Самосуд

[Скрыть] Регистрационный номер 0401176 выдан для произведения:

            Этот декабрьский день, казалось, вовсе не собирался кончаться. Пожилая математичка в нелепом бордовом платье, шаркая туфлями, передвигалась от парты к парте, глядя  через линзы очков в глаза занятых работой учеников. Её голова  была растягиваема болью, словно старый кожаный мяч воздухом. Боль проникала в каждую клеточку мозга, и ничто не могло утишить или победить её.
            Перед глазами были знакомые, но отчего-то сейчас наиболее противные лица. Ей казалось, что эти люди специально дразнят её, особенно вот эти две девушки с масками дешёвых проституток на ещё таких юных лицах. «Калмыкова и Кругляшова», - мысль очередной раз процарапала мозг и затихла.
            Кругляшова походила на пуделя – её волосы были бездарно завиты, а тело было отчего-то слишком спелым, даже для старшеклассницы. Девушка старательно надувала свои крашеные губы, складывала их сердечком и дерзко покачивала специально выставлено в проход ногой в дешёвой сетчатой колготине.
            Вера Павловна была поражена метаморфозой произошедшей с этой тихой и смуглой девочкой. Она помнил, как худая Кругляшова тихо, как мышка сидела ещё год назад, отчаянно гордясь своими аккуратными косичками, она была какой-то иной, чем сейчас. И теперь это раздражало, пугало, заставляло напрягать и так истерзанный думами мозг.
            Рядом с Кругляшовой сидела милая пай-девочка Калмыкова. Но и она была сейчас противна, как раз и навсегда разлюбленная кукла. Вера Павловна была готова набрать в грудь воздух и крикнуть что-то горькое и злое, напугать этих двух бездельниц.
            Девушка склонялись друг другу и осторожно перешёптывались. Кругляшова опускала руку под парту и что-то явно нашаривала там, вызывая на губах Калмыковой глуповатую улыбку.
            «Или она нагло списывает? Или…».
            Брезгливость затопила душу, как  затопляет рот рвущаяся наружу  по пищеводу еда. Вере Павловне показалось, что её вот-вот стошнит. Она сделала шаг к ненавистной парте и неожиданно даже для себя самой вытянула обе тетради из-под рук  застывших от неожиданности учениц.
            - Так, я понимаю, контрольная работа не для вас… Ладно, отдохните, контрольную  работу напишите после урока.
            - Как?
            - Ну, не хотите так, я ставлю вам по «двойке», и можете гулять…
            Калмыкова залилась румянцем, казалось, что её голова была фигурным графином, и сейчас там плескалось молодое вино. Она сидела, как будто была прикноплена к стулу, а более наглая Кругляшова вынула из передника пудреницу.
            Вера Павловна еле сдержалась, чтобы не нагрубить. Перед глазами были чужие лица, чужой мир, ей были противны и эти яркие флажки и прочая предновогодняя мишура. Праздник был для этих детей, но не для неё, рано овдовевшей, и так и не ставшей счастливой женщины.
            Урок покатился по своим накатанным рельсам. До спасительных каникул оставался всего один день. Всего один день.
            Вера Павловна села за свой рабочий стол и стала смотреть на поблёкший столетник, пытаясь унять раздражение.
            «Ничего, скоро конец, конец…». Она боялась впасть в забытьё, стать безвольной куклой, что-то мерзкое было в смерти здесь за столом на виду этих молодых людей.
            Звонок, раздавшийся почти над её ухом, оглушил её. Оглушил, но одновременно взбодрил. Вера Павловна провожала взглядом проходящих мимо её стола учеников и учениц. Калмыкова и Кругляшова  вскоре остались в одиночестве.
            «Мы, как углы треугольника. Какой  он?  Кажется, равнобедренный…».
            Девушки были какими–то  жалкими. Они, словно бы были плененными птицами, которые боятся сытой и злой кошки. Особенно смущенной выглядела Калмыкова с её каштановыми волосами, постриженными каре. А ещё недавно наглая Кругляшова отводила взгляд в сторону, старясь спрятать страх под макияжем.
            «Вера Павловна, отпустите нас, пожалуйста!» - пролепетала Калмыкова.
            - Отпустить! Хорошо, получите по паре и свободны…
            - Вера Павловна, у меня ведь и так тройка в четверти, ну, не ставьте, пожалуйста….
            Вера Павловна усмехнулась. Эти двое теперь казались ей бездарно загримированными актрисами – такие играют детей до бальзаковского возраста, а затем…
            «Не могу, не могу…».
            До её слуха донесся какой-то шорох, а потом кто-то внятно проговорил: « Залупа старая!». Голос был писклявым и противным, но... она отчего-то подумала на этих двух. Она резко повернулась и прокричала в эти испуганные лица: «А ну раздевайтесь живо!».
            Вместе с выкриком из души вырвалась злость. Она уже жалела, что сказала такую глупость, слова, казались ей нелепой слуховой галлюцинацией.
            За её спиной сначала повисла тягостная тишина, затем  раздался тихий шорох, словно бы это мыши выбирались из свет из своих норок.
            Вера Павловна боялась поверить в самое худшее, но и обернуться, дабы  убедиться в том, что это ей не кажется – не могла. Страх боролся с любопытством, и вот, наконец, раздался какой-то невнятный словно бы из-под воды голос Кругляшовой: «Вера Павловна!».
            Учительница медленно повернулась. Кругляшова и Калмыкова стояли, как два испуганных манекена, прикрываясь снятой с их бледнокожих тел одеждой. Всё походило на глупый ночной кошмар, кошмар, который приходил к ней почти каждую ночь
            Калмыкова смотрела себе под ноги, пытаясь одновременно удержать и платье и рвущуюся из глаза слезу.  Только теперь Вера Павловна вспомнила о незапертой двери, точнее, что она вот, совсем рядом – ключ торчит в замке.
            Она подошла к ней. Как старая ключница и медленно повернула, запирая кабинет.
            - Так, а теперь садитесь, будете писать контрольные работы.
            - Как? – икнула Калмыкова, тотчас роняя на пол дорогие нейлоновые трусики…
            - В каком смысле?
            - Голыми?  - пришла на выручку подруге более смелая Кругляшова.
            Она была совсем другой. Совсем. Вера Павловна  забрала сначала её платье, затем стюардессно голубой костюм Калмыковой.
            Лишенные последнего прикрытия девушки были готовы повалиться на пол, как кегли. Красивая и примерная Калмыкова оглядывалась по сторонам, словно бы повсюду видела оскаленные пасти бродячих собак.
            -Так садитесь… Живо!
Девушки повиновались. Они опустили зады на нелепые стулья и тотчас ойкнули, почувствовав, как хорошо замаскированные шляпки гвоздей потревожили их чистые и ни разу ещё не поротые попы.
 
