Старая ива

Если долго вглядываться в кору дерева, может оказаться, что она испещрена лицами всех тех, кто прислонялся к нему ради отдыха. Дерево у дороги — всегда особое дерево. Оно вбирает тревоги, надежды и сны путешественников.

Сегодня под ним было два человека. Хоть один выглядел как гордый человек царства Чжао, а второй – как вольный человек царства Шу, хоть время по-разному било их по щекам и застревало в глазах, но было у путников нечто общее — они не имели возраста. Смотришь — и оба юны, в самом начале жизненного пути. Смотришь снова — оба годятся тебе в дедушки.

Один из них называл себя Рэки, второй — Кин. Конечно же, это были ненастоящие имена, и лишь даосы знали, что скрывается за этими «громом» и «металлом».

— Неужели мы охотимся за одной и той же грозой? — это было первое, что Рэки спросил у Кина. — Ты бы мог вызвать ее, сыграв что-то эдакое на своем цине.

— Ты тоже мог бы вызвать гром, но вместо этого ждешь, когда он сама придет. У естественной грозы звучание другое.

— Вкус другой. Мне нравится ощущать его изменения за несколько часов до дождя. Не расскажешь ли что-нибудь? Мы здесь надолго застряли.

— И давно не виделись.

— Тогда правила династия Ман.

— Знавал я одного правителя Мана. Кто же знал, что его потомки будут так честолюбивы.

— Лучше расскажи мне что-нибудь об искусстве, а не об истории бренного мира.

— Что ты хочешь слышать?

— О нем, — Рэки указал на заплечную сумку Кина. — Я много раз видел его, и лишь несколько раз он повторял форму циня. Видел флейтой, видел пипой, видел двойным барабаном...

— Он не имеет формы, потому что он — Небо.

— Твое Небо?

— Мое и общее. Мы все под Небом.

— И только ты носишь Небо за поясом! Это гордыня, мой брат. Имя-то хоть у него есть?

— Конечно. Кин.

— Ты не мог придумать получше?

— Его звали так раньше, чем меня. Я же когда-то был Чженом. Или Яо? Или Ки? Пусть будет Чжен...

Западная Армия Тигра потерпела поражение. Молчаливо толпа собралась перед досками, на которых должны были вывесить списки имен погибших. Тысячи глаз оцепенело смотрели на белые свитки, которые выносили люди магистрата.

— Как много... — не удержался кто-то, и небо показалось жителям Канду темнее обычного.

Наконец их стали разворачивать. Черные иероглифы — всего лишь знаки, но когда люди узнавали в них свои фамилии, плач рвался из их грудей. С каждым новым свитком площадь стенала громче — о беде, которую нельзя исправить. Слезы пролились и в семье Чжена: два его старших брата больше не вернутся в родной город.

Люди плакали на земле, а гром — на небе. Дождь заставил чернила течь черными слезами. Уродливые черты полуразмытых иероглифов зловеще скалились на людей, предвещая им новые беды.

Праздник Фонарей превратился в праздник Мертвецов. У бога войны язык из голода, а глаза — из мора. Болезни пришли с беженцами в некогда цветущий Канду. Сначала его улицы заполнила вонь трупов, потом — запах гари от их сожжения.

Худые и разбухшие мертвецы — вот что окружало Чжена в начале жизни. Их было так много, что он перестал обращать на них внимание. Гораздо больше его волновал собственный желудок, требовавший пищи. Он рыскал, как волчонок, по трущобам, охотился на кошек, псов, крыс и голубей, чтобы набить их поджаренным на костре мясом вечно поющий песни голода живот. Потом кончилось и это, и он стал бегать в лес, все дальше и дальше, пытаясь отобрать пищу у зверей.

Тогда ему впервые и повстречался старик.

Он словно с неба свалился. Чистый и благообразный, пахнущий свежей травой и статный. Он достал из сумы пирожок, и Чжен, куда-то бежавший до этого, резко остановился и повернулся к старцу. Ах, если бы хотя бы на один кус попробовать теплое тесто и... острое мясо? сладкий творог? соленую рыбу? У Чжена потекли слюнки. Старик же поднес было ко рту это величайшее сокровище мира в глазах мальчишки, но передумал и поманил Чжена. Тот не поверил глазам. Старик позвал его еще раз, но и тогда Чжен не торопился подойти: знал он, как ловят и воруют детей, чтобы делать из них вот такие вот пирожки. Но старик продолжал его звать и протягивать на вытянутой руке пирожок, и Чжен не выдержал. Подбежал, схватил и вернулся на свое прежнее место. Старик рассмеялся и достал из сумки второй.

