романтика

РОМАНТИКА

     Мы прибыли на этот российский вокзальчик с одной целью - начать свой поход на байдарках по речке Хопер, которую долго и дотошно расхваливал Михаил, мой коллега по работе в институте Метрологии. Целый год в курилке он пудрил мои мозги романтикой и  незабываемыми красотами русской природы, пока я не купился на его счастливые вопли и стенания истерзанной души, и не дал согласие пройти по Хопру на байдарках. Поезд тяжело вздохнул выпущенным из котла паром и затормозил  на маленьком полустанке, лязгая сцепками и буферами старых вагонов.

     За несколько секунд мы выгрузили из вагона наше барахло на перрончик у покосившегося барака, если можно было назвать маленькую земляную насыпь перроном, а барак - вокзалом, и вытерли пот с грязных физиономий, после длительного пребывания в прокуренном, грязном и вонючем вагоне. Паровоз хрипло свистнул простуженным голосом, задрожал от натуги и, лязгая сцепками, нехотя заторопился в дорогу, медленно скрываясь за поворотом, и лишь только облачки пара и дыма  за лесом, указывали  исчезающую в никуда, дорогу.

     Нас было четверо. Командарм и президент кампании, кандидат технических наук, и вождь краснокожих в одном лице,  сорокалетний Михаил, уже ходил однажды  в такое кругосветное  путешествие, по этому самому Хопру и умел круто готовить. Борис, замнач конструкторского отдела,  приглашенный, как великий рыбак и друг Хэмингуэя, обещавший ежедневно кормить нас свежей ухой и жареной рыбой. Виталий, технарь из отдела подготовки документации, как летописец и хроникер исторических событий, имевший кинокамеру и фотоаппарат, обещал запечатлеть романтические кадры событий, которые будут  происходить с нами в будущем круизе. И я, ведущий инженер - конструктор, впервые решивший попробовать своим задом потереть скамеечку байдарки и насладиться чувством прекрасного, хлебая из корыта этой самой романтики, которую так красочно описывал Михаил. В мои обязанности вменялось петь под гитару, танцевать и веселить, кормить анекдотами, которых знал великое множество, т.е. быть штатным клоуном, а точнее – шутом.    За бараком вокзала раскинулось широкое и пустынное поле, с чахлыми, уставшими от бесконечной одинокой жизни  осинками и грустными березками, желающих перебраться к некому дубу на постоянное местожительство, а в конце поля едва-едва проглядывалась  гладь  быстро текущей речушки.  Резко прозвучал сигнал машины и к нам подъехала полуторка, из кабины которой выглядывал рыжий водитель, такой же чумазый, как и его авто. Мне вспомнились  Ильф и Петров, и я улыбнулся, признав в машине старушку Гну, с призывом, эх, прокачу. Неплохое начало, подумал я. Погрузили вещи в кузов полуторки и помчались по кочкам и колдобинам, навстречу этой самой неведомой, и пока невкусной, романтике. Как ни странно, доехали без приключений и ушибов. Водила, запрятав полученные деньги под фуражку, хохотнул, оскалив рот тридцатью двумя пожелтевшими от никотина зубами, вскочил на подножку грузовичка, хлопнул дверцей и  исчез за клубами поднявшеся пыли.

      На сборку двух байдарок, сортировку и раскладку груза, ушло не мене трех часов. В них осторожно были вложены наши мешочки с консервами и крупами,  дорогие кинокамера и фотоаппарат, а так же, самый ценный груз – десятилитровая канистрочка из нержавейки, наполненая крепчайшим, аж под девяносто градусов, самогоном. Спирт, по разным житейским причинам, мы не признавали. Его потребляли лишь в крайних случаях, и то от безысходности. Высоко в небе висело яркое светило и медленно поджаривало нас на земляной сковородке. Наши белые, от бесконечных  сидений в кабинетах тела, покрывались краснотой будущего загара, не ощутимого вначале, но зато потом напомнившего о себе слазящей, подгоревшей на солнце кожи, как у гадов, снимающих свою шкуру при линьке.

