Темнота

–И долго это будет ещё продолжаться? ­– я знаю, что мне уже не дано контролировать голос, хотя, чего греха таить? Мне уже ничего не дано, но есть ещё на дне души затухающий огонёк надежды на то, что я звучу твёрдо.
            Сказал бы кто – правда оно или нет? Впрочем нет, не надо. Хватит с меня правды.
            Какое-то мгновение – мучительно долгое, тягучее, мне казалось, что ответа не последует – я ведь не могу влиять на темноту, не могу её изменить или что-то сделать – всё, что остаётся, смотреть.
            И ждать: надеяться, что я просто не в своём уме и мне всё привиделось и тогда ответа не последует и одновременно надеяться на то, что прозвучит ответ – одиночество – это страшно. Страшно спрашивать у пустоты. У темноты ещё ничего – в темноте хотя бы кто-то живёт, хотя бы что-то есть, а в пустоте…
–Все мы там будем, в пустоте-то! – ответ приходит – как навязчивое проклятие и как освобождение от пустоты. Голос мне уже знаком, слышу я его не в первый раз – он чуть хриплый, приглушённый и в нём есть что-то такое неприятно-колючее, как будто…
–Как земля пересохшая? – смеётся голос. Снова голос знает мои мысли! Можно было бы удивиться этому, но удивление умирает раньше, чем надежда. А у меня остался лишь огонёк от надежды, и ничего уже нет от удивления.
            В конце концов, имеет ли значение как именно этот голос понимает о чём я думаю?
–Вы все думаете одинаково, – голос покладисто отвечает на мой незаданный (или всё же заданный?) вопрос.
            Молчу. Не осознавая, нет, какое мне дело до всех, если сейчас речь идёт про меня? это я тут лежу, в темноте, это я, а не другие.
–Чего тебе? – интересуется голос безо всякого интереса.
–Долго это будет продолжаться?
            На какое-то мгновение мне кажется, что сейчас голос заупрямится, начнёт выспрашивать, мол, что именно-то будет продолжаться и мне придётся повторить, мне придётся объяснить всё то, что я чувствую, вернее, всё, что я ещё чувствую, и что понемногу гаснет во мне.
            И это будет слишком. Но кто знает, что там живёт, в темноте? Я не вижу ничего, едва-едва ощущаю чьё-то присутствие, да ещё слышу голос, но я не могу увидеть или настоять. Я вообще ничего не могу.
–Не так и долго, если говорить о масштабах вселенной, – отзывается голос. В нём всё та же иссушенная «земля» – та же хрипотца, колючая, каждый звук как будто рассыпается по поверхности стола или по крышке гроба. – Но, поверь, тебе хватит.
            Мне уже хватило! С головой хватило!
–Ещё нет, – возражает голос. Он ленится. Он не врёт, у него таких возмущённых как я…
            Интересно, кстати, сколько? А, нет, неинтересно. Мысли уже не связаны между собой, мысли сбиваются, и всё, что могло ещё терзать мой разум где-то там, позади. Любопытство умерло, угас интерес, остались безысходность, отчаяние и где-то там не догорела ещё надежда. Фанатичная надежда. Самое страшное заблуждение всех кто жив.
–Или не очень жив! – вторит ехидный голос, от которого мне уже не скрыться в ближайшее?..
–Не всё ли равно? – спрашивает голос. – Говорю же – тебе ещё хватит.
            Действительно. День, месяц, год – один итог, но до того будет сколько-то «хватит».
–Все там будем, – продолжает голос. – Все и всё. И реки, и горы, и дома, и уж точно люди. Даже камни – и те. Всё пришло из пустоты, всё в пустоту возвратится. Ты же не хнычешь когда возвращаешься домой? Ну так и тут не реви.
            Откровенно говоря, возвращаюсь я не домой. Нет, в масштабах вселенной, конечно, я возвращаюсь домой, но какое мне дело до масштабов вселенной, если речь идёт про меня? У меня есть свой дом! В нём ещё свеж ремонт, ещё белы потолки и ещё…
            Не помню, но есть же что-то ещё!
–Не дом, так, временный приют, – отмечает голос, – а дом один – пустота.
            Я отчётливо чувствую, как угасшая почти навсегда ненависть вздрагивает, поднимается, пытается подняться.
            Я не вижу то, что говорит со мной из темноты, из удушливого ничто, где может жить всё что угодно, но ненавижу за жестокие слова.
