ГлавнаяПрозаМалые формыРассказы → Рассказ без названия

Рассказ без названия

18 января 2014 - Александр Шатеев
article182362.jpg
 
 
Николаю Никитичу Ильину,
бывшему работнику бывшего московского
Молзавода им. А.М. Горького, ныне покойному, посвящаю этот рассказ
 
 
 
      Муха отчаянно жужжала и рвалась на свободу. Минуту назад Лёнька, изловчившись, поймал её, крупную, с чёрными полосками на серой спинке, нагло усевшуюся на его загорелую коленку, и теперь держал пленницу в замлевшей руке, не зная, что с ней делать дальше.  Когда, перебирая лапками, муха щекотала его ладонь, тщетно пытаясь выбраться наружу, Лёнька сжимал свой кулачок потуже, и мушиная возня прекращалась. Насекомое ненадолго усмирялось – то ли,пускалось в обман, притворяясь мёртвой, то ли готовилось к новой схватке за жизнь, собирая силы и заодно обдумывая план дальнейших действий. Лёнька же, озорства ради, начинал потихоньку отпускать пальцы, и свет, пробиваясь через розовую кожу, воскрешал в узнице новую надежду на освобождение, и та вновь и вновь билась в истерике.
 
     Лёнька сидел на чемодане и скучал. К переправе они с Никитичем приехали загодя, протрясясь на стареньком мотоцикле почти девять километров. Бабушка Валя пыталась уговорить внука сесть в коляску, но тот резко запротестовал, вплоть до угрозы отправиться до парома пешком. Угроза подействовала. Решили так: в коляске поедет Никитич, взяв на колени Лёнькин чемоданчик, а Лёнька, так и быть, на заднем сиденье. Довольный, тот сразу же забрался на отвоёванное место.
     Бабушка попрощалась с любимым внуком, дав напоследок волю слезам, и горбатенький Пётр Акимыч, её двоюродный брат, резко рванув с места, помчался по хутору, выжимая из мотоцикла всю его прыть. По правде сказать, можно было и не торопиться ­– до отправления парома оставалась ещё уйма времени.
 
     Всю дорогу от хутора Хмелевского до станицы Сиротинской Лёнька с любопытством вертел головой по сторонам: сзади за ними тянулся жёлтый шлейф дорожной пыли, справа время от времени мелькала серо-зелёная лента Дона, а слева тянулась степь, окаймлённая на горизонте ослепительно белыми на полуденном солнце склонами меловых гор.
     Проехали мимо брошенного хуторка, откуда несколько лет назад все жители разъехались по другим, более перспективным хуторам да станицам; с треском пролетели они мимо бывшего сельского аэродрома, от которого остался лишь ржавый ангар, да мачта, на которой когда-то висела полосатая «колбаса» – ветровой конус, указывающий лётчикам направление ветра. В прежние годы два раза в неделю сюда приземлялся «кукурузник», на котором можно было за какие-то полчаса долететь до Волгограда.
     Никитич, стараясь перекричать рёв мотоцикла и отворачиваясь от бьющего в лицо горячего ветра, объяснял Лёньке, что здесь когда-то проходили жестокие бои и даже сейчас, если хорошенько приглядеться, можно заметить, где пролегала линия обороны…
     Вскоре дорога пошла резко вверх, двигатель старого «Днепра» взревел, вытягивая мотоцикл на кручу, и едва не заглох, но всё же не подвёл, осилил, трудяга, подъём, и с вершины холма Сиротинская открылась перед Лёнькой как на ладони.
 
     Каждое лето родители отправляли Лёньку к бабушке в небольшой придонской хуторок, и всякий раз, стоило только начаться августу, Лёньку нестерпимо тянуло в школу. Всё чаще и чаще, накупавшись в реке и лёжа на берегу под лучами щедрого солнца, он мысленно представлял себе первый учебный день после летних каникул, школьные коридоры и классы, отремонтированные за лето, скучал по своей парте, по чистым новеньким тетрадям, которых не коснулось ещё перо, и по учебникам, так приятно пахнущим типографской краской.
 
