Русская печь.

               Русская печь, стоявшая почти посередине первой половины избы, была огромна, по сравнению, со мной. Выбеленная от самого низа, где, обнесённая плинтусом с калёвками, она, казалось, всем своим весом опиралась на располовиненные и притёсанные друг к дружке еловые брёвна, покрашенные «кирпичного» цвета краской. Широкая внизу, чуть больше метра от пола, перехваченная тонкой линией пояска, обозначавшего её талию, выше была заужена рукой мастера на четверть кирпича, и дальше, статно вытягивалась под самый потолок. Если запрокинуть голову, то можно увидеть корону печи, которая совсем немножко не доставала до строганных потолочных досок, покрашенных потемневшими белилами.
               Нарезанные русты придавали печи дополнительный объём и сходство с древней крепостью, сложенной из огромных белых прямоугольных камней. Печурка, с неизменно торчащим из неё сверкающим подойником, внизу всегда полна целых спичечных коробков. Таинственное окно внизу, расположенное к ближней стенке, над которым вход на лежанку, было пугающе притягательным, и в него безбоязненно могла нырять только кошка. Она делала это всегда так быстро, что мне даже не удавалось ухватить её за кончик хвоста. Подобраться ближе к проёму всегда что-то не пускало, отталкивало и грозило.
               Набраться смелости и заглянуть в тёмный под, куда всё время убегала от меня хитрая кошка, я смог только тогда, когда солнце разлилось по углам внутри избы, не оставив нигде ни единого тёмного пятнышка. 
               Посмотрев на засверкавшие в лучах стёкла буфета, с немногочисленной праздничной посудой, на радугу, внезапно выскочившую из зеркала, на посветлевшие лица на фотографиях, в застеклённых рамах, развешенных на трёх стенах, я понял, что пора!
               Соскочив со скамейки, на которой сидел и болтал ногами, я осторожно наступил на солнечный прямоугольник окна, лежащий посередине пола. Доски грели пятки, и это придавало мне немного уверенности. Глубоко вздохнув, сделал первый осторожный шаг вперёд. Кошка, всё время неотрывно наблюдавшая за мной из-под полуприкрытых век, почуяв неладное, встрепенулась и, спрыгнув со стула, на котором нежилась, греясь на солнце, недовольно пошла за печку. Припустив за кошкой, скрывшейся за углом печки, я, громко шлёпая босиком по полу, почти настиг её, и уже готов был схватить вытянутой вперёд рукой, но хитрая животина, даже не оборачиваясь, резко прибавила ход, метнулась за следующий угол и нырнула под печь.
               Держась рукой за стену, что была напротив проёма, проглотившего кошку, я, наклонившись, пытаюсь разглядеть, куда она подевалась. Глубина под печью просто манит меня к себе, но её величина пугает детский ум и приходится отступить.
               Мягко, на цыпочках, отступаю в сторону и продолжаю тихо идти дальше. Вот и чёрный, закопченный загнеток, со светлыми полосками, прочерченными донцами чугунков, за ним -полукруглая заслонка, держащая жар внутри печи. Над загнетком, сбоку от шестка с растопкой, такое же закопченное перетрубье. В него дым просто улетает, заворачиваясь серым валиком, когда топится печь. Чёрный, огромный рот печи, который может меня легко проглотить, почему-то, совсем не страшный, хотя весь покрыт сажей, от которой очень трудно отмыть запачканный палец.
               Дойдя до буфета, условно отделявшего кухню от столовой, я разворачиваюсь, и тихонечко иду назад. Подкравшись до угла, одним глазком осторожно выглядываю оттуда.
               Никого…
               Размеренно и важно цокают настенные часы в тёмной коробке. Плавно раскачиваясь из стороны в сторону, кругляш маятника отливает серебром за стеклянным фартуком дверцы из благородного дерева.
               - Цык - клак, цык - клак, - говорят часы со стены, удивлённо вскидывая стрелки на своём круглом лице. Спорят о чём-то мухи, кружа вокруг одиноко свисающей с потолка лампочки.
               В доме, кроме меня и солнца никого нет, один только страх сидит где-то  глубоко под печкой, но я ему сейчас покажу!
               Крепко зажмурив глаза, я представляю себя самым бравым и бесстрашным солдатом на свете!
               «Да, так оно и есть! Я – самый смелый и непобедимый!» - широко открываю глаза и смело иду в атаку вокруг печки! «Раз, два! Раз, два!» - командую сам себе, бодро вышагивая босиком по толстым половинкам брёвен. Звенит в пятках от глухих ударов по полу, стучит в затылке, но я, проходя мимо страшного места, смело смотрю в его тёмный провал!
               На втором круге, для поддержания духа, я начинаю петь какую-то непонятную песню без слов. Она, своими гортанными выкриками, больше похожа на песнь первобытного человека, отправляющегося на охоту. Вбивая всё увереннее ноги в пол, эти ритмичные крики выгоняют из меня все остатки страха прочь. Остановившись у лавки, где стояли вёдра с водой, я, схватив ручку алюминиевого двухлитрового ковшика, плавающего в одном из них, зачерпнул добрую его половину и, держа двумя руками, сопел и долго цедил холодную воду. Оторвался от ковшика с перехватившим дыханием, шумно выдохнул, положил ковш на воду и, утерев губы рукой, смело полез с головой в темноту, где прятался страх.