–Да мне наплевать! – теперь голос почти весел, хрипотца и сухость его затекают с каждым звуком мне в уши, мешают, я морщусь, пытаюсь тряхнуть головой, но, конечно, не получается. Оно и не должно было получиться, иначе тишина вернулась бы ко мне – ненавидимая, но, кажется куда более привлекательная, чем этот хриплый беспощадный голос.
–И тишины тебе хватит. Тишины и пустоты.
–Замолчи.
–А не то? – интересуется голос. Кажется, в нём есть интерес. Или нет? Я уже не понимаю таких вещей.
            А не то! хороший вопрос! Я понятия не имею. Даже если допустить что я чего-то там могу, то…
            Нет, даже допустить не получается, видимо, воображение плохо работает, когда в темноте нельзя различить ничего.
–Ну и стоит ли брыкаться? – голос разочарован. – Лежи, не рыпайся, если хочешь поговорить – говори пока можешь. А то ведь скоро всё – в темноту и пустоту ещё немота с тишиной спустятся, а там точно всё.
            Голос смеётся где-то позади, я пытаюсь заплакать, но не могу – глаза лопнули.
***
            Вообще-то первым пропало обоняние. Заметить это было очень сложно, разве только донёсшийся откуда-то снизу ветерок (помню как жило ещё удивление – откуда здесь ветер?) перестал царапать дыхание и оставлять на языке сладковато-едкий привкус. Такой привкус может быть только у гнили, почему-то всё, что гниёт, в самом начале имеет запах сладости – тошнотворно-едкой сладости.
            Что ж, остаётся только благодарить – не знаю, правда – темноту или небо – за то, что обоняние ушло до того, как сладковато-тошнотворный привкус гнили в ветре сменился отвратительным, выворачивающим желудок наружу запахом. Ведь недолог этот сладковатый запах, он резко меняет окраску, сбрасывает эту сладость, которую можно ещё терпеть, змеиной кожей, и обрастает новой – мерзкой, невозможной.
            Так что на пропажу обоняния сетовать не приходилось. Голос и вовсе утверждает мне с этой отвратительной хрипотцой:
–Радуйся, что обоняния нет, а то у тебя во рту сейчас бы тако-ое творилось!
            Я не могу понять издевается голос или сочувствует, но верю. А что мне ещё остаётся?
            Осязание пропало следом. На счастье, наверное. Я помню как оно отключилось именно в тот момент, когда у меня во рту что-то шевельнулось. И снова – слава…нет, едва ли богу и небу за это. Наверное, всё-таки, слава темноте за милосердие. Иначе я не знаю как это можно было бы вынести!
            А так – осязания нет, я не чувствую что вокруг меня и не чувствую себя. Из минусов – я не могу себя контролировать, моё тело уже не моё. Из плюсов – моё тело уже не моё и я не могу его контролировать, потому что ни одного контроля тут не хватит.
            Я ведь понимаю, что сейчас творится вокруг меня. Благо, я не чувствую. Я уже ничего не чувствую. Хвала всей силе.
            Вкус пропал третьим. Следом за осязанием, за тем моментом, когда у меня во рту что-то шевельнулось. Мне не довелось распознать, что там у меня и какое оно… и за это одно нужно благодарить темноту, потому что узнай я это – я не выдержу. Моё тело заперто, но мой разум, о да, он ещё может функционировать, пусть вспышками, пусть обрывочно, но может же! и я думаю что мой разум сбежал бы, оставил бы меня здесь и сбежал. И тогда…
            А может тогда было бы легче? Может тогда забвение и пустота наступили бы мягче? А пустота, немота и тишина просто не пугали бы?
            Мне не дано проверить. Значит, спрошу темноту, позову её мысленно, спрошу – вдруг ответит? Не темнота, а голос, что живет в ней. Кому-то принадлежащий голос.
–Ты здесь?
–Я всегда здесь.
–Почему не сразу? Почему сразу не приходит…то самое?
            Голос молчал долго. Мне казалось, что ответа уже не будет до самой моей пустоты, но вдруг прозвучало:
–Этого я не знаю. Этим вопросом задаётся, пожалуй, каждый, но это не значит, что где-то есть ответ. Да и зачем? Разве это что-то изменит? Ну вот представь – знаешь ты правду, и что? В чём смысл? Что будет дальше-то? будешь до конца ждать с осознанием этой правды? Мы знаем, что трава зелёная, а небо голубое, что земля чёрная – и это правда. А если мы не знаем, не по глупости своей, а просто от того что не дано не знаем, значит и не надо.