     Лёнька был одним из лучших учеников в классе. Он умел быть и хорошим товарищем – не ябедой и не задавакой, – и учился почти на одни «пятёрки». Вот и на каникулах он времени зря не терял: не только перечитал всё, что задали им на лето, но и аккуратно записал в специально заведённой им тетради краткое содержание произведений и свои впечатления о прочитанном. Книги он брал у старенькой учительницы местной школы, жившей в домике на краю хутора – та была давней и лучшей подругой его бабушки.
     С наступлением августа Лёнька вечерами уже начал с тоской поглядывать на отрывной календарь, что висел над его кроватью – дни, которые в начале лета мчались как сумасшедшие, в июле вдруг замедлили ход, а теперь и вовсе остановились…
     Когда стало совсем невтерпёж, Лёнька написал родителям письмо, в котором просил забрать его в этот раз отсюда пораньше. Отправил наудачу, особенно не надеясь на скорый ответ, а уж тем более, на положительное решение изложенной в его письме просьбы.
     Но ответ пришёл на удивление быстро. Мама сообщала, что приехать за ним в начале августа они с папой не могут, но, тем не менее, ими принято следующее решение: он уже большой, шестиклассник, а поэтому может доехать до дома самостоятельно. В конце письма была небольшая приписка, адресованная бабушке. Лёнькина мама спрашивала её, не могла ли она попросить кого-нибудь из знакомых, кто поедет в Иловлю в тот же день, присмотреть в дороге за Лёнькой, а там посадить его на автобус, следующий до Волгограда.
 
      Выполнить эту миссию вызвался Николай Никитич Ильин, семидесятидвухлетний, давно уже одинокий, но бойкий и крепкий старик, живущий в доме напротив. Ему ещё весной нужно было съездить в район по своим пенсионным делам, да он всё откладывал и откладывал, а тут вот вроде бы собрался и счастлив был удружить Валентине по-соседски.
      Лёнька и Никитич, несмотря на громадную разницу в возрасте были хорошими друзьями. Никитич помнил Лёньку ещё с пелёнок, своих внуков у него не было, и он был рад такому общению. Лёньке же он, в свою очередь, заменил родного деда, ушедшего из жизни безвременно, и паренёк много чего узнал от Никитича и многому от него научился.
 
      …Муха, зажатая в руке, казалось, уже не подавала признаков жизни, и Лёнька стал осторожно разжимать кулачок. Так и есть, лежит, не шелохнувшись, должно быть, сдохла … Но та вдруг встрепенулась и, прожужжав у него над ухом, улетела прочь, только её и видели! Обманула-таки, шельма, обвела вокруг пальца!
      Лёнька вздохнул, и посмотрел на Никитича, который дремал в тени прибрежного куста, усевшись на корягу. Хотел было рассказать ему о коварной обманщице, но жалко было будить человека из-за такого пустяка, и тогда Лёнька, подперев голову рукой, стал неотвязно смотреть на паром, который всё ещё качался на легких донских волнах у противоположного берега. Там тоже постепенно собирались на причале люди, и так же томились в ожидании отправки, но паромщик не торопился – нужно было дождаться автобуса из Иловли, который по неизвестным причинам задерживался в пути.
      Лёнька встал с чемодана, на котором сидел, щёлкнул блестящими замочками, и достал книжку, подаренную на память ему старенькой учительницей. Полюбовался дарственной надписью, которая была сделана чётким каллиграфическим почерком и гласила: «Лёне Гордову, самому аккуратному и вдумчивому читателю», потом раскрыл книгу и принялся за чтение:
 
                                      «Дед Архип и Лёнька
      Ожидая паром, они оба легли в тень от берегового обрыва и долго молча смотрели на быстрые и мутные воды Кубани у их ног. Лёнька задремал, а дед Архип, чувствуя тупую, давящую боль в груди, не мог уснуть».
 
      Тут уж Лёнька не выдержал:
      – Никитич, а, Никитич!
     – Что? – вздрогнул от неожиданности дед и лениво открыл глаза. – Паром?
     – Да нет же! Ты вот послушай, как бы про нас с тобой написано.
     И Лёнька вслух зачитал то, что его так поразило.
     – Да разве ж это про нас, Лёнька? – хохотнул Никитич. – Там дед Архип, а я, как ни крути, Николай, и в твоей книжке Кубань-река, а перед нами Дон-батюшка. Да и грудью-то отродясь я не хворал ... А что ты читаешь, Лёнька?
      Тот вместо ответа повернул к Никитичу книгу обложкой.
      – А-а-а… Горький… – разочаровано протянул Никитич. – Это тот, который Алексей Максимыч… Знаю, знаю, читывал, однако, в молодости… Не люблю я его, Лёнька!
      – Почему, Никитич? Ведь это Горький! Это же классик! – от удивления паренёк даже отложил книгу в сторону.
      – Как бы тебе сказать… – замялся старик, пристально вглядываясь в противоположный берег, где наметилось некоторое оживление. – Скорее всего потому… Впрочем, послушай-ка лучше какая история однажды приключилась с моим товарищем, и ты поймёшь…
      И Никитич начал свой рассказ.
 