Михаил провел летучку, на которой гнусавым голосом преподобного  отца Мануфаила, прочел цикл лекций о технике безопасности для утопших на воде, а так же действиях утопших и усопших под водой, и завершил выступление лекцией о вреде и пользе алкоголя в дорожных условиях, нервно косясь на бидончик с алкоголем, вытирая время от времени слюни, вытекающие из рта.  Произнеся Аминь, плюнул через левое плечо, попав на всегда  невозмутимого и молчаливого рыбака Бориса. Боря вытер попавшую в него слюну и очень громко промолчал. Остальное мы поняли лишь тогда, когда эхо донесло до нас его последние слова –  мать, мать, мать... Кряхтя и пукая от натуги, спустили байдарки  с грузом на воду, втиснулись в брезентово-резиновые мешки и оторвались от берега. Река обхватила, обняла и поволокла нас куда-то далеко-далеко, по быстрому  течению в неизвестность.

     Мы с Михаилом были в первой байдарке. Виталий с Борисом, естественно, во второй. Сидя за потной спиной Михаила, резко втыкал весло в текущую мимо мягкую воду и напрягая свое тщедушное тельце, гребком отталкивался от нее. Мимо проносились высокие и обрывистые берега, усыпаные чахлыми кустиками и кривыми деревцами. Тянуло смеяться и орать, но стояла полная тишина, которую расхотелось нарушать, и в этом природном безмолвии слышались лишь удары весел о воду.  Солнце закатывалось за горизонт, провожая нас тусклым взглядом уставшего старика, напоминая о наступающей ночи, которую мы и провели на слегка болотистой  излучине, не распаковываясь, чуть-чуть дрожа от сырости и звенящих над ухом стаи комаров. Изголодавшиеся летучие вампиры слишком долго одиноко жили на этой тихой зоне и, встретив нас, радостно оборзели. Запрятавшись в своем спальном мешке, считал погибающих  под  ударами ладоней коллег, бедных и несчастных комариков, летевших и летевших к нам со всех сторон,  пока дядька Гипнос не закрыл мне глаза сном, который утром я так и не вспомнил.  Зато посетила меня гениальная философская  мысль – убийство комара не дает воспитательного эффекта для остальной стаи.

      Холодные, голодные и злые, мы ринулись дальше, в обволакивающий утренний туман, обнимающий холодом и ознобом по этой, начинающей нам казаться бесконечной водяной ленте Мебиуса, не имеющей конца.

Речка, и без того неширокая, слегка сузилась, открывая острые коряги, торчащие из дна и обрывистых берегов. Увеличилась скорость течения, и одному богу известно, как удавалось Михаилу находить тот путь, который не приводил нас к фатальному исходу. Его руки бешенно вращались, отталкиваясь то от одного берега, то от другого. Конечно, я помогал чем мог, но мои тщетные усилия помочь, придавали еще большую неразбериху и хаос в общих  действиях. Но все благополучно завершилось за открывшимся поворотом. Река расширилась, а течение резко спало, открыв широкий простор водной глади. Облегченно вздохнули и оглянулись назад. По этому узенькому рукавчику реки резво бежали по дну русла наши товарищи, подталкиваемые под зад течением, поддерживая   руками на бедрах вторую байдарку,  как мы догадались, со вспоротым днищем. Плюхнулись в начинающуюся ширь воды и только торчавшие из полупотонувшей байдарки их головы, говорили всему миру о счастливом и для них исходе, в этом  страшном проходе. Причалив к берегу, бросились вылавливать остатки барахла и подсчитывать нанесенные убытки. Удалось выловить самое ценное, по словам Михаила – канистру с самогоном и кинокамеру. Т.е тяжелые предметы, которые река унести далеко не смогла, и то, что плавало на поверхности - одеяла и удочки. Фотоаппарат Виталия отыскать не удалось, сколько не ныряли, и ту часть консервного багажа,  наверняка присвоеное рыбами, нуждающимися в подкормке, а так же пакетики с вермишелью и каши, которые еще долго крутились  на воде в водоворотах, пока течение на забросило их под торчавшие из берегов коряги, где они и нашли свою ужасную смерть  в крутящихся омутах.

