Смерть Веры

Верочка, едва передвигая ноги, брела  на сеанс. Она знала, что вряд ли доберётся до уютного класса, где её, как прежде в далёком мае, ожидали помост и улыбка молодого, но уже бородатого художника Нефёдова.

                Она не боялась умереть и угаснуть. Она боялась, что случайно мелькнёт в зеркале своим так внезапно исхудавшим телом. Голод высасывал её изнутри, ей гарной казачке по крови, привыкшей к южным разносолам и борщу с пампушками, было теперь страшно вдвойне, не хотелось становиться плоской и мёртвой, словно выловленная из моря камбала.

                Тело  её теперь походило на старую вешалку. Вера проклинала тот час, когда отказалась уезжать с Борисовым. Тот обещал ей райский отдых в Кисловодске, и наверняка этот прощелыга был жив и трудился где-нибудь в тылу на хорошей должности с пайком и дровами.

                Город был наполнен тьмой, тьма и неизвестность терзали душу. Она знала, что обязательно найдёт Нефёдова. Он не мог покинуть Ленинграда, не мог стать одним из многих вынужденно убежавших с этого гордого корабля.

                Верочка гордилась, что она была его музой. Нефёдов отыскал её в Елисеевском магазине, когда покупал какие-то продукты к праздничному столу. Пышнотелая барышня за кассой привлекла его взгляд. В Верочке чувствовалась плоть, она улыбалась каждому, кто выбивал у неё чек, улыбалась и не забывала смотреть в зеркала, ловя своё отражение.

                Её прямо-таки распирало от желания замужества. Муж, керогаз и обязательно серый сибирский кот – были вершинами её счастья. Даже малыш как-то не слишком вписывался в эту конструкцию.

                Но к выбору будущего супруга она подходила очень тщательно. Ей вовсе не хотелось ютиться с каким-нибудь вечно недовольным субъектом. Слишком худые вызывали у неё скуку, они могли только жадно облизываться взирая на её прелести, более полных, она  прогоняла сама – мечтая хоть в своём потомстве обрести желанную стройность.

                Ветер революции, забросивший хохла Швыденко в бурлящий Петроград, определил её судьбу. Она даже не пыталась разыскать свою тётку, да и вообще старалась не слишком вспоминать и вконец загулявшего и пропавшего без вести отца.

                Ей хватало матери. Та встречала дочь виноватой улыбкой. Эта женщина была напугана сначала бесцеремонным жильцом, а затем тем фактом, что она стала тяжела и скучна даже самой себе.

                Швыденко смог уберечь её жизнь. Он ушёл, когда уверился, что тяготится своей жизнью с блёклой похожей на полузадушенную моль Александрой. Та стыдилась своего не пролетарского вида и того, что слёгшую в горячке горничную Павлю Швыденко выдал за неё  - Александру Львовну Беклемишеву.

                Быть для всех Павлиной Федотовной оказалось не сложно. Она скоро научилась бойко болтать на просторечному наречье, болтать и улыбаться в присутствие мужа. Она опасалась только, что её опознают бывшие подруги о гимназии, но тем, видимо, самим было не сладко.

                Дочь Вера росла балованной, и странно похожей на уже давно забытого отца, девочкой. Нынешняя «Павлина» привыкала смотреть на него глазами умершей горничной, та частенько дерзила  и с брезгливостью папуаски разглядывала чистенькую и не очень уж живую Александру Львовну.

                Она желала смерти этой избалованной кукле. Шурочка изводила её упражнениями на рояле и тем, что вечно требовала всякие мелочи. Однажды, прислуживая ей за купанием, она зацепилась взглядом за висевший на крюке кушачок. Розовая, словно пупс Шурочка намурлыкивала  заграничный мотив и выставляла то одно, то другое колено из мыльной воды.

                Тогда она не решилась так поступить.

                Но позже, увидев похожего на хряка Швыденко, она решила, что теперь может повелевать впавшей в немилость у судьбы барышней.

                Однако судьба изменила этой юркой девице. Страх и боль сделали её совсем другой. Павлина боязливо вглядывалась в пропасть Вечности, чувствуя, что её уже затягивает в этот омут.

                Умерла она ночью.

                - Вот, что барышня. Не чего Вам дворянкой то быть. По нынешним временам это смерти подобно. А вы или не вы преставились. Сейчас никто и разбирать не будет.  Побрезгуют. Не до того там. Конта распоясалась-то вовсю. А вам и при мне спокойнее будет. А папашу своего забудьте…

                -Как? совсем? - пролепетала она, невольно превращая своё лицо в малерькую сморщённую свёколку

                - Да так и забудьте. Вы теперь Павлина Васильевна Еропкина, уроженка Покровской слободы, Новоузенского уезда, Самарской губернии.  И точка… и никаких там Шурочек. Сгинула Шурочка. И это всё забудьте, рояли там… спалить бы его в печке, к чертям собачьим.

                Александра заплакала. Она плакала, и чем дольше плакал, тем сильнее ощущала себя наглой и дерзкой Павлиной.

                Рождение дочери принесло ей успокоение. Всё походило на милый спектакль, в которых она участвовала в гимназии, принимая ухаживания юнкера Артамонова.

                То, что дочь пошла, работать в магазин, не нравилось Александре. Она временами пробуждалась в теле «Павлины», грозясь разрушить с таким трудом обретенный уют. Да и мысль о том, что она больше никогда не может назвать себя Беклемишевой пугала, ей хотелось перешагнуть в тот такой светлый и радостный 1914 год.

                Она того же ожидала и пришедшего на порог 1941 года. В квартире стало просторнее, пара наиболее  вредных соседей тихо исчезло, оставив после себя запах скуки и въедливого всюду проникающего страха.