 
     «Был у меня, Лёнька, фронтовой друг, Мишка Глумнов. Друга, такого как он, у меня ни до войны, ни после не было, да и сейчас уже не предвидится в связи с приближением смерти.
     Летом сорок третьего выбили мы немцев из одного города, ну, какой там город, так себе городишко, – Никитич кивнул в сторону станицы, – чуть больше Сиротинской. Разместился наш батальон в бывшей школе. Из школьных парт и из разобранного на доски забора соорудили мы, как умели, нары. Наш взвод разместился на втором этаже, в комнате, где когда-то была учительская. Вид из окна открывался, скажу тебе Лёнька, красоты невиданной – поле, за ним речка, тихая-тихая такая, а за ней лес, прямо как в сказке. Улеглись мы с Мишкой, отдыхаем. Смотрим, любуемся – будто и войны никакой нет. Только недолго пришлось пейзажем нам наслаждаться, вскоре вызвал Мишку к себе командир батальона.
     Так вот, как только Мишка ушёл, кто-то из ребят нашего взвода порыскал в куче хлама и отыскал портреты советских писателей, очевидно снятых со стен школы фашистами – в школе у них штаб до этого располагался. Взял я один из портретов – а это портрет Горького был – и, чтобы хоть немного украсить помещение, повесил его на стену.
     Через полчаса вернулся Глумнов, серьёзный и неразговорчивый. Долго молчал, курил. Потом сказал, что ночью уходит в разведку и хотел бы сейчас хорошенько выспаться. Лёг снова рядом со мной, но всё не спал, лежал и в потолок смотрел. Потом говорит: «Если, Коля, так получится, что не вернусь, у меня к тебе просьба – отправь это письмо по указанному здесь адресу». Не понравилось мне тогда настроение Михаила, не таким я его до этого знал. Письмо, треугольником сложенное, разумеется, я взял и пообещал, если что, исполнить его просьбу…
     И тут Глумнов вдруг как вскочит! К портрету подбежал, сорвал его со стены, хотел было выбросить в окно, но потом успокоился и сунул его за книжный шкаф, стоящий в углу комнаты. Я удивился, но ни о чём расспрашивать Мишку не стал. Он вернулся на место, лёг и, вскоре сам первым заговорил. Вот от него я и узнал, Лёнька, историю, ради которой, собственно говоря, и начал этот рассказ.
     Рос Мишка Глумнов круглым сиротой. Конечно, были у него в самом начале жизни и отец и мать, как же без них? Но отец погиб в гражданскую, а мать умерла через некоторое время от тяжкой болезни. Рос он в детдоме, а как повзрослел, пошёл на рабфак, учиться дальше хотел, чтобы инженером стать, мосты мечтал строить. И красавец Мишка был, и в труде усерден, и учился, также как и ты, Лёнька, прилежно.
     И вот пришло время на рабфаке изучать им творчество живого ещё в те годы классика – Алексея Максимовича Горького. И так увлеклись рабфаковцы на уроках обсуждением его произведений, что стали оставаться после занятий и проводить диспуты. И вот как-то раз одна из рабфаковок, Степанида Жилина, предложила: «А давайте, ребята, съездим к Алексею Максимовичу в гости! В газетах пишут, что сейчас он живёт на даче. Поговорим о жизни, о молодёжи, о насущных задачах комсомола!»
     Все дружно поддержали предложение Жилиной, и с трудом, по копейке, но всё же наскребли они денег на поездку. И вот в один из выходных дней собрались рабфаковцы в условленное время на вокзале и отправились электричкой в Подмосковье. Степанида же умудрилась каким-то образом достать ещё денег и купить огромный букет цветов. «Пусть этот букет украсит стол нашего любимого Алексея Максимовича!» – весело воскликнула она, любуясь и в самом деле замечательным букетом.
     В пути они много смеялись, шутили, пели задорные песни. Не заметили, как приехали на место. Вышли на станции, прошли несколько километров пешком, и, наконец-то, добрались до особняка, где отдыхал и трудился – какой для писателя отдых без работы? – над новыми шедеврами литературы великий советский писатель.
     Сгрудились ребята у входа, оробели немного. Окликнули проходящую по двору женщину, то ли работницу при даче, то ли кухарку. «А что вы хотели? – поинтересовалась та. – Зачем сюда приехали?» Ребята объяснили, что, так, мол, и так, хотелось бы побеседовать с живым классиком, великим пролетарским писателем, уважаемым Алексей Максимычем, произведения которого мы сейчас изучаем на уроках литературы.
     Женщина, не сказав больше ни слова, исчезла внутри дома, и потом долго к ним никто не выходил. Была середина мая, дни стояли небывало жаркие для этого времени года. Рабфаковцы, набравшись терпения, ждали, изнывая на зное. Прошло ещё не менее полутора часов, когда вдруг дверь распахнулась, и, наконец-то, к ним вышел сам Горький! Степанида речь заранее заготовленную сказать хотела, да дыхание от волнения перехватило. Раскрыла было рот, а Алексей Максимович вдруг прямо с крыльца как гаркнет: «Ну? И чего вам от меня надо?» Жилина, краснея и запинаясь от смущения, стала объяснять, мол, вот мы сейчас проходим вас по литературе и хотели бы…» Но Горький не дал ей договорить, и, тыча пальцем в букет, который она держала перед собой, спросил с усмешкой: «А это зачем?» «Ну, как же, Алексей Максимович, – густо покраснев, отвечала рабфаковка. – Это же цветы… красиво, и пахнут они хорошо». Дёрнулась было вперёд Степанида, вручить, значит, букет ему хотела. А Горький вдруг:
     «А я вот сейчас пойду, скину портки и наср… – здесь Никитич осёкся и, искоса взглянув на Лёньку, поправился. – … навалю кучу в-о-он под тем кустом, и тоже будет и красиво, и пахнуть будет!»
     Закатившись раскатистым смехом так, что задрожали стёкла в окнах, он повернулся и ушёл в дом.
     От удивления рабфаковцы слова не могли вымолвить. Ошарашенные, они постояли ещё несколько минут, а затем побрели обратно на станцию. По дороге молчали, никак не могли отойти от такого гостеприимства. Степанида, уткнувшись в свой роскошный букет, тихо плакала, остальные мрачно плелись за ней, загребая ногами придорожную пыль. Глаз не смели друг на друга поднять, до того им было гадко и пакостно на душе. С той поры диспутов больше не устраивали, об этом случае не вспоминали, стараясь как можно скорее забыть происшедшее.
     Вот тогда, Лёнька, мне и стало понятно, почему Мишка так обошёлся с портретом. На мой взгляд, не хуже, чем тогда обошлись с ними. Но нет худа без добра: с той самой поездки полюбилась Мишке Глумнову Степанида. Какое-то время они встречались, потом жизнь их развела по разным городам. Перед самым началом войны написал Мишка ей письмо с признанием в любви, да так и не отправил, все эти годы с собой таскал. А тут как чувствовал, что та вылазка во вражеский тыл будет для него последней».
     – Не вернулся? – тихо спросил Лёнька.
    – Не вернулся,– вздохнул Никитич. – Отправил я, как и обещал другу, его письмо по указанному адресу – обратно пришло со штемпелем «Адресат выбыл». А после войны, сколько не искал я Степаниду Жилину, чтобы выполнить последнюю волю моего друга, так и не нашёл.
    В середине пятидесятых решил я написать рассказ о том, как Мишка с товарищами ездили к Горькому. Думал, напечатают в журнале, кто-нибудь из тех ребят прочитает, откликнется, а там, может, и на Степаниду через них выйду. Три месяца писал. Закончил, перечитал, вроде бы ничего, складно получилось. Только вот названия рассказу придумать не смог! Так и отправил свой рассказ без названия в один из столичных журналов. Но ответа из редакции так я и не получил. А с годами и письмо Мишкино куда-то запропастилось… Вот такие, брат, дела! А ты говоришь – Горький… классик… Эге, так вон уже и паром причаливает».
     Поднялись на ноги. Лёнька резво подхватил свой чемодан, и они дружно зашагали к пристани.
 
