Рутина, рутина

            Настроение мне испортили сразу.
            Если честно, портить уже мало чего оставалось – утро и без того почудилось мне недобрым, а до того такой же зловещей тоской зияли ночь и вечер, но добили меня с порога:
– Можешь не раздеваться, у тебя вызов.
– Эйша, за что же ты меня так не любишь? – оставалось только вздохнуть, возмутиться и попытаться потянуть время.
            Эйша – как всегда строгая, собранная, безукоризненная, взглянула на меня с тоской:
– Я тебя очень люблю, но что толку? Не я же тебя вызываю.
– Ну хоть кофе я выпить успею?  – надежда во мне тлела.
            Эйша прикинула, задумалась, и весь вид её стал вдохновенным, наконец, она сдалась:
– Ничто с тобою, Ниса! И мне налей, я тебе вводную как раз дам.
            Никогда я не готовила кофе так медленно и с такой расстановкой. Ну не хотелось мне снова выгребать своё тело на растерзание дождя, который решил сопроводить себя таким ветром, что не помогал ни один зонт! А у меня вызов. Значит, придётся тащиться через безрадостную дождливую хмарь, молить всех богов на то, чтобы послали мне транспорт, однозначно промокнуть и приплыть в итоге непонятно куда.
            Отличная перспектива!
– Тебя ждут Барнетты. Николас Барнетт и Мэри Барнетт. 
– Ну и пусть ждут.
– Ниса! – Эйша была готова разозлиться. Вот чудачка! Сколько лет мы с ней вместе служим, а она всё ведётся на мои нелепые и неловкие шутки.
– Шучу, – надо ей всё же сказать об этом, сама она не догадается.
– Не одобряю! – фыркнула Эйша, но злиться перестала, потянула листы из чёрной тонкой папки. – Барнетты жалуются на то, что в их доме творятся необычные вещи. Прежде всего это. конечно, звуки – по ночам как будто бы тихий плач. Также в зеркалах были замечены тени, их чаще всего видела Мэри, и ещё перемещение предметов.
– Каких?
– Сначала по мелочи – телефон, зарядник, ключи. Самый показательный случай был почти сутки назад – на глазах Николаса и Мэри через всю гостиную пролетел стул.
– Пролетел? Как фея? – язык мой враг, знаю.
            Эйша нахмурилась и подтолкнула ко мне листок. Там были напечатаны показания Барнеттов и действительно, оба говорили «пролетел».
– На крыльях! – мрачно заметила Эйша, – ага, как же…
            Ну, ничего удивительного! В принципе, в каждом доме есть такие тени-звуки. А как иначе? Вы пробовали купить в древнем маленьком городе квартиру без этих теней и звуков? История прошлого и настоящего всегда оставляет следы. Да и нередко люди умирают прямо в своих домах, и не всегда их души уходят в срок. Если они ведут себя тихо и спокойно, мы даже можем об этом и не узнать, а вот если буянят…
            Особенно мне нравятся те, кто начинают действовать самостоятельно и лезут за советами на форумы. Начитаются такие самовольцы советов и начинают пытаться с тенями «дружить», то мисочки им с молоком поставят, то печенье на стол. Но кого они так приветят – не представляю! Тараканов, что ли? Ни один дух – отпечаток души – не будет есть печенье или пить молоко, он просто не имеет возможности. Его сила идёт от остатков сознания, которое никак не может справиться с новым состоянием и боли, которая никак не может отпустить.
            Не все перед смертью обретают покой. У кого-то остаются дела, у кого-то тревога за ближних, а у кого-то совесть.
            И что, скажите на милость, надо делать, обнаружив в своём доме непонятные явления? Идти к профессионалам, то есть к нам, а не на форум. Вы же не делаете себе операцию в домашних условиях? Так почему вы, сталкиваясь с отпечатками душ, тревожными и напуганными, решаете, что можете справиться с ними?
– Ты здесь? – Эйша вытащила меня из тяжёлых теней собственных размышлений.
– Стандарт, – я махнула рукой, – отправьте кого-нибудь вроде Элрика или Ханса. Что на меня собак вешать?
– Там душа… она не просто неупокоенная, она заблудшая, – объяснила Эйша, немного смутившись.
            Людям не понять. На смертном одре нет равенства. Покой и его отсутствие тоже свои категории имеет.
– Ну-ка?
– За пару месяцев до того, как Барнетты квартиру эту купили, там девчонка убилась. Совсем молодая.
            Вот тебе и раз! Хуже не придумать – души из числа самоуходящих – это головная боль и работы на полдня.
– Чего случилось-то? Может того, болела? – надежды особой не было, но я должна была попробовать. Всё-таки, если человек совершал что-то от тяжёлой, разъедающей его изнутри болезни, оно и нам попроще упокоить его, проводить до нужных врат или заморозить, пока про него представители этих самых врат не вспомнят.
– Да если бы! – Эйша пришла в ярость и даже чашку отставила в сторону так, что плеснула кофе через край на столешницу. – В Джульетту решила поиграть! Парень её бросил, а она, дура несчастная, ничего лучше придумать и не смогла! Ну, родители поздно вернулись, а сделать ничего нельзя. Они, естественно, разбиты и совсем никакие, и квартиру спихнули,  уже не глядя на цену, лишь бы подальше, не могли дома. А Барнетты купили, и вот, началось.
– Спасибо за испорченное утро! – я рывком поднялась из-за стола. – Дело мелочное, но надо гонять именно меня, да?
– Ни у Элрика, ни у Ханса, ни у Аманды такого опыта с самоисходами нет, – Эйша попыталась оправдаться.
– У меня тоже не было, – напомнила я. – Ну ничего, я понимаю, Нису не жаль. Её можно швырять на любую рутину, ей нормально.
            Я встретила растерянный взгляд Эйши и утихла. Она не виновата. Это всё поганое утро, унылая работа, и никакой перспективы. Да, никакой. Годами я тешила себя надеждой, что всё ещё наладится, что я пойду от координатора душа первой категории до начальника отделения, а дальше, дальше…
            И когда Волак вызвал меня, я полагала, что речь шла о повышении. В конце концов, у меня больше всех опыта и закрытых дел! Разве не я заслуживала этого?
– Тебя не любят коллеги, – сообщил мне Волак. – Я не могу позволить тебе занять это место. Ты груба с ними, ты не уважаешь их и постоянно указываешь на ошибки в самом ехидном виде.