               В нос сразу бросился запах сырой земли и плесени. Глаза, постепенно привыкая к темноте, начинали различать неясные контуры чего-то, копошащегося в дальнем углу. «Ага, вот ты где прячешься! Сейчас я тебя, голубчика, рассмотрю получше!» - подаюсь совсем немного вперёд, как вдруг, что-то липкое бросается мне прямо в лицо, и начинает сразу же его скручивать! «Ой-ё-ёй! На меня напали!» - хочется закричать на всю деревню, - «Спасите, меня сейчас страх слопает! Помогите!»
               Отпрянув назад, я одной рукой пытаюсь поймать выпрыгнувшее сердечко, а другой прогоняю врага, вцепившегося в моё лицо. Но пальцы снимают с лица только тоненькую паутинку, и сердчишко, запрыгнув обратно, успокаивается, колотясь всё тише.
               «Теперь, если я опять посмотрю в тот тёмный угол, чем ещё меня напугает то, что там прячется? Может быть, плеснёт водой в лицо, или закричит страшно? А, может…?»
               Сомневаться мне пришлось недолго, ровно столько, сколько нужно, чтобы спокойным шагом обойти вокруг печки. Обойти, не торопясь, прикасаясь к её всевозможным прочистным дверкам, находящимся в разных местах, куда только могла дотянуться моя рука. Печь молчала, откликаясь на мои прикосновения теплом, всем своим спокойным видом показывая, что никакой опасности поблизости нет, но заставить себя заглянуть под неё второй раз было намного труднее.
               Опять глаза, после яркого дневного света, постепенно отодвигают темноту. Стараясь сразу не смотреть в тёмный угол, я разглядываю показавшиеся напротив брёвна. Это добротные четыре венца, стоящие прямо на голой земле. На них-то и опирается вся масса кирпичей, глины и металла, из которой сложена печь. Любопытство, буквально, за уши втягивает меня внутрь, и вот уже глаза, совсем привыкнув к темноте, различают достаточно большой лаз рядом с самым тёмным и страшным углом.
               Темнота в углу, собравшаяся в густой комок, вдруг зашевелилась, и я покрылся крупными мурашками, - «Вот оно! Лихо одноглазое, сейчас я точно умру от страха!» - подумал я, цепенея от ужаса. Но из темноты прямо на меня сверкнули, почему-то, два глаза, от чего мне не стало легче, скорее, наоборот, - и я догадался, кто сидит в этом страшном углу!
               Во всех избах нашей деревеньки, хоть одна, но обязательно присутствовала в углу икона. Разных размеров, давно уже без горящих лампад, они занимали своё место высоко под потолком, заботливо протёртые и убранные в кружева небольших занавесок. На них, в потемневших красках, были изображены лики святых. Сверкающим золотом отдавали вечные нимбы с нанесёнными на них замысловатыми буквами, – узорами.
               В двух половинах нашего дома, строго по диагонали, находились две иконы. Бабушка называла их божницами, и грозила пальцем, пресекая все смешки по этому поводу. Она говорила, что Бог на небе очень высоко, и «Ему оттудова всё очень хорошо видно!»
               - Баушка, если Бог на небе, то, значит, чёрт под землёй? Так?
               - Так, так, - говорила бабушка, и мне при этом совсем не хотелось быть враз утащенным под землю.  А ведь я тогда думал, что меня уже было, за что стращать чертями.
               Дело в том, что в прошлом году, летом, я чуть было не спалил дом, играясь с куском мешковины возле поставленного кипятиться самовара. Каким образом мне удалось поджечь сухую тряпку, я уже толком и не помню, но она, моментально вспыхнувшая на крашеном полу, запузырила и подожгла под собой краску, распространяя при этом по избе очень едкий дым. Схватив развалившуюся на куски тряпку, я бросил под печку дымящийся кусок и выбежал во двор.
               Трясясь, как мышонок, от страха, что меня сильно отругают, если я расскажу про горящую тряпку, я стоял на придворке и, глотая слёзы, ждал, когда вспыхнет подожженный мною дом. Хорошо, что двоюродный брат Андрей, тремя годами старше, почуял неладное и, бросившись в дом, залил водой из ковшика полыхающую мешковину. Мне, конечно, тогда выговорили, правда, в не очень крайней форме, приведя в пример поступок старшего брата. Глотая слёзы и сопли, я кивал головой и отвечал, что всё понял и обещал больше с огнём в доме не играть. Слово, кстати сказать, я своё сдержал, занимаясь в дальнейшем всеми пиротехническими опытами на некотором удалении от жилых построек.
               Это всё было много позже, а пока, застыв при виде пары глаз, недобро светящихся на меня из сгустка темноты, я точно понял, что это чёрт, и сейчас он меня утащит под землю! Мне это мгновение не показалось вечностью, и я, всего лишь, успел про это подумать, как вынырнувшие из угла глаза погасли, и сгусток темноты, оказавшийся нашей кошкой, сказал мне своё «Мяу», и через секунду удалился в широкий проём венцов, поддерживающих печку. Посидев немного неподвижно, я развернулся, и ногами вперёд спустился под печь, где ничего более интересного так и не нашёл…

               Много воды утекло в широкой реке жизни с той поры, очень много… и когда меня теперь начинают сильно и незаслуженно ругать, мне очень хочется спалить этот мир дотла.

25 февраля 2012.