январь-февраль 2014 г.
 
 
 

© Copyright: Александр Шатеев, 2014

Регистрационный номер №0182362

от 18 января 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0182362 выдан для произведения:

      Алексеев!

              Я!

              Бароян!

              Я!

              Буркин! … Буркин!

 

        Завертелись стриженные «под ноль» головы, всколыхнулись ряды новобранцев, и шёпот их, сдержанный и тревожный, прошелестел по неровным, наспех выстроенным шеренгам: «Буркин… Кто здесь Буркин?».

Расставшиеся на два года с гражданской жизнью, только что сменившие обычную одежду на военную, нескладно они выглядели со стороны. Угловато сидела, топорщась слежавшимися складками, на них армейская форма – не приладилась пока она к их по сути  ещё штатской стати, но пройдёт не так уж и много времени, пооботрётся она на этих молодых, полных здоровья и задора телах, пообвыкнется на их фигурах, и даже снятая будет повторять осанку своего хозяина.

       

        Прапорщик Булыга, не дождавшись отклика, повернулся к светильнику, что висел над входом в баню, и пристально всматриваясь в список, беззвучно зашевелил губами.

             Всё верно, товарищ прапорщик, так и есть  – Бур-кин! – заглянув через плечо Булыги, шепнул ему на ухо сержант Савчук, разбив для пущей убедительности фамилию на слоги.