— Хочешь?

Чжен уже слопал первый и думал, как бы так же заполучить второй.

— Я отдам тебе его, если ты мне споешь. Люблю песни.

Чжен оглянулся. Не хватало еще, чтобы кто-то услышал, как он поет. Он загорланил пошлую песенку, которую любили распевать пьяницы на постоялых дворах. Мальчишка старался делать свой голос как можно противнее.

Старик продолжал благостно улыбаться, но Чжен был уверен — тот ожидал совсем не таких песен. Пирожок перекочевал к довольному Чжену, а старик поспешил прочь.

Позднее Чжен узнал, что старик раскусил его обман. Тот, кто имеет слух, плохо врет в музыке.

Слух у Чжена был отличный и более того — удивительный. Когда наконец было заключено перемирие и жизнь вернулась в прежнее русло, его отец поднял свое торговое дело из руин. Он торговал всем понемногу, чтобы не повторить ошибки прошлых лет. В конце концов, если война вернется, эти товары помогут его семье выжить.

Чжену исполнилось семнадцать, он помогал отцу: все время торчал в лавке или бегал на посылках. И слушал. Если в голосе торговца он распознавал фальшь, то тот обязательно попробует обмануть его отца. Если голос был чист — компаньон был надежен, как скала, и заботился о добром имени. Если золото, отсчитываемое при заключении сделки, пело низко, оно обещало обернуться знатной прибылью. Если звон был высоким, то за него лучше было вовсе не браться — одни убытки. Если же монеты жалобно звякали и эхо от звона длилось долго, то кто-то в деле погибнет — от разбойников ли, внезапно прихватившего сердца или старости. Отец смеялся над Чженом и щедро раздавал подзатыльники, чтоб занимался делом, но когда предсказания стали сбываться, изменил свое мнение. Он стал полагаться на Чжена, и дела их процветали.

Перемирие закончилось крепким миром, и семья Чжена перебралась в столичный город. Все складывалось удачно, и Чжен позабыл о нужде. Он погрузился в пьянящий океан столичных развлечений, ценя их скоротечность и помня о прежней бедности. Он хотел взять от жизни все, проглотить все ее дары сразу, ведь потом они могут исчезнуть из рук. Чжен избегал лишь одного — музыки. Он ненавидел ее, будь то музыка из павильонов веселых кварталов или музыка бродячих певцов. Его уши слышали дисгармонию между душой и песней, и это было невыносимо. Столица была богата, но в ее шуме не захотели рождаться настоящие служители музыки.

И тогда пришло время для второй встречи со стариком.

Чжен вразвалочку шел по улице Красных Лент. На нем был новый нарядный халат — синий с мелкой голубой вышивкой. В волосы, собранные в хвост, вплетены были лазоревые с золотом ленты, а на руке сверкал перстень со знаком их торгового дома. Он лучился силой и молодостью, и не было никого важнее на той улице, чем он. Так думал Чжен, пока не дошел до какой-то толпы, не обращавшей на него никакого внимания. Люди слушали музыку, и даже доносившиеся издалека звуки захватили Чжена. Он пробил себе дорогу локтями и увидел слепую женщину с эрху. У нее было очень красивое лицо, даже не из-за приятности черт, а из-за одухотворенности, освещавшей его изнутри. Смычок плавно скользил по струнам, и музыка уходила в синее небо — и в небеса души Чжена. Не зная почему, он упал на колени и заплакал.

Толпа ринулась к закончившей играть, зазвенели монеты. Чжен дождался, когда люд разойдется. Ему хотелось поговорить с женщиной. Она не отвечала на его вопросы. Собрала вещи, взялась за палку и побрела прочь, будто Чжена и не существовало.

Он пошел за ней, надеясь разузнать, кто она и где остановится на ночь, но невероятным способом она исчезла из его вида. Растерянный, он стоял на пересечении трех улиц, не понимая, как зрячий мог упустить слепую. И тут к нему вышел старик. Тот самый. Прошло девять лет, но Чжен узнал его, потому что тот совершенно не изменился — как шагнул из прошлых лет в сегодня.