 Как карабкались на отвесный берег, цепляясь за коряги и  тонкие деревца, не хочу вспоминать. Проснувшееся в нас, от неандертальцев, чувство самосохранения, помогло решить ряд проблем.  Веревками, сохранившимися в нашей байдарке, подняли на  берег все, оставшееся от всемирного потопа, и полчаса, свесив ноги с крутого обрыва, молча осмотривали место прошедшего внизу катаклизма. Молчал и я, понимая, что любое мое слово или высказывание, приведет  к еще большей беде – моему полету головой вниз, следуя мягким и дружеским подталкиваниям руками этого грустного и несчастного  коллектива. Но зато, успокоившись,  за спиной  увидели речной поворот с лазурным, австралийским берегом, с маленьким и уютным островком, наверное Таити, а может быть и Гаити.  Президенты и Куки,  известные репортеры и прославленные рыбаки, а так же  Колумбы и шуты, молча поволокли свой скарб к открывающейся внизу таинственной, пока еще не открытой никем, русской Америке. Было грустно и смешно. Чинились байдарки, сушилось мокрое белье, считались убытки, составлялись актив и пассив, выяснялся баланс прожиточного минимума, вытирались слезы от пропаж и сопли от первого насморока, потихоньку восстанавливался дух романтики, хотя, где-то в душе, она от всего этого не становилась прекраснее. Завершив хозяйские дела, погрустив и насмеявшись, погрузились в наши зашитые и заклеенные ручные катера, попрощались с Америкой и тронулись в дорогу, догонять убегавшую от нас романтику.

     Идя третий день по Хопру, мы не встретили  ни одной живой души. Помощи ждать было неоткуда, поэтому надежда была только на себя, а так же на нашего специалиста-рыбака, кормящего нас рассказами о том, какие бывают сорта рыб, а мы глотали слюни и ждали этого самого счастливого дня, когда желудки перестанут икать и впитают в себя самый полезный жир – рыбий, который мы  все помнили еще из детства, когда глотали из ложечек это вещество и за маму, и за папу, не забывая при этом и бабушку, с дедушкой.

Следующая ночевка ничем не отличалась от других, если бы не моя дурь. Захотелось мне полежать в байдарке, которая покачивала меня, как колыбелька. Звезды красочным  полотном художника – максималиста, сияли высоко в небе. Пролетали, угасая кометы и я, под звездную тишину, мягкий плеск и журчание  речки -  задремал. Проснулся от резкого толчка. Отвязавшаяся байдарка плыла, втыкаясь в берега, в глухой темени. Признаюсь. Я испугался. Луна и звезды куда-то спрятались, и я был один на один с водяной  стихией. Страх придал мне силы. Включились дополнительные мозговые извилины и я мгновенно сообразил, что нужно грести против течения, что бы вернуться в лагерь. Через полчаса, поняв тщетность своих попыток продвинуться, хотя бы на десяток метров, пристал к берегу. Минут пять ощупывал вздувшиеся от весла волдыри на ладонях и задумался о том, что делать дальше. Воспаленный от работы мозг выдал мысль, которую я мгновенно претворил в жизнь. Вспомнилась картина «бурлаки на Волге» и я за веревку поволок байдарку, упираясь ногами в корявый и острый берег. Песню о какой-то незнакомой матери дополнял припевом – эй ухнем. Мне несказанно повезло. Речка в этом месте делала поворот и  байдарка не втыкалась в берег, чтобы тормозить мое, и так медленное движение. Где-то через пару часов, почти под утро, добрался до лагеря. Крепко привязал байдарку к дереву и посмотрел на ладони. Лопнувшие пузыри кровоточили и нещадно болели. В лагере все спали, не заметив моей пропажи, и я, выжатый как лимон, грузно плюхнулся на матрац и мгновенно провалился в сон, продолжая и во сне вспарывать, несущуюся на меня воду своим веслом. Проснулся от того, что надо мной стояли  наши мужики и молча рассматривали меня и мои опухшие руки, которые я разбросал в стороны, боясь ими производить какие-либо действия. Не хочу передавать поток излучаемой словесной информации из их физиономий, и набор сатиры и юмора в мой адрес, которых хватило бы на сборник гениальных цитат. Одну из тысячи  глупейших фраз сообщу. - Ну, это ж надо, до чего доводит онанизм, ну и т.д. не хочу повторять эти дикие, мужицкие речи. Тем не менее, раны обработали, обмотали бинтами, налили болеутоляющее, и со словами - будет жить,  разошлись по своим делам. А я, скрученным и упавшим с дерева листком, лежал и мысленно переживал ночь, прошедшую как в тумане.

