Помочь сайту
Поздравления
Ветераны
Айварс Тарвидс
Ветераны
Адамсонс скучал у окна. Внизу, во дворе, на макушке наряженной ели мерцала красная неоновая звезда, а развешанная по ветвям гирлянда лампочек метала молнии разноцветного света в снежные сугробы. Весь вечер не унималась метель, и пешеходные дорожки, ведущие к воротам больницы, постепенно заметало снегом.
– Настоящая новогодняя ночь! Как в дни нашего детства… Блестящие коньки, в церкви служба… Рождественские колокола, подарки… Семья сидит за столом, все поют… Stille Nacht, heilige Nacht…[1]
Адамсонс обернулся. Берзиньш, растянувшись на кровати, как ни в чём ни бывало продолжал читать газету «Правда».
– Да, красиво,– повторил Адамсонс, снова поворачиваясь к окну. – Какой приличныйчеловек, – подумал он. – Очень начитан, рассказывал, что у взяточников дела плохи, всех хватают и за решётку.
За окном кружились снежинки. Улица, по всей видимости, была скользкой, поскольку такси едва не вынесло с проезжей части, когда водитель притормозил на повороте. Громады двенадцатиэтажек, на той стороне улицы, устремились в ночное небо, а ближайший лес уже скрылся во мраке.
– Красота да и только. Жаль, не попасть нам домой, – добавил Адамсонс мечтательно и представил себе внучат, читающих наизусть стишки Деду Морозу, возле ёлки.
– Какая тут может быть красота, – Берзиньш перевернул газетную страницу, – если у вас, почтенный, все внутренности изъедены раком.
– У меня?! – выпалил Адамсонс и застыл. Ладонь замерла на холодном стекле, а зимний пейзаж поплыл перед его глазами и зарябил черно-белыми полосками, как экран испорченного телевизора.
– У вас, у вас,– звучал за спиной голос Берзиньша. Высморкавшись, он продолжал: – Надо же, после Нового года в Прибалтике обещают морозы, настоящие сибирские морозы!
– С чего вы взяли, что у меня рак? – возмутился Адамсонс и, повернувшись, пристально посмотрел на товарища по палате, который лежал, облачённый в синюю фланелевую пижаму.
Вместо ответа Берзиньш пожал плечами и сделал глоток минеральной воды прямо из бутылки.
– Я вас на полном серьёзе спрашиваю!
Берзиньш молчал. Наконец, тщательно вытер губы, сложил очки для чтения и, свернув газету, добродушно поинтересовался:
– Сколько вам лет, Адамсонс?
– Ну, шестьдесят четыре.
– М-да… Надежды, что поумнеете, нет… Это, почтенный, раковая больница… Онкологическая, о чём и гласит вывеска у парадного входа.
– Меня положили сюда на обследование, для сдачи анализов. Здесь лучшая аппаратура!
– Тридцатого декабря?
– Сейчас попроще с местами.
– Вы же ветеран войны, пользуетесь всевозможными льготами. Как говорится, окружены заботой.
– Разумеется… Но я ведь практически здоров, возрастная норма. Врачи заставляли принимать слишком много лекарств, загубили нутро, от этого и проблемы.
– Ну-ну, кожа да кости – типичный раковый больной. Лучше в зеркало на себя посмотрите...А родственникам, как пить дать, сказали, что облучать поздно, а оперировать нет смысла – сердце не выдержит…
– Заткнитесь!– Адамсонс облизал пересохшие губы. – А сами вы, где? На курорте, что ли?
– Я спасаюсь наркотиками. Только и всего. Приговор вынесен – неизлечим! – Горько усмехнувшись, Берзиньш помахал костлявой рукой в потолок.
– Наркотики… Морфий, что ли?– Адамсонс вдруг заметил пульсирующую жилку на запястье Берзиньша. Морщинистая кожа вздымалась и опускалась, словно содрогающиеся от ударов сердца, бока ящерицы, греющейся на солнцепёке.
– …и морфий в том числе. У вас много денег?
– Денег? Пенсия.
– Пенсии слишком мало, чтобы умереть.
Адамсону в какой-то миг показалось, что этот невысокий плешивый человек, что в двух шагах от него с блаженством вытянувший согретые красными шерстяными носками ноги, просто ненормальный. Адамсонс, невольно сделал шаг назад, наткнувшись на подоконник. Это казалось невероятным, ведь Берзиньш так здóрово рассказывал о Рейгане, о югославских таблетках и о гипнозе, был знаком, по его словам, со многими известными деятелями искусства и науки.
А Берзиньш, уставившись на него прищуренными глазами, продолжал говорить, смакуя каждое слово:
– Когда же начнётся настоящая боль, за каждую ампулу будете отстёгивать! По червонцу. Боли станут невыносимее и повторяться всё чаще и чаще, а деньжат становиться всё меньше и меньше.