            Не знаю, был ли голос когда-то разговорчивее. Память уже не хранила того мгновения, когда голос впервые обозначил себя в темноте.
            Наверное не был. Может быть и голосу было скучно временами? Не голосу, конечно, а тому, кто им обладал, кто жил в темноте, которая нависала надо мной.
            Темнота нависала и тот момент, когда за вкусом пропало зрение, прошёл для меня незаметно. Как оказалось, в сухости глазам больно. А в темноте слишком уж непривычно. Глаза высохли и лопнули, не выдержали напряжения темнотой, не выдержали сухости и лопнули, обратив моё существо во мрак.
            Голос тогда мне сказал:
–У тебя всё как по методичке, поверь, это счастье.
            Вот такое оно – счастье, когда у тебя пропадает зрение, когда глаза не выдерживают темноты и сухости.
            Кажется, тогда мне удалось съехидничать, но голос остался серьёзным:
–По крайней мере ты не можешь чувствовать того что происходит дальше.
–А что там дальше?
            Голос тогда не ответил. И хорошо что не ответил. Моё воображение, затухая, вдруг выдавало образы-вспышки. И мне почему-то виделись чёрные пустые равнодушные глазницы, содержимое которых попадает на длинные серые склизкие языки каких-то чудовищ. Да и вообще всё моё существо виделось мне жертвой плена этих чудовищ. Кажется тогда, когда было ещё осязание, повсюду были ледяные руки, покрытые мокрыми язвами, и рук было много – они тянулись ко мне из темноты.
            Не знаю и знать не хочу, и спрашивать тоже  – реальны ли образы моего угасающего воображения? Если да, реальны – как вынести это? Как не представлять, что происходит с моим телом? Если нереальны – то к чему мне эта новая пытка?
–Наслаждайся слухом, – советовал голос, перед тем как исчезнуть в темноте.
            И каждый раз оставался вопрос: вернётся? Если вернётся, то когда? Скоро? У меня не было ощущения времени – оно пропало слишком давно, чтобы его пытаться найти или пытаться о нём вспомнить.
            Но голос возвращался. Иногда, когда мне становилось невмоготу лежать в удушливой темноте, он появлялся на мой зов.
–Долго ещё?
–Тебе ещё надоест! – отвечал беспощадный голос. но не уходил, ждал, поддерживал со мной беседу и это было…
            Очередным счастьем от темноты.
–Кто ты? – как было однажды не решиться на этот вопрос? Любопытства не было, но надо было говорить, говорить в мыслях, мне было совершенно понятно, что эти мысли и эти беседы совсем ненадолго. Надо было забрать всё. И даже этот скрипучий, иссушенный голос, это счастье.
–А какая тебе разница? Ты ведь не проверишь! – голос веселился с этого вопроса. От голоса несло темнотой, которая заменяла мне весь мир. Она давила – эта темнота, она погружала меня куда-то всё глубже и глубже, но на мою беду не настолько глубоко, чтобы пришло забытьё.
–Надо же о чём-то говорить.
–Ну что ж…твоя правда! Я отвечу просто. Я – это всё и я – ничто.
            И это было просто? Хотя чего тут ещё ждать-то? Ждать нечего. Глупо было полагать, что скоро мне дадут все ответы. Во-первых, зачем? Во-вторых, кто есть я? В-третьих, что мне с этими ответами делать?
            Но проворчать (осталось, осталось это от прошлого!) – святое дело, если хотя бы тень святости бывает в темноте:
–Ничего себе «просто!»
–Это просто, – не согласился с моим ворчанием голос. – Это очень просто, если подумать. Считай загадкой. Или просто пафосной фразой.
            Разгадать загадку хотелось, но не получилось – бывает так, что наступает вдруг момент, когда мысли слишком тяжелы, когда воображение тебя предаёт. Это состояние долго не было мне известно, но теперь пришлось познакомиться, нырнуть в него, в эту темноту, с головой.
            Чтобы никогда больше не вынырнуть.
–Без чего не может быть силы? Без чего не может быть власти? Без чего не может быть смысла? – допытывался голос, похоже, что и ему хотелось беседы.
