Сандзару, или Правдивая история трёх…

        Темно. Полная мгла пронимает холодом и сыростью. Ничего не видно. Не на что смотреть. Только тьма, тяжёлым дыханием проникая внутрь, расходится по давно забытым закоулкам души, сливаясь в единую непроглядную тьму, растворяя в себе любые формы и образы, заставляет терять границы и очертания, и, встав на четвереньки, дабы не утратить последнюю опору, шарить руками в поисках хоть какого-нибудь пристанища разыгравшемуся воображению.

       Полусгнившая солома покрывает пол скользкой зловонной жижей. Всюду что-то шевелится, пищит и бегает. В миг я покрываюсь живым чулком из блох, вшей и прочих тварей, которые, не успев ступить на борт, тут же принялась грызть и кусать, проникать во все возможные щели и складки, впиваться в кожу и вгрызаться в мясо.

       Стена, словно Петрушка из коробки, пугает своим внезапным возникновением. Перебирая руками по её мокрым и холодным камням, я достигаю угла. Какое счастье! Угол стаёт для меня чем-то родным и близким, я почти люблю его, как отчий дом, как свою тёплую и мягкую кровать, как субботнее утро на каникулах, когда-то давно, в обрывках воспоминаний. Угол вселяет в меня уверенность, дарит мне надежду, что я не сошёл с ума, веру, что завтра – возможно, а если возможно, значит ещё не конец.

        Подобрав под себя колени, я сжимаюсь в клубок. Слушаю дыхание. Биение сердца. Эхо капающей с потолка воды, отражается от стен. От холода ли, от страха, а может от отчаянья и безнадёжности, меня бросает в дрожь. Сознание растворяется во мраке. Я теряюсь между мыслями и снами, между действительностью и иллюзией, между собой и темнотой вокруг.

        Дневной свет, прорвал темноту, ворвавшись в круглое отвестие на своде потолка. А может это сон? Откуда здесь, в склепе, взяться свету? Луч ярким столпом соединяет потолок и пол. Как странно! Никогда раньше солнечный луч не казался мне таким значительным и прекрасным. Никогда раньше я просто не замечал и не любовался такими мелочами. Никогда раньше не обращал внимания, как капля воды, попав мягкие и тёплые объятья света, вспыхивает миллионами огней, словно глаза влюблённой девушки, сияющие счастьем, от слов, прошептанных ей на ухо возлюбленным.

        Набравшись у света уверенности и сил, предметы мало помалу возвращают себе призрачные очертания. Четыре стены, из которых ниспадало по ржавой тяжёлой цепи, гнилая солома на полу и вода, капающая с потолка. Вот и всё. Не на что смотреть. Не хочу! Надежды нет! Любая мысль кровью стекает по сердцу.

        Я отворачиваюсь к стене и зарываюсь глубже в солому, погружаю голову в гнилую холодную жижу. Может спасенье в этом!? Может нужно закопаться как можно глубже, в эту шевелящуюся и гниющую, постоянно и неумолимо обновляющуюся, возрождающуюся и снова умирающую массу, в это лоно праматери всего живого и сущего, и там, внутри, слившись воедино с Богом, вернуть себе радость; и жизнь? Я открываю глаза и смотрю на вспотевшие черные камни. В следующий миг, ледяные костяшки страха пробежали у меня вверх по спине и остановились на затылке, слегка приподняв загривок. До меня дошло, всплыло из бездны, нахлынуло волной паралича, как когда-то долгими ночами в детстве, когда боишься пошевелиться, повернуть голову, двинуть пальцем, громко дышать и биться сердце, меня взяло в плен, связав по рукам и ногам сознание того, что я здесь не один. Цепи! Цепи, растущие из стен, сходились в центе, вокруг луча, с трёх сторон. На концах этих толстых, тяжёлых, и ржавых железных корней, росло что-то, было нечто, сидел кто-то или что-то, идеально сливающееся с предметами вокруг и первоначально принятое мной за грязные кучи соломы. Но проникший в склеп свет, вселил в это жизнь, заставив пошевелиться, и лязгнуть цепями, подползая ближе к освещённому участку.

