Токката до минор

[Скрыть] Регистрационный номер 0491034 выдан для произведения: Сразу по окончании отопительного сезона дом номер семь по улице Мира поставили на капитальный ремонт, двухэтажное здание с шиферной крышей, три подъезда. Строение хоть и старинное, но комнаты просторные, окна большие, готические, потолки под три метра! Сложенный из серого известняка, с чугунными балконами и лепниной, дом выглядел солидно. Под стать ему были и жильцы. Их не выселили на время ремонта, так что им пришлось делить с нами все тяготы и неудобства рабочей смены. Разные были люди, но за те два месяца, пока мы ползали по чердаку и набивали себе шишки в тёмном подвале, мы всех их узнали поимённо и «по характерно». Мы – это часть строительной бригады, монтажная группа по замене трубопроводов и сантехники: три слесаря и газосварщик, я – за старшего, типа – бригадир.
          Не лёгкая это задача, скажу я вам, сохранять спокойствие, когда за твоей работой наблюдает чужой взгляд, когда стоят за спиной и дышат в затылок, когда по пятам за тобой в квартире ходит какая-нибудь бабка «чтоб чяво не стырили» и мяучит человеческим голосом: «Ой, робята, да нешто вы бы так делали в своей квартире? Да можно же чуть легче, потише!» А как полегче? Как потише, если мы из простенка кувалдой обрезок трубы вышибаем? Многие старались поучать, подсказывать, давали глупые советы: как по их мнению, правильно сделать ту или иную работу. Но были и такие, кто просто отдавал ключи от квартиры: « Как закончите, положите возле двери под коврик». В таких случаях мы старались особенно, чтоб оправдать доверие. Обращались к нам с просьбами: «Мужики, ради Бога, срежьте эту трубу! Ну что ж она торчит посреди кухни, как слива в попе», — «Передвиньте батарею ближе к углу, он мокреет». Никому не отказывали! Приглашали нас обедать, угощали чаем, а то и самогоном, а хозяйка семнадцатой квартиры, например, Эльвира Ивановна, так та планировала нам рабочий день: когда работать и сколько отдыхать. Бывало кричит: «Мальчики, перекус! Быстро мыть руки и на кухню – пить кофе!» Да, было, было…
         Особенно нам запомнился старик из угловой квартиры, сухой и прямой, как палка. Ему было далеко за восемьдесят, но жизнь его так и не согнула, а седина сколько не билась с его волосами, они не поддавались отбеливанию, лишь потускнели и приобрели зеленоватый оттенок, точно патика на старой бронзе. Взгляд его добрых глаз был исполнен какой-то запаённой тоски и всепрощения, словно он разгадал в чём суть жизни и всё знал наперёд. В его комнатах царили идеальный порядок и чистота, никаких посторонних запахов, кроме аромата табака. Жил он один в трёхкомнатной квартире и ухаживала за ним симпатичная девушка, соцработник.
          — Фёдр Афанасьевич, я вам тут лекарства принесла, по списку, как доктор прописал.
          — Эх, милая, ни к чему теперь уж всё это! – гудел с хрипотцой старик. – Только тебе маята. Мои дружки давно уже все определились, я один землю топчу, небо копчу, но спасибо, спасибо.
          Дверь у него никогда не закрывалась на замок, что он объяснял весьма убедительно:  
         — А если ключи потеряю или помру в ночи? Придётся дверь ломать, а это уже вовсе ни к чему… А воровать у меня нечего.
          В нашу работу он не вмешивался, не лез с советами и нравоучениями, лишь иногда садился в кресло и наблюдал как с огнём колдует сварщик, вздыхал:
          — Я ведь всю жизнь тоже сварным проработал, а вот теперь уж и не смогу – руки не те, не мои руки!
          Курить позволял прямо в комнате, даже поощрял это:
          — Курите, курите ребятки, не торопитесь. Курить на ходу – пустое занятие, только перевод табака. Нужно сесть не спеша, поразмыслить о жизни, о душе. Всё суета да суета, когда же ещё о себе думать? Как в той частушке:
Живёшь – колотишься,
Куришь – торопишься,
Ешь – давишься!
Как тут поправишься?