              Не слепой… – буркнул прапорщик, посмотрев на сержанта осклизлым взглядом. – Сам вижу, что Буркин. Вот только где он, этот твой Буркин?  Ну-ка, живо отыщи!

        Савчук тут же скрылся за дверьми бани.

      Кто может сказать, где Буркин? – зная наперёд, что не получит вразумительного ответа, тем не менее обратился  Булыга к молодому пополнению.

        И снова ни звука… Одни просто молчали, пожимая плечами, другие, как казалось Булыге, с издевательской ухмылочкой на лицах или же с явным безразличием к происходящему, глядя прямо перед собой. А молчали они потому, что не только не могли знать, куда запропастился их товарищ, но не имели ни малейшего представления о том, как он выглядит, кто такой и, вообще,  что из себя представляет этот исчезнувший Буркин. За сутки пути им едва удалось перезнакомиться и в лучшем случае они знали друг друга лишь по именам, а когда после помывки облачились в армейскую форму, то перестали узнавать даже тех, с кем уже успели подружиться…

Побагровело лицо Булыги, надулась и заиграла, пульсируя, жилка над левым виском, казалось, ещё немного, он сорвётся, и, разъяряясь ещё больше, выпустит на волю поток отборного мата. К тем, кто сейчас стоял перед ним, прапорщик Булыга не испытывал ничего, кроме нарастающего внутри раздражения – нервы были на пределе. Мало того, что вопреки его воле он в очередной раз был назначен старшиной учебной роты (будто у него в своём подразделении забот мало!), так к тому же приходится торчать на службе, когда в этот майский вечер дома в самом разгаре веселье – жена его, Людмила, в тот день отмечала своё сорокалетие.

 С утра он принял, помыл и переодел уже девяносто два человека, и всё шло как по маслу. А тут на тебе! Последняя партия новобранцев прибыла издалека и с большим опозданием, почти перед самым отбоем, и вот теперь валандайся с ними до полуночи!

 

        Булыга судорожно перевёл дыхание и продолжил перекличку:

 

              Гриднев!

              Я!

              Демич!

              Я!

       

        Над военным городком повисла ярко-жёлтая, чуть выщербленная луна. Лениво раскачивались за забором тополя, лопоча на ветру маслянистой от лунного света листвой. Во всех подразделениях уже полчаса как был объявлен отбой, а вновь прибывшая партия всё ещё стояла возле бани. Дежурный по части дважды присылал гонца из кухонного наряда, грозился, требовал, чтобы Булыга поторопился, а тот всё никак не мог покончить с помывкой личного состава и его переодеванием.

 

 Но вот бухнула дверь, и из бани, как ошпаренный, выскочил испуганный курносый паренёк с сапогом в руке. За ним не спеша, вразвалочку, вышел сержант Савчук, левой рукой потирая правую, которой он, очевидно, и придал закопошившемуся бедолаге необходимое ускорение. Савчук слыл одним из лучших сержантов в части, но имел прочно укоренившуюся привычку раздавать подзатыльники и обкладывать подчинённых бранью, делая это не по причине отсутствия у него ума и такта, а по прочно прижившемуся в нём убеждению, что иначе в армии поступать нельзя.

Буркин, едва успев заправиться, с наброшенным в спешке на шею, словно хомут, солдатским ремнём, на потеху более удачливым своим товарищам резво, кенгуриным скоком, запрыгал на одной ноге к ожидавшему его строю, пытаясь на ходу надвинуть непослушный сапог на вторую.

        – Не с того службу начинаешь, боец! Хреново тебе придётся, если попадёшь ко мне в роту! – рыкнул вслед ему Булыга и с притворным добродушием добавил.   Ишь ты, поскакал… Сивка-Бурка!

 

        Вот с той-то поры Женьку Буркина и прозвали Сивкой. И он не обижался, рассуждая, примерно, так: «Ну что ж, Сивка так Сивка… Могли ведь  окрестить и похуже!» На прозвище отзывался охотно, и вскоре в учебной роте  мало уже кто помнил его настоящее имя.

 

        Сивка был нрава миролюбивого и кроткого, ни с кем не ссорился, в пустые споры не пускался, дружил со всеми ровно, ни с кем, однако, коротко не сближаясь, словно опасался завязывать более тесные отношения. Когда выпадало свободное время, он брал в руки гитару и, неумело вырывая из инструмента аккорды, напевал вполголоса одну и ту же, скорее всего, самим же им сочинённую довольно примитивную песенку:

 

Ты ушла от меня

                                  Тихо скрипнула дверь…

                                  Как мне жить без тебя?

                                  Что мне делать теперь?

 

 

        В болтовне Сивка был неутомим, и уже через несколько дней все в казарме знали, что из-за неразделённой любви, разорвавшей, как он уверял, его сердце в клочья, он бросил институт и, не дожидаясь повестки, добровольно явился в военкомат с просьбой забрать его в армию и отправить куда угодно, хоть к белым медведям. Пассии своей, ничего об этом не сказал, но, каким-то образом прознав об этом, Нинка (так звали объект обожания Сивки) прибежала провожать его на вокзал. А, может быть, и не провожать, а лишь для того, чтобы воочию убедиться, что это не досужие вымыслы, и наконец-то она будет свободна от его назойливых ухаживаний. Когда тронулся поезд, вместо слёз, клятв верности и обещаний ждать, Нинка весело крикнула своему несостоявшемуся ухажёру, чья белобрысая голова в тот момент высунулась в окно: «Женька, я не буду ждать тебя! Не мечтай об этом и не надейся!»  

 

Пожалуй, наиболее тесно из своих сослуживцев он общался с соседом по койке Мишкой Гридневым. Тот был москвичом, и Сивка время от времени приставал к нему с просьбой рассказать о метро, а выслушав, вздыхал и мечтательно закатывал глаза:

      Эх, мне бы хоть разок прокатиться на метро! Я ведь его только в кино видел! Вот везли нас сюда через Москву, ну, думаю, сбылась моя мечта! А нас с вокзала и на вокзал – с Ярославского да на Казанский…

И читалась в глазах Сивки неописуемая грусть.

 

Сивка был нерешителен, неряшлив и нерасторопен. Сколько раз спасал его Гриднев в первые дни их службы! То постель ему поможет заправить, то в тумбочке приведёт в порядок, спасая от гнева старшины, то подворотничок к гимнастёрке подошьёт.

 

Сам Сивка был откуда-то из Зауралья. Как-то раз собрался он показать Гридневу свой городишко на карте, водил-водил пальцем, да так и не сумел его отыскать.

      Эх, слаб я, Миша, в географии!  – горько вздохнул тогда он.

 

После окончания курса молодого бойца и присяги, молодое пополнение раскидали по разным батальонам и ротам. В роту, где старшиной был прапорщик Булыга, Сивка, к счастью, не попал, но и в другой роте старшина тоже был не ангел, и первые месяцы ох уж и попадало Сивке от него! Гриднева же отрядили в другой батальон, и так сложилось, что за всё время службы они не виделись друг с другом.

 

*    *   *

 

Но вот те долгие, как казалось вначале,  неохватные умом, два года пролетели. И не верилось Мишке Гридневу, что через считанные дни он сменит казарму на вагон скорого поезда и, лёжа на полке,  под ласкающий слух стук колёс с каждой минутой будет неумолимо приближаться к родному дому.

 

Чем ближе становился день увольнения, тем всё чаще и чаще забирал Гриднев свой чемодан, хранившийся, как и чемоданы всех увольняемых, в ротной каптёрке. Бережно открывал его, не без трепета отщёлкивая два никелированных замка (и это звучало как музыка!),  неторопливо перебирал содержимое. Всё было в порядке: аккуратно уложены личные вещи, недорогие подарки родителям, брату и сестре, особое место занимал его дембельский альбом, которым Гриднев гордился – немало труда и терпения он  потратил, чтобы это стало настоящим произведением искусства.  Посидев на кровати некоторое время над распахнувшим свой зев чемоданом, он закрывал его и нёс своё сокровище обратно в каптёрку. Каптёрщик ловко забрасывал его на специально сооружённую под самым потолком полку к другим чемоданам, которые так же скоро разъедутся вместе со своими хозяевами по всей стране.

Но странное дело – пришёл последний день службы, тот самый день, который они все два года «приближали, как могли», а особой радости Мишка не испытывал. Уже на следующий день вечером выстроятся увольняемые на плацу с чемоданами, и под звуки духового оркестра увезёт их автобус на вокзал. Как ни было в армии трудно, но здесь он оставлял привычную и понятную ему жизнь, а впереди, на гражданке,  ждала туманная неизвестность, пугающая его своей неопределённостью…

В зачитанном на плацу приказе об увольнении в запас, среди прочих фамилий назвали и Буркина. И ожили в Гридневе воспоминания их первых дней службы. «Вот, значит, как получается, – подумалось тогда ему. – Вместе начинали службу и заканчиваем вместе…».

       

        В последний день перед отъездом домой, вернув, как обычно, чемодан в каптёрку, Гриднев от нечего делать решил заглянуть в Ленинскую комнату, и лоб в лоб столкнулся с выходившим оттуда замполитом роты капитаном Бондарем.

                   Гриднев! А ты когда думаешь доделывать стенд? –  спросил тот. – Смотри у меня, не закончишь к завтрашнему утру, тормозну с увольнением!

        В части уже давно сложилась традиция, когда увольняемые брались за так называемую аккордную работу. Обленившиеся и считавшие себя уже наполовину гражданскими людьми «старики» за обещание отправить их домой в первую очередь брались за любую работу, и начальство этой слабостью старослужащих пользовалось. Гриднев ухватился за предложенное замполитом оформление Ленинской комнаты, что сделать, как тогда ему казалось, было проще пареной репы, но, углубившись в работу, он вскоре понял, что просчитался и кусал локти, жалея о том, что не согласился вместе с остальными на покраску забора. Конечно, угроза задержать его с увольнением, как он справедливо рассуждал, была неприкрытым и наглым шантажом. Приказ был подписан и зачитан, поэтому вряд ли замполит мог что-либо предпринять.

 В целом стенд уже был готов, осталось только приклеить выпиленные из плексигласа буквы, которые составляли его заголовок: «Жизнь В.И. Ленина». Для этого нужен был дихлорэтан, и, зная, где его наверняка можно раздобыть, вечером, сразу после ужина, Гриднев отправился в радиомастерскую к своему земляку Ивану Гущину.

 Гущину с армией повезло немного больше: всю службу, за исключением карантина и первых месяцев он провёл в радиомастерской, занимаясь посильным ремонтом армейской радиотехники, а большей частью возвращая к жизни телевизоры и радиоприёмники офицерам. Иван Гущин мог позволить себе ходить без строя, в наряды его не ставили, в расположении роты  появлялся редко, питался отдельно, на кухне, где повара усаживали его за отдельный стол в варочном цеху и  старались ничем не обидеть. Иван был из разряда тех людей, которые всегда всем нужны, всегда всё знают, и к которым окружающие испытывают непонятную симпатию. Поэтому и по службе ему часто прощалось то, за что других строго карали. Если в семье офицера выходил из строя телевизор или радиоприёмник, то вместо того, чтобы тащить его в часть, офицер оформлял Гущину увольнение, и тот быстренько управившись с ремонтом, мог целый день болтаться по городу.

 

Вот к нему-то и  направился рядовой Гриднев.

Мастерская находилась в одноэтажном здании, где размещались учебные классы. Когда-то в торце строения прорубили дверь и сделали отдельный вход, превратив один из таких классов в радиомастерскую.

 

На условный стук в дверь, Иван некоторое время не открывал. Сначала внутри приглушили музыку, затем послышались шаги и, наконец, лязгнул дверной замок.

– А, это ты, Мишка! – приветствовал его Гущин. – Проходи! Ну что, завтра домой? Прощаться пришёл?

– В общем да, – смущённо улыбаясь, ответил Гриднев. –  Но не только за этим.

Иван закрыл дверь за гостем, и Мишка услышал, как звякнула посуда где-то в глубине помещения.

 Кто у тебя? – насторожился он.

– Да так, один парень. Кстати, тоже завтра увольняется.

И тут из-за шкафа высунулась радостная физиономия Сивки.

– Привет, Мишка! – радостно воскликнул он. – Где же ты пропадал? Я уж думал, в другую часть тебя, что ли, перевели?

– Вот так встреча!– обрадовался другу и Гриднев. – Не думал, что увижу тебя здесь!

Тем временем Гущин разлил водку по стаканам, разложил на столе нехитрую закуску.

– Ну что, выпьем за наш с тобой дембель, за эти два не зря прожитых года?– Сивка весь светился от радости, и Гриднев невольно залюбовался им: это был уже не тот Сивка, что скакал на одной ноге у бани.

Гриднев сел на подставленный ему услужливым Сивкой табурет.

Выпили, и Сивка разговорился. Мишка узнал, что особа, отказавшая ему когда-то во взаимности,  не выдержала и через полгода стала забрасывать его письмами, что он пообещал ей после службы восстановиться в институте, и что теперь он необыкновенно счастлив.

А чтобы Сивку сделать ещё более счастливым, Мишка предложил ему ехать домой через Москву.

     Столицу тебе покажу, Сивка…

      И метро? – у Сивки загорелись глаза.

     А как же? Накатаешься вдоволь!

Гущин разлил по стаканам то, что оставалось в бутылке.

– Ну, за наше увольнение пили, – поднял стакан Сивка. – А теперь, Иван, за то, чтобы оставшиеся твои полгода пролетели как один день!

Сказал и залпом выпил. И вдруг, загадочно подняв палец вверх, выскочил из-за стола и на бегу уже прокричал:

– Братцы, у меня ещё бутылочка припасена для этого случая.  Я за ней сейчас, я мигом!

Когда за Сивкой закрылась дверь,  Гриднев с Гущиным  опустошили свои стаканы.

      Да, вот что, чуть не забыл, – сказал, закусывая, Гриднев. – Я же к тебе вот по какому делу шёл: нет ли у тебя дихлорэтана? Замполит-собака со своим стендом пристал, не отвяжешься! Доделывай, говорит, раз взялся!

      У меня, Миша, сам знаешь, – хлопнув друга по плечу, сказал Иван. – Как в Греции… Сей момент!

Гущин ушёл в кладовую. Не прошло и двух минут, как он вернулся, неся бутыль из тёмного стекла.

      Ну, давай, подставляй!

     Что подставляй?

      Ну, куда тебе отливать-то? – удивился Гущин непонятливости своего товарища.

     Вот, чёрт! –  хлопнул себя по лбу Гриднев. – Я же с собой ничего не взял…  Ладно, подожди, сейчас сбегаю в санчасть к знакомому фельдшеру, у него этих склянок море!

Гриднев выскочил из мастерской, а Гущин… Хотел было Гущин поставить бутыль на стол и подождать, да потом решил времени не терять –  отлил из бутыли её содержимого  в стоящий на столе стакан и, закупорив ёмкость, понёс её обратно. И не слышал Иван на беду, как хлопнула входная дверь, как вбежал в мастерскую счастливый Сивка, как вынул он из-за пазухи поллитровку и, поставив её на середину стола, вдруг заметил налитый стакан.

      Ничего себе, – удивился Сивка. – Вроде бы все выпили, а осталось… Наверное, Мишка не осилил… Слабак!

И  маханул залпом, осушив стакан до дна.

 

На следующий день из окружного военного госпиталя пришло в часть известие, что рядовой Евгений Буркин  умер.

Так и не покатался Сивка на московском метро…

 

 

 

 
Рейтинг: +10 1354 просмотра
Комментарии (8)
Лидия Гржибовская # 25 мая 2014 в 20:24 0
Спасибо Саша за интересное повествование рассказа, затронул струнки души, думала, что Мишка выживет, но увы... Может и Степанида на воне была?
Александр Шатеев # 26 мая 2014 в 08:16 0
Спасибо за прочтение "Рассказа без названия". Может и Степанида на войне была - не знаю... Всё, что связано с Лёнькой, Мишкой Глумновым и Степанидой - вымысел. Реальна лишь история о том, как "фабзайцы" приехали навестить Горького и как тот неожиданно грубо с ними обошёлся. Вот эту-то историю и рассказал в действительности мне старый электрик Молочного завода имени А.М. Горького (г.Москва)Николай Никитович Ильин в бытность мою начальником электроцеха на этом предприятии в середине 90-ых годов.
Ольга Кельнер # 6 июля 2014 в 18:54 0
Просто легкий шок получила от Вашего рассказа. Написан замечательно, ярко,и интересно.Я как-будто сама побывала на берегу Дона.
Я так понимаю,случай этот не вымышленный, кто-то из Ваших родственников Вам его рассказал.К сожалению не все великие писатели обладали культурой и должным образованием. Откуда ей было взятьс big_smiles_138 я ? Спасибо за интересную информацию и отличный рассказ. super
Верещака Мария # 20 июля 2014 в 10:44 0
Александр, как всегда, прочитала Ваш рассказ с неослабевающим интересом. Такие живые, ярко и достоверно выписанные образы - свидетельство мастерства автора. Муха в Вашем описании просто бесподобна! Правда, история с визитом к Горькому несколько портит удовольствие от прочитанного, но это лишний раз подтверждает жизненность Вашего произведения. Спасибо! И новых Вам творческих удач! super
Александр Шатеев # 20 июля 2014 в 15:07 0
Спасибо, Мария, за добрые слова!
Увы, не рассказал бы мне эту историю Николай Никитич Ильин в конце 90-ых годов, не было бы этого рассказа... Я люблю творчество Горького, особенно его ранние рассказы - в них музыка. Но что было, то было, если, конечно, верить в действительность этого случая. Чего только в жизни не бывает! В "Кошечке", например, тоже случай невероятный, хотя героиня рассказа самая простая женщина...
Спасибо ещё раз! Здоровья вам и успехов!
Элла Хафизович # 18 марта 2015 в 19:51 0
Очень интересно!!!! Понравилось, прочитала с большим удовольствием!!!!!! 040a6efb898eeececd6a4cf582d6dca6
Денис Маркелов # 11 августа 2015 в 19:11 0
Живописно и мудро
Альфия Умарова # 12 августа 2015 в 07:48 0
Давно не читала Вас, Саша, и зря.
С удовольствием окунулась в неспешное,
подробное, колоритное, с красками и запахами,
повествование. Всё так зримо, выпукло.
Очень понравилось.
Спасибо!