            Пока я молчала, всё ещё надеясь, что это шутка, он достал из ящика стола пачку бумаг, исписанных знакомыми почерками Аманды, Элрика и Ханса.
– Вот здесь, – сказал он, тыча в пачку бумаг пальцем, – служебные записки с жалобами на тебя и твоё поведение. Ты понимаешь, Ниса?
            Понимаю. Но в чём я виновата? То, что они меня не любят – их дело. Но то, что они невнимательны и нетактичны к мёртвым, это дело уже нашего агентства. А эти, вся эта братия недоразвитых, утверждает, что я грублю? Да я не грублю, я напоминаю!
– Вы учили меня также, – напомнила я, чувствуя,  как голос срывается.
– Это было давно, а сейчас другие стандарты, – он даже отрицать не стал и взял первый лист. – От Ханса. Он пишет, что ты назвала его дураком при клиентах, и было это…три недели назад. Было?
– А кто он, если не дурак? – поинтересовалась я. – В семье Маллинсов семилетний ребёнок стал говорить взрослым о том, что видит на стенах множество глаз, которые никогда не спят и следят за ним. А Ханс сказал ребёнку, что он всё может выдумывать. Это при всём том, что у нас уже была вводная о том, что Маллинсы въехали в дом, построенный на месте братского захоронения. И я уже молчу, что выражать ребёнку откровенное недоверие с первой минуты – это означает запереть всякое его желание разговаривать с тобой.
– Но дураком называть его не следовало, – Волак покачал головой, – а вот Элрик пишет, что ты дала ему пощёчину. Было?
– Было, – отрицать не имело смысла. – Но это за дело. Честно!
– Ниса, – Волак отложил бумаги в сторону, и устало потёр переносицу, – ох, Ниса, ты хороший профессионал, но ты не умеешь ладить с коллегами! Они на тебя жалуются. Может ты и права, называя их дураками, бездарностями и лентяями…
– Они не желают лишнюю версию проверить! – возмутилась я.
– Может и права, – Волак чуть повысил голос, – но это не значит, что ты имеешь право так воздействовать на них. пиши жалобы, подавай рапорты…
– Я не доносчик.
– А надо! – рявкнул Волак. – Почему они на тебя взъелись? Из зависти? Или ты заносчива с ними? Я не знаю. Но выглядит так, что ты ни с кем не уживаешься в коллективе, и, хотя, по опыту работы тебе можно давно доверить повышение, я этого делать не буду. Наладь отношения с коллективом. Научи их себя уважать или бояться. Или научи их молчать. Или найди и воспитай новых…  Ниса, я знаю твои амбиции, и ещё раз говорю,  что ты профессионал, которого нам очень повезло приобрести. Но одно дело быть профессионалом и отвечать за себя и своё дело и другое – руководить и отвечать уже за всех. Работа с коллективом отличается от работы с мёртвыми. Научишься справляться – поговорим. А пока забудь про повышение.
            Так что нет у меня перспектив. Я не представляю, что делать.  Я срываюсь.
– Прости, – Эйша смотрела на меня растерянно, и мне стало неловко. Она не виновата. Наверное. Но кто-то должен быть виноват! – Давай адрес, поеду.
            Она кивнула и, стараясь не глядеть на меня, протянула мне лист с краткой информацией об адресе, призраке-девчонке и живой чете. Я попыталась ещё раз извиниться, уходя, но она заторопилась, заспешила и я решила не тратить время впустую.
            Надоело, всё надоело. Ещё этот дождь!
***
            Барнетты чуть ли не по стенке пластались, пока я ходила по комнатам. Скрижаль в моих руках посверкивала красным ровным светом – активность есть и немалая. Странно даже, что её производит один дух. Обычно такой ровный свет дают сразу две-три души.
– Ну, могу вас обрадовать – обратились вы по адресу, – сказала я, обращаясь к несчастным живым, – я помогу. Для нас это рутина.
            Они облегчённо переглянулись.
– Вам есть куда пойти? – вообще-то это лишнее, но я не люблю работать, когда над моим плечом висят живые.
– Пойти? – они одинаково растерялись и их лица поглупели.
– Пара-тройка часов. Я могу позвонить вам, как закончу. То, что произойдёт, лучше не видеть живым.
            Теперь одинаково пугаются. Ну что за люди? Можно подумать, если мы не будем обсуждать смерть и будем её бояться, она пройдёт мимо нашего дома! Её надо обсуждать, о ней надо говорить, чтобы не бояться, когда придёт час.
– Ну да. Мы могли бы поехать к Энни, – Мэри решилась первая, – правда?
– А вы точно справитесь? – Николас пытался оставаться главным и уверенным. Учитывая, что цвет его лица был откровенно белым, и выдавал испуг, это было забавно.
             В другой день я ответила бы спокойно, но сегодня всё шло не так. И даже то, что дождь почти стих за окном, меня не успокоило. Я всё равно успела промокнуть. А мне ещё возвращаться…
– Значит так, други мои сердечные, – я скрестила руки на груди и впилась взглядом в Николаса, – у меня дел много. Отвечать на ваши вопросы по десять раз я не намерена. Если вы нас вызвали и услышали, что я помогу, то я, верно, помогу, так?
            Самое главное – это тон. Чем больше в нём раздражённого металла, тем лучше.
            Они оба покраснели как школьники, смутились.
– Да я просто хотел уточнить… – забормотал Николас, но спорить больше не стал. Покорно и быстро он и Мэри оставили меня в своём доме. Неразумно, конечно, с точки зрения обывателя, но они дошли до высшей точки испуга и потому, наскоро заперев всё ценное, умчали. Я обещала позвонить, как закончу – им хватило этого обещания, переспрашивать не рискнули.
            Так. Теперь за дело. Ну почему, ответьте мне, я должна терпеть столько неудобств? Почему я не могу просто прийти в уже очищенную от всяких людишек квартиру и остаться один на один с метанием чьего-то отпечатка души? Почему надо брать вводную и на людей, уговаривать их?..
            Ладно, дело, дело, дело! Оно рутина, но и рутину надо выполнять на высшем уровне –  в этом суть профессионализма!
            Прежде всего – где? В вводной сказано, что это были таблетки. Значит, ванная или спальня? Или кухня. Откуда я знаю, где предыдущая семейка держала таблетки? Ладно, Ниса, сначала ванная.
