Ну, Петров, хватит курить. Всю гримерку провонял… Устроил тут… Был бы лошадью – здох от никотина.
- Лошади не курят, и нервы им никто не портит. А мои - не железо… Вот Вам, Николай Петрович, хорошо. Повезло, можно сказать. Вы человек свободный от всяких там семейных обязательств… У Вас же супруга Дездемону на голом энтузиазме не играет, сын – оболтус в школе не учиться, теща из Калуги проездом не приезжает на день, чтобы потом остаться на полгода… Ведьма…
Николай Петрович примирительно похлопал Петрова по плечу.
- Ладно… Ты ж, брат, искусству служишь… Ты ж у нас в провинции практически народный… Ну же, Петров… Вон, вакса на лбу стерлась. Ты ж, Петров, мавр…
- Сбылась мечта … Негр я, Николай Петрович… Негр… Можно сказать: араб судьбы, один среди евреев… Э-хэ-хэ… Привык я, так сказать, греться у чужого…
- Так, все Петров, Икс ты мой бесценный, давай в массы… Зритель заждался. Он же твою тещу не звал… Ты ж только подумай, Петров, пока к зрителю идешь, какое тебе счастье выпало – ты же, Петров, жену стабильно раз в месяц до смерти душишь. И мало того, что никаких последствий со стороны органов правопорядка, так еще и деньги какие никакие за это получаешь. Скажи кому – обзавидуются…
- Ага, зависти полные карманы… Эх, Мельпомена, мать твою...
Поправив на голове курчявый, смолянистого цвета парик, и банный халат, подаренный на юбилей соратниками по искусству, мавр Петров шагнул к сцене, где на старой двуспальной кровати в раздумьях возлежала дородная Дездемона, она же вне театра - жена Петрова, известная в очень узких городских кругах как: артистка драматического театра Терпсихора Ивановна Фляк.
- Господи, задушу – ударило в мозг Отелло, - Ей Богу, задушу…
Голова же Дездемоны - Петровой-Фляк, в актерской среде именуемой просто – Терка, поскольку ее настоящее имя выговаривалось окружающими долго и не всегда правильно, думала о своем, о женском. Впрочем, об этом же, находясь на своем рабочем месте, думают головы девяносто процентов всех замужних женщин России.
- Ах,- думала, нежась на кровати, Дездемона-Петрова-Фляк, благодарная искусству за такие редкие минуты отдыха - хорошо бы сейчас в Москву… Черт, не помню, я за свет заплатила? А с Васькой что-то надо делать. Совсем от рук отбился, сорванец…
Увидев перед собой супругу, Петров – Отелло сперва нервно вздрогнул, как конь перед скачкой, но, тут же взял себя в руки и начал с чувством выбрасывать текст в зрительный зал на старушек – интеллигенток, шамкающих беззубыми ртами, и при этом восседающих в креслах первого ряда с видом парижских аристократок, а так же на молодую пару, зашедшую в театр по случаю наличия свободного времени, больше для того, чтобы без помех целоваться на последнем ряду, чем вникать в переплетение сюжетной линии великого английского драматурга.
-Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь
Назвать пред вами, девственные звезды,
Ее вину. Стереть ее с лица земли.
Я крови проливать не стану
И кожи не коснусь, белей, чем снег
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрет, чтоб больше не грешить.
Задую свет. Сперва, свечу задую,
Потом ее. Когда я погашу
Светильник и об этом пожалею…
Ах, Господи – вертелось в голове само по себе, независимо от текста, - что я здесь делаю? Пошел бы в юристы… Мама же говорила… Папа – был юрист… Э-эх… Сидел бы в конторе,в тепле, при деньгах, секретарша …
При мысли о молодой, длинноногой секретарше, именно такой, как у друга Лапина, который всегда слушался маму и потому работал адвокатом уже в своей конторе, Петров еще злее посмотрел на жену Дездемону и стал приближаться к кровати.
-Когда ж я угашу тебя, сиянье
Живого чуда, редкость без цены,
На свете не найдется Прометея,
Чтоб вновь тебя зажечь, как ты была.
Должна увянуть сорванная роза.
Как ты свежа, пока ты на кусте!
-Надо поцеловать… Надо… - мелькнуло у Петрова, хотя целовать не хотелось.
Госпо-ди-и, взметнулось прошлое, а ведь целовал… На руках носил… А она мне: «Ты и Станиславский - пропасть…» А, у Станиславского жена заначку из текста не вытаскивала… Нет, сегодня непременно задушу…
Дездемона лежала, закатывая глаза к небу, но, в то же самое время Терпсихора Ивановна не переставала думать о своем.
- Да, говорили мне родители: « Не ходи замуж за этого Петрова. Он – балбес, и дети от него будут балбесы…» Все - я… И на базар - я, и в школу к сыну - я, и на…
Непроизвольно начали загибаться пальцы. Но при подсчете своих достоинств пальцев на руках явно не хватало. Поверх покрывала вместо женственно-нежных ладошек появились два злобных кулачка, готовых барабанной дробью пройтись по лицу супруга.
- А может убить его… Так чтоб раз и навсегда… Чтоб не мучиться… Я ж женщина еще в соку… В конце-то концов, и в тюрьме есть театр…
В размышлениях своих она на мгновение забыла о происходящем.
А Отелло, выпучив глаза и раздувая ноздри, словно раненный бык перед тореадором, все ближе подходил к кровати.
-О чистота дыханья! Пред тобою
Готово правосудье онеметь - тихо прошептал суфлер, и Петров неосознанно повторил фразу.
-Еще, еще раз. Будь такой по смерти.
Я задушу тебя и от любви
Сойду с ума. Последний раз, последний.
Так мы не целовались никогда.
Я плачу и казню, совсем как небо,
Которое карает, возлюбив.
Она проснулась.
Что-то екнуло внутри толи Дездемоны, толи Терпсихоры Фляк
-Это ты, Отелло?- прошептала она
-Да, Дездемона.- отозвался глухим стоном толи Отелло, толи Петров.
-Ты не ляжешь спать?
-Ты перед сном молилась, Дездемона?
-Да, дорогой мой.
-Если у тебя
Есть неотмоленное преступленье,
Молись скорей.
-Что хочешь ты сказать?
-Молись скорее. Я не помешаю.
Я рядом подожду. Избави бог
Убить тебя, души не подготовив.
-Ты о моем убийстве говоришь?
-Да, об убийстве.
-Господи помилуй!
Вулкан страстей остановить было уже не возможно. Забыв продолжение текста напрочь и не слыша суфлера, хотя тот уже не шептал, а орал, Отелло душил Дездемону, а в ее лице свою супругу, а та, не оставаясь в долгу, искренне душила своего обезумевшего Отелло так, что даже старушки привстали со своих кресел и, вытянув шеи, как гусыни, перебегающие дорогу перед машиной, хлопали и кричали: «Браво».
Режиссер просто рыдал и то же вторил старушкам, при этом добавляя: « Ну, Петров, эфиоп твою мать, ну…!!!».
Казалось, мир театра слился с реальностью и, обволакивая души своей пронзительной откровенностью действа, растворял в себе всех.
Кульминацией стал букетик фиалок, брошенный влюбленной парой, забывшей на мгновенье о цели своего прихода, туда, на сцену. Упав под ноги героям, этот букетик стал тем ушатом холодной воды, который за секунду успокоил бушующие страсти…
Петров и его жена стояли ошарашенные происходящим. Театр ликовал.
-Кланяйся… Кланяйся, дура! Вот она – СЛАВА!!!
И они стали кланяться, сжимая друг другу руки и счастливо улыбаясь. Ничего уже не тревожило их. Ни постоянная нехватка денег, ни сын балбес, ни теща, приехавшая погостить.
- А, знаешь,- едва прошептала Дездемона, - я все-таки тебя люблю, дурака.
- А я, тебя… - прошептал Отелло, и наперекор всему, включая и Вильяма Шекспира, обнял и крепко поцеловал Дездемону – Петрову - Фляк в ее дрожащие от Славы и Любви губы…
Помочь сайту
Поздравления