        Три фигуры приближались к свету, словно боясь его, они кутались, утопая в своих рваных балахонах, но, тем ни менее, подобно всем порождениям ночи, слетающимся и сползающемся к свету, эта загадочная троица шаг за шагом приближалась к месту, где я бы мог внимательнее их рассмотреть. Я вытянул шею и напряг зрение. Увиденное заставило замереть моё дыхание и вжаться в угол, закопавшись глубже в солому. Создания ползли на руках. Их тела были изувечены, а ноги переломаны и прикованы за лодыжки цепями к стенам. Натёртые оковами раны кровоточили и гнили. Но это всё, не вписывалось ни в какое сравнение с тем, что сделали с их лицами!

        Уши одного, были выжжены и запаяны раскаленным железом, прошиты и стянуты грубой бечёвкой. Лицо сильно растянулось к бокам головы, превратив глаза в две узкие щели. Рот растянулся в бесконечно широкой «улыбке», губы не смыкались, отчего слюни текли сквозь зубы, капая на грудь и на руки, заливая пол. На лбу его, - явно ножом, - была вырезана надпись – « КИКАЗАРУ».

        Приблизившись к свету, он подтянул под себя ноги, осмотрел гниющие от оков раны, очищая их от грязи и гноя. После чего тщательно вытер о себя руки и принялся сгребать под себя грязь, глину, солому и прочий мусор с пола. Когда, по одному ему известному признаку, мусора и грязи оказалось достаточно, снова вытерев о себя руки, он аккуратно и ласково, словно мать нежит ребёнка, боясь причинить боль и неудобства, с невероятной, для такого места любовью и бережностью, принялся лепить из грязи фигурки. Приделывая им ручки и ножки, выбирая мелкие камушки, чтобы вставить их вместо глазок, палочками выводя ротик и ушки, он так самозабвенно и с такой любовью делал всё это, что казалось, в мире нет и быть не может ничего более важного, что могло бы послужить причиной отказаться ему от этого занятия. Закончив лепить, он поставил фигурку в центре освещённого участка пола и стал любоваться ею, с видом скульптора, явно удовлетворённым своим трудом.

        Всё это время, от противоположной стены, в направлении света, приближалась другая, не менее загадочная фигура. Подобно Киказару, ноги его были изувечены и прикованы цепями к стене, но на лице, безликая жестокость оставила совсем иные следы. Начиная от самых ушей, проходя через щёки и разрывая губы, существу, всё той же грубой бечёвкой, зашили рот. Кожу стянули настолько сильно, что нос стал похожим на нос обезьяны, а веки потянулись вниз, выставляя напоказ, красные, воспалённые и постоянно слезящиеся глаза. Рукава балахона, от постоянного вытирания мокрот из глаз и носа, были мокрыми и удивительно красиво блестели и переливались в ярких лучах падающего с потолка света. На лбу существа, всё с той же жестокостью, было вырезано - «ИВАЗАРУ».

        Приблизившись к освещённому участку, Ивазару оценивающе посмотрел на фигурку, словно ребёнок, который ещё не решил, как поступить с новой игрушкой. Поворачивая её в руках с боку на бок, он, как видно, пришёл к какому-то решению и, аккуратно положив перед собой фигурку, принялся рыться в карманах своего балахона.

        От любопытства, приподнявшись и раскрыв рот, я всматривался в таинственные предметы, возникающие из карманов Ивазару и, тщательнейшим образом разлаживаемые им по бокам от фигурки. Краски! Боже мой! Это же краски! Откуда ЗДЕСЬ взялись краски!? Казалось, я был готов увидеть что угодно, только не это. Даже если бы он вытянул с кармана мобильный телефон или IРod – моё изумление было бы меньшим!

        Разложив краски, Ивазару снова принялся рассматривать фигурку. Вот он делает первый мазок. Ещё один. Через минуту, как и для Киказару до этого, для него уже ничего вокруг не существовало, только фигурка и краски, только он и его страстное увлечение, только та, одному ему видимая красота и знание дела.

        К тому времени, когда Ивазару закончил раскрашивать первую фигурку, я, не без удивления заметил, что Киказару налепил их уже довольно много, и, притом, самых разных по размерам и формам, по комплекции и, даже, по количеству конечностей.