            Посверкивающий белизной кафель, два шкафчика, и очень маленькое тесное помещение, если подумать. Толком и не развернуться, чтобы не приложиться головой об раковину, трубу или веточку-сушилку.
            Нет, вряд ли ванная.
            Спальня? Да, тут теперь всё по-новому. Можно заменить вещи, но стены, полы – всё это помнит ноги и руки, дыхание предыдущих владельцев.
            Я поднесла скрижаль к полу. Та заалела чуть сильнее, чем у входа. Да, это было здесь. Везение! Помню, как пришлось шататься по усадьбе – в ней было две дюжины комнат, и в каждой кто-то обитал. Вот было веселье! Я убила там два дня.
            Но ладно – очаг есть. Теперь закрыть плотно шторы – не надо нам много света, ни к чему, и выбрать место.
            Теперь круг – быстрый решительный росчерк мела. Круг может быть неровным, главное, чтобы не было в нём разрывов, для того проходят его дважды – по часовой стрелке, а потом против – по наведённой линии. В круге треугольник – на святую тройку – каждому по углу. А в центре проводник – то есть я.
            Забавно, если подумать. По углам божественные сущности, круг – как защита от дурного, а в центре круга и треугольника грешный человечек! Маленький и слабый, по сравнению с великим делами.
            Во всём виноват человек – повсюду его лишь тень видна.
            Но не время, Ниса, не время.
            Паста из перемолотой дубовой коры, дикой гвоздики и лавра. Всё перемолото с водою и мёдом – моё небольшое усовершенствование традиционного набора для координатора душ. Может быть, следовало поделиться с коллегами и этим составом, что безопаснее, и другими находками? Да, может быть. Но я не хочу. Они не ценят и не чтят мир по ту сторону, так зачем давать им лишние скважины? Если бы чтили, уважали…
            Свеча первая – в центр. По свече на каждый угол треугольника.  Вокруг каждой начертить с помощью приготовленной вязкой ароматной пасты по кругу, заключая её, оберегая. Пальцем начертить треугольник на лбу. Я умею делать это без зеркала – сотни раз рисовала.
            Тишину нарушает только треск пламени – свечи волнуются, подрагивают. Но ничего, ничего, мы сдюжим! Я закрываю глаза, чтобы уйти во внутренние тени. Меня много – я вижу себя как бы слоями – какая я для того или другого явления, какая в том или ином виде. Но это всё я. все мы состоим из слоёв, и чем отчётливее представляешь, тем яснее зришь глубину той черты, что делит мир живых и мёртвых.
            Открываю глаза. Полупрозрачная девушка, склонив голову, уже сидит около круга. Когда-то красивая, теперь её красота изъедена тоской. И я даже думать не хочу, что там осталось от её тела. Едва ли что-то большее, чем кусок ничтожной размокшей плоти.
– Ты слышишь меня? – самое главное – установить контакт.
            Она смотрит на меня пустыми глазами. Глазницы всегда выдают мертвецов. Как бы они не были сильны, как бы крепко не стояли их отпечатки в мире живых, всё одно – глаза выдадут. У живых людей в глазах есть смысл, страх, испуг, цвет. У душ заблудших – ничего. Пустота, из которой они идут, в которую возвращаются.
– Ты слышишь меня? – повторяю негромко. Пламя свеч потрескивает.
– Да…– голос приглушён, как сквозь вату или одеяло. Она, кажется, сама удивляется тому, что говорит. Ей-то свой голос уже не услышать. Она слышит только меня в себе и свою ярость. и свой ужас.
– Как тебя зовут?
            Она молчит, хмурится. Чаще всего души и не помнят имена. Смерть – это шок. А шок стирает память, и это очень интересно, на мой взгляд, что имя уходит чаще всего, словно оно не очень-то и значило. Остаются в памяти вкусы, запахи, понемногу истлевая, образы, страх, какая-то радость и безумие, а имя уходит, как и не было его.
            Впрочем, если рассматривать смерть как рутину, то и в рутине нет имён. Тогда логично.
– Не знаю, – признаётся она неохотно и готова плакать. Пустые глазницы наполняются серой влагой.
– Ты помнишь что случилось?
            Вопрос безнадёжный, но нужный. Если помнит – это легче.
– Я упала. Потом встала…и осталась лежать.
            Да, человек – это тоже треугольник. Только не святой, а самый обыкновенный – разум, тело, дух. Всё имеет на себе отпечатки друг  друга. Так душа хранит облик тела и проблески разума, так тело формируется душой и мировоззрением, так и разум помнит тело, управляет им и влияет на душу.
            Но когда приходит смерть – тело тлеет, разум выключается, а душа… зависит от души и обстоятельств. Эта заблудилась. Она не должна была умереть тогда, поэтому за ней не пришли хранители Подземных и небесных миров. Про неё ещё не внесено в их списки. Поэтому она здесь.
– Ты догадываешься о том, что случилось?
            Она молчит. Она знает, поняла.
– Зачем ты пугаешь людей, что живут здесь? – я спрашиваю ласково, негромко, потому что знаю, как различается звук нашего и посмертного мира.
            Она молчит и мне уже кажется, что я не услышу ответа, когда она срывается на крик, от которого гаснет разделяющая нас свеча. Благо, одна:
– Я к маме хочу! К маме!
            Серость льётся из её глаз. Слёз нет, есть серость, проступающая через каждую трещину души. Эта серость – Ничто. Великое Ничто.
            К маме! Надо же!
– Поздно уже хотеть, – зло замечаю я. Нельзя быть злой, но что я скажу? – Где голова-то твоя была прежде? теперь уж никак. уехала твоя мама. У неё жизнь разбилась. И у отца твоего тоже. Обратно не склеится.
            Она рыдает. Серость истончает её лицо, шрамирует, дымится, испаряется.
– Люди, что здесь живут, не виноваты в том, что ты дура, – вот что хорошо с отпечатками душ – они жалобу не подадут. Некому! – Они не виноваты в том, что ты умерла, что ушла. Они хотят жить.
– Я тоже хочу!
– Они не виноваты в твоём решении.
– Я хочу назад! – она кричит, мечется у круга, наверное, желая схватить меня, вытащить, побить. Ей это не удастся. И покруче сущности пытались –  не смогли, а уж ей-то! Так что наблюдаю с тоской и равнодушием.