            Но мысли не шевелились. Забытьё находило волнами. В краткий миг просветления мне даже удалось найти сравнение – оно походило на горячее толстое одеяло, в которое тебя заворачивали с головой и не давали пошевелиться. Мне не дано было чувствовать горячего или холодного, тяжелого или лёгкого, но образ был слишком ярок и он прогорел в моём несчастном измотанном воображении почти мгновение прежде, чем угаснуть с неслабым осколком этого самого воображения.
            Кажется с тех пор не стало цельной памяти и ещё – образности. Осталось что-то мутное, обрывочное, непонятное.
            Осталось то, что становилось темнотой, что делилось с нею и привязывало меня к ней, вдавливало, растворяло.
***
–Эй…ты здесь? – я взываю в который раз. В который, кстати? Как счесть? Хотя…для чего? Для кого?
–Я всегда здесь, – отозвался голос.
            Отозвался как-то блекло, издалека. Такого ещё не было. Кажется.
–Сколько ещё? Сколько терпеть?
            Голос поколебался. Он не выдал очередного «тебе ещё долго» или «тебе ещё надоест», он то ли размышлял, то ли советовался с темнотой, что его хранила, но не отзывался.
            Пришлось позвать, хотя это и требовало теперь немалых усилий:
–эй…
–Я тут, тут, – успокоил голос. Он снова доносился откуда-то издалека, словно толстый слой ваты. Хотя точно знаю, голос был близко. Не мог он оказаться вдруг далеко, не мог! Тут места-то – мне тесно.
            Голос вздохнул и ответил:
–Сейчас уже скоро.
            Какое облегчение! Какая радость! И какой ужас. Но ужас короток, пробиться через немое отупение тела и чувств – это задача для настоящей силы. Такой как темнота, что везде найдёт лазейку.
            Скоро! Скоро всё кончится! Скоро будет забвение, скоро будет пустота и ничто, немота и тишина. Какое облегчение. Какая радость. Какое милосердие.
            Прежде это казалось мне ужасом – мир, в котором ничто – это всё, и ты вплетаешься в этот мир. Но сейчас, после всего пережитого, после всего пройденного, отмученного и отвратительного, непонятного и безысходного – это было счастьем.
            Надежда, угасшая во мне, попыталась вспыхнуть, но искры не хватило.
            Счастье, истлевшее ещё со вкусом, попыталось подняться, но не нашло сил, не нашло источника, к которому могло бы припасть, чтобы напитаться новой властью.
            И даже ненависть, которая, кажется, вела меня так долго, истлела.
            Оставался слух. Пропадёт слух – пропадут мысли. Слух всегда пропадает последним, так сказал голос ещё в первое своё появление, когда всё во мне истерило и протестовало.
–Другие чувства исчезают как хотят. Есть идеальный порядок, а есть случайность. Но слух последний – это закон.
            Тогда во мне всё истерило и всё было безразлично, кроме трагичного факта: это всё со мной!
            Но с тех пор прошло время…какое-то время, и мне было о чём подумать, лёжа в темноте. Мысли были тяжёлыми, темнота была властной и удушливой, но меня никто не торопил.
–Скоро, – хрипло пообещал голос. Он вторгся сквозь нарастающую глухоту. – Скоро, обещаю тебе!
            Скоро! Какое же это слово…как подобрать? Какое-то вкусовое должно быть значение. Не помню, память предала меня окончательно и волной, где-то там, из темноты, идёт пустота.
            И безразличие.
–Там нестрашно, – голос шелестел отовсюду. Понять его происхождение было невозможно. Раньше он шёл откуда-то от левого верхнего угла, а теперь – снизу, сверху, справа – повсюду! И был одинаково хрип. А ещё – приглушён.
            Но хорошо что со мной есть этот голос. Не знаю, и никогда уже не узнаю, откуда он пришёл и как связан с темнотой, может это и есть голос темноты, неважно – важно, что одиночества сейчас нет.
–Уже сейчас! – подбадривал голос. – Слушай, ну напоследок скажи – какая твоя последняя мысль?
            Последняя мысль! Последнее слово! Для нормального человека и живой души это повод для паники, для меня – запланированное и логичное явление. У меня было время подумать. У меня было время один на один с темнотой и голосом, который был неизвестно чьим.
            Последняя мысль? Извольте!
–Если бы кто сказал через что придётся пройти, я просила бы меня кремировать!
            Голос хмыкнул, но ничего не сказал. А может и сказал – я не знаю, после смерти слух уходит последним, но всё-таки уходит куда-то в темноту.