— Хочешь увидеть ее еще раз?

— Услышать.

— Я проведу тебя к ней.

— Кто ты такой?

— Добрый дух, наверное. Который знает, где она живет. Она будет играть в последний раз этой ночью. Если не хочешь пропустить этого, выходи за Восточные Ворота и иди по дороге до ивы у моста.

— Зачем ей играть там?

— На площади слишком шумно для настоящей музыки.

Чжен до последнего срока не мог решить, идти ему или нет. Старик был непрост. Колдун? Даже если так, то колдуны бывают добрые и злые. Вдруг Чжену улыбнулась удача в лице старца, и его ждут несказанные богатства и почет? Или Чжена подстерегает неудача, и белый цвет одежд колдуна — цвет савана?

Сын торговца шатался по городу, взвешивая в голове на двух чашах весов выгоду и риск. Где-то в глубине души он уже знал, что навеки пойман той мелодией и не сможет ее забыть. Все стало звучать иначе — шум закрывающихся лавочек, смех детворы, птичий щебет, плеск воды у колодца, трепетание алых флажков вдоль улицы. Все пело, и Чжену тоже хотелось петь — во весь голос, так, чтобы мир услышал музыку его души и принял ее. Он остановился у торговца, который продавал среди западных редкостей цинь. Цинь притягивал его. Чжен стер пыль с белых струн и провел по гладкой доске, повторяя очертания вырезанных цветов сливы. Спросил себя, почему он раньше никогда не думал научиться музыке, если ему не нравилось чужое пение. Нет, не так... ему хотелось слышать другое, похожее на мелодию его сердца, но для того, чтобы кто-то мог сыграть такое, он должен был иметь родственную Чжену душу.

Пронзительное одиночество. Во всей столице не было ни одного человека, который бы был ему по-настоящему близок. Только в той слепой музыкантше было что-то, затронувшее его. Увидеть ее... Чжен потянул за струны, и звук разбил пыльный воздух, заставил его дрожать.

— Желаете взять? — голос торговца был грубым после голоса циня. Чжен кивнул и покорно, без торга заплатил, хотя никогда раньше не упускал возможности поспорить за цену. Он чувствовал, что этот инструмент – нечто важное и нельзя быть скупым. Он бережно обнял его и, решившись, зашагал к Восточным Воротам. Хотя цинь молчал для его ушей, для души он уже начал играть свою мелодию. Чжен даже не подумал бы, что эта музыка никогда не прекратится...

Чжен не раз видел эту иву. Она была очень старой, и под раскидистыми ветвями могло спрятаться от палящего солнца с десяток человек. Острые листья свисали почти до самой земли, и ветер вызывал волны в их зеленых гирляндах.

Вокруг не было ни души. Горы почти съели солнце, окрасившее их кромку золотом. Тонкие перья облаков навевали мысли о мягкой перине. Чжена стал морить сон, и он прислонился спиной к дереву, смеживая веки. Что страшного, если он немного вздремнет?

Легкое прикосновение к губам. Что-то мягкое и влажное. Чжен открыл глаза и увидел слепую. Обнаженную. Только на голове ее была странная широкая шляпа, сплетенная из свежих ивовых ветвей. Слепая сидела перед ним на коленях и мягко улыбалась.

— Что ты делаешь? — спросил он, поднимаясь, и ее пальцы накрыли его рот. Другой рукой она скрыла свои губы, показывая, что она тоже будет хранить молчание. Подбросила шляпу, и она исчезла среди густых ветвей ивы. Когда же Чжен перевел взгляд на слепую, она уже была слишком близко. Ее кожа была удивительно прохладной — такой же, как кора ивы за его спиной. Шелковистые волосы стали щекотать его бедра, когда Чжен стал таким же, как слепая, — лишенным одежды. Она прикасалась к нему, будто играла музыку... или она играла музыку так, будто прикасалась к любовнику? Темные ресницы подрагивали, но Чжен так и не увидел цвет ее глаз. Он только слышал дыхание — одно на двоих, — и тонул в этой мелодии. Их тела и души сплелись, как звуки циня и эрху, и Чжен чувствовал себя Небом — радостным и свободным. Он хотел обнять ее, чтобы больше никогда не потерять, но руки схватили лишь пустоту. Он широко раскрыл глаза, видя перед собой цветное рассеивающееся облако, и стал звать ее, и вместо ответа услышал звук эрху... и он был прекрасен. Заворожено Чжен внимал ему, и сердце его плакало и радовалось — найденному и потерянному единству... Он рыдал, как ребенок, навзрыд, и слезы его падали в траву у корней дерева.