            Мне её жаль, но души не должны видеть нашего живого сострадания. Оно им как яд, которым приправлена самая желанная пища.
– Назад! Жить! – она оседает, снова напротив меня.
– Но эти люди не виноваты, – напоминаю я. надо упрямиться.
– А кто виноват? Кто? – она знает ответ, но боится его.
– Ну давай вместе посчитаем, – предлагаю я, – хочешь?
            Она машет головой отчаянно и резко, и я даже думаю на мгновение, что голова отделится от тела.
– Не надо. Не надо считать.
– Нет, ну если ты не знаешь, то я знаю.
– Я тоже знаю.
            Она не лжёт. Она всё сама знает. Но на себя злиться очень тяжело, и никуда ярость не уходит. Она смешивается с ужасом как вода с землёй и в итоге получается нечто грязное м и вязкое.
– Помогите…– шелестит она. Свечи покорны её шелесту, подрагивают, но не затухают.
            Глупая, глупая девочка. А зачем я ещё здесь? по протоколу полагается вести беседы, усыплять словами и призывать к морали. По факту – это не работает. Пробовали призывать к морали душу какого-нибудь маньяка-безумца, который накрепко поселился в тюрьме или лечебнице? Он вас и слушать не станет, а вот убить попытается. Поэтому алгоритм алгоритмом, протокол протоколом, но лучше где-нибудь в сторонке, подальше от меня. я не виновата, что методы нам сочинили теоретики. Нет, я не спорю, хорошие, умные, спокойные, но теоретики! А я практик, координатор первой категории.
– Помогу. Закрой глаза, – обещаю я. паста из лавандового листа, воды, перетёртого серебряного порошка, мела, шалфея и розового масла у меня с собой. Всегда с собой. Даже когда я не на службе.
            Она покоряется и захлапывает пустоту глазниц. Я касаюсь пасты рукой, не сводя с ней взгляда – не бунтует, нет? нет, тиха. Видимо, и сама утомилась.
            Дальше самое опасное – вытащить руку за пределы круга. Тут и напасть могут. Но эта молодец, держится, даже когда моё тепло, живое тепло касается её неупокоенного посмертия. Только вздрагивает, когда я рисую ей на лбу знак.
– Спи! – толкнуть душу в круг легко, но вот выскочить при этом из него самой – это уже, граждане, сноровка!
            Но дело сделано. Она бьётся, а свечи опаляют по очереди – и треугольник, в котором она занимает моё место и круг, и всю её несчастную душу. Нет, не жгут. Они подцепляют запах травы и воск, перемешиваются с начертанным на её лбу знаком. Они усыпляют её общей симфонией звука и запаха.
            Спи, несчастная, пока про тебя не вспомнят те, кто заметно выше смертных, но заняты ровно той же бюрократией, что и они.
            Спи, пока не придут.
            Спи, не пугай людей, что не имеют к твоей глупости никакого отношения.
            Спи, а я запишу в протоколе, что беседа была проведена и душа усмирилась. Все мы врём. Ну я, как профессионал первой категории, вру больше. Но я вру, а ты спи. Впрочем, это не сон. Это ближе к коме. Травы и связка с водой и серебром, да ещё специальным воском сдержат тебя в полуяви, и ты не заметишь, как пройдут месяцы, а может и годы…
            Это будет твоей печатью, спи, а я пойду звонить этим, как их там? Ох, разная у нас рутина. У меня она ушла в живых.
            Позвоню и уберу. Не надо им касаться моих знаков и кругов.
***
– Дело закрыто, отпечатку проведено строжайшее внушение, дух повержен, смущён, извиняется и обещает во имя искупления отгонять тараканов от живых! – самое главное – это тон. Неважно что ты говоришь, важно как ты это делаешь. Я говорю это так, что ни у кого не возникает сомнений, чем я, собственно, попотчевала душонку, что она утихла и смутилась?
            Ну, кроме Волака, но он сам поставил мне методы, так что пусть не удивляется.
– А у них что, и тараканы были? – удивляется Эйша, уже торопливо вбивая данные от принесенного мной чека.
– душонка обещала привести, а так нет, никаких там тараканов.
            Я усмехаюсь, падаю в кресло, не замечая ни Элрика, ни Ханса, ни Аманду. Они поглядывают на меня так странно, словно всерьёз думают, что я подбросила живым парочку тараканов под порог, когда уходила.
– К слову, о тараканах, – я удобнее устраиваюсь в кресле, теперь сверля взглядом троицу коллег, которая так услужливо строчит на меня жалобы. – Знаете, в чём их преимущество над людьми? Они выживут. Всегда выживут. Они маленькие и ничтожные, а ещё быстро размножаются и адаптируются к ядам.
            На лицо Аманды приятно посмотреть! Видимо, она их боится. Другие просто недоумевают.
– Ну так вот… в этом их преимущество, – продолжаю я, пока настроение мне снова не испортили, – некоторые люди меня, однако, поражают тем, что мнят себя тараканами, полагая, что тоже переживут и адаптируются ко всему. Но тараканы – это дрянь и мерзость, которую надо уничтожать. А людей, которые творят свои дела, полагаясь на тараканью выживаемость, причислять к их кумирам и тоже уничтожать.
– Вы это к чему? – Ханс подаёт голос. Осмелел, похоже!
– А к тому, что ещё одна жалоба на меня, на мои слова, на моё поведение, и я буду каждого бить тапком. Или куплю ядовитый карандаш и выведу. Намёк ясен?
– Это угроза? – у Элрика белое лицо, но взгляд мрачный, тяжёлый.
– Это факт, дружище. Я работаю здесь дольше и, если будет надо, найму команду.
            Договорить не удаётся. Снова пищит кнопка вызова у Эйши на столе. Она хватает трубку, слушает внимательно. По её лицу понимаю – снова дело!  Ну что за день-то? Неужели опять ехать, опять разговаривать с людьми… что же за рутина такая? Почему этого нельзя как-то избежать?
            Что мне расскажут люди из того, что я ещё не знаю?
            Краем глаза вижу движением. Аманда потянулась к листку. Ох, Ничто, пусть это будет жалоба, а? если это её рутина, пусть пишет, надо же и мне на кого-то гнев срывать!
 
(*) «Мёртвые дома» откроются для читателей ориентировочно в начале сентября
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0530550

от 1 июля 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0530550 выдан для произведения:             Настроение мне испортили сразу.