        Ивазару, никак не мог распрощаться с первой фигуркой, постоянно крутя её в руках и что-то дорисовывая, улучшая и уточняя. Наконец, работа, как казалось, его удовлетворила, и он вернул фигурку на свет, тут же схватив другую. Как и предыдущую он принялся тщательным образом осматривать её, местами соскребая, на своё усмотрение, «лишнюю» грязь или детали. И вот он уже снова, с пущим усердием, но не меньшей старательностью, нежностью и аккуратностью взялся за краски, и работа закипела. Тем временем, на свету произошло какое-то движение. Померещилось. Я зажмурил глаза и снова, пристально посмотрел на площадку. Да нет же. Действительно! Фигурка, которую отставил Ивазару, чудесным образом приобрела вид молодой симпатичной девушки. Светлые волосы красиво укладывались в причёске. Зелёные глазки. Острый носик. Красивые стройные ножки, подчеркивались коротеньким сарафанчиком, а мечтательный взгляд, игриво переброшенная, через руку сумочка, и скачущая, как у козочки, походка, создавала впечатление о довольно хорошем настроении духа и удачном дне вообще. Она скакала и помахивала сумочкой. Скакала и помахивала. И мечтательно улыбалась…

        Чем дольше и пристальней я смотрел на девушку, тем больше мне открывался её мир. Склеп растворился и вот, ранним весенним утром я стою на пустынной улице. Ласкаемый лучами восходящего солнца, я стою и наслаждаюсь первым, неуверенным щебетанием птиц, стою и, во все глаза, любуюсь проходящей мимо девушкой. Её лёгкая походка, вторит ветерку, игриво заигрывающему с сарафаном, на который она не обращает внимания, ровно, как и на меня. Она ничего не видит и не слышит, она – вспоминает, она – мечтает. Тень улыбки, периодически появляющаяся на её лице, только подтверждает мою догадку – она влюблена! Кто она? Куда и откуда идёт в такую рань? – я не знаю. Да и зачем? Какое мне дело? Ведь она счастлива…Удар сердца. Вдох. Мои глаза, моргая, медленно закрываются, и , словно пролетев через длинный тёмный тоннель, я снова сижу в сыром углу склепа, наблюдая за происходящим.

        На освещённой площадке появлялись всё новые и новые фигурки. Вот – солидный мужчина в строгом костюме, с папкой в руках. И я уже вижу, как он садится в дорогой автомобиль, как строго ведёт совещание, как устало закрывается у себя в кабинете и падает в кресло, уронив голову на руки.

        Вот – старуха в жалком пальто, - возраста, пожалуй, самой старухи, - отгоняет от себя собаку, которая воровски пытается вытащить у неё из сетки последний кусок хлеба.

        …заплаканный и красный, от крика, ребёнок, наказанный «в углу» за непослушание.

        …студент, ищущий оправдание своему длительному отсутствию в институте.

        …слесарь, крутящий гайки и солдат, прижимающий к себе автомат, пекарь и секретарь, учитель и священник, инвалид и спортсмен, китайцы и африканцы, чукчи и высокомерные англичане - здесь были все и всё. Каждая из фигур проживала жизнь на строго отведённом освещённом участке, никоим образом не взаимодействуя с остальными. Но вот место закончилось, фигурки стало некуда ставить, оба существа замерли и отложили работу. Подняв головы, они посмотрели в сторону третьего существа, которое уже сидело перед ареной и спокойно ожидало своей очереди.

        Я никак не мог рассмотреть его, поскольку находился с противоположной стороны светового столпа, который мешал рассмотреть детали. Я видел только лицо, но и этого оказалось достаточно. Глаза существа были перевязаны грязной повязкой из мешковины. Большие пятна крови и гноя проступили на месте глазных яблок, а, все те же, концы бечёвки, выступающие под повязку, говорили за себя. Существу выкололи глаза и зашили глазные впадины. Надпись на лбу гласила – «МИЗАРУ». Добрая улыбка и абсолютная умиротворённость и любовь, читались на лице Мизару. Казалось, вся та жестокость, вся та бессердечность и ужасы, которым он обязан своим внешним видом и самим своим существованием здесь, никоим образом не оставили отпечатка в его душе…

        …Но вот работа остановлена. Киказару поднимает небольшой кусок глины и бросает им в Мизару, попадая прямо в лоб и выводя того из оцепенения.