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0524060

от 3 января 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0524060 выдан для произведения: –И долго это будет ещё продолжаться? ­– я знаю, что мне уже не дано контролировать голос, хотя, чего греха таить? Мне уже ничего не дано, но есть ещё на дне души затухающий огонёк надежды на то, что я звучу твёрдо.
            Сказал бы кто – правда оно или нет? Впрочем нет, не надо. Хватит с меня правды.
            Какое-то мгновение – мучительно долгое, тягучее, мне казалось, что ответа не последует – я ведь не могу влиять на темноту, не могу её изменить или что-то сделать – всё, что остаётся, смотреть.
            И ждать: надеяться, что я просто не в своём уме и мне всё привиделось и тогда ответа не последует и одновременно надеяться на то, что прозвучит ответ – одиночество – это страшно. Страшно спрашивать у пустоты. У темноты ещё ничего – в темноте хотя бы кто-то живёт, хотя бы что-то есть, а в пустоте…
–Все мы там будем, в пустоте-то! – ответ приходит – как навязчивое проклятие и как освобождение от пустоты. Голос мне уже знаком, слышу я его не в первый раз – он чуть хриплый, приглушённый и в нём есть что-то такое неприятно-колючее, как будто…
–Как земля пересохшая? – смеётся голос. Снова голос знает мои мысли! Можно было бы удивиться этому, но удивление умирает раньше, чем надежда. А у меня остался лишь огонёк от надежды, и ничего уже нет от удивления.
            В конце концов, имеет ли значение как именно этот голос понимает о чём я думаю?
–Вы все думаете одинаково, – голос покладисто отвечает на мой незаданный (или всё же заданный?) вопрос.
            Молчу. Не осознавая, нет, какое мне дело до всех, если сейчас речь идёт про меня? это я тут лежу, в темноте, это я, а не другие.
–Чего тебе? – интересуется голос безо всякого интереса.
–Долго это будет продолжаться?
            На какое-то мгновение мне кажется, что сейчас голос заупрямится, начнёт выспрашивать, мол, что именно-то будет продолжаться и мне придётся повторить, мне придётся объяснить всё то, что я чувствую, вернее, всё, что я ещё чувствую, и что понемногу гаснет во мне.
            И это будет слишком. Но кто знает, что там живёт, в темноте? Я не вижу ничего, едва-едва ощущаю чьё-то присутствие, да ещё слышу голос, но я не могу увидеть или настоять. Я вообще ничего не могу.
–Не так и долго, если говорить о масштабах вселенной, – отзывается голос. В нём всё та же иссушенная «земля» – та же хрипотца, колючая, каждый звук как будто рассыпается по поверхности стола или по крышке гроба. – Но, поверь, тебе хватит.
            Мне уже хватило! С головой хватило!
–Ещё нет, – возражает голос. Он ленится. Он не врёт, у него таких возмущённых как я…
            Интересно, кстати, сколько? А, нет, неинтересно. Мысли уже не связаны между собой, мысли сбиваются, и всё, что могло ещё терзать мой разум где-то там, позади. Любопытство умерло, угас интерес, остались безысходность, отчаяние и где-то там не догорела ещё надежда. Фанатичная надежда. Самое страшное заблуждение всех кто жив.
–Или не очень жив! – вторит ехидный голос, от которого мне уже не скрыться в ближайшее?..
–Не всё ли равно? – спрашивает голос. – Говорю же – тебе ещё хватит.
            Действительно. День, месяц, год – один итог, но до того будет сколько-то «хватит».
–Все там будем, – продолжает голос. – Все и всё. И реки, и горы, и дома, и уж точно люди. Даже камни – и те. Всё пришло из пустоты, всё в пустоту возвратится. Ты же не хнычешь когда возвращаешься домой? Ну так и тут не реви.
            Откровенно говоря, возвращаюсь я не домой. Нет, в масштабах вселенной, конечно, я возвращаюсь домой, но какое мне дело до масштабов вселенной, если речь идёт про меня? У меня есть свой дом! В нём ещё свеж ремонт, ещё белы потолки и ещё…
            Не помню, но есть же что-то ещё!
–Не дом, так, временный приют, – отмечает голос, – а дом один – пустота.
            Я отчётливо чувствую, как угасшая почти навсегда ненависть вздрагивает, поднимается, пытается подняться.
            Я не вижу то, что говорит со мной из темноты, из удушливого ничто, где может жить всё что угодно, но ненавижу за жестокие слова.