            Если честно, портить уже мало чего оставалось – утро и без того почудилось мне недобрым, а до того такой же зловещей тоской зияли ночь и вечер, но добили меня с порога:
– Можешь не раздеваться, у тебя вызов.
– Эйша, за что же ты меня так не любишь? – оставалось только вздохнуть, возмутиться и попытаться потянуть время.
            Эйша – как всегда строгая, собранная, безукоризненная, взглянула на меня с тоской:
– Я тебя очень люблю, но что толку? Не я же тебя вызываю.
– Ну хоть кофе я выпить успею?  – надежда во мне тлела.
            Эйша прикинула, задумалась, и весь вид её стал вдохновенным, наконец, она сдалась:
– Ничто с тобою, Ниса! И мне налей, я тебе вводную как раз дам.
            Никогда я не готовила кофе так медленно и с такой расстановкой. Ну не хотелось мне снова выгребать своё тело на растерзание дождя, который решил сопроводить себя таким ветром, что не помогал ни один зонт! А у меня вызов. Значит, придётся тащиться через безрадостную дождливую хмарь, молить всех богов на то, чтобы послали мне транспорт, однозначно промокнуть и приплыть в итоге непонятно куда.
            Отличная перспектива!
– Тебя ждут Барнетты. Николас Барнетт и Мэри Барнетт. 
– Ну и пусть ждут.
– Ниса! – Эйша была готова разозлиться. Вот чудачка! Сколько лет мы с ней вместе служим, а она всё ведётся на мои нелепые и неловкие шутки.
– Шучу, – надо ей всё же сказать об этом, сама она не догадается.
– Не одобряю! – фыркнула Эйша, но злиться перестала, потянула листы из чёрной тонкой папки. – Барнетты жалуются на то, что в их доме творятся необычные вещи. Прежде всего это. конечно, звуки – по ночам как будто бы тихий плач. Также в зеркалах были замечены тени, их чаще всего видела Мэри, и ещё перемещение предметов.
– Каких?
– Сначала по мелочи – телефон, зарядник, ключи. Самый показательный случай был почти сутки назад – на глазах Николаса и Мэри через всю гостиную пролетел стул.
– Пролетел? Как фея? – язык мой враг, знаю.
            Эйша нахмурилась и подтолкнула ко мне листок. Там были напечатаны показания Барнеттов и действительно, оба говорили «пролетел».
– На крыльях! – мрачно заметила Эйша, – ага, как же…
            Ну, ничего удивительного! В принципе, в каждом доме есть такие тени-звуки. А как иначе? Вы пробовали купить в древнем маленьком городе квартиру без этих теней и звуков? История прошлого и настоящего всегда оставляет следы. Да и нередко люди умирают прямо в своих домах, и не всегда их души уходят в срок. Если они ведут себя тихо и спокойно, мы даже можем об этом и не узнать, а вот если буянят…
            Особенно мне нравятся те, кто начинают действовать самостоятельно и лезут за советами на форумы. Начитаются такие самовольцы советов и начинают пытаться с тенями «дружить», то мисочки им с молоком поставят, то печенье на стол. Но кого они так приветят – не представляю! Тараканов, что ли? Ни один дух – отпечаток души – не будет есть печенье или пить молоко, он просто не имеет возможности. Его сила идёт от остатков сознания, которое никак не может справиться с новым состоянием и боли, которая никак не может отпустить.
            Не все перед смертью обретают покой. У кого-то остаются дела, у кого-то тревога за ближних, а у кого-то совесть.
            И что, скажите на милость, надо делать, обнаружив в своём доме непонятные явления? Идти к профессионалам, то есть к нам, а не на форум. Вы же не делаете себе операцию в домашних условиях? Так почему вы, сталкиваясь с отпечатками душ, тревожными и напуганными, решаете, что можете справиться с ними?
– Ты здесь? – Эйша вытащила меня из тяжёлых теней собственных размышлений.
– Стандарт, – я махнула рукой, – отправьте кого-нибудь вроде Элрика или Ханса. Что на меня собак вешать?
– Там душа… она не просто неупокоенная, она заблудшая, – объяснила Эйша, немного смутившись.
            Людям не понять. На смертном одре нет равенства. Покой и его отсутствие тоже свои категории имеет.
– Ну-ка?
– За пару месяцев до того, как Барнетты квартиру эту купили, там девчонка убилась. Совсем молодая.
            Вот тебе и раз! Хуже не придумать – души из числа самоуходящих – это головная боль и работы на полдня.
– Чего случилось-то? Может того, болела? – надежды особой не было, но я должна была попробовать. Всё-таки, если человек совершал что-то от тяжёлой, разъедающей его изнутри болезни, оно и нам попроще упокоить его, проводить до нужных врат или заморозить, пока про него представители этих самых врат не вспомнят.
– Да если бы! – Эйша пришла в ярость и даже чашку отставила в сторону так, что плеснула кофе через край на столешницу. – В Джульетту решила поиграть! Парень её бросил, а она, дура несчастная, ничего лучше придумать и не смогла! Ну, родители поздно вернулись, а сделать ничего нельзя. Они, естественно, разбиты и совсем никакие, и квартиру спихнули,  уже не глядя на цену, лишь бы подальше, не могли дома. А Барнетты купили, и вот, началось.
– Спасибо за испорченное утро! – я рывком поднялась из-за стола. – Дело мелочное, но надо гонять именно меня, да?
– Ни у Элрика, ни у Ханса, ни у Аманды такого опыта с самоисходами нет, – Эйша попыталась оправдаться.
– У меня тоже не было, – напомнила я. – Ну ничего, я понимаю, Нису не жаль. Её можно швырять на любую рутину, ей нормально.
            Я встретила растерянный взгляд Эйши и утихла. Она не виновата. Это всё поганое утро, унылая работа, и никакой перспективы. Да, никакой. Годами я тешила себя надеждой, что всё ещё наладится, что я пойду от координатора душа первой категории до начальника отделения, а дальше, дальше…
            И когда Волак вызвал меня, я полагала, что речь шла о повышении. В конце концов, у меня больше всех опыта и закрытых дел! Разве не я заслуживала этого?
– Тебя не любят коллеги, – сообщил мне Волак. – Я не могу позволить тебе занять это место. Ты груба с ними, ты не уважаешь их и постоянно указываешь на ошибки в самом ехидном виде.