          А пофилософствовать старик любил и во время перекуров охотно излагал мысли:
          — Вот вы спрашиваете: длинная ли это жизнь – восемьдесят семь лет? Эх, милые, всё промелькнуло как один день, как один сон! Остались только воспоминания. И вот ведь что интересно, чем сложнее были времена, тем крепче, тем чувственнее память о них. Прошлое чем хорошее для нас? Тем, что оно уже сбылось, что уже пройдено и больше не тревожит нас своей неизвестностью. А завтрашний день ещё только предстоит прожить, никто не знает, каким он будет, да и будет ли вообще! Поэтому всё в жизни надо делать сегодня, сразу и на совесть!
          В ходе бесед поинтересовались его семейным положением:
          — Что ж, Фёдор Афанасьевич, себе подругу не заведёте? В вашем дворе, вон какой ассортимент бабушек, на любой вкус и возраст, а помощница в доме всегда нужна.
          — Нет уж! – вздыхал он. – После моей Сони не нужен мне никто, нет второго такого человека на свете, как она. Мы ведь с ней пятьдесят семь лет вместе прожили! Детей настрогали, а дети разъехались, у них своя жизнь. Вот мы и царствовали вдвоём в этих стенах. Жили друг для дружки. Я для неё ничего не жалел, одевал, как невесту! Любили мы, оказывается, вот оно что! Раньше мы об этом и не говорили, да и не до того было, уж потом догадались. Условились, что первым помру я, уже опосля она, я же старше её, а потом, ведь я мужчина, мне первому надо идти на разведку, место выбирать. Однако же, мы предполагаем, а Господь – располагает! Не по нашему-то вышло… Умерла она, моя Сонечка… А мне теперь и вовсе жить не к чему! – он раздавил в пепельнице окурок дрожащей рукой, на глазах заблестели слёзы. – После похорон налетела её родня: сёстры, племянницы, точно вороны, растащили все её вещи. «Зачем, говорят, тебе женские шмотки, лишнее расстройство». Всё забрали, даже трусы! – он криво усмехнулся. – Из всего гардероба, каким-то образом уцелела одна шляпа… Если бы вы знали, как она пахнет!..
          Когда в углу протаскивали стояк, пришлось подвинуть платяной шкаф, дверца открылась и мы увидели парадный пиджак Фёдора Афанасьевича, весь увешанный наградами, как новогодняя ёлка игрушками. После этого мы зауважали его по-особенному, спросили:
          — Воевали, Фёдор Афанасьевич?
          — А то как же! – бодро отозвался он. – Мой год воевал весь, многие там и остались, а меня вот Бог миловал – всю войну прошёл пулемётчиком, можно сказать прополз на животе от Волги до Варшавы и не одного ранения! Некоторые не верят, говорят, мол, отсиделся ты где-то писарем при штабе, мол, кто в атаку ходили, те в курганах лежат. А я с пулемётом четыре раза на Мамаев курган поднимался! Бывало, сутками за пулемётом, даст командир чуток передышку; холод, сырость, свернёшься клубочком в траншее и спишь. Только глаза сомкнёшь, трясут за плечо: «Федя, вставай, пулемётчика убили, некому давить на гашетку…» Сколько я этих гансов положил не меряно, одному Богу известно! А меня вот ни разу не задело, не нашла меня моя пуля.
          Когда уходил на фронт, позвала меня баба Настя к себе в комнату, совсем уже дряхлая была:
          «Федюня, внучек, может и не дождусь тебя. Так вот, я там в кисет ладанку зашила, оберег на войну. Ты этот кисет носи всегда с собой и никому не давай. Ничего не бойся, только одуряя голову в пекло не лезь, думай что делаешь!» Может благодаря своей бабушке и остался жив, но в Бога по-настоящему не верил. А вот товарищ мой Ваня Зотов, тот верил. До войны он учился на музыканта, на таком инструменте играл, который на пол ставят.
          — На контрабасе, что ли? – спросил я.
          — Нет, не на контрабасе, другое…
          — Виолончель? – догадался сварной.