– Но почему я должен платить?
– Для того, чтобы морфий не разбавляли водой из-под крана. А сейчас всплеск наркомании… Вы же станете скупиться, попытаетесь жаловаться, останетесь при бесплатной медицине и будете орать как резаный… – На этом месте Берзиньш смолк и, взяв с прикроватной тумбочки, том «Швейка», завершил разговор. – Хорошая книга, успокаивает…
Адамсонс уселся на кровать и какое-то время наблюдал, как его товарищ по палате всё с той же ухмылочкой на губах читает. Часы показывали уже десять вечера. Дежурная медсестра, раздав лекарства и сделав инъекции, пожелала счастья в Новом году, а неизлечимо больной Берзиньш с улыбающейся физиономией читал «Швейка». Адамсонс стыдился того, что утром угощался изюмом, предложенным его соседом по койке, который был, якобы, вкусным и богатым солями. Это было невыносимым, и Адамсонс сбежал в туалет, где, взобравшись с ногами на унитаз, выхватил из пачки сигарету. Разумеется, курить было категорически запрещено, но как бы там ни было, нужно же было как-то успокоиться. И вот струйка дыма медленно поплыла к вентиляционному люку, закрытому решёткой. В помещении площадью не более квадратного метра еле слышно переливалась вода в канализационных трубах, а от пола доносился запах дезинфекции. Я только на обследовании, подбадривал себя Адамсонс, на обследовании! Здесь японские врачи и хорошая аппаратура, нет, хорошие врачи и японская аппаратура… Что там старик болтает. Обследование есть обследование. Адамсону невольно вспомнился месяц проведённый в больницах – апельсины, которые приносила невестка, болгарские соки, «Боржоми» и отварная говядина, а также сдача крови на анализ из вены и пальца, рентген, кардиограммы, различные инструменты, трубочки и шланги, которыми он был утыкан всё это время с обеих сторон. Врачи в белых халатах, которые говорили – ещё немножко и хоть на танцы. Они интересовались какой у него стул, не беспокоят ли боли по ночам, назначали уколы и таблетки, и всё для того, чтобы в конце концов перевести сюда. Вчера сын перевёз его на своих «Жигулях», помог выбраться из машины, в качестве новогоднего подарка преподнёс небольшой радиоприёмник, а при расставании наказывал слушаться врачей, ведь даже больничная койка, мол, и та уже лечит. Это точно, лечит, размышлял Адамсонс, жадно затягиваясь сигаретой. Терпение нужно и время. Но всё же больше приступов не было с того далёкого вечера, когда он смотрел телевизор. Шёл второй период, результат был равный, а боль возникла внезапно, казалось, конец… Ничего, примчались, сделали укол, обошлось. То ли язва, то ли воспаление какое. Доктора разберутся, ведь даже сердца людям меняют. А Берзиньш сам не свой, скитааясь по больницам, набрался всякого бреда.
Берзиньш продолжал чтение. Адамсонс вынул из прикроватной тумбочки приёмник. Зазвучал эстрадный концерт. В тумбочке лежала и фотография внучки – Линдочка улыбается, на её голове, будто бабочки уселись, белые банты, а на праздничное платье только что приколота октябрятская звёздочка. С краю фотографии неуверенным детским почерком первоклассницы выведены буквы: «Дедуля, выздоравливай поскорей. Линда». Воспоминания о маленькой шалунье согрели душу Адамсона. Линду прошлым летом на даче укусил клещ. Паразит незамедлительно был удалён, но в семье ещё долгое время переживали, не тот ли это клещ- переносчик болезней? Адамсонс протянул фотокарточку через узкий проход между кроватями.
–Вот, внученька!
–Не косит ли она немножко? – спросил Берзиньш, тщательно исследовав снимок.
–Линда? Да вы что?
–Ну, ладно-ладно. А сколько у вас внуков?
–Четверо. Линда младшенькая.
–Угу-у, – протянул Берзиньш и снова принялся за чтение.
–А у вас?
–У меня? Ни детей, ни внуков.
–Жаль. Дети – наше счастье.
–У вас квартира большая?
–Три комнаты, две из них изолированные.
–Ну, теперь одна освободится.
–Как освободится?
–Почтенный, что вы строите из себя героя Малой земли? Конечно же, освободится! – Берзиньш долго отхаркивался в носовой платок. – Вас сюда привезли, чтоб вы отдали здесь концы. Сунули к смертникам, чтобы «утку» вам не подносить, да и внучат не травмировать…
–Я позову врача!
–Извольте.
–И позову. Вас выставят из больницы.
–Метастазы уже поразили печень, поджелудочную, кишечник, медленно вгрызаются в позвоночник, ещё малость и сдадут нервы, вы станете абсолютно бессильным и беспомощным.
–Замолчите!
