Руль

       Махотин сказал Рулю, легонько подталкивая его вперёд:

       – Ну, давай, Илларионыч! Ты первый… я за тобой!

       И Руль, крякнув,пошёл, осторожно продавливая ногами потемневший от цементной пыли и влаги наст мартовского снега. Через несколько шагов остановился, чтобы оглянуться назад, и поразился ослепительной белизне снега, сохранившегося под изъязвленной солнечными лучами льдистой коростой. За Рулём двинулся Махотин, а после недолгих колебаний гуськом потянулись и остальные, недоверчиво и с опаской ступая след в след, словно шли по минному полю.

       Тяжело дыша и переваливаясь с боку на бок, старый Руль, наконец, достиг намеченной цели – курилки – и теперь с улыбкой (едва заметно заиграли уголки его губ) наблюдал, как один за другим подбираются и рассаживаются по лавкам его товарищи. Усевшись, те неторопливо вынимали мятые пачки сигарет, чиркали спичками, щёлкали зажигалками – закуривали. Руль же, суетливо пошарив по карманам телогрейки, отыскал завалявшуюся леденцовую карамельку, неуклюжими пальцами освободил её от бумажки, и, подкинув вверх, ловко, как дрессированный тюлень, поймал ртом – курить он бросил ещё сорок лет назад, сразу как вернулся с фронта.

      Весна в этом году была дружная: сильные морозы, не отпускавшие до конца февраля, сменились неожиданной оттепелью, подул влажный ветер, всюду весело зазвякала капель, а на улицах появились мутные, с радужными разводами лужи. И пусть морозы, могло статься, отступили лишь на время, так и прежде бывало, но радость уже тронула души людей и не отпускала – весна пришла, и, что бы там ни было, всё одно – зиме конец!

       С приходом первого тепла, в обеденный перерыв рабочие цементного завода уже не сидели в монтёрках да слесарках – выбирались на свет божий, глубоко втягивая в себя опьяняющий аромат весеннего духа, который не могли забить ни выхлопные газы автомобилей, ни едкие заводские дымы; распахивали на себе телогрейки, обнажая пододетые под них свитера, стаскивали с головы картузы и шапки и с наслаждением подставлялись под нежные лучи ласкового солнца.

       Курилка, где расположился Руль с друзьями, представляла собой бетонированную площадку с четырьмя лавочками, установленными по её периметру. Соорудили её когда-то на единственном зелёном островке среди подъездных дорог и обступивших со всех сторон заводских цехов: горно-подготовительного, механического и помольного. Посередине курилки была предусмотрена выемка, которая служила своего рода урной, и по утрам заводская дворничиха Манька Рогова, чертыхаясь и шмыгая вечно сопливым носом, выгребала оттуда метлой окурки и всякий прочий мусор.

       Каждый год с наступлением первых холодов курилка сиротела, зимой её и все подступы к ней заносило снегом, а по весне рабочие обживали её вновь. Когда же тепло утверждалось основательно, туда выносили сваренный из металлических уголков самодельный стол со столешницей из красного пластика, и открывали новый сезон – любители забивать «козла» начинали азартно стучать костяшками на свежем воздухе.

       Все десять лет, с тех пор как Руль устроился слесарем на цементный завод, он, как и все, в перерыве, наспех перекусив, спешил в курилку. Там он садился на строго определённое, «своё» место, что с годами закрепилось за ним, и на которое никто в его присутствии даже и не мыслил посягнуть. Игрой в домино Руль не увлекался, но с неподдельным интересом следил за игрой, частенько отпуская занозистые реплики игрокам и посмеиваясь над их громкой, но беззлобной перебранкой. Ждущие очереди вполголоса трунили над играющими, поторапливали их – перерыв пролетал незаметно, а поиграть хотелось многим.

      Но всё это будет только летом, а сейчас, пробравшись по талому снегу к курилке, они, покуривая, щурились от яркого дневного света и молчали.

       – Ну, ты чего рассупонился? Чего голову раскрыл?– незаметно подкравшись к сидящим, рявкнула на мужа жена Руля Татьяна Кирилловна, которую на заводе чаще звали не по имени-отчеству, а просто – Рулихой. – А ну-ка, живо, застегнись! Простынешь ещё, возись потом с тобой!