–Да мне наплевать! – теперь голос почти весел, хрипотца и сухость его затекают с каждым звуком мне в уши, мешают, я морщусь, пытаюсь тряхнуть головой, но, конечно, не получается. Оно и не должно было получиться, иначе тишина вернулась бы ко мне – ненавидимая, но, кажется куда более привлекательная, чем этот хриплый беспощадный голос.
–И тишины тебе хватит. Тишины и пустоты.
–Замолчи.
–А не то? – интересуется голос. Кажется, в нём есть интерес. Или нет? Я уже не понимаю таких вещей.
            А не то! хороший вопрос! Я понятия не имею. Даже если допустить что я чего-то там могу, то…
            Нет, даже допустить не получается, видимо, воображение плохо работает, когда в темноте нельзя различить ничего.
–Ну и стоит ли брыкаться? – голос разочарован. – Лежи, не рыпайся, если хочешь поговорить – говори пока можешь. А то ведь скоро всё – в темноту и пустоту ещё немота с тишиной спустятся, а там точно всё.
            Голос смеётся где-то позади, я пытаюсь заплакать, но не могу – глаза лопнули.
***
            Вообще-то первым пропало обоняние. Заметить это было очень сложно, разве только донёсшийся откуда-то снизу ветерок (помню как жило ещё удивление – откуда здесь ветер?) перестал царапать дыхание и оставлять на языке сладковато-едкий привкус. Такой привкус может быть только у гнили, почему-то всё, что гниёт, в самом начале имеет запах сладости – тошнотворно-едкой сладости.
            Что ж, остаётся только благодарить – не знаю, правда – темноту или небо – за то, что обоняние ушло до того, как сладковато-тошнотворный привкус гнили в ветре сменился отвратительным, выворачивающим желудок наружу запахом. Ведь недолог этот сладковатый запах, он резко меняет окраску, сбрасывает эту сладость, которую можно ещё терпеть, змеиной кожей, и обрастает новой – мерзкой, невозможной.
            Так что на пропажу обоняния сетовать не приходилось. Голос и вовсе утверждает мне с этой отвратительной хрипотцой:
–Радуйся, что обоняния нет, а то у тебя во рту сейчас бы тако-ое творилось!
            Я не могу понять издевается голос или сочувствует, но верю. А что мне ещё остаётся?
            Осязание пропало следом. На счастье, наверное. Я помню как оно отключилось именно в тот момент, когда у меня во рту что-то шевельнулось. И снова – слава…нет, едва ли богу и небу за это. Наверное, всё-таки, слава темноте за милосердие. Иначе я не знаю как это можно было бы вынести!
            А так – осязания нет, я не чувствую что вокруг меня и не чувствую себя. Из минусов – я не могу себя контролировать, моё тело уже не моё. Из плюсов – моё тело уже не моё и я не могу его контролировать, потому что ни одного контроля тут не хватит.
            Я ведь понимаю, что сейчас творится вокруг меня. Благо, я не чувствую. Я уже ничего не чувствую. Хвала всей силе.
            Вкус пропал третьим. Следом за осязанием, за тем моментом, когда у меня во рту что-то шевельнулось. Мне не довелось распознать, что там у меня и какое оно… и за это одно нужно благодарить темноту, потому что узнай я это – я не выдержу. Моё тело заперто, но мой разум, о да, он ещё может функционировать, пусть вспышками, пусть обрывочно, но может же! и я думаю что мой разум сбежал бы, оставил бы меня здесь и сбежал. И тогда…
            А может тогда было бы легче? Может тогда забвение и пустота наступили бы мягче? А пустота, немота и тишина просто не пугали бы?
            Мне не дано проверить. Значит, спрошу темноту, позову её мысленно, спрошу – вдруг ответит? Не темнота, а голос, что живет в ней. Кому-то принадлежащий голос.
–Ты здесь?
–Я всегда здесь.
–Почему не сразу? Почему сразу не приходит…то самое?
            Голос молчал долго. Мне казалось, что ответа уже не будет до самой моей пустоты, но вдруг прозвучало:
–Этого я не знаю. Этим вопросом задаётся, пожалуй, каждый, но это не значит, что где-то есть ответ. Да и зачем? Разве это что-то изменит? Ну вот представь – знаешь ты правду, и что? В чём смысл? Что будет дальше-то? будешь до конца ждать с осознанием этой правды? Мы знаем, что трава зелёная, а небо голубое, что земля чёрная – и это правда. А если мы не знаем, не по глупости своей, а просто от того что не дано не знаем, значит и не надо.