Но вдруг Чжен очнулся и понял, что видел сон. Стояла глубокая ночь. Звезды мерцали сквозь голые ветви ивы, и сухие листья укрывали его. Он встал и оглянулся. Ничего не изменилось, кроме дерева.

Белая фигура приближалась к нему из темноты, как призрак. У Чжена все похолодело внутри, но отлегло, когда он узнал старика.

— Что случилось?

— Дух ивы спел последнюю песню для тебя.

— Я был... с призраком?

— Ты чувствовал ее мертвой или нечистой? Она была духом этого прекрасного дерева.

— Что с ней стало? Я смогу увидеть ее еще раз?

— Только если проживешь триста лет. Тогда она вновь вернется в мир, и новый росток ивы поднимется здесь или в любом другом месте страны и начнет плести новую песню. Ты хочешь услышать ее снова?

— Больше всего на свете.

— Тогда у тебя есть только один путь. И, я вижу, ты уже нашел себе попутчика, — старик указал на цинь. — Невероятное везение! Ты очень понравился иве, если она сделала тебе два столь ценных подарка.

— Подарка?

— Она пробудила в тебе музыку и помогла найти того, кто поможет ее выразить. Этот цинь — живой. Если ты пойдешь со мной, когда-нибудь ты сможешь сыграть вместе с ее эрху. Но для этого тебе нужно оставить все.

— Ты волшебник?

— Я — даос, который выбрал магию музыки. А ты будешь моим учеником, который проживет гораздо больше трехсот лет, потому что об этом поют звезды. Ты не слышишь их?

— Нет. Хотя... Постой! Я что-то слышу!

— Я приду за тобой завтра в это же время. Закончи свои дела, чтобы не оглядываться назад. Никогда.

© Copyright: Александра Котенко, 2014

Регистрационный номер №0218938

от 4 июня 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0218938 выдан для произведения:

Если долго вглядываться в кору дерева, может оказаться, что она испещрена лицами всех тех, кто прислонялся к нему ради отдыха. Дерево у дороги — всегда особое дерево. Оно вбирает тревоги, надежды и сны путешественников.

Сегодня под ним было два человека. Хоть один выглядел как гордый человек царства Чжао, а второй – как вольный человек царства Шу, хоть время по-разному било их по щекам и застревало в глазах, но было у путников нечто общее — они не имели возраста. Смотришь — и оба юны, в самом начале жизненного пути. Смотришь снова — оба годятся тебе в дедушки.

Один из них называл себя Рэки, второй — Кин. Конечно же, это были ненастоящие имена, и лишь даосы знали, что скрывается за этими «громом» и «металлом».

— Неужели мы охотимся за одной и той же грозой? — это было первое, что Рэки спросил у Кина. — Ты бы мог вызвать ее, сыграв что-то эдакое на своем цине.

— Ты тоже мог бы вызвать гром, но вместо этого ждешь, когда он сама придет. У естественной грозы звучание другое.

— Вкус другой. Мне нравится ощущать его изменения за несколько часов до дождя. Не расскажешь ли что-нибудь? Мы здесь надолго застряли.

— И давно не виделись.

— Тогда правила династия Ман.

— Знавал я одного правителя Мана. Кто же знал, что его потомки будут так честолюбивы.

— Лучше расскажи мне что-нибудь об искусстве, а не об истории бренного мира.

— Что ты хочешь слышать?

— О нем, — Рэки указал на заплечную сумку Кина. — Я много раз видел его, и лишь несколько раз он повторял форму циня. Видел флейтой, видел пипой, видел двойным барабаном...

— Он не имеет формы, потому что он — Небо.

— Твое Небо?

— Мое и общее. Мы все под Небом.

— И только ты носишь Небо за поясом! Это гордыня, мой брат. Имя-то хоть у него есть?

— Конечно. Кин.

— Ты не мог придумать получше?

— Его звали так раньше, чем меня. Я же когда-то был Чженом. Или Яо? Или Ки? Пусть будет Чжен...