          — Вот! Вот на ней самой и играл, я, правда, не слышал, но про музыку он говорил много. Считал, что Мир можно музыкой изменить, надо только чтобы все слушали настоящую музыку. Я спрашиваю: «А какая это настоящая музыка?» А он отвечает: «Берлиоз, например, токкато до-минор. Божественная музыка!»… – старик зажёг потухшую сигарету. – Может, кто из вас слыхал такую токкату?
          — Нет, – покачали головой слесаря – мы люди земные, нам не до высоких понятий.
          — Вот и я ни разу! – вздохнул он – Сами знаете, как трудно было после войны, не до берлиозов! Да и потом не легче, вкалывал по две смены, а в выходные калымил… Так вот вся жизнь и прошла – в упряжке, с надеждой на светлое будущее…
          Работали мы у него три дня, сменили сантехнику, отопление, разводку труб. В пятницу, часа в три, всё было готово, мы уже собрались прощаться, но он остановил нас:
          — Прошу всех на кухню…
          На кухне стоял накрытый стол с простенькой закуской: огурцы, помидоры, крупными кусками покромсаны колбаса и сало, в середине стола – банка тушёнки и бутылка водки.
          — Не, не, не! – запротестовали мы – нам нельзя, мы на службе (обычная отговорка)!
          — А я не спрашиваю, можно или нет, я приказываю, как старший по возрасту! – он повысил голос и тут же сник – Не обижайте старика. День сегодня памятный…
          — А что за день? – поинтересовались мы.
          — Сегодня двадцатое мая, день, в который убили моего дружка Ванюшку, царствие ему небесное! Редкой души был человек. Мне по жизни везло на хороших людей, но таких, как он, больше не встречал, разве что жена моя. Мы ведь с ним с самого начала войны вместе, думали так и дойдём рядышком до самой победы, ан – нет… Тот день стояла вот такая же тёплая погода. Гнали мы немца по границе Беларусии, день и ночь гнали, не давали ему передышки, чтобы, значит, не успел он опомниться. Ну, и нам, конечно, никакой передышки! Тылы за нами не поспевали. Представляете: весна, теплынь, а мы ещё в валенках и в шапках, переодеться некогда. И вот, отступил немец на заранее подготовленные позиции, а мы рядышком, в берёзовом лесочке расположились, ждём приказа.  Тут приходит ротный, объявляет: «Обстановка тихая, погода соответствующая.  Дают нам сутки передышки, будем переходить на летнюю форму одежды, чтоб, значит, переобуться и гнать фрицев до самого логова!» Следом тыловики, народ не спешный, подъезжают нм двух подводах, старшина их кричит: «Раздевайтесь и грузите шлюпки на телеги». Мы ему говорим: « Ты сначала сапоги привези, а потом уж переобувай». А он отвечает: «У меня всё по накладным – сколько валенок сдадите, столько сапог и привезу, сколько шапок, столько и пилоток». Да что с ним спорить! Расхомутались, расслабились, погодка – чудо, ноги босые на солнце греем, портянки на ветках сушим. Кто-то письмо на пеньке писать взялся, кто портки снял, дыры зашивает, кто бреется или вшей давит (этого добра у нас хватало). Мы с Ванюшкой под берёзой пристроились подремать, размечтались. Он мне говорит: «Вот закончим воевать, поведу я тебя, Федя, в филармонию, будем с тобой Берлиоза слушать, токкату до-минор. Почувствуешь ты райскую музыку и уверуешь в Царствие Небесное». Дал я ему на то согласие, а исполнить не пришлось, не сходили мы с ним в филармонию! День тот помню, как сейчас. Лес такой необычный, белый-белый, и светло в нём, будто в побеленной горнице. Малиновка где-то посвистывает, тишина, словно и нет войны! Захотел я ещё тогда обменяться с другом кисетами, и только мы это сделали, такое началось – бах! Бабах! С воем посыпались со всех сторон мины! Видно, вражеские лазутчики разнюхали, где мы скрываемся, а может, «рама» что высмотрела, не зря же она над нами с утра кружила.  