            Мысли пожилой математички были далеко. Они возвращались в то время, когда она сама была школьницей.
            В их классе была такая же старая всеми ненавидимая учительница. Магда Адольфовна преподавала немецкий язык. Он была тощей и очень высокой для женщины, и от того её звали сушеной щукой.
            Красивая и гордая своими школьными успехами Верочка  была главной её противницей. Ей были не по душе все привычки пожилой немки. Магда Адольфовна Краузе носила в своём прошлом какую-то страшную тайну.
            Верочка была уверена, что её в жизни ожидает только счастье. Она радовалась каждому дню. И даже не думала. Что впереди вместо милой заманчивой юности будет очень долгая и страшная ночь.
            В ту июньскую  субботу она увязалась за группой выпускников. Ей четырнадцатилетней семикласснице было очень завидно. Ведь родители уже давно говорили, что ей придётся уйти из школы – отец не мог себе отрывать от семьи лишние деньги.
            - А ну и бис с нею… Дурой и без школы не будешь, это пусть у кого мощна большая дальше учатся. А ты Вера – пролетарка. – Павел Афанасьевич щурил глаза и смотрел на дочь, улыбаясь.
            В ту субботу, боясь отцовской выволочки,  она прогуляла до рассвета. А затем, боясь поднять глаза от страха и стыда, вернулась домой.
            Мать надавала ей пощёчин и отправила спать. Вера тотчас провалилась в глубокий сон, и проснулась от странного, пугающего воя.
            «Павлик, что же это? Как это? Пропадем ведь. Заберут тебя, помрём с голоду».
            Вой матери метался по комнатам, словно ослепленный хулиганами кот.
            Вера не понимала, куда могут забрать отца. Неужели он был врагом народа, а она и не замечала. Она советская пионерка?
            Боясь ругани, но  одновременно сгорая от любопытства, она появилась на кухне. Отец сидел за столом, а мать смотрела то так и не зажжённый керогаз, то на своего мужа…
            «Война, доча… К матери знакомая забегала, слышала, по радио Молотов выступал!»
            - Краузиху теперь арестуют. Не будет больше над советскими детьми измываться! Ура!»
            Вера не поняла, как её щека стала красной, отец ли ударил её, или мать – было неважно. Было обидно, ведь из-за проклятого немецкого она теперь могла остаться на второй год…
            - На фабрику пойдёшь. Меня вот призовут скоро. Да и кому я тут нужен. Дочь вот не слушает. Смотри, Верка, догуляешься... Война, судя по всему, долгой будет…».
            Но дочь уже не слушала его…
            Она жила, как будто в замедленном кино, и почти не заметила, как прошла неделя, другая, и их город наполнился горьким дымом. Люди или сидели по домам или пытались прорваться на Восток по единственному уцелевшему мосту.
            Вера со своей подругой Олей не решались носа высунуть из подвала. Они сидели,  прижавшись к влажным стенам и тупо вслушивались в писк встревоженных стрельбою мышей. Иногда им казалось, что хвостатые грызуны забираются им под платья. Девочки открывали рты и хватали ими стылый подпольный воздух.
            Ольгина бабка первым делом отправила в печь внучкин галстук.. Ольга плакала. Но противиться бабке не посмела. Ей вдруг стало страшно, вдруг и впрямь её повесят и не понарошку, как в клубе на спектакле. А по-настоящему.
            Вся прежняя смелость вышла из неё. Как выходит воздух из пустой бутылки, когда та заполняется  водой. Теперь их тела были наполнены стылым плещущимся страхом…
            Скоро в подполе повисла тишина. Не было слышно ничего, кроме торопливого дыхания долговязой Ольги, та то шмыгала носом, то тупо сопела, то заявляла, что хочет сходить по-большому.
            На третий день они, наконец, выползли на свет божий. В воздухе дрожала трусливая атмосфера. Городок почти вымер. Дома стояли без стёкол. А  вокруг звучала чужая пугающая речь.
            Вера и Ольга тщетно пытались прекратить этот урок немецкого языка. Они смотрели на мир и не узнавали его вместо чёрных «эмок» им встречались какие-то незнакомые автомобили, люди в незнакомой форме подзывали их к себе.
            Вдруг их уши оглушил непривычно знакомый приказ:
            --Хальт! – оцарапало уши короткое слово.
            Девушки боялись сдвинуться с места. Она кожей чувствовали холод оружия и мысленно уже прощались с жизнью…
 
            Их класс оставался тем же самым. Сюда их почти втолкнули.
            - О, какие милые фройлян, - заговорил  долговязый офицер. – Какие славные. Хотите служить Великой Германии.
            Было не ясно,  спрашивает он или утверждает. Вера вдруг почувствовала, что становится плоской, что просто не в силах противиться расплющивающему её изнутри вакууму.
            Она также чувствовала себя на экзамене, но тогда, тогда…
            Офицер ещё что-то говорил. Его слова звучали трескуче и были понятны не более чем говор дождя...
            Наконец в этот усыпляющий шум ворвался  знакомый скрипучий голос.
            - Раздевайтесь, – донеслось откуда-то сбоку.
            Вера покосилась на Ольгу, но та держала руки крест-накрест на лифе платья. Как будто уже была голой и в свою очередь молила о поддержке подружку.
            - Живо раздевайтесь, а то к вам применят крайние меры…
Последние два слова ожгли, словно ковш кипятка. Девочки ещё не знали что они означают, но стали раздеваться, как бы соревнуясь друг с другом.
            Вера старалась не тревожить Олиной наготы любопытным взглядом. Она только заметила, что у неё между едва сформировавшихся грудей робко покачивается какая-то металлическая штуковинка.
            Сухие пальцы офицера тянулись к их телам. Он их ощупывал с упорством слепца. Было и щекотно. И противно одновременно.
            Вера вдруг увидела разом и серую Магду, и едва держащуюся на ногах Ольгу, та переступала с ноги на ноги и тщетно боролась с позорящим её животным позывов, складываясь, как плотничий метр.
            Офицер подержал в руках Ольгино украшение и вдруг заулыбался.
            - Es werden hier bleiben, und dies in Deutschland. [1]
            Вера хотела крикнуть, что это неправда, что Ольга – пионерка. И что это её надо угнать в Германию, а не её такую красивую и милую. Но офицер уже не слушал её.
            Он потрепал по щеке псевдоверующую и дал ей какое-то малозаметное лакомство.
           
            Калмыкова и Кругляшова не решались взглянуть друг на друга. Он тупо решали ненавистную контрольную, не замечая, как по их телам пробегают целые табуны мурашек.
            Нагота уравнял их на какое-то время. Она была гораздо справедливее школьной формы, родители  Калмыковой были гораздо более хорошо устроенными, это было заметно по завтракам взятым Олей из дома, и потому, как она вела себя с мальчишками, она явно привыкла к мягкости диванов отцовской персональной «Волги».
            Оля не сводила глаз со спящей учительницы. Ей вдруг стало страшно, та спала, словно старая колдунья. И от этого сна стойко веяло мертвечиной.
            Она была страшна, и Оле хотелось встать подойти, тронуть её за рукав, как экспонат в музее. От платья математички стойко пахло нафталином.
            - Нет. Это – сон. Не могу же я, дочь заводского партсекретаря сидеть вот так, как в бане. Надо всё рассказать отцу. Пусть её арестуют…
            Но ябедничать было как-то стыдно.
            Она не решалась посмотреть на свою сопартницу Веру. Кругляшова стыдилась не меньше, её одежда. Её гордость  и душа были смяты,  и оставалось только одно презираемое ею тело.
            Она то и дело ощупывала голое колено, ощупывала и убеждалась, что оно по-прежнему голо, что ничего не изменилось.
            «И чего это мы сидим. Возьмём потихоньку платья и смоемся. Она ничего не докажет,  А можно вообще к директору заявиться – так как есть…
            Она усмехнулась.  Приподняла зад от стула и вдруг быстро. Как кошка. Скользнула к учительскому столу. Учительница спала. Её дыхание было слабо, но всё-траки было. Вера затаила дыхание и полезла дрожащей от нетерпения рукой в карман её гладкого платья.
            Запах нафталина предательски тревожил ноздри. Калмыкова не выдержала и Греко чихнула.
 
            Вера Павловна никак не могла понять, где она. На неё уставилось чьё-то бездарно размалеванное лицо;  а о лиф её платья тёрлись чьи-то, так некстати оголенные,  груди.
            - Ты – кто? – машинально пролепетала она.
            - Вера,  - почти шепотом проговорила обнаженная «незнакомка», - Вера Калмыкова… Вера Павловна, вы разве не помните.
            Девушка отошла от стола, и только сейчас в глаза бросилась её тотальная нагота.
            - А почему ты голая? Что это всё значит?
            - Так это вы нам сказали. Сказали: раздевайтесь – мы и того…
            - А контрольную   работу вы написали?
            - Написали…
            - Вот, молодцы девочки. С Новым Годом Вас. С Новым 1991 годом!           
Вера Павловна замолчала. Она вдруг почувствовала, что падает в очень глубокий омут, вся жизнь вдруг пронеслась мимо неё, словно кто-то пытался понять, что значит этот нелепо снятый и срежиссированный фильм.
 
            Оля наблюдала за своей сопартницей издали. Она вдруг устыдилась того кустика водорослей, что так некстати расцвёл внизу её живота, от этого на щеках то и дело выступала краснота.
            - Что с ней?
            - Того…
            - Что «того»?
            - Сдохла.
            - Ура!
            - Ты чего, дура. Она же у нас сдохла, понимаешь?
            - Как  это - у нас?
            - Да так. Точнее при нас. Я ведь её за рукав брала.
            Вера не знала, как ей поступить.  Она бросилась было к двери, но что-то остановило её на полдороге.
            - Верка, ты куда?
            - В медпункт.
            - Ну, ты же того!
            - Чего?
            - Голая.
            Калмыкова бросилась к оставленной одежде и через минуту была вполне приличной школьницей.
            - А ты?
            - Чего?
            - Одевайся.
            - Зачем?
            - Ну, ты и дрянь. Хочешь её заложить?
            -Да, пошла ты…
            Оля  медленно встала и, словно заграничная модель по подиуму, пошла к оставленной на задней парте одежде.. Калмыкова метнулась к двери и стала бороться с неподатливым замком.
 
            Веру Павловну увезла спецмашина...
            Подруги смотрели в разные стороны и слегка поёживались от холодного ветра. Им до сих пор казалось, что они голые…
 

[1] Она останется здесь, а ту – в Германию