            Пока я молчала, всё ещё надеясь, что это шутка, он достал из ящика стола пачку бумаг, исписанных знакомыми почерками Аманды, Элрика и Ханса.
– Вот здесь, – сказал он, тыча в пачку бумаг пальцем, – служебные записки с жалобами на тебя и твоё поведение. Ты понимаешь, Ниса?
            Понимаю. Но в чём я виновата? То, что они меня не любят – их дело. Но то, что они невнимательны и нетактичны к мёртвым, это дело уже нашего агентства. А эти, вся эта братия недоразвитых, утверждает, что я грублю? Да я не грублю, я напоминаю!
– Вы учили меня также, – напомнила я, чувствуя,  как голос срывается.
– Это было давно, а сейчас другие стандарты, – он даже отрицать не стал и взял первый лист. – От Ханса. Он пишет, что ты назвала его дураком при клиентах, и было это…три недели назад. Было?
– А кто он, если не дурак? – поинтересовалась я. – В семье Маллинсов семилетний ребёнок стал говорить взрослым о том, что видит на стенах множество глаз, которые никогда не спят и следят за ним. А Ханс сказал ребёнку, что он всё может выдумывать. Это при всём том, что у нас уже была вводная о том, что Маллинсы въехали в дом, построенный на месте братского захоронения. И я уже молчу, что выражать ребёнку откровенное недоверие с первой минуты – это означает запереть всякое его желание разговаривать с тобой.
– Но дураком называть его не следовало, – Волак покачал головой, – а вот Элрик пишет, что ты дала ему пощёчину. Было?
– Было, – отрицать не имело смысла. – Но это за дело. Честно!
– Ниса, – Волак отложил бумаги в сторону, и устало потёр переносицу, – ох, Ниса, ты хороший профессионал, но ты не умеешь ладить с коллегами! Они на тебя жалуются. Может ты и права, называя их дураками, бездарностями и лентяями…
– Они не желают лишнюю версию проверить! – возмутилась я.
– Может и права, – Волак чуть повысил голос, – но это не значит, что ты имеешь право так воздействовать на них. пиши жалобы, подавай рапорты…
– Я не доносчик.
– А надо! – рявкнул Волак. – Почему они на тебя взъелись? Из зависти? Или ты заносчива с ними? Я не знаю. Но выглядит так, что ты ни с кем не уживаешься в коллективе, и, хотя, по опыту работы тебе можно давно доверить повышение, я этого делать не буду. Наладь отношения с коллективом. Научи их себя уважать или бояться. Или научи их молчать. Или найди и воспитай новых…  Ниса, я знаю твои амбиции, и ещё раз говорю,  что ты профессионал, которого нам очень повезло приобрести. Но одно дело быть профессионалом и отвечать за себя и своё дело и другое – руководить и отвечать уже за всех. Работа с коллективом отличается от работы с мёртвыми. Научишься справляться – поговорим. А пока забудь про повышение.
            Так что нет у меня перспектив. Я не представляю, что делать.  Я срываюсь.
– Прости, – Эйша смотрела на меня растерянно, и мне стало неловко. Она не виновата. Наверное. Но кто-то должен быть виноват! – Давай адрес, поеду.
            Она кивнула и, стараясь не глядеть на меня, протянула мне лист с краткой информацией об адресе, призраке-девчонке и живой чете. Я попыталась ещё раз извиниться, уходя, но она заторопилась, заспешила и я решила не тратить время впустую.
            Надоело, всё надоело. Ещё этот дождь!
***
            Барнетты чуть ли не по стенке пластались, пока я ходила по комнатам. Скрижаль в моих руках посверкивала красным ровным светом – активность есть и немалая. Странно даже, что её производит один дух. Обычно такой ровный свет дают сразу две-три души.
– Ну, могу вас обрадовать – обратились вы по адресу, – сказала я, обращаясь к несчастным живым, – я помогу. Для нас это рутина.
            Они облегчённо переглянулись.
– Вам есть куда пойти? – вообще-то это лишнее, но я не люблю работать, когда над моим плечом висят живые.
– Пойти? – они одинаково растерялись и их лица поглупели.
– Пара-тройка часов. Я могу позвонить вам, как закончу. То, что произойдёт, лучше не видеть живым.
            Теперь одинаково пугаются. Ну что за люди? Можно подумать, если мы не будем обсуждать смерть и будем её бояться, она пройдёт мимо нашего дома! Её надо обсуждать, о ней надо говорить, чтобы не бояться, когда придёт час.
– Ну да. Мы могли бы поехать к Энни, – Мэри решилась первая, – правда?
– А вы точно справитесь? – Николас пытался оставаться главным и уверенным. Учитывая, что цвет его лица был откровенно белым, и выдавал испуг, это было забавно.
             В другой день я ответила бы спокойно, но сегодня всё шло не так. И даже то, что дождь почти стих за окном, меня не успокоило. Я всё равно успела промокнуть. А мне ещё возвращаться…
– Значит так, други мои сердечные, – я скрестила руки на груди и впилась взглядом в Николаса, – у меня дел много. Отвечать на ваши вопросы по десять раз я не намерена. Если вы нас вызвали и услышали, что я помогу, то я, верно, помогу, так?
            Самое главное – это тон. Чем больше в нём раздражённого металла, тем лучше.
            Они оба покраснели как школьники, смутились.
– Да я просто хотел уточнить… – забормотал Николас, но спорить больше не стал. Покорно и быстро он и Мэри оставили меня в своём доме. Неразумно, конечно, с точки зрения обывателя, но они дошли до высшей точки испуга и потому, наскоро заперев всё ценное, умчали. Я обещала позвонить, как закончу – им хватило этого обещания, переспрашивать не рискнули.
            Так. Теперь за дело. Ну почему, ответьте мне, я должна терпеть столько неудобств? Почему я не могу просто прийти в уже очищенную от всяких людишек квартиру и остаться один на один с метанием чьего-то отпечатка души? Почему надо брать вводную и на людей, уговаривать их?..
            Ладно, дело, дело, дело! Оно рутина, но и рутину надо выполнять на высшем уровне –  в этом суть профессионализма!
            Прежде всего – где? В вводной сказано, что это были таблетки. Значит, ванная или спальня? Или кухня. Откуда я знаю, где предыдущая семейка держала таблетки? Ладно, Ниса, сначала ванная.