–У вас помутится рассудок, будете орать ещё громче, чем вы сделали это сейчас. Будете рассказывать, что скоро поведёте малышей на карусель и пытаться убедить каждого санитара, что вы здоровы как огурчик, а на самом деле будете насквозь гнилым.
–Вам место в тюрьме! Среди хулиганов.
–Я, почтенный, двадцать лет оттянул в Сибири.
–Вы?
–Имею честь сообщить вам, господин оберлейтенант,– Берзиньш наконец оторвался от книги.– Я ведь тоже ветеран! Воевал в рядах латышского легиона СС.
–И теперь вы здесь, в этой палате?
–Всё верно, в палате для ветеранов войны. Знаете, за деньги и не то ещё можно сделать, вечную жизнь только не купишь.
–Да-а,– прошептал Адамсонс.– Докатились.
Он стал пристально изучать Берзиньша, правда, на пижаме вместо эсэсовских молний и черепа был лишь вышитый красными нитками номер отделения.
– Может татуировку показать?[2] – любезно поинтересовался Берзиньш и улёгся на бок, подпёрев голову рукой, согнутой в локте. – Высший класс, Только вот сразу после войны погорел. Schweinerei. Меня по этой фрицевской наколке и замели. Такие вот пироги…
–Когда?
–В сорок восьмом. Пытались мы на лодке драпануть в Швецию. Напоролись на пограничников. Эх-х! Нужно было в сорок пятом рвать когти в Германию!… У полюбовницы был, перебрал, вот и проворонил лихтер… Оказалось, к счастью, тут же, у Лиепаи, по ним торпедой с подлодки, все пошли на корм рыбам.
–Так три года вы скитались по лесам?
–Да, бандитом был или лесным братом. Как вам угодно. Мне повезло. Ещё не хватало, чтоб поймали заодно с Далманисом. Тот главным был у лесных братьев. Я шёл прямиком к хутору, где он прятался. Хутор назывался, кажется, Букас. Вынырнул из кустов, смотрю, прямо перед носом солдаты и истребители. Кто-то продал. Далманис отстреливался до последнего, знал, что крышка… Наконец, живым его взяли, привели к начальнику, тот спрашивает, ну, что, пташка, спета твоя песенка… Далманис ничего не сказал, только оторвал зубами у чекиста кончик носа. Парень был не промах… – ровным голосом рассказывал Берзиньш.– А парторг наматывал круги на дамском велосипеде. Такой большой, здоровенный малый. Тоже мне вояка! Этому казалось, вот бандиты и обезврежены, пойдёт в округе новая жизнь, начнётся колхозное строительство… На собраниях об этом только и твердили… Я его из русского автомата, знаете, почтенный, ППШ с круглым диском. Партиец только взлетел на пригорок, размечтался, должно быть, – с ветерком прокатиться под горку-то, дух перевести, да не тут-то было. Так и остался там, в придорожной канаве…
–Может быть, ты, сволочь, и моего брата убил! – вскричал Адамсонс. Он вспомнил себя, молодого и статного, только что демобилизованного, с вещмешком за плечами, в котором лежала пачка галет и позвякивала пара банок американских консервов, с надраенными медалями на груди и в начищенных сапогах. Таким он вошёл во двор отчего дома. Мать, сквозь рыдания поведала, что отец первой же зимой после прихода немцев простудился на лесоповале, и умер от воспаления лёгких, а прошлой ночью хорёк-ворюга загрыз единственного петуха. Карлиса, старшего брата, в июле сорок первого увели те, с красно-бело-красными повязками на рукавах айзсарговских френчей. Мать, вволю наплакавшись, стала собирать на стол. Сливая картошку, запричитала, не надо бы ему на те митинги бегать, помогать в проведении выборов да земельной реформы в первый год советской власти, что они с голоду помирали что ли? Но Карлис, тот ещё умник, ничего, говорил, плохого я не делаю, разве я активист или комиссар, меня не тронут. Не слушал. Хорошо, я сказала, уходи тогда с теми солдатами, что остановились у нашего колодца напиться. Ты в политике замарался, будет как в девятнадцатом, с красными разговор короткий…
Адамсонс проглотил слюну, выпрямился. Взглянул на Берзиньша – тот протирал очки. Закончив, он надвинул их на крючковатый нос и ответил рассеянно, будто у него справлялись о точном времени или об аппетите:
–Всё возможно… я неплохо стреляю… Метких стрелков всегда хватало. А может быть это ты расстрелял моего. Проще стрелять, когда у противника руки связаны… Братан мой офицером был. С ума сходил от этих блестящих пуговиц, раутов и парадов на Эспланаде.[3]Страшная Латвия, страшная армия! Два танка и двадцать генералов, за президента свинарь …[4]
– Карлиса убили в лесу вместе с евреями, да, милиционера ещё, не успел эвакуироваться… Пристрелили как собак, закопали тут же в яме.