     Следующий привал с ночевкой решили устроить на открывшейся, вдруг, за поворотом, маленькой галявинке, окруженной высокими кустами с висящими на ветках большими плодами в виде груш. Распаковали палатку и водрузили этот шатер прямо под ними. Рассматриваться было некогда. Было темно, работа спорилась и, вскоре, фонарь, подвешенный над  палаткой, ярко осветил эту маленькую полянку, приютившую нас на ночь. Собирая под кустами валежник для костра, я еще тогда обратил внимание на висящие на ветках груши, которые как буд-то от ветерка слегка покачивались и тихо гудели. Но не придал этому никакого значения, думая, что это у меня гудит в ушах от непривычной тяжести похода. Костер не развели.  Долго не засиживались и приняв наркомовские двести капель, упали на растеленный матрац, укрывшись одеялами. Луна, выплывшая из-за облачка нехотя зевнула и закрыла наши глаза ночным покоем.

А утром…!

     Нас разбудил шум разогреваемых авиационных моторов, а вскоре и появление истребителей - разведчиков в небе над нашей палаткой. Оказалось, что ночью мы расположились  под кустами, на ветках которых, в виде груш, устроили свои гнезда дикие осы. Открывались  двери этих ангаров, и одна за другой  вылетали  Ханкели и Мессершмиты, а так же Су и Миги, несущие ядовитые заряды, предназначенные для незваных гостей. Я не засекал по времени, но мне кажется, что как в армии, за несколько секунд, не сложенное имущество оказалось в лодках  вместе с нами, а ставшая вдруг доброй река, схватив нас в объятия, оттолкнула от берега. За нашими спинами осталось  место прошлого отдыха, а над головами зависла в воздухе туча местных аборигенов и сердито ворчала нам вслед. Одинокие смелые осы еще некоторое время провожали нас, пока мы не скрылись за поворотом. А через несколько прошедших минут мы тыкали друг в друга пальцами и хохотали, глядя на оплывшие, опухшие физиономии и тела.

     Перед последним заплывом решили позволить себе день отдыха, расслабиться и дать успокоение уставшим и покусанным телам. Заметив хорошее, пляжно - песочное место, пристали к берегу и развернули свой цыганский табор. Ах, это яркое солнышко. Ах, эта голубизна быстро текущей речки. Ах, это ничего ни делание. Наш табор был обнесен веревками, на которых висела занавесом, наша постиранная одежда. Млявое солнце, искоса, с ухмылкой, смотрело на нас, не обращая никакого внимания на  наше бессмысленное хождение туда-сюда по пляжу и молча пускало жаркие лучи, обогревая и мокрую одежду, и песок на берегу речки.