Западная Армия Тигра потерпела поражение. Молчаливо толпа собралась перед досками, на которых должны были вывесить списки имен погибших. Тысячи глаз оцепенело смотрели на белые свитки, которые выносили люди магистрата.

— Как много... — не удержался кто-то, и небо показалось жителям Канду темнее обычного.

Наконец их стали разворачивать. Черные иероглифы — всего лишь знаки, но когда люди узнавали в них свои фамилии, плач рвался из их грудей. С каждым новым свитком площадь стенала громче — о беде, которую нельзя исправить. Слезы пролились и в семье Чжена: два его старших брата больше не вернутся в родной город.

Люди плакали на земле, а гром — на небе. Дождь заставил чернила течь черными слезами. Уродливые черты полуразмытых иероглифов зловеще скалились на людей, предвещая им новые беды.

Праздник Фонарей превратился в праздник Мертвецов. У бога войны язык из голода, а глаза — из мора. Болезни пришли с беженцами в некогда цветущий Канду. Сначала его улицы заполнила вонь трупов, потом — запах гари от их сожжения.

Худые и разбухшие мертвецы — вот что окружало Чжена в начале жизни. Их было так много, что он перестал обращать на них внимание. Гораздо больше его волновал собственный желудок, требовавший пищи. Он рыскал, как волчонок, по трущобам, охотился на кошек, псов, крыс и голубей, чтобы набить их поджаренным на костре мясом вечно поющий песни голода живот. Потом кончилось и это, и он стал бегать в лес, все дальше и дальше, пытаясь отобрать пищу у зверей.

Тогда ему впервые и повстречался старик.

Он словно с неба свалился. Чистый и благообразный, пахнущий свежей травой и статный. Он достал из сумы пирожок, и Чжен, куда-то бежавший до этого, резко остановился и повернулся к старцу. Ах, если бы хотя бы на один кус попробовать теплое тесто и... острое мясо? сладкий творог? соленую рыбу? У Чжена потекли слюнки. Старик же поднес было ко рту это величайшее сокровище мира в глазах мальчишки, но передумал и поманил Чжена. Тот не поверил глазам. Старик позвал его еще раз, но и тогда Чжен не торопился подойти: знал он, как ловят и воруют детей, чтобы делать из них вот такие вот пирожки. Но старик продолжал его звать и протягивать на вытянутой руке пирожок, и Чжен не выдержал. Подбежал, схватил и вернулся на свое прежнее место. Старик рассмеялся и достал из сумки второй.

— Хочешь?

Чжен уже слопал первый и думал, как бы так же заполучить второй.

— Я отдам тебе его, если ты мне споешь. Люблю песни.

Чжен оглянулся. Не хватало еще, чтобы кто-то услышал, как он поет. Он загорланил пошлую песенку, которую любили распевать пьяницы на постоялых дворах. Мальчишка старался делать свой голос как можно противнее.

Старик продолжал благостно улыбаться, но Чжен был уверен — тот ожидал совсем не таких песен. Пирожок перекочевал к довольному Чжену, а старик поспешил прочь.

Позднее Чжен узнал, что старик раскусил его обман. Тот, кто имеет слух, плохо врет в музыке.

Слух у Чжена был отличный и более того — удивительный. Когда наконец было заключено перемирие и жизнь вернулась в прежнее русло, его отец поднял свое торговое дело из руин. Он торговал всем понемногу, чтобы не повторить ошибки прошлых лет. В конце концов, если война вернется, эти товары помогут его семье выжить.

Чжену исполнилось семнадцать, он помогал отцу: все время торчал в лавке или бегал на посылках. И слушал. Если в голосе торговца он распознавал фальшь, то тот обязательно попробует обмануть его отца. Если голос был чист — компаньон был надежен, как скала, и заботился о добром имени. Если золото, отсчитываемое при заключении сделки, пело низко, оно обещало обернуться знатной прибылью. Если звон был высоким, то за него лучше было вовсе не браться — одни убытки. Если же монеты жалобно звякали и эхо от звона длилось долго, то кто-то в деле погибнет — от разбойников ли, внезапно прихватившего сердца или старости. Отец смеялся над Чженом и щедро раздавал подзатыльники, чтоб занимался делом, но когда предсказания стали сбываться, изменил свое мнение. Он стал полагаться на Чжена, и дела их процветали.

