала, а не довести его до самой верхней точки, пойти ва-банк, позволив Вольдемару – всё, что возможно. Она отчего-то ощущала себя нежной и очень хрупкой статуей, которая стоит открытая всем взорам и не знает, кто первый занесёт руку и бросит в неё камень.
Тётушка наряжалась. Она старалась произвести впечатление. Она жила ещё прошлым – и это прошлое довлело над ней. Верочка жалела свою родственницу и вела себя как благородная наперсница – скрывая все слабости тёти, и как могла, оттеняя достоинства.
Идти туда в одиночку было безумием – но сидеть тут, в почти нетопленной квартире и ожидать конца было ещё страшнее. Страх заставлял тётю думать об уксусе, а Верочку – о чернилах. Она бы охотно выпила целую склянку, если бы не чувствовала отвращения к этому омерзительному вкусу мудрости.
Люди в этом здании посмотрели на них, как на насекомых. Лидочка ощутила на себе их ледяное презрение. А тетя, улыбаясь и незаметно для самой себя заискивая, произнесла.
- Вы, не знаете, кто здесь главный?
- Главный? – усмехнулся один из новых, смерив их взглядом, словно бы гробовщик. – Это … что ли?
- Да, да… Мы только спросить. Только узнать…
Тётушка засмущалась и полезла в ридикюль за своим портмоне. Так она поступала, выходя из храма, не зная, сколько будет прилично дать людям, стоящим на паперти.
Лидочка потупила взор. Она чувствовала на себе наглый мужской взгляд, который скользил по ней, словно воображаемая вошь. Никто не осмеливался так смотреть на неё – даже Вольдемар. С неё, словно бы с берёзы заживо сдирали кору, любуясь её муками.
«Что ему от меня надо? Неужели?
Она боялась сделаться красной. Боялась и от того всё стремительнее пунцовела.
- Я провожу… - заявил этот кудреватый незнакомец и впрямь пошёл впереди, широко ступая своими медвежьими лапами.
Они с тётей пошли во след этому самозваному Вергилию. Пошли, как обычно идут дети, не замечая того, что уже находятся в глухом лесу. Лидочка боялась оборотиться назад и видела только чёрную лоснящуюся шкуру этого чудовища, насквозь пропахшего табаком и спиртом.
Ей самой вдруг захотелось опьянеть.
«Нет, это сон, это сон… Я проснусь, умоюсь, Глаша поможет мне одеться и я поеду с ней в гимназию. Какой кошмар, нет это никак не может быть явью.
Всё её тело противилось. Словно бы е предстояла быть на виду, словно бы её выводили на сцену, как какую-то куклу.
- Ну, вот, пришли…
Лидочке стало стыдно и жарко. Она вдруг застеснялась и своего габардинового пальто, и тёти, которая вдруг показалась ей ещё более глупой.
- C’ est la fin! – подумала Лидочка.
Она словно бы попала внутрь балета. Сидящий за столом человек был явно нетрезв и смотрел на них с презрением идиота. А вокруг него кружился и пресмыкался кордебалет.
Все эти невольные танцорки были немы, а главное наги. Лидочка смотрела на них и понимала, что когда все эти несчастные были такими же испуганными барышнями, каковой была сейчас и она. И что ей предстояло заплатить свою цену за жизнь. Возможно, этому человеку понравится её габардиновое пальто, и это такое тесное платье, и эти чулки, и исподнее. Да, именно исподнее – оно было ещё чистым – Лидочка больше всего боялась нечистоты именно там.
- А тётушка, неужели и она тоже.
Это представление было таким неприличным.
- Mon fils Vladimir. Nous venons d'apprendre. Vous comprenez moi? Il est, il doit être chez vous. Il est encore un bébé. Il est étudiant... il a été appelé avec force, vous ne vous rendez pas, ce qui n'était pas sans vous. Et c'est ma nièce.[1]
Тётя щебетала, как канарейка. Она слегка раскраснелась, словно бы не замечая не нагих тел прислужниц, не ощущая, как нелепо выглядит она сама в своём салопе. Что, вероятно, это человек не знает французского и теперь ждёт от них совсем другого. Наготы…
Лидочка вздрогнула. Она вдруг подумала, что тётя непременно станет раздевать её, раздевать, заменяя собой нерасторопную и дерзкую Глашу.
-Est-ce que je suis aussi, comment font-ils? Même nue. Non, c'est tout à fait impossible. C'est indécent.[2]
Она была готова также безумно чирикать. Чирикать, понимая, что не выйдет из этого кабинета. Что и она и тётя скоро сольются с этим сонмом нагих тел и растворятся в нём. А потом, потом…
Она не хотела думать, что будет потом.
Человек в галифе икнул и стал поигрывать своим револьвером. Ему нравилась эта игра. Он разглядывал оружие, как малыш погремушку.
Лидочка первая уронила свою муфту на пол, уронила и не стала подбирать. Её руки затрепетали, а пальцы торопливо, словно бы по рояльным клавишам загуляли по пуговицам на пальто.
- Сейчас. сейчас… Сейчас всё будет решено.
Её взгляд упал на раструб граммофона. Она вдруг подумала, от чего раньше не видела этого граммофона, и отчего он здесь. Одна из нагих прислужниц подошла к граммофону и стала заводить его, а затем, опустив мембрану, вдруг заулыбалась светлой улыбкой деревенской дурочки.
Лидочку не пугала грядущая безымянность. Она жаждала её, как в детстве жаждала причастия, совершенно откровенно рассказывая батюшке обо всех своих прегрешениях.
Она была уверенна, что всё её прошлое останется в этом пальто, платье и белье, что она станет вновь нагой и свободной, каковой была Ева до грехопадения. Она вспомнила, как тайком от старших читала рассказы одного учителя математики, в которых все герои были также наги и свободны, как духи.
Она боялась только одного, что изнеженный организм не выдержит грядущей свободы.
Он и так страдал от долгого неустройства. Страдал, как стардает ребёнок, лишенный своей детской и ласковой няньки, где-то на морском берегу.
Через час всё было кончено.
Они уже не признавали друг друга. Имена и родство осталось там в снятой одежде. Остался только страх и тупая картонная покорность.
Лидочка ссорилась с очередной голышкой за право посидеть на коленах у господина. Ей было радостно и просто в своём телесном безумии – прошлое ушло – оно сгорело в ярком и негасимом костре Мировой Революции.
Денис Маркелов
[1] Мой сын Владимир. Мы пришли узнать. Вы понимаете меня? Он, он должен быть у вас. Он ещё ребёнок. Он студент... Его призвали насильно, вы не представляете, что тут было без вас. А это моя племянница. (фр.)
[2] Неужели я буду такой, как они? Такой же голой. Нет, это совершенно невозможно. Это ведь неприлично.
Помочь сайту
Поздравления