– Никогда на собаку не поднялась бы рука. На детей… возможно. А заложников расстреливал. Не смотрите на меня с таким упрёком. Приказывали и расстреливал…
–Вечно вы приказами прикрываетесь!
–К чему прикрываться? Здесь же не Нюрнберг! – отрезал Берзин.– Меня, почтенный, не заставляли и не обманывали. Я, сам, добровольцем. Рассказать вам, где я жидовское золото спрятал? На перекрёстке, под могучим дубом зарыл…
–К стенке тебя поставить нужно было!
–Да, да, и пулю в лоб.
–Без суда и следствия, как на фронте.
– Почтенный, сколько было судебных ошибок! Невинных уничтожали как немецких агентов и предателей. Бывало и в обратную сторону ошибались. Все мы люди… Нужно признаться, когда мне пришлось долбить вечную мерзлоту в лагерях, не раз пожалел о том, что меня не пристрелили или не повесили как Екельна.[5]
–Ну, с вами теперь покончено. И на все времена!
–Да и вам больше двух месяцев вряд ли протянуть. Опухоль в брюхе хуже, чем пуля в голове.
– Да, я тебя, я тебя!…– Адамсонс жаждал только одного – ощутить в руке тяжесть оружия.
–Что? Побежишь закладывать? Пока суд да дело я три раза смогу в тепле подохнуть. Силёнок-то у тебя до сортира разве что добраться. Послушай-ка радио, может быть и тебе кто-нибудь музыкальный привет передал.
–Не важно. Мы победили. Всех вас на свалку истории!..
–Ну, что ты несёшь! – поморщился Берзиньш и помахал газетой как знаменем.– Почитай только, почитай! Вот выпустят по всем вам какой-нибудь «Першинг», долетит он из Западной Германии за семь минут, останутся лишь дымящиеся руины, всех вас радиацией подлечат. И малышка Линда накроется, такая послушная и такая прилежная …
–Заткнись! – выкрикнул Адамсонс и, поднимаясь с кровати, то ли от волнения, то ли в спешке долго не мог попасть ногойв войлочный тапок.
–Разве не забавно, ты хороший и правильный, честно проживший свой век, кавалер орденов, я – убийца, иуда… Но оба мы умрём в жутких муках от одной и той же болезни. Где здесь справедливость?
Адамсонс уже схватился за дверную ручку, когда его настиг вопрос:
–А вас похоронят на кладбище Райниса?[6]
Коридор тянулся по всей длине огромного корпуса клиники. Дежурный свет отражался в только что протёртом линолеуме и на мясистых листах посаженных в кадки фикусов. Адамсонс сделал несколько шагов. Как раз напротив на стенде санбюллетеней была размещена памятка о том, как уберечься от гриппа и его осложнений. Но Адамсонс, опёрся о подоконник и перед своими глазами видел берёзовую аллею и в конце её, в самой середине кладбища, величественный гранитный памятник. Играет духовой оркестр, гроб обшит красным, как у Райниса, много венков, цветы, а незадолго до этого – некролог в газете, где написано: родился в семье безземельного крестьянина, воевал, был на хозяйственной работе, после ухода на пенсию принимал активное участие в патриотическом воспитании подрастающего поколения. И подпись – группа товарищей. И вот процессия продвигается вперёд, не дойдя до могил Райниса и Аспазии, свернёт в сторону. Адамсону отчего-то казалось, что всё это произойдёт весной, иначе и быть не может. Земля будет напоена влагой и могильщики, зарывая гроб, тяжело заработают лопатами.
Адамсонс, наконец, отдышался. Саднящая боль в груди постепенно улеглась. Он побрёл по тихому, словно вымершему коридору. Застеклённая кабинка дежурной медсестры была пуста, дверь ординаторской заперта. Адамсонс вошёл внутрь кабинки. Пульт с тумблерами, телефон, какие-то графики на стене и под надёжным замком шкафчик с лекарственными препаратами. На столе в вазе еловая веточка и яркие цветы бессмертника, рядом забытая губная помада. Адамсонс опустился во вращающееся кресло перед пультом. Снял трубку телефона и набрал номер.
Потянулись сиротливо длинные гудки. Наконец кто-то ответил. Голос был глухим и незнакомым:
–Привет, старина!
–Добрый вечер… – вымолвил Адамсонс. –Будьте добры, позовите Ивара!
– Ивара? Один момент! – произнёс неизвестный и до слуха Адамсона донеслось: «Эй, Ивар! Тебя к аппарату!
–Слушаю! – через пару минут отозвался сын.
–Это я.
– Привет, батя! У нас тут гости собрались. Шлют тебе наилучшие пожелания счастья и здоровья в Новом году! – выпалил в телефонную трубку Ивар, и Адамсонс понял, что сынок уже набрался, слишком уж старательно он пытался выговаривать отдельные слова. Утешал, что скоро они снова будут вместе, вся семья в сборе. Откуда-то издалека до слуха Адамсона доносилась музыка, разговоры, шум.