            Не знаю, был ли голос когда-то разговорчивее. Память уже не хранила того мгновения, когда голос впервые обозначил себя в темноте.
            Наверное не был. Может быть и голосу было скучно временами? Не голосу, конечно, а тому, кто им обладал, кто жил в темноте, которая нависала надо мной.
            Темнота нависала и тот момент, когда за вкусом пропало зрение, прошёл для меня незаметно. Как оказалось, в сухости глазам больно. А в темноте слишком уж непривычно. Глаза высохли и лопнули, не выдержали напряжения темнотой, не выдержали сухости и лопнули, обратив моё существо во мрак.
            Голос тогда мне сказал:
–У тебя всё как по методичке, поверь, это счастье.
            Вот такое оно – счастье, когда у тебя пропадает зрение, когда глаза не выдерживают темноты и сухости.
            Кажется, тогда мне удалось съехидничать, но голос остался серьёзным:
–По крайней мере ты не можешь чувствовать того что происходит дальше.
–А что там дальше?
            Голос тогда не ответил. И хорошо что не ответил. Моё воображение, затухая, вдруг выдавало образы-вспышки. И мне почему-то виделись чёрные пустые равнодушные глазницы, содержимое которых попадает на длинные серые склизкие языки каких-то чудовищ. Да и вообще всё моё существо виделось мне жертвой плена этих чудовищ. Кажется тогда, когда было ещё осязание, повсюду были ледяные руки, покрытые мокрыми язвами, и рук было много – они тянулись ко мне из темноты.
            Не знаю и знать не хочу, и спрашивать тоже  – реальны ли образы моего угасающего воображения? Если да, реальны – как вынести это? Как не представлять, что происходит с моим телом? Если нереальны – то к чему мне эта новая пытка?
–Наслаждайся слухом, – советовал голос, перед тем как исчезнуть в темноте.
            И каждый раз оставался вопрос: вернётся? Если вернётся, то когда? Скоро? У меня не было ощущения времени – оно пропало слишком давно, чтобы его пытаться найти или пытаться о нём вспомнить.
            Но голос возвращался. Иногда, когда мне становилось невмоготу лежать в удушливой темноте, он появлялся на мой зов.
–Долго ещё?
–Тебе ещё надоест! – отвечал беспощадный голос. но не уходил, ждал, поддерживал со мной беседу и это было…
            Очередным счастьем от темноты.
–Кто ты? – как было однажды не решиться на этот вопрос? Любопытства не было, но надо было говорить, говорить в мыслях, мне было совершенно понятно, что эти мысли и эти беседы совсем ненадолго. Надо было забрать всё. И даже этот скрипучий, иссушенный голос, это счастье.
–А какая тебе разница? Ты ведь не проверишь! – голос веселился с этого вопроса. От голоса несло темнотой, которая заменяла мне весь мир. Она давила – эта темнота, она погружала меня куда-то всё глубже и глубже, но на мою беду не настолько глубоко, чтобы пришло забытьё.
–Надо же о чём-то говорить.
–Ну что ж…твоя правда! Я отвечу просто. Я – это всё и я – ничто.
            И это было просто? Хотя чего тут ещё ждать-то? Ждать нечего. Глупо было полагать, что скоро мне дадут все ответы. Во-первых, зачем? Во-вторых, кто есть я? В-третьих, что мне с этими ответами делать?
            Но проворчать (осталось, осталось это от прошлого!) – святое дело, если хотя бы тень святости бывает в темноте:
–Ничего себе «просто!»
–Это просто, – не согласился с моим ворчанием голос. – Это очень просто, если подумать. Считай загадкой. Или просто пафосной фразой.
            Разгадать загадку хотелось, но не получилось – бывает так, что наступает вдруг момент, когда мысли слишком тяжелы, когда воображение тебя предаёт. Это состояние долго не было мне известно, но теперь пришлось познакомиться, нырнуть в него, в эту темноту, с головой.
            Чтобы никогда больше не вынырнуть.
–Без чего не может быть силы? Без чего не может быть власти? Без чего не может быть смысла? – допытывался голос, похоже, что и ему хотелось беседы.