            Посверкивающий белизной кафель, два шкафчика, и очень маленькое тесное помещение, если подумать. Толком и не развернуться, чтобы не приложиться головой об раковину, трубу или веточку-сушилку.
            Нет, вряд ли ванная.
            Спальня? Да, тут теперь всё по-новому. Можно заменить вещи, но стены, полы – всё это помнит ноги и руки, дыхание предыдущих владельцев.
            Я поднесла скрижаль к полу. Та заалела чуть сильнее, чем у входа. Да, это было здесь. Везение! Помню, как пришлось шататься по усадьбе – в ней было две дюжины комнат, и в каждой кто-то обитал. Вот было веселье! Я убила там два дня.
            Но ладно – очаг есть. Теперь закрыть плотно шторы – не надо нам много света, ни к чему, и выбрать место.
            Теперь круг – быстрый решительный росчерк мела. Круг может быть неровным, главное, чтобы не было в нём разрывов, для того проходят его дважды – по часовой стрелке, а потом против – по наведённой линии. В круге треугольник – на святую тройку – каждому по углу. А в центре проводник – то есть я.
            Забавно, если подумать. По углам божественные сущности, круг – как защита от дурного, а в центре круга и треугольника грешный человечек! Маленький и слабый, по сравнению с великим делами.
            Во всём виноват человек – повсюду его лишь тень видна.
            Но не время, Ниса, не время.
            Паста из перемолотой дубовой коры, дикой гвоздики и лавра. Всё перемолото с водою и мёдом – моё небольшое усовершенствование традиционного набора для координатора душ. Может быть, следовало поделиться с коллегами и этим составом, что безопаснее, и другими находками? Да, может быть. Но я не хочу. Они не ценят и не чтят мир по ту сторону, так зачем давать им лишние скважины? Если бы чтили, уважали…
            Свеча первая – в центр. По свече на каждый угол треугольника.  Вокруг каждой начертить с помощью приготовленной вязкой ароматной пасты по кругу, заключая её, оберегая. Пальцем начертить треугольник на лбу. Я умею делать это без зеркала – сотни раз рисовала.
            Тишину нарушает только треск пламени – свечи волнуются, подрагивают. Но ничего, ничего, мы сдюжим! Я закрываю глаза, чтобы уйти во внутренние тени. Меня много – я вижу себя как бы слоями – какая я для того или другого явления, какая в том или ином виде. Но это всё я. все мы состоим из слоёв, и чем отчётливее представляешь, тем яснее зришь глубину той черты, что делит мир живых и мёртвых.
            Открываю глаза. Полупрозрачная девушка, склонив голову, уже сидит около круга. Когда-то красивая, теперь её красота изъедена тоской. И я даже думать не хочу, что там осталось от её тела. Едва ли что-то большее, чем кусок ничтожной размокшей плоти.
– Ты слышишь меня? – самое главное – установить контакт.
            Она смотрит на меня пустыми глазами. Глазницы всегда выдают мертвецов. Как бы они не были сильны, как бы крепко не стояли их отпечатки в мире живых, всё одно – глаза выдадут. У живых людей в глазах есть смысл, страх, испуг, цвет. У душ заблудших – ничего. Пустота, из которой они идут, в которую возвращаются.
– Ты слышишь меня? – повторяю негромко. Пламя свеч потрескивает.
– Да…– голос приглушён, как сквозь вату или одеяло. Она, кажется, сама удивляется тому, что говорит. Ей-то свой голос уже не услышать. Она слышит только меня в себе и свою ярость. и свой ужас.
– Как тебя зовут?
            Она молчит, хмурится. Чаще всего души и не помнят имена. Смерть – это шок. А шок стирает память, и это очень интересно, на мой взгляд, что имя уходит чаще всего, словно оно не очень-то и значило. Остаются в памяти вкусы, запахи, понемногу истлевая, образы, страх, какая-то радость и безумие, а имя уходит, как и не было его.
            Впрочем, если рассматривать смерть как рутину, то и в рутине нет имён. Тогда логично.
– Не знаю, – признаётся она неохотно и готова плакать. Пустые глазницы наполняются серой влагой.
– Ты помнишь что случилось?
            Вопрос безнадёжный, но нужный. Если помнит – это легче.
– Я упала. Потом встала…и осталась лежать.
            Да, человек – это тоже треугольник. Только не святой, а самый обыкновенный – разум, тело, дух. Всё имеет на себе отпечатки друг  друга. Так душа хранит облик тела и проблески разума, так тело формируется душой и мировоззрением, так и разум помнит тело, управляет им и влияет на душу.
            Но когда приходит смерть – тело тлеет, разум выключается, а душа… зависит от души и обстоятельств. Эта заблудилась. Она не должна была умереть тогда, поэтому за ней не пришли хранители Подземных и небесных миров. Про неё ещё не внесено в их списки. Поэтому она здесь.
– Ты догадываешься о том, что случилось?
            Она молчит. Она знает, поняла.
– Зачем ты пугаешь людей, что живут здесь? – я спрашиваю ласково, негромко, потому что знаю, как различается звук нашего и посмертного мира.
            Она молчит и мне уже кажется, что я не услышу ответа, когда она срывается на крик, от которого гаснет разделяющая нас свеча. Благо, одна:
– Я к маме хочу! К маме!
            Серость льётся из её глаз. Слёз нет, есть серость, проступающая через каждую трещину души. Эта серость – Ничто. Великое Ничто.
            К маме! Надо же!
– Поздно уже хотеть, – зло замечаю я. Нельзя быть злой, но что я скажу? – Где голова-то твоя была прежде? теперь уж никак. уехала твоя мама. У неё жизнь разбилась. И у отца твоего тоже. Обратно не склеится.
            Она рыдает. Серость истончает её лицо, шрамирует, дымится, испаряется.
– Люди, что здесь живут, не виноваты в том, что ты дура, – вот что хорошо с отпечатками душ – они жалобу не подадут. Некому! – Они не виноваты в том, что ты умерла, что ушла. Они хотят жить.
– Я тоже хочу!
– Они не виноваты в твоём решении.
– Я хочу назад! – она кричит, мечется у круга, наверное, желая схватить меня, вытащить, побить. Ей это не удастся. И покруче сущности пытались –  не смогли, а уж ей-то! Так что наблюдаю с тоской и равнодушием.