–Ивар, у меня что, рак? – Адамсонс оборвал его на полуслове.
А из трубки кроме музыки и шума ничего, временами можно было разобрать даже слова припева.
–Отвечай же! –настаивал Адамсонс.
–Рак? У тебя? –казалось шёпотом выдавил наконец-то из себя Ивар. – Кто тебе этих глупостей наговорил? Какой там рак, язва, слышишь, язва. Ты ещё всех нас переживёшь…
–Тогда зачем ты меня в больнице держишь?
–Ну, как маленький ребёнок, честное слово! Зачем, зачем… А процедуры, укольчики. Этого дома не сделаешь…
–Ты помирать меня отправил!– голос Адамсона посуровел, казалось, даже усталость прошла. – Отправил помирать, а сам шарманку так завёл, что у меня даже здесь барабанные перепонки лопаются!
–Но, папа, Новый год всё-таки! Ещё двадцать минут осталось. Дети так долго ждали, ёлку наряжали… – придя в себя, Ивар стал говорить смелее. – И вообще с какой стати нам унывать? Ты поправишься, всё к тому идёт, скоро будешь дома. Мара торт испекла, безе, завтра и тебе привезём кусочек. Эх, да тебе же нельзя! Ну, да ладно, у нас другой гостинец приготовлен…
Адамсонс положил трубку. С каким наслаждением он нахлестал бы сыну по его пухлым, лоснящимся от жира, щекам. Откормленный, словно бычок, в суп по две ложки сметаны кладёт, а копчёное мясо нарезает ломтями с палец толщиной. Врёт, всё ещё дулся Адамсонс, это водилось за мальчишкой ещё с детских лет.
Поднявшись с места Адамсонс на мгновенье взглянул на себя в настенное зеркало. Шея в вырезе казённой пижамы, казалась чудовищно худой, и когда он сглатывал слюну, казалось, резким движением кадык прорвёт кожу. Адамсонс прикоснулся к щекам, решил – завтра надо бы побриться и принять ванну. Привитым яблонькам трудно в саду, думал он, неизвестно ещё как деревца переживут морозы, как встретят весну. Сад, наверняка, погибнет. У остальных только и забот, как бы натянуть между деревьями гамак и осенью набрать яблочек длякомпота.
Адамсонс поплёлся обратно в палату. Больничного персонала нигде не было видно, шарканье его шлёпанцевраздавалось в пустоте. Адамсону казалось, что он вернул себе покой, и если что-то им терзало его, то разве только тихая ненависть и зависть к Андрею Упиту, Уинстону Черчилю или абхазским долгожителям, которые резво вытанцовывали на экране телевизора, перепоясанные серебряными кинжалами. У Адамсона было чувство, будто он послан на опасное боевое задание, откуда нет надежды на возвращение. Он смело ринулся вперёд и только вперёд, сопровождаемый взглядами полными уважения и восхищения.
В палате было темно. В бликах падающего через окно света Адамсонс разглядел Берзиньша, который лежал на спине, вытянув ноги. Одеяло надвинуто до подбородка, дыхание очень тихое и равномерное.
– Эй, Берзиньш! –прошипел Адамсонс.
Ответа не последовало.
–Проснись, сволочь!
Берзиньш не шелохнулся. А по радио передавали Новогоднее поздравление народу. Динамик транзистора искажал речь до уродливого визга. Адамсонс остановился у окна. Уже были слышны куранты и бой часов на Спасской башне. Окна жилого дома поодаль были ярко освещены, а, как только куранты стихли, из многих лоджий в воздух взметнулись сигнальные ракеты. На улицу вывалил народ, зажигали огни, обнимались, поздравляли друг друга. Криков «Ура-а-а!» Адамсонс, конечно, не слышал, он заметил лишь, что дорожки к больничным воротам совсем замело, а снежная шапка на несуразном металлическом изваянии на краю площади стремительно растёт – совсем как слой крема из взбитых сливок на тортах, созданных руками его невестки.
Адамсонс взял снотворное и, налив из крана тёплой воды в стакан, проглотил ежевечернюю дозу ноксирона. Ему пришло на ум, что в последние месяцы он лихо научился глотать таблетки любого размера, – главное, колёсико таблетки надо положить на самый кончик языка и с внушительным глотком жидкости, на одном дыхании, залпом, отправить его в пищевод.
Из радио уже доносился праздничный концерт. Берзиньш лежал смирно, словно контуженый, а Адамсону захотелось курить. На этот раз он не колебался, в его положении пачкой больше или меньше – действительно смешно.
Лампочка, зажжённая в туалете, спугнула стайку крупных рыжих тараканов. Насекомые в панике прятались по щелям возле труб центрального отопления. Адамсонс нетерпеливо чиркнул спичкой. Первая затяжка, как всегда, была самой приятной, он затянулся ещё и присел. Легко кружилась голова. Сигарета дымилась, а Адамсонс невольно помял рукой низ живота – нет, боли не было. Он смотрел на колечки дыма и почти осязаемо чувствовал прохладные руки медиков, которые давили ему в подреберье, ощупывая печень. Раздавались умные речи, врачи перебирали цветные снимки и рассуждали о внутренних органах пациента, а он, растянувшись на кушетке, смотрел в потолок. А тот противный вкус кашицы во рту, и вот уже в рентгеновском кабинете другой врач из-за свинцового защитного экрана даст команду: «Глотайте, глотайте же!». Он будет послушно давиться и мучиться в приступах рвоты, как было той зимой, когда оглушённый разрывом снаряда, он лежал в яме, на чёрных комьях мёрзлой земли. Сквозь пот и слёзы, он видел санитарку в валенках и полушубке, да-да, в валенках и полушубке, это Адамсонс помнил ясно как сейчас. Девчушка спешила на помощь раненому, когда рядом разорвалась фашистская мина и санитарка, упала как подкошенная с вспоротым осколком животом. А у него не было ни царапины, только слабость, тошнота и шум в ушах, который после месяца, проведённого в госпитале, исчез. Ну, вот, он опять недвижим и немощен. Время от времени собираются вокруг него стервятники в накрахмаленных халатах, говорят мудрёные слова, успокаивают, а после положат на стол, располосуют всего и подпишут бумагу, чтобы в конце концов надеть на него тёмный парадный костюм, оставшийся висеть в шкафу, со всеми медалями на отворотах. Ещё Адамсону вспомнился соседский паренёк, разглядывающий его награды. Парень здорово пил, а водку для себя и зелёный горошек для матери брал в том же ветеранском магазине, что и Адамсонс. Встречаясь на лестнице возле почтовых ящиков, юноша нагло прямо в глаза, начинал дерзить. Вот, вы все, что уцелели, и рейхстаг вы штурмовали, и Жукова видели, и всё человечество вы от чумы избавили… Адамсонс облизал губы, он опять почувствовал брезгливость, потому что после его выкриков о подонках, у которых материнское молоко ещё на губах не обсохло, и о малолетних хулиганах, которым место в колонии, этот парень, задрав свою футболку с английской надписью на груди,показал бок в шрамах. Наши отцы и деды, добавил он, может быть и защищали Родину, как в песнях поётся, а он, вот, неизвестно во имя чего получил пулю в живот.
Адамсонс смотрел на эти шрамы, что узловатыми швами стянули бледную кожу на теле. У него таких не было. Только две контузии, да простреленная под Блидене[7] нога, которая с наступлением осени начинала невыносимо ныть и болезнь, эта осточертевшая болезнь. Это она нарядила его в униформу из фланели, уложила в постель и изводила уже третий месяц подряд. Вся жизнь – от обхода врача до тихого часа, от газетного киоска до прихода посетителей, от одного проспиртованного ватного тампона до следующей инъекции. Адамсонс смотрел на потрескавшуюся краску дверей, слушал как вода журчит в бачке и думал, что выбор у него невелик – выкурить новую сигарету или отправиться спать.
В палате Адамсонс ополоснул зардевшееся лицо. Радио играло, люди с улицы исчезли. Перед домом разгуливали лишь носимые ветром снежные вихри. Одиноко среди сугробов мигала ёлка с неоновой звездой на макушке. Адамсонс посмотрел через плечо. Окутанный полумраком Берзиньш по-прежнему лежал не шелохнувшись, вытянув руки вдоль тела. Эта макака права: набери я «02» на том конце провода подумают – перебрал дядя в праздник, да ещё вежливо поинтересуются, не поймал ли гражданин ненароком ещё и рейсхляйтера Бормана… Вспомнилось рассказанное Берзиньшем накануне – о расстрелах, татуировке и ракетах, которые в семь минут покроют расстояние до Риги и всем будет крышка – одна на всех крышка огромного коллективного гроба. Завтра он проснётся и, читая газету, будет измываться, может быть вызовет медсестру, дождётся укола и станет заигрывать с девчонкой в белой шапочке. Медсестра засмеётся, ответит, что пока ещё не замужем, ведь, мол, она не дурочка, чтобы выскакивать за первого встречного… А вечером, перелистывая книгу, Берзиньш поинтересуется каково самочувствие, не беспокоит ли боль в животе, нет ли проблем с сердцем, чтобы в конце концов добавить, что он, Адамсонс, обречён и на этом свете ни на что уже не годен…
Адамсонс поднялся с постели и внимательно всмотрелся в спящего. Губы Берзиньша вытянулись узкой полоской, руки покоились под одеялом, а веки скрылись в тени, отбрасываемой бровями. Адамсонс вытянул руку, как бы намереваясь потрясти его за плечо. Передумал, смекнув, что этот плешивый старик в кровати не так давно сказал правду. Ведь он, тот самый Мартин Адамсонс, который когда-то шутя перекидывал мешки с мукой и ящики с патронами, дрался на танцах и мог сутками не смыкать глаз, теперь на исходе своего жизненного пути одряхлел и потерял силу. Сумку уже трудно поднять, а кабина лифта нужнее автомобиля. Нет, не стоит будить Берзиньша! Не стоит, каким бы не было сильным желание увидеть в его глазах тот ужас, с которым фрицы, подняв вверх руки, вылезали из погреба, бросая фаустпатроны и, на чём свет стоит проклиная фюрера. Минуту поколебавшись и, вспомнив, что Берзиньш бреется тоже электрической бритвой, Адамсонс стянул со своей кровати подушку и, взбив её, бросил на лицо спящему, всем весом навалившись сверху. Безжалостно прижал голову противника, как в рукопашной схватке, со всей силы, что ещё оставалась в мускулах.
Радио шпарило вовсю. Одна песня, шла за другой. Адамсонс чувствовал, как ручейки пота струятся по вискам. Подкатилась тошнота. Переведя дух, он встал в кровати на колени и продолжал удерживать подушку уже затекающими руками. Почудилось, что где-то что-то скребётся – это тряслась в темноте нога Берзиньша. Вот она дёрнулась и затихла. Радиоприёмник не умолкал. Сердце бешено вторило быстрому ритму барабана. Адамсонс прикинул в уме, сколько может выдержать утопающий, которого затянуло в водоворот. В его сознании в тот миг, колыхались водоросли, мелькнул покрытый илом валун, резвилась стайка мелкой рыбёшки, и отсвечивало песчаное речное дно, как в стародавние времена, когда вместе с другими мальчишками они соревновались, кто нырнёт глубже.
Наконец Адамсонс сдался. Поднявшись на ноги, он едва не повалился на койку Берзиньша. Вернул, словно налитую свинцом, подушку на место, уселся сам и стал жадно хватать ртом воздух. Берзиньш не двигался. Внезапно очнувшись Адамсонс вскочил на ноги, и нагнувшись над лежащим, весь обратился в слух – дыхания не было! Голова Берзиньша была повёрнута к стене, рот полуоткрыт, как у карпа, выброшенного на берег. Адамсонс нащупал в кармане нитроглицерин. Есть всё же справедливость на свете, подумал он и сунул таблетку под язык.
А теперь надо вызвать врача, чтобы тот сообщил о происшедшем. Адамсонс даже усмехнулся, представив себе, как в скором времени его будут судить и, принимая во внимание заслуги, биографию и награды, приговорят к пятнадцати годам строгого режима. А в былые времена он получил бы за это, ну, если не орден, то хотя бы «звёздочку» на погоны. Адамсонс пронзительно захихикал, замолк, услышав, что по радиоприёмнику идёт юмористическая передача. Нет, доктора звать не надо, решил Адамсонс.Новогодняя ночь как никак, зачем зря поднимать шум? Завтра утречком перед пересменкой он пойдёт и доложит доктору. Интересно, здесь его оставят или сразу переведут в тюремную больницу?
Адамсонс заполз под одеяло и, протянув руку, заставил транзистор замолчать. Он подумал о своих детях и внуках, для которых это будет потрясением, и о подушке, что под его головой. Адамсонс с омерзением представил, что на наволочке под его щекой мог остаться отпечаток лица Берзиньша. Адамсонс из последних сил хотел отодвинуть подушку в сторону, но было поздно – его стремительно поглотила чёрная липкая темнота.
Он проснулся от чьих-то шагов по палате. Бесстыже ярко светила лампа под потолком. Было раннее зимнее утро. Рядом суетилась взволнованная медсестра и врач, молодой человек, которому выпало дежурство в праздник скорее всего из-за его возраста. Адамсонс резко приподнялся в кровати.
–С Новым Годом! – сухо произнёс врач и оттянул веко Берзиньша.
–Доктор… – испуганно спросила медсестра.
–Всё, – ответил врач и обернулся к Адамсону. – У меня к вам просьба – поднимитесь, пожалуйста, Наташа поможет вам перебраться в двадцать седьмую палату. Она не занята…
–Доктор, это я во всём виноват, – прервал его Адамсонс. – Я! Такие люди не должны жить…
–Не могут, не могут, – тихо поправил врач.
Опустив ноги с кровати и нашаривая ими шлёпанцы, Адамсонс мельком взглянул на усопшего. Одеяло сбилось в сторону, а рядом с трупом Берзиньша он заметил пустые ампулы. Ампул было много, и те, словно ёлочные игрушки, весело поблёскивали при свете лампочки. А в застывшей ладони Берзиньша остался шприц, игла которого всё ещё была вколота через штанину в ляжку. Адамсонс отвернулся, мучительно борясь с подступающей тошнотой.
Уже через несколько минут расположившись в палате номер двадцать семь, Адамсонс полоскал у раковины рот и чистил щёточкой съёмный зубной протез. Медсестра перенесла его вещи. Сквозь дверную щель Адамсонс заметил санитара, толкающего к лифту накрытую простынёй каталку. Из-под покрывала виднелись ноги в красных шерстяных носках. Скоро появился врач, его руки пахли мылом. Он послушал сердце и измерил кровяное давление.
–Доктор, как у меня с анализами? – спросил Адамсонс, заправляя край рубашки.
–Результаты будут известны после праздников, – отвечал медик. – Я думаю, ничего серьёзного. От жирного мяса придётся отказаться, да и от курения тоже. Слышите, бросайте курить!
–Но ведь это раковая больница.
–Да, онкологическая, – подтвердил врач. – Вас сюда перевели, чтобы точно установить диагноз с помощью компьютерного томографа. Большая редкость, западно-германский, золотом за него плачено… Этажом ниже лежала одна пациентка, ей надо было прооперировать вросший ноготь. Сказано – сделано. Пустячок! Оставьте глупости. Сегодня по телевизору хоккей из Канады, жизнь продолжается. Не мне вас, старого солдата, учить…
–Я был снайпером! Первоклассным снайпером. До сих пор в очках не нуждаюсь. Помню: раннее утро, над речушкой туман. Смотрю, на том берегу фрицевский солдатик с котелком в руке, водички, ему видите ли, захотелось. Далековато было, даже в оптический прицел лица не разглядеть, … Взял на мушку, дыхание задержал, плавненько нажимаю на спусковой крючок… Готов! Плюхнулся в воду – завоеватель мира!
–Да, – сказал врач. – Вам бы книгу воспоминаний написать.
–Доктор, милый, – еле слышно произнёс Адамсонс. – А один-то убёг от меня. Попался настоящий… настоящий изверг. А ещё латыш … Слюнтяй, да и только. Сам на себя руки наложил, знал, что кара неизбежна…
–Всё будет хорошо. – врач легонько хлопнул больного по плечу. – Слава Богу, что война 9 мая 1945 года закончилась.
–Чёрта с два, – вздохнул Адамсонс. – Сколько парней уже после Девятого мая подорвались на минах, оставленных с войны…
После ухода врача Адамсонс долго лежал в кровати и размышлял о том, что боли появлялись один единственный раз, что он бодр и силён и, что все эти разговоры о болезни и страданиях полнейший бред. Через неделю, самое большее через две, он будет дома, дни станут длиннее, а там и весна не за горами, и тогда нужно будет яблонькам обрезать лишние побеги. А книгу надо бы написать, пусть молодёжь узнает, как было на самом деле. Сколько крови пролито, какие лишения несли. Двадцать миллионов – вот цена победы!
Из коридора доносился обычный утренний шум. Приближалось время завтрака. Поднявшись, Адамсонс увидел в окно трактор, который гигантским скребком сдвигал горы снега, пробивая дорогу к больничным воротам. Снегопад закончился, за окном в темноте угадывались одинокие силуэты пешеходов. Адамсонс вспомнил, что после обеда в эти ворота войдёт сын и невестка Мара, учительница, принесут в сумке гостинец. Ещё чуточку терпения и он сам выйдет через эти ворота, чтобы усесться в тёплую кабину «Жигулей» и отправиться домой. К черту докторов, по такому случаю он опрокинет стопку водки и закусит маслятами, собственного посола. А Берзиньш будет лежать в морге, похоронят его за казённый счёт или, вполне возможно, отдадут студентам, пусть те режут его и учатся людей лечить, рассуждал Адамсонс.
О событиях Новогодней ночи он в тот
момент как-то забыл, потому что вошла медсестра со стерилизатором, велела лечь
на живот и приспустить брюки. Адамсонс безоговорочно повиновался. Ему хотелось
поскорее выздороветь.
Перевёл с латышского А. Шатеев
[1] «Тихая ночь, святая ночь» (нем.) – рождественская песня.
[2] У всех эсэсовцев были татуировки, указывающие группу крови.
[3] Площадь в Риге, традиционное место проведения военных парадов.
[4] Президент Латвийской республики К. Ульманис был дипломированным специалистом сельского хозяйства.
[5] Ф Екельнс, генерал СС. После поражения Германии осуждён и публично казнён в Риге.
[6] Кладбище в Риге, где хоронят знаменитых и заслуженных людей.
[7] Место кровавых боев в «Курземском котле»
| Денис Маркелов # 1 января 2014 в 12:00 0 | ||
|
| Марина Попенова # 22 января 2014 в 11:25 +1 | ||
|