     У Бориса с рыбалкой явно не клеилось. Свой охотничий инструмент он не доверял никому. А то! Японское удилище, с китайскими наворотами в виде автоматической катушки и блеснами от Фаберже, по утрам и вечерам обцеловывалось, разбиралось и пряталось. Это была его женщина, которую он прятал под одеялом, что бы, не дай бог, кто-нибудь залапал  ее своими грязными ручищами. Обещанная уха и, где-то   спящая  на дне реки, будущая жареная рыбешка, медленно забывались в  нашей памяти. Когда Борис, разминая в руках газетный лист, скрылся в кустах, я схватил его  удилище и побежал к берегу. Забросив блесну  спиннинга  почти на другой берег реки, заросший камышем и осокой, потихоньку начал закручивать катушку с лесой.  Вдруг легкое вращение катушки  прекратилось. Первое, что пришло в голову, это зацеп за бревно. С  ужасом подумал, что прийдется раздеваться и  нырять в эту прохладную воду распаренным на солнце телом, вздрагивая от озноба, и нервно выпрыгивать из воды за новой порцией воздуха, что бы, не дай бог, не затерять в этой речке перламутровые блесна и грузила Бориса. Нырять не пришлось, так как бревно медленно, под моим напором сдвинулось в мою сторону. Я начал осторожно накручивать катушку, что бы не оборвалась леса и, вскоре,  на пологий песчанный берег, упираясь изо всех сил брюхом и жабрами, выползло огромное страшилище, под названием жерех. Такой громадной рыбины я  не видел даже на базаре. Она подпрыгивала, пытаясь привстать на хвост и, не найдя опоры, плюхалась обратно на песок. Никогда не думал, что умею так пронзительно кричать. На мой истошный визг сбежались Миша и Виталий, кроме Бориса, занятого в кустах тяжелым трудом освобождения от запора. И когда, наконец, он появился, сияющий от облегчения, мы стояли одной стеной, закрывая висящую за спинами рыбину, хвост которой бился о песок, взметая в воздух песочную пыль. Моя первая в жизни, выловленная мною, рыбешечка.  Целую минуту Борис стоял с открытым настежь ртом, и с опущенной  до колен челюстью. Потом хмыкнул и признался, что такой рыбины ему не приходилось ловить. Все посмотрели на меня, а я, вдруг, с тревогой подумал, что кроме обязанности  шута, мне прийдется на себя взвалить еще и должность штатного рыбака. Поэтому громко крикнул, мол, это случайность. И что я не виноват. А  дуракам и шутам - везет. Они хитро заулыбались, прослушав мою тираду и бегом, поволокли жереха к палатке, несмотря на то, что тот продолжал изо всех сил сопротивляться, наверняка понимая, что его тащат на заклание. Обошлось без гильотины и слез. Утомленный жерех почил в бозе, сам  решив свою судьбу. Обрадованный рыбе, Миша, как кок и аншеф-повар-кашевар, схватил ее в работу, и вскоре запах жареного деликатеса стал тревожить наши носы и желудки.

Виталий, страдая над погибшим фотоаппаратом-утопленником, на каждом привале рыл могилки, втыкая в землю крестики и читал молитвы, изредка крича в нашу сторону, цитируя Ильфа и Петрова:

 – Вы гады. Может даже паразиты.

    И я вас всех, отныне, презираю.

А мы, соболезнуя несчастному инженеришке, приносили ему пятьдесят капель за усопшего друга, которые он, как бы плача, принимал во внутрь. Конечно, мы понимали, почему он на каждой остановке рыл  могилки, однако, то же рады были поддерживать его горе алкогольным дурманом. Михаил, горестно взвешивая рукой медленно облегчаемую канистру, криво скалился, однако не забывал и о себе.

     Сначала был преферанс. В мои обмотанные бинтами  руки втыкались карты и все беззастенчиво заглядывали в них, в результате чего строго наказывали, навесив паровозы на мизерах и недоборы на играх. Каждый раз, увеличивая мою горку, смеялись, но жалея, подносили утешительную стопку, пока  партия не была завершена с губительной для меня суммой. Затем был удивительно вкусный жаренный рыбий стол, а когда пары алкоголя превысили норму потребляемого, разбрелись по берегу в поисках уголка, где можно было прикорнуть, подложив под искусанные и болевшие щеки, такие же больные ручонки.

      Спортсмен в прошлом, а сегодня грузный Борис разбежался по берегу и, сделав сальто-мортале, попытался стрелой влететь в воду, но, к сожалению, не расчитав расстояние и не долетев до воды, воткнулся головой в песок.  Когда мы подбежали к нему, он сидел на песке с перекошенной шеей и бубнил, что эпсилон квадрата катетов не может быть равен временной разнице интервала полета, а, следовательно, гипотенуза входа в водное пространство реки, никак не может быть равна расстоянию от точки разбега  до точки пересечения с водной гладью. Осмотрев его шею, пришли к выводу, что кроме растяжения шейных  связок и крупных ушибов костей бывшего  головного мозга, его телесному здоровью больше ничего не угрожает, занялись реанимацией душевного состояния. С этим недугом было посложнее. Особенно после влитых в него анестизирующих доз и наступившего глубокомысленного молчания поняли - его моральное здоровье окончательно подорвано. Вспомнили мои обязанности доктора - шута и отдали это потревоженное тело, с травмированной душой и мозгами, в мои руки. Сначала, ощупав его тело, я предложил ампутировать его голову, что бы последняя не болела, и добавил, - а то что делать приятно, следует делать вдвойне. Следовательно, надо удалить и все лишние детали тела, висевшие и выпячивающиеся из него. Особенно между ног.