                Прошлой осенью дочь привела в дом смущенного и слегка диковатого человека. Он оказался художником, и специализировался на обнаженой натуре.

                Вера едва не лопалась от гордости. Ей не терпелось предстать на полотне какой-нибудь купальщицей или попросту моделью. Тело её само выпрыгивало из платья, то было готово разойтись по швам, треснуть, как переспевший арбуз.

                Верочка вспоминала, как сразу после первомайского парада она пошла в парк. Как вместе с  Нефёдовым вглядывалась в своё, искаженное кривым зеркалом отражение. Полнота неожиданно сменилась худобой и очень смешила.

                - А что, тебе идёт. А то растёшь, как опара.

                Верочка подпрыгнула, намереваясь стукнуть шутника по макушке своим крепким кулачком.

                Они выпили газировки и съели по порции мороженого.

                - Нет, Вера, я уде знаю, кем вы будете. Я напишу с Вас библейскую Еву. Такую полную счастливую, с запретным плодом в руках.

                - Голую? – шутливо заметила Вера.

                - Фу, как пошло. Запомните милейшая Вера Остаповна, что голыми люди бывают только в бане. А на картинах, простите, они обнаженные. Вот завтра и начнём.

                - Завтра я не могу, магазин. Разве что - в воскресенье.

                -И отлично. Приходите в воскресенье.

                Верочка помнила всё – себя на залитом кумачом помосте, прямоугольники света на паркетном полу, и Нефёдова за мольбертом со своей серьёзной какой-то не здешней улыбкой. Она уставала стоять, держать в руках яблоко – точнее подобие этого плода из папье-маше.

                Та радостная атмосфера теперь и впрямь казалась сном.

                Четвёртое по счёту июньское воскресение принесло с собой беду. Эта беда было такой же страшной, как и тогда, в 1914, Павлина тогда с ужасом уронила поднос и побежала к половому Петьке.

                Верочке бежать было некогда, разве что к чистенькому и предсказуемому Борисову.

                Этот холёный человек приходил в торговый зал за деликатесами. Приходил, словно опереточный любовник с наглостью и особым пугающим тактом. Верочка мысленно металась между ним и Нефедовым, словно мячик для пинг-понга между двумя ракетками.

                Борисов её не утешил. Он попросту не отпер ей дверь, притворившись глухим и невидимым.

                Он боялся, что за ним вот-вот придут, принесут какую-то бумагу, по которой он из уютного мира попадёт в страшную окопную грязь. И так не будет ни флирта, ни лёгкой игры в джентльменство.

                Было приятно флиртовать с этой дородной красавицей. Она годилась для такого не очень продолжительного, но приятного романа. Этакая полноватая богиня  для пролетария откуда-то с Нарвской заставы...

                Надо было, во что бы ни было, добиться брони. Бумаги, по которой его оставят в покое, устроиться где-нибудь в тихом местечке и переждать весь этот ужас.

                Верочка вернулась домой и проплакала до полуночи. Ей чудились разрывы снарядов и странный воющий звук.

                Страх умереть поселился в ней.

                Нефёдов не приходил. Он наверняка забыл и о картине, и о Верочке, и наверняка обивал пороги военкомата. Верочка не могла представить его в солдатской шинели. Интересно, кем он был по званию? Она всегда путалась в этих нашивках.

                Город готовился к обороне. Верочка забыла, и Нефёдова, и Борисова и всем своим телом отдалась труду. Руки держали черенок лопаты, на холёных ладошках вспухали и взрывались всполохами крови первые мозоли.

                Теперь  ей было жаль себя. Жаль ту напоенную всеобщим энтузиазмом дуру,  дуру, что теперь околевала, словно подхватившая чумку дворняга.

                Нефёдов  смотрел на пышнотелую красавицу.

                Он уже не видел в этом теле Верочки. Тело принадлежало Еве.

                Верочка. Он боялся, что вновь увидит её, увидит, словно сдувшийся от напряжения праздничный шарик.

                Он желал, чтобы эта картина исчезла, ушла навсегда, чтобы всё показалось просто радостным творческим сном, сном который ему не дано досмотреть.

                Да и жизнь теперь была только сном. Пора было просыпаться, где-то там, где просыпаются все те, кто умирает  з д е с ь. Он не хотел умирать. Боялся, что окажется не готовым к такому скорому пробуждению.

 Вера боялась, что умрёт. Умрёт не дойдя до того класса. Она не чувствовала стылости коридоров, тяжесть пальто гнуло её к полу, как нападавший на неокрепшие ветви снег гнёт молодое деревце к земле.

Она боялась и ждала этой встречи. Вот и та самая дверь. Когда-то она влетала сюда, как метеор, как пушечное ядро в стену неприятельской крепости.

Теперь, она была старой больной улиткой. Дверь, казалось, вмёрзла в стену.

- Я к Вам, товарищ Нефёдов.

Бородатый художник с ужасом смотрел на эту почти дантевскую тень. Так творец «Божественной комедии» мог бы взирать на свою Беатриче, если бы та ожидала его не в райских кущах, а посреди холодного и страшного озера Коцит.

- Вера?

Тень молчала. Она, пошатываясь, побрела к помосту.

Пальто, опостылевшее платье, исподнее.

Ей стало легче без этого груза. И казалось, что сейчас май, а не серый и скучный декабрь, что снова поют соловьи и можно мечтать о Кисловодске и горе Машук.

Вера так и умерла с яблоком в руке. Нефедов это не сразу понял, он, молча, водил кистью по уже готовому полотну, и тихо беззвучно плакал