       Рулиха работала пробщицей в центральной лаборатории и каждый час обирала для анализа пробы шлама, клинкера и цемента. Вот и бродила весь день по заводу с маленькими ведёрками, под которые хромоногий дед Михеев, слесарь лаборатории, приспособил обыкновенные консервные банки, приторочив к тем медные проволочные дужки. Пробы Рулиха относила в центральную лабораторию, а результаты анализов передавала в диспетчерскую, размещавшуюся в здании горно-подготовительного цеха, чаще именуемого сырьевым – и вновь отправлялась по цехам. Такая же грузная и медлительная, как и сам Руль, Татьяна Кирилловна, однако, в отличие от супруга была сварлива, неулыбчива и надменна. Но временами ворчливость и недовольство её внезапно куда-то исчезали, и становилась она, к удивлению окружающих, непривычно ласковой, вежливой и доброжелательной.

       Руль послушно, но с явным нежеланием нахлобучил на голову шапку и принялся пуговицу за пуговицей застёгивать телогрейку, а Рулиха удовлетворённая его исполнительностью, с лёгким ворчанием последовала дальше, аккуратно обходя разливы талой воды.

       Каждый год в конце марта на заводе появлялись практиканты – учащиеся техникумов, прибывшие из других городов на производственную практику, и Руль с их приездом заметно оживал. Он с нетерпением ждал того дня, когда к нему, как к наставнику, прикрепят какого-нибудь парнишку, о котором он мог бы заботиться и просвещать того по производственным вопросам, а в погожие дни, посиживая с ним в курилке, рассказывать что-нибудь из долгой своей жизни. А рассказать Рулю было о чём:

        « Я ещё до войны на курсах киномехаников отучился. Ну, а как в сорок третьем попал я на фронт, так и там сунули меня на кинопередвижку. После Сталинграда резво наши немца назад погнали, только поспевай. Вёл я за наступающими частями свою машину, фильмы крутил в подразделениях, что на переформирование отправляли, а из автомата своего, честно признаюсь, так ни одного выстрела и не сделал, да и немцев, если и видел, то только пленных да убитых.

       А под самим Берлином, попала мне в руки бобина трофейной киноленты. Зарядил я её в аппарат, включил проектор – матерь божья! – а там девки в чём мать родила на экране прыгают! Позвал я вечером следующего дня кое - кого из друзей своих да земляков, решил поразвлечь их… А через несколько минут, когда все в экран уставились с раскрытыми ртами заявляется вдруг замполит полка. Понятное дело, сеанс тут же был прерван, плёнка изъята, а меня утром вызвал к себе особист. Захожу к нему в кабинет – штаб в старинном замке располагался – на массивном резном столе у него стекло лежит, вот, ей-богу, не вру, в палец толщиной. Начал было я оправдываться, что, мол, не знал я, товарищ майор, что там на этой чёртовой плёнке было, по глупости своей зарядил в аппарат… Тот, как вскочит из-за стола: «Не знал, говоришь? Врёшь, паскуда!», да как треснет по столу кулаком, и стекло, – веришь? – вдребезги! На мелкие кусочки! Вот какой кулачище у него был! Ну, думал я тогда, плохи мои дела, посадят, перед самой Победой, как пить дать, посадят … Но обошлось, не посадили…»

        В другой раз Руль рассказывал о том, как подорвалась его машина на мине, и попал он в госпиталь, и как в самый День Победы, собрались ему ампутировать обе ноги, но полковник медицинской службы Чернокозов не дал этого сделать, решил попытаться сохранить их. Лечили его по новой методике: нанизали раздробленные кости обеих ног на спицы, и лежал так Руль два с половиной месяца. Срослись кости, и вот как-то раз вызывает Чернокозов в кабинет Ивана (тот уже передвигаться мог самостоятельно), заходит, а там целый консилиум собрался! Осмотрели светила военной медицины его ноги, пошептались между собой, всё больше на латыни. Чернокозов незаметно зашел ему за спину, по плечу похлопал, мол, молодец Иван, герой... Достал из кармана халата плоскогубцы, ухватился за кончик спицы и как дернет! Руль чуть сознание от боли не потерял. А через несколько дней повторил ту же процедуру с другой ногой, но уже не исподтишка. Вот когда действительно потребовалась от Руля мужество. Так сохранили ему ноги, на которых и по сей день ходит.

       Истории эти старожилами завода были уже слышаны-переслышаны, но, все равно, в курилке, когда Руль рассказывал очередному новичку о своей жизни, старались не шуметь, затихали, прислушивались.