Лупят, стервы, точной наводкой, солдаты гибнут почём зря, у нас же в лесу ни окопов, ни блиндажей. Видим мы, что пошинкуют они нас, как капусту и решили идти в атаку, ведь легче погибать в бою, чем лёжа за берёзовым пеньком! Не сговариваясь, безо всякого плана, без артподготовки, вылетели мы из леса, как рой потревоженных пчёл, все злючие, за то, что не дали нам гады малиновку дослушать. Немец не поймёт, что же это делается – впечатление такое, будто из дурдома умалишённых в атаку пустили. Мы же бежим кому в чём пришлось: кто по пояс голый, голову от солнца платочком повязал; кто одну половину рожи выбрил, а вторая в мыле; иной на ноги успел портянки навернуть, но в одних подштанниках, а главное – все босяком. Лично я был в галифе и в тельнике, легко бежалось! Получилось что-то навроде психической атаки. Такого спектакля фрицы никак не ожидали, да мы и сами не поняли как это вышло. Бежим, сколько ног хватает, и от ужаса орём дурным голосом: кто – «Ура!», кто – «Мама!», кто – «За Сталина!», и кроем немца таким отборным матом, что тошно ему сделалось и драпонул он с заранее подготовленных позиций. Нашёл я после боя своего Ваню, пять дырок у него в груди наискосок, видно под очередь угодил, отчаянный был! Приехали обозники, ахают: «Простите братцы, кто ж думал, что так выйдет! Сами понимаете, так было приказано… А мы вам водку и сапоги привезли, подходи получать!» Сапог с лихвой хватило: кому – пара, а кому и одного достаточно, остальных босиком похоронили. Много ребят в том бою легло, большую яму копать пришлось!... Ездил я после войны туда, наведался к дружку. Что ты! Теперь там памятник стоит мраморный, на граните золотом имена высечены, дорогу туда асфальтированную сделали… Место хорошее, кругом берёзы белеют, тихо всё и торжественно, будто в храме… А у меня Ванин кисет сохранился, память о том дне…
          Старик вдруг стушевался, засуетился, гремя посудой, поставил на стол две кружки и три чайных бокала, засопел, откручивая башку бутылке:
          — Извиняйте, ребятки, рюмок не держу, поскольку сам не пью, так что пить будем из подручной посуды. На войне у нас тоже стопариков не было, пили из кружек, из консервных банок, а то и прямо из фляжки. Меня война пить научила, поскольку после боя много лишней водки оставалось. А до войны я только курил, за пьянку маманя шибко ругала, да и папаня мог по шее дать. – Он разлил водку  по посудинам. – Давайте как на фронте: стоя и не чокаясь. Помянём дружка моего, Ваню Зотова и тех, кто рядом с ним!
          Уже уходя, я спросил:
          — Фёдор Афанасьевич, у вас есть на чём музыку слушать?
          — А вон, бандура! – он ткнул пальцем в угол, где стоял музыкальный центр. – Дети на золотую свадьбу подарили.
          В субботу я поехал в центр города, нашёл студию звукозаписи, стеклянный офис в девятиэтажке,  внутри, как в космическом корабле – всё в аппаратуре. Девушка склонилась над смартфоном за высоким столом.
          — Здрасте, – робко окликнул я её. – Тут звуки записывают?
          — Тут. – Улыбнулась она, не отрываясь от экрана.
          — А вы любую музыку записать можете?
          — Любую. Какую вы хотите: рок, джаз? – она подняла голову.
          — Мне классическую, Берлиоза…
          — Можно и Берлиоза. Только это быстро не делается, искать надо по каталогам, вы сегодня закажите, а завтра получите, оплата вперёд.
          — Почему же вперёд? – удивился я. – А вдруг вы такую музыку не найдёте?
          — А вдруг найдём, а вы передумаете? – ответила она вопросом на вопрос.
          На завтра было воскресение, так что запись я забрал только в понедельник вечером. Во вторник мы монтировали детскую площадку, а маляры красили скамейки и штакетник. В обеденный перерыв, я поднялся в двадцать четвёртую квартиру. Зная, что дверь не закрыта, толкнул её, потом отозвался:
          — Можно?
          — Заходи, заходи! – увидев меня, обрадовался старик. – По какому вопросу?
          — Просто хочу вам передать… – я протянул ему конверт с диском.
          — Что это? – не понял он.
          — Это вам, Фёдор Афанасьевич, на память от нашей бригады, Берлиоз. Токкато до-минор…
 
 
 
31.05.2020г.