- Трудно молчать, когда тебя не спрашивают, - произнес обычно молчаливый Борис. И мы сразу поняли, что он пришел в себя и совсем не безнадежен. Он продолжил:

 - Я молод и  хочу жить.

Мы не стали спрашивать с кем, так как он был закоренелым холостяком и удачливым бабником. И конкретика в этом случае была бессмысленна. Я предложил ему цианистый калий, для того, чтобы в нашей памяти он навсегда оставался   молодым, но он не ответил, продолжая молча сидеть со скошенной набок головой, как   погибший повешенный  партизан.

- В жизни всякое бывает, но с годами все реже и реже,- философски произнес Михаил и пошел за очередной порцией анестезина. А Виталий добавил,  что мы тебя похороним рядом с могилкой фотоаппарата и будем молиться о твоей душе каждый час и каждую минуту, принося  на твою могилку цветочки, и будем  плача рассыпать их, в количестве двух штук, хоть раз в столетие, не забывая при этом ежедневно принимать за тебя поминальные стопки.

     День заканчивался. Насмеявшееся вместе с нами солнце, тяжело вздохнув, прыгнуло за горизонт, накрыв нас, сначала вечерним, а затем и ночным покрывалом. Нас окружила тишина и задумчиво квакающие лягушки.

     Ночью, не раскрывая заплывшие от укусов ос и похмелья глаза, жадно пили, прямо из кастрюли, загодя сваренный Михаилом и охлажденный в реке компот, и удивлялись, как могли туда попасть косточки от жаренной вчера рыбы, которые впивались в наши губы и кололи наши гортани. А потом падали обратно на матрацы в объятия Морфея. А утром, рассматривали в зеркало опухшие глотки и губы. Ларчик открывался просто. В приоткрытую крышкой кастрюлю, на запах сахара и фруктов, в компот налетела стая диких пчел, которые захлебываясь этим напитком, умирали, но на последок  наносили вред нашим, и так уже истерзанным телам. Но и это еще не все. Что попало в компот дополнительно – неизвестно, но наши желудки это почувствовали сразу. Хорошо, что унитазы были под каждым деревом, а газет хватило на всех. Лишь прибыв домой, Миша вспомнил, что в компот им были добавлены пряно пахнущие и вкусные ягоды с какого-то куста. Именно они, как потом оказалось волчьи ягоды, и были тем слабительным, которое отвлекало нас от насущных проблем.

Последний перегон до плотины, где нас ожидала старушка Гну, с рыжим смешливым водилой, был самым длинным и самым тяжелым для наших организмов. А дальше был паровоз, вокзал, дом, жена, дети, лечение и долгий, долгий отдых.

       Гипсовая повязка на шее Бориса, похороненный очень дорогой заграничный фотоаппарат Виталия, приобретенный за ненавистные нам зеленые купюры и оторванные от  семьи,   оставшийся лежать на дне этой чертовой речушки – не все. А далее, испорченная кинокамера, кровоточащие волдыри на моих  ладонях,  сгоревшая  и слазящая шкура с наших спин, саднящие лбы и щеки, обкусанные дикими осами, распухшие губы и руки от пчелиных поцелуев, колики в испорченных желудках, да и остальные мелкие мучения, и моральные страдания - все это осталось в нашей памяти лишь грустью  воспоминаний. Вот это и была та романтика, черт бы ее побрал, о которой так долго и нудно  твердил Михаил, распинаясь в курилке института, глядя на меня своими выпученными от напряжения  и детства глазами, махая руками от радости бытия,  рассыпаясь передо мной бисеринками того счастья, которое ждет нас за поворотами  новой  будущей поездки.

       Однако, перед тем как поставить точку в этой новелле, откровенно признаюсь, что на вечеринках и мальчишниках, в курилках и на прочих разных встречах, мы, перебивая друг – друга, взахлеб, рисовали красочные картины романтического путешествия на