       В другой раз Руль просвещал практиканта по производственной теме, правда, честно признался, что он на цемзаводе человек относительно новый. «Всю жизнь киномехаником проработал, но там какой заработок? Кот наплакал! Вот и пришлось за два года до выхода на пенсию слесарем на завод устроится, чтобы пенсию начислили побольше. А вышел на пенсию, так и остался здесь. Как расписались мы с Татьяной (а это в сорок шестом было), спрашиваю у нее, а не поискать ли мне другую работу, поденежнее? Киномеханикам в кинотеатрах всегда мало платили. Но она мне наотрез, мол, нам и этого, Ванечка, с тобой хватит, ничего, как-нибудь проживем! До денег она, что редкость среди женщин, не жадная была. А женился я на Татьяне случайно. На фронт я уже женатиком уходил. Жил тогда во Владивостоке, по молодости, женился на женщине с ребёнком, муж её, геолог, ещё до войны погиб, жалко мне их стало. А когда из госпиталя после Победы возвращался домой через Москву, повстречалась мне на ночном столичном вокзале молоденькая миловидная женщина. Разговорились, оказалось, что она из Подмосковья, на последнюю электричку опоздала, и теперь, мол, приходится на вокзале до утра куковать, а дома дочку пятилетнюю на соседку оставила. А мужики в те годы, сам знаешь, нарасхват были! Подумал я, подумал, чем чёрт не шутит! К той жене, прежней, я даже привыкнуть, как следует, не успел, да и за войну два-три письма всего-то от неё получил, отвык уже. Не прикипела у меня к ней душа! Там чужой ребёнок, здесь чужой… Какая разница? Так я и поехал с ней, с Татьяной-то… Всю жизнь с ней прожили здесь, можно сказать, душа в душу. Ты не смотри, что она такая строгая, это на вид только … Не злопамятная она, заботливая, верная. А я, признаться, грешным делом, гулял от неё, и здорово гулял! На последний сеанс в кинобудку себе запущу какую-нибудь кралю, а их много вечерами у кинотеатра крутилось! Побалуюсь с ней и домой, к Татьяне своей… Догадывалась, конечно, обо всём, но виду не подавала – прощала. А случалось, что и поколачивали меня, рёбра пару раз ломали, ухажёры их, а то и мужья. Подстерегут где-нибудь по пути, когда с последнего сеанса я через тёмный парк домой возвращался, и давай мутузить… Ох-ох-ох!»

       Рассказывая об этом, Руль, обычно скупой на жесты, хватался за рёбра и охал.

       В июле, когда практиканты разъезжались по домам, Рулю становилось грустно, и он начинал ждать отпуск. Так повелось, что ему, как бывшему фронтовику, каждый год выдавали в комитете ветеранов две путёвки на теплоходный круиз по Волге: от Москвы до Астрахани и обратно. Вот уже несколько раз проходил он по Волге вниз и вверх с Татьяной Кирилловной.

       – Ну что, Илларионыч? – подначивал и в этот раз Махотин в курилке Руля. – Опять со своей лебёдушкой по Волге-матушке поплывёшь?

       Руль усмехнулся и лениво отвечал:

       – А вот и нет… в Пицунду на этот раз отправимся, отказался я от тех путёвок. Моя-то разнылась, мол, давай съездим хоть разок на море, позагораем, поплаваем. Осточертела, говорит, мне эта твоя Волга, шесть раз уже мотались туда-сюда. В том году она уже не выдержала, из Астрахани домой на поезде возвращались. Мне-то что? По мне, так плавал бы я и плавал каждый год… На теплоходе меня вся команда уже знает, уважает. Только на палубу подымаюсь, а капитан уже встречает, приветствует меня, руку жмёт. В прошлом году за штурвалом доверил постоять, так что и порулить мне посчастливилось по речным просторам…

      – Ну-у, кому же рулить, как не тебе! Тебя этому фамилия обязывает! – сострил Женька Старцев, электрик с помольного.

       Грохнул дружный смех. А Руль как ни в чём не бывало продолжал:

       – Ну, и в самом деле, на кой чёрт мне эта Пицунда сдалась? Не был там ни разу и не к чему. Но что я могу поделать?

       Так в конце июля вопреки сложившейся традиции и отправился Иван Илларионович с супругой на Чёрное море.

       А через два дня, ночью, раздался в диспетчерской цементного завода резкий звонок междугородней телефонной станции. Задремавшая было за столом молоденькая Марина Ненашева нехотя подняла трубку. Говорила Рулиха:

       – А кто сегодня диспетчер? Ты, Марина? Здравствуй… Татьяна Кирилловна говорит. Узнала? Молодец… Мариночка, сейчас никого не буди, а утром передай руководству завода, что вчера вечером Руль умер…