            Но мысли не шевелились. Забытьё находило волнами. В краткий миг просветления мне даже удалось найти сравнение – оно походило на горячее толстое одеяло, в которое тебя заворачивали с головой и не давали пошевелиться. Мне не дано было чувствовать горячего или холодного, тяжелого или лёгкого, но образ был слишком ярок и он прогорел в моём несчастном измотанном воображении почти мгновение прежде, чем угаснуть с неслабым осколком этого самого воображения.
            Кажется с тех пор не стало цельной памяти и ещё – образности. Осталось что-то мутное, обрывочное, непонятное.
            Осталось то, что становилось темнотой, что делилось с нею и привязывало меня к ней, вдавливало, растворяло.
***
–Эй…ты здесь? – я взываю в который раз. В который, кстати? Как счесть? Хотя…для чего? Для кого?
–Я всегда здесь, – отозвался голос.
            Отозвался как-то блекло, издалека. Такого ещё не было. Кажется.
–Сколько ещё? Сколько терпеть?
            Голос поколебался. Он не выдал очередного «тебе ещё долго» или «тебе ещё надоест», он то ли размышлял, то ли советовался с темнотой, что его хранила, но не отзывался.
            Пришлось позвать, хотя это и требовало теперь немалых усилий:
–эй…
–Я тут, тут, – успокоил голос. Он снова доносился откуда-то издалека, словно толстый слой ваты. Хотя точно знаю, голос был близко. Не мог он оказаться вдруг далеко, не мог! Тут места-то – мне тесно.
            Голос вздохнул и ответил:
–Сейчас уже скоро.
            Какое облегчение! Какая радость! И какой ужас. Но ужас короток, пробиться через немое отупение тела и чувств – это задача для настоящей силы. Такой как темнота, что везде найдёт лазейку.
            Скоро! Скоро всё кончится! Скоро будет забвение, скоро будет пустота и ничто, немота и тишина. Какое облегчение. Какая радость. Какое милосердие.
            Прежде это казалось мне ужасом – мир, в котором ничто – это всё, и ты вплетаешься в этот мир. Но сейчас, после всего пережитого, после всего пройденного, отмученного и отвратительного, непонятного и безысходного – это было счастьем.
            Надежда, угасшая во мне, попыталась вспыхнуть, но искры не хватило.
            Счастье, истлевшее ещё со вкусом, попыталось подняться, но не нашло сил, не нашло источника, к которому могло бы припасть, чтобы напитаться новой властью.
            И даже ненависть, которая, кажется, вела меня так долго, истлела.
            Оставался слух. Пропадёт слух – пропадут мысли. Слух всегда пропадает последним, так сказал голос ещё в первое своё появление, когда всё во мне истерило и протестовало.
–Другие чувства исчезают как хотят. Есть идеальный порядок, а есть случайность. Но слух последний – это закон.
            Тогда во мне всё истерило и всё было безразлично, кроме трагичного факта: это всё со мной!
            Но с тех пор прошло время…какое-то время, и мне было о чём подумать, лёжа в темноте. Мысли были тяжёлыми, темнота была властной и удушливой, но меня никто не торопил.
–Скоро, – хрипло пообещал голос. Он вторгся сквозь нарастающую глухоту. – Скоро, обещаю тебе!
            Скоро! Какое же это слово…как подобрать? Какое-то вкусовое должно быть значение. Не помню, память предала меня окончательно и волной, где-то там, из темноты, идёт пустота.
            И безразличие.
–Там нестрашно, – голос шелестел отовсюду. Понять его происхождение было невозможно. Раньше он шёл откуда-то от левого верхнего угла, а теперь – снизу, сверху, справа – повсюду! И был одинаково хрип. А ещё – приглушён.
            Но хорошо что со мной есть этот голос. Не знаю, и никогда уже не узнаю, откуда он пришёл и как связан с темнотой, может это и есть голос темноты, неважно – важно, что одиночества сейчас нет.
–Уже сейчас! – подбадривал голос. – Слушай, ну напоследок скажи – какая твоя последняя мысль?
            Последняя мысль! Последнее слово! Для нормального человека и живой души это повод для паники, для меня – запланированное и логичное явление. У меня было время подумать. У меня было время один на один с темнотой и голосом, который был неизвестно чьим.
            Последняя мысль? Извольте!
–Если бы кто сказал через что придётся пройти, я просила бы меня кремировать!
            Голос хмыкнул, но ничего не сказал. А может и сказал – я не знаю, после смерти слух уходит последним, но всё-таки уходит куда-то в темноту.
 
 
 

 

Разочарование

Спящее сердце