Перемирие закончилось крепким миром, и семья Чжена перебралась в столичный город. Все складывалось удачно, и Чжен позабыл о нужде. Он погрузился в пьянящий океан столичных развлечений, ценя их скоротечность и помня о прежней бедности. Он хотел взять от жизни все, проглотить все ее дары сразу, ведь потом они могут исчезнуть из рук. Чжен избегал лишь одного — музыки. Он ненавидел ее, будь то музыка из павильонов веселых кварталов или музыка бродячих певцов. Его уши слышали дисгармонию между душой и песней, и это было невыносимо. Столица была богата, но в ее шуме не захотели рождаться настоящие служители музыки.

И тогда пришло время для второй встречи со стариком.

Чжен вразвалочку шел по улице Красных Лент. На нем был новый нарядный халат — синий с мелкой голубой вышивкой. В волосы, собранные в хвост, вплетены были лазоревые с золотом ленты, а на руке сверкал перстень со знаком их торгового дома. Он лучился силой и молодостью, и не было никого важнее на той улице, чем он. Так думал Чжен, пока не дошел до какой-то толпы, не обращавшей на него никакого внимания. Люди слушали музыку, и даже доносившиеся издалека звуки захватили Чжена. Он пробил себе дорогу локтями и увидел слепую женщину с эрху. У нее было очень красивое лицо, даже не из-за приятности черт, а из-за одухотворенности, освещавшей его изнутри. Смычок плавно скользил по струнам, и музыка уходила в синее небо — и в небеса души Чжена. Не зная почему, он упал на колени и заплакал.

Толпа ринулась к закончившей играть, зазвенели монеты. Чжен дождался, когда люд разойдется. Ему хотелось поговорить с женщиной. Она не отвечала на его вопросы. Собрала вещи, взялась за палку и побрела прочь, будто Чжена и не существовало.

Он пошел за ней, надеясь разузнать, кто она и где остановится на ночь, но невероятным способом она исчезла из его вида. Растерянный, он стоял на пересечении трех улиц, не понимая, как зрячий мог упустить слепую. И тут к нему вышел старик. Тот самый. Прошло девять лет, но Чжен узнал его, потому что тот совершенно не изменился — как шагнул из прошлых лет в сегодня.

— Хочешь увидеть ее еще раз?

— Услышать.

— Я проведу тебя к ней.

— Кто ты такой?

— Добрый дух, наверное. Который знает, где она живет. Она будет играть в последний раз этой ночью. Если не хочешь пропустить этого, выходи за Восточные Ворота и иди по дороге до ивы у моста.

— Зачем ей играть там?

— На площади слишком шумно для настоящей музыки.

Чжен до последнего срока не мог решить, идти ему или нет. Старик был непрост. Колдун? Даже если так, то колдуны бывают добрые и злые. Вдруг Чжену улыбнулась удача в лице старца, и его ждут несказанные богатства и почет? Или Чжена подстерегает неудача, и белый цвет одежд колдуна — цвет савана?

Сын торговца шатался по городу, взвешивая в голове на двух чашах весов выгоду и риск. Где-то в глубине души он уже знал, что навеки пойман той мелодией и не сможет ее забыть. Все стало звучать иначе — шум закрывающихся лавочек, смех детворы, птичий щебет, плеск воды у колодца, трепетание алых флажков вдоль улицы. Все пело, и Чжену тоже хотелось петь — во весь голос, так, чтобы мир услышал музыку его души и принял ее. Он остановился у торговца, который продавал среди западных редкостей цинь. Цинь притягивал его. Чжен стер пыль с белых струн и провел по гладкой доске, повторяя очертания вырезанных цветов сливы. Спросил себя, почему он раньше никогда не думал научиться музыке, если ему не нравилось чужое пение. Нет, не так... ему хотелось слышать другое, похожее на мелодию его сердца, но для того, чтобы кто-то мог сыграть такое, он должен был иметь родственную Чжену душу.

Пронзительное одиночество. Во всей столице не было ни одного человека, который бы был ему по-настоящему близок. Только в той слепой музыкантше было что-то, затронувшее его. Увидеть ее... Чжен потянул за струны, и звук разбил пыльный воздух, заставил его дрожать.