- А? Что? Всё готово, друзья мои? - раздался молодой и бодрый голос существа, - Сейчас-сейчас, мои дорогие. Сейчас всё сделаем…сейчас…

        Он провёл ладонью над фигурами, шевеля пальцами словно выбирая. Потом взял одну фигуру – отставил в сторону, взял другую – поставил к первой, третью – поставил в другую сторону, и так, пока на арене не осталось ни одной фигуры. После этого, он залез в карман и вытянул клубок ниток. Отмотав около метра, он перекусил нить зубами и плотно, но осторожно и аккуратно, перевязал им первую группу фигурок, после чего вернул их, уже как группу, обратно на арену. Аналогично он поступил и с остальными группами фигур. После чего, хаотично, на ощупь, он связал между собой группы и, - о чудо! – то, что раньше было разрозненными и обособленными фигурками, вырванными из течения и смысла бытия, обрело способность общения и взаимодействия. И вот уже слесарь работает на солидного мужчину в строгом костюме, девушке достался в мужья студент-бездельник, пекарь испёк хлеб, который, с такой самоотдачей, обороняет от приставучей собаки старуха, а солдат, сын той самой старухи, сидит под обстрелом и прижав к себе автомат, пишет ей письмо. Все судьбы связались в один клубок, в одну запутанную паутину, нить, накинутую на них слепым Мизару. Я диву давался, чего там только не было: война и любовь, пьянство и забота, болезни и радость встреч, трудолюбие и презрение, смерть и рождение. Каково же было моё разочарование, когда я заметил, что Мизару многое напутал. В одном месте он, по ошибке, связал двух парней, а в другом – двух девушек, наделив первых излишней женственностью, а вторых – мужественностью. Там – священник «проводит время» с женщиной «лёгкого поведения», а там – хозяюшке-жене достался в мужья гуляка-алкоголик. А здесь – чудовищу досталась красавица, над которой он глумится при первой возможности. И та, которая раньше светилась изнутри, из которой жизнь и радость били ключом, потухла, от радости не осталось и следа, свеча жизни погасла. Дом, работа, муж – садист и тиран, вот и всё, что читается в её взгляде. Но вот она берёт на руки младенца, и уголёк её сердца разгорается с новой силой, на лицо вернулась улыбка, в глазах читается любовь и счастье.

-Эх, если бы фигурки составлял зрячий, - подумал я, - уж он-то точно такой оплошности не допустил! Эх, как жаль! Сколько ошибок… Разрушенных судеб… Слёз… как мало счастья на этой арене!…на этой земле…

        По моим щекам текли слёзы. Мне было жалко их всех – эту ужасную троицу, эти, созданные троицей и оживлённые фигурки, наконец себя, ставшего невольным свидетелем этой драмы жизни. Я поднялся на ноги и, в отчаянии, кинулся к свету в надежде растоптать это издевательство, пусть даже над глиняными, но всё же живыми существами, спасти их от бренного существования, от этого глупого дара под названием «жизнь», но, пробежав всего пару шагов, я почувствовал как натягиваются оковы на моей шее, как меня отбрасывает назад опрокидывая на спину, как я, задыхаясь брыкаю ногами, стараясь дотянуться ими до фигурок, как хрипит мой голос. Ноги всё же дотягиваются. Пока сознание ещё трепещет во мне – я топчу, изо всех сил, без разбора, как можно больше, стараясь растоптать их все, превратить обратно в прах и пыль, грязь, глину и гниль. Краем глаза я замечаю, горе матери, у которой забрал младенца, как у инвалида, прикованного к постели, забрал любящую и заботливую жену, как забрал у семьи отца-кормильца… Ничего! В прах! Зато свобода! Нет больше боли и страдания! Нет томления духа! Всех! На прочь! В Пыль! Всех!!! ... Оковы стягивают шею. Воздуха не хватает. Свет меркнет в глазах и сознание меня покидает. Где-то на задворках вселенной, сквозь толщу океана, до меня доносится непонятная фраза: «… вот уж разбушевался он сегодня не на шутку. Наверно много лиха натворил!?» ... Ответа не последовало. Да и от кого?

                               … столько звёзд…

        Я пришёл в себя от страшной боли. Лоб горел огнём. Кровь текла по лицу. Дрожащей ладонью я ощупал резаную рану. Надпись гласила – «КАДЗЭОН»…

        …Темно. Полная мгла пронимает холодом и сыростью. Ничего не видно. Не на что смотреть…