И стали мы с внученькой жить
вдвоем. Тихо так жить, спокойно. Спешить никуда не надо. Она в садик не ходила,
я не работала. Получала пенсию за Антона Филипповича – двадцать восемь рублей
пятьдесят четыре копейки, по утрате кормильца, значит… Моя-то пенсия еще меньше
была – не то одиннадцать рублей, не то девятнадцать, уж и не помню. У меня ведь
стажа рабочего совсем мало оказалось. Всю жизнь вроде трудилась, а пенсии
нормальной не заработала…
Маруся
каждый месяц высылала деньги на ребенка – правда, не бог весть какие, но нам
хватало. Что нам особо надо – старой да малой!
Мяса в магазинах не было, а на
рынке уж больно дорого – не часто позволишь себе такую роскошь. Летом, когда на
дачу выезжали, я грибы солила и сушила, варенье варила, – благо, подвал-то большой, есть где хранить,
спасибо Антону Филипповичу. Так нам и мяса никакого не надо: наварю картошки
или гречневой каши, и уплетаем за обе щеки! Правда, Нетточка аппетитом особым
не отличалась, но мои варенья-соленья любила.
В Ленинград к родителям едем –
везем с собой гостинцы. Нагружусь, бывало, так, что зять потом еле тащит от
поезда до такси. Надо, говорит, носильщика взять. Куда, мол, ты, теща, столько
везешь! А как потом есть сядет – так только за ушами трещит, и не говорит уж, зачем
много привезла…
А я еще у них пирогов напеку: с
капустой – как Маруся любит, сладких – для Нетточки, своих любимых ватрушек и с
рисом и яйцом – для зятя, ладно уж. Хоть и не терплю его, паразита, но
накормить всех люблю. Пироги мои людям нравятся. Но когда пеку – под руку не
попадайся! Все у меня в кухне так и летает, так жаром и пышет. К пирогам талант
должен быть, чутье. А просто так, по рецепту, печь – ничего не получится.
Испечешь, конечно, но таких, как у меня, ни за что не выйдет. Они и на второй день
такие же пышные да вкусные – и не черствеют. К сожалению, талант я этот никому
не передала. Но зато пирогами своими много народу накормила…
… Да… В первую-то зиму я
тосковала. Нетточка маленькая была. Погуляем с ней вечером, поужинаем – уж ей и
спать пора. И остаюсь я одна. Привыкла, что всегда рядом Антон Филиппович: то
газеты читает, то телевизор смотрит… Больно уж он хор Пятницкого любил. А балет
не терпел. Мол, зачем там мужики в чем попало – срам!..
А теперь вот не стало моего
Антона Филипповича, и Нетточка спит – так одиноко, хоть вой! Иногда подумаю о
тебе: как ты там, что делаешь… А потом себя одерну: у самой внучка растет, а все о чужом мужике думаю! Хотя,
конечно, какой же ты чужой…
Утром внученька проснется,
зазвенит ее голосок – и вся моя тоска рассыпается. А вечером – опять…
Весной у нас рядом с домом
тополя обрезали. Вот Нетточка увидела и говорит:
- А давай, - отвечаю я ей, - мы
наберем этих веточек и поставим в воду. Вот увидишь, они оживут и листочки
выпустят.
Набрали мы веток, поставили
дома в ведро с водой – а они не только листочки выпустили, но и корни дали.
- Надо их теперь посадить,
бабуля, - говорит Нетточка.
- Ну что же, давай посадим.
Только куда?
- К дедушке в садик, - придумала
Нетточка. Это она так его могилу называла.
- Давай, - согласилась я, тем
более что и правда пора к Антону Филипповичу съездить.
Поехали мы на кладбище и
натыкали вдоль оградки прутиков наших. Посчитала я – тринадцать штук. Ну,
думаю, ладно, все равно не приживутся. Посидели мы с внучкой на скамейке, я
неожиданно для себя прослезилась.
- Вот, - говорю, - Антон
Филиппович, оставил ты меня одну…
А Нетточка услышала и
спрашивает:
- Почему одну, бабуля?
- Одних… - поправилась я.
- Двоих! – уточнила Нетточка. Я
спорить не стала, но про себя подумала, что живем мы с внучкой не «вдвоем», а
«одни». Потому что обе мы с ней одинокие…
А прутики наши прижились все до
единого! Да как поперли! Пришлось потом выкорчевывать – а то бы, наверное,
корнями всю могилу вывернули. Оставила я только два деревца. Сейчас они
огромные, со всех сторон видать. Кладбище старое, заросшее, но могилу Антона
Филипповича найти не сложно – по тополям…
Ну, а потом мы на дачу поехали.
Первый раз без деда. Думала, не выдюжу – нет, ничего! Машину наняла, вещи
упаковала – мы ведь со своей мебелью ездили, да и разного скарба много
набиралось. На все лето ехали. Водителя уговорила помочь, не бесплатно,
конечно. Побросали мы с ним вещи в кузов, а сами с Нетточкой в кабину сели.
Дорога плохая, в рытвинах. Это сейчас там асфальт, да и ехать от нашего дома,
наверное, минут сорок. А тогда мы часа два ползли. Шофер ругается:
- Надо, - говорит, - было
предупреждать, что такая дорога. Я бы ни в жизнь не поехал!
- Ну, во-первых, я не знала,
что тут все так за зиму размыло, - отвечаю я ему. – Во вторых, зачем же я тебя
стала бы предупреждать, если бы ты не поехал? На себе мне, что ли, это все
везти? А в-третьих, мог бы и повежливее, я все-таки женщина!
- Вижу, что женщина, - шофер
немножко утих, – а где же твой мужчина? Почему одна?
Он уехал, а я набрала воздуха в
легкие, сколько уместилось, и подумала, что жить все-таки хорошо. И на этом
воздухе я, пожалуй, отдышусь…
Здесь, в деревне, было хорошо.
Деревянный дом дышал, весь был пропитан солнцем и покоем. За домом росли цветы,
названия которых я не знаю, но всегда узнаю их – по запаху, немного приторному
и волнующему. Наверное, такие цветы росли когда-то у нашего дома. Во всяком
случае, этот запах напоминал мне о самом счастливом времени – детстве. У меня
никогда не возникало желания нарвать этих цветов. Но каждое утро, проходя мимо
их зарослей, я с удовольствием вдыхала знакомый запах – и улыбалась. И
хотелось, чтобы никогда не кончалось лето.
… Я смотрела на свою внучку – и
видела столько всего нового, удивительного и неожиданного, чего не успела
рассмотреть в детях! Нетточка, например, забавно коверкала слова. Однажды она
самозабвенно танцевала под радио, а потом вдруг остановилась и только легонько
помахивала вверх-вниз пухлыми ручками.
- Потанцуй еще! – я захлопала в
такт музыке, подбадривая артистку.
- Я уже потанцула, - сердито
наклонила голову Нетточка, опустила руки и отвернулась от меня.
Мне было смешно от этого
«потанцула» – и совершенно непонятно, почему у внучки вдруг испортилось
настроение, что вообще происходит в ее маленькой кудрявой голове. Внучка
вызывала умиление и накрывающие друг друга приливы нежности. Странно, но ничего
подобного я не успела испытать к своим детям. Можно, конечно, оправдаться тем,
что мальчики были со мной совсем недолго, а детство девочек заслонила война… Но
должны же были случаться мгновения нестерпимого счастья при взгляде на
маленьких человечков, кровиночек, смешно и трогательно осваивающих мир… Может,
просто забылось, и осталась в памяти одна забота, тревожная и бесконечная,
опасение, что не успею вырастить, поднять, помочь…
… Вторую одинокую зиму мы с
Нетточкой пережили легче. Внучка еще летом отказалась от дневного сна, утром
просыпалась поздно, а вечером долго не засыпала – в общем, перешла на взрослый
режим. Я пыталась с ней бороться какое-то время, но потом решила, что ребенку лучше
знать, когда ему спать, а когда бодрствовать, - и успокоилась. По вечерам мы
читали книжки, смотрели телевизор и разговаривали. Вернее, говорила я, а
Нетточка была моим благодарным слушателем. Она тихонько одевала и раздевала
своих кукол, кормила их, укладывала спать – и, казалось, слушала меня, во
всяком случае, не перебивала.
Сначала я рассказывала ей о
том, как была девочкой, какие у меня были игрушки и забавы. Но этого всего
оказалось так мало в моей памяти, что я постепенно перешла к историям из более
взрослой жизни, которых, конечно, Нетточка не могла понять, но я и говорила уже
как будто не с ней…
Когда внучка стала старше, она
сама просила меня рассказать «что-нибудь». И я рассказывала. И про тебя тоже.
Какой ты был хороший и как на Финской погиб. Потом уже, много лет спустя, она
узнала правду.
… А в ту зиму Нетточка слушала
мое воркование как привычную сказку на ночь – сказку, в которой не так важен
сюжет, как размеренная спокойная интонация и само звучание умиротворяющего и
надежного бабушкиного голоса…
Помочь сайту
Поздравления