— Желаете взять? — голос торговца был грубым после голоса циня. Чжен кивнул и покорно, без торга заплатил, хотя никогда раньше не упускал возможности поспорить за цену. Он чувствовал, что этот инструмент – нечто важное и нельзя быть скупым. Он бережно обнял его и, решившись, зашагал к Восточным Воротам. Хотя цинь молчал для его ушей, для души он уже начал играть свою мелодию. Чжен даже не подумал бы, что эта музыка никогда не прекратится...

Чжен не раз видел эту иву. Она была очень старой, и под раскидистыми ветвями могло спрятаться от палящего солнца с десяток человек. Острые листья свисали почти до самой земли, и ветер вызывал волны в их зеленых гирляндах.

Вокруг не было ни души. Горы почти съели солнце, окрасившее их кромку золотом. Тонкие перья облаков навевали мысли о мягкой перине. Чжена стал морить сон, и он прислонился спиной к дереву, смеживая веки. Что страшного, если он немного вздремнет?

Легкое прикосновение к губам. Что-то мягкое и влажное. Чжен открыл глаза и увидел слепую. Обнаженную. Только на голове ее была странная широкая шляпа, сплетенная из свежих ивовых ветвей. Слепая сидела перед ним на коленях и мягко улыбалась.

— Что ты делаешь? — спросил он, поднимаясь, и ее пальцы накрыли его рот. Другой рукой она скрыла свои губы, показывая, что она тоже будет хранить молчание. Подбросила шляпу, и она исчезла среди густых ветвей ивы. Когда же Чжен перевел взгляд на слепую, она уже была слишком близко. Ее кожа была удивительно прохладной — такой же, как кора ивы за его спиной. Шелковистые волосы стали щекотать его бедра, когда Чжен стал таким же, как слепая, — лишенным одежды. Она прикасалась к нему, будто играла музыку... или она играла музыку так, будто прикасалась к любовнику? Темные ресницы подрагивали, но Чжен так и не увидел цвет ее глаз. Он только слышал дыхание — одно на двоих, — и тонул в этой мелодии. Их тела и души сплелись, как звуки циня и эрху, и Чжен чувствовал себя Небом — радостным и свободным. Он хотел обнять ее, чтобы больше никогда не потерять, но руки схватили лишь пустоту. Он широко раскрыл глаза, видя перед собой цветное рассеивающееся облако, и стал звать ее, и вместо ответа услышал звук эрху... и он был прекрасен. Заворожено Чжен внимал ему, и сердце его плакало и радовалось — найденному и потерянному единству... Он рыдал, как ребенок, навзрыд, и слезы его падали в траву у корней дерева.

Но вдруг Чжен очнулся и понял, что видел сон. Стояла глубокая ночь. Звезды мерцали сквозь голые ветви ивы, и сухие листья укрывали его. Он встал и оглянулся. Ничего не изменилось, кроме дерева.

Белая фигура приближалась к нему из темноты, как призрак. У Чжена все похолодело внутри, но отлегло, когда он узнал старика.

— Что случилось?

— Дух ивы спел последнюю песню для тебя.

— Я был... с призраком?

— Ты чувствовал ее мертвой или нечистой? Она была духом этого прекрасного дерева.

— Что с ней стало? Я смогу увидеть ее еще раз?

— Только если проживешь триста лет. Тогда она вновь вернется в мир, и новый росток ивы поднимется здесь или в любом другом месте страны и начнет плести новую песню. Ты хочешь услышать ее снова?

— Больше всего на свете.

— Тогда у тебя есть только один путь. И, я вижу, ты уже нашел себе попутчика, — старик указал на цинь. — Невероятное везение! Ты очень понравился иве, если она сделала тебе два столь ценных подарка.

— Подарка?

— Она пробудила в тебе музыку и помогла найти того, кто поможет ее выразить. Этот цинь — живой. Если ты пойдешь со мной, когда-нибудь ты сможешь сыграть вместе с ее эрху. Но для этого тебе нужно оставить все.

— Ты волшебник?

— Я — даос, который выбрал магию музыки. А ты будешь моим учеником, который проживет гораздо больше трехсот лет, потому что об этом поют звезды. Ты не слышишь их?

— Нет. Хотя... Постой! Я что-то слышу!

— Я приду за тобой завтра в это же время. Закончи свои дела, чтобы не оглядываться назад. Никогда.

 

Колодец Суи

Золотой зверь