            Мне её жаль, но души не должны видеть нашего живого сострадания. Оно им как яд, которым приправлена самая желанная пища.
– Назад! Жить! – она оседает, снова напротив меня.
– Но эти люди не виноваты, – напоминаю я. надо упрямиться.
– А кто виноват? Кто? – она знает ответ, но боится его.
– Ну давай вместе посчитаем, – предлагаю я, – хочешь?
            Она машет головой отчаянно и резко, и я даже думаю на мгновение, что голова отделится от тела.
– Не надо. Не надо считать.
– Нет, ну если ты не знаешь, то я знаю.
– Я тоже знаю.
            Она не лжёт. Она всё сама знает. Но на себя злиться очень тяжело, и никуда ярость не уходит. Она смешивается с ужасом как вода с землёй и в итоге получается нечто грязное м и вязкое.
– Помогите…– шелестит она. Свечи покорны её шелесту, подрагивают, но не затухают.
            Глупая, глупая девочка. А зачем я ещё здесь? по протоколу полагается вести беседы, усыплять словами и призывать к морали. По факту – это не работает. Пробовали призывать к морали душу какого-нибудь маньяка-безумца, который накрепко поселился в тюрьме или лечебнице? Он вас и слушать не станет, а вот убить попытается. Поэтому алгоритм алгоритмом, протокол протоколом, но лучше где-нибудь в сторонке, подальше от меня. я не виновата, что методы нам сочинили теоретики. Нет, я не спорю, хорошие, умные, спокойные, но теоретики! А я практик, координатор первой категории.
– Помогу. Закрой глаза, – обещаю я. паста из лавандового листа, воды, перетёртого серебряного порошка, мела, шалфея и розового масла у меня с собой. Всегда с собой. Даже когда я не на службе.
            Она покоряется и захлапывает пустоту глазниц. Я касаюсь пасты рукой, не сводя с ней взгляда – не бунтует, нет? нет, тиха. Видимо, и сама утомилась.
            Дальше самое опасное – вытащить руку за пределы круга. Тут и напасть могут. Но эта молодец, держится, даже когда моё тепло, живое тепло касается её неупокоенного посмертия. Только вздрагивает, когда я рисую ей на лбу знак.
– Спи! – толкнуть душу в круг легко, но вот выскочить при этом из него самой – это уже, граждане, сноровка!
            Но дело сделано. Она бьётся, а свечи опаляют по очереди – и треугольник, в котором она занимает моё место и круг, и всю её несчастную душу. Нет, не жгут. Они подцепляют запах травы и воск, перемешиваются с начертанным на её лбу знаком. Они усыпляют её общей симфонией звука и запаха.
            Спи, несчастная, пока про тебя не вспомнят те, кто заметно выше смертных, но заняты ровно той же бюрократией, что и они.
            Спи, пока не придут.
            Спи, не пугай людей, что не имеют к твоей глупости никакого отношения.
            Спи, а я запишу в протоколе, что беседа была проведена и душа усмирилась. Все мы врём. Ну я, как профессионал первой категории, вру больше. Но я вру, а ты спи. Впрочем, это не сон. Это ближе к коме. Травы и связка с водой и серебром, да ещё специальным воском сдержат тебя в полуяви, и ты не заметишь, как пройдут месяцы, а может и годы…
            Это будет твоей печатью, спи, а я пойду звонить этим, как их там? Ох, разная у нас рутина. У меня она ушла в живых.
            Позвоню и уберу. Не надо им касаться моих знаков и кругов.
***
– Дело закрыто, отпечатку проведено строжайшее внушение, дух повержен, смущён, извиняется и обещает во имя искупления отгонять тараканов от живых! – самое главное – это тон. Неважно что ты говоришь, важно как ты это делаешь. Я говорю это так, что ни у кого не возникает сомнений, чем я, собственно, попотчевала душонку, что она утихла и смутилась?
            Ну, кроме Волака, но он сам поставил мне методы, так что пусть не удивляется.
– А у них что, и тараканы были? – удивляется Эйша, уже торопливо вбивая данные от принесенного мной чека.
– душонка обещала привести, а так нет, никаких там тараканов.
            Я усмехаюсь, падаю в кресло, не замечая ни Элрика, ни Ханса, ни Аманду. Они поглядывают на меня так странно, словно всерьёз думают, что я подбросила живым парочку тараканов под порог, когда уходила.
– К слову, о тараканах, – я удобнее устраиваюсь в кресле, теперь сверля взглядом троицу коллег, которая так услужливо строчит на меня жалобы. – Знаете, в чём их преимущество над людьми? Они выживут. Всегда выживут. Они маленькие и ничтожные, а ещё быстро размножаются и адаптируются к ядам.
            На лицо Аманды приятно посмотреть! Видимо, она их боится. Другие просто недоумевают.
– Ну так вот… в этом их преимущество, – продолжаю я, пока настроение мне снова не испортили, – некоторые люди меня, однако, поражают тем, что мнят себя тараканами, полагая, что тоже переживут и адаптируются ко всему. Но тараканы – это дрянь и мерзость, которую надо уничтожать. А людей, которые творят свои дела, полагаясь на тараканью выживаемость, причислять к их кумирам и тоже уничтожать.
– Вы это к чему? – Ханс подаёт голос. Осмелел, похоже!
– А к тому, что ещё одна жалоба на меня, на мои слова, на моё поведение, и я буду каждого бить тапком. Или куплю ядовитый карандаш и выведу. Намёк ясен?
– Это угроза? – у Элрика белое лицо, но взгляд мрачный, тяжёлый.
– Это факт, дружище. Я работаю здесь дольше и, если будет надо, найму команду.
            Договорить не удаётся. Снова пищит кнопка вызова у Эйши на столе. Она хватает трубку, слушает внимательно. По её лицу понимаю – снова дело!  Ну что за день-то? Неужели опять ехать, опять разговаривать с людьми… что же за рутина такая? Почему этого нельзя как-то избежать?
            Что мне расскажут люди из того, что я ещё не знаю?
            Краем глаза вижу движением. Аманда потянулась к листку. Ох, Ничто, пусть это будет жалоба, а? если это её рутина, пусть пишет, надо же и мне на кого-то гнев срывать!
 
(*) «Мёртвые дома» откроются для читателей ориентировочно в начале сентября
 
 

 

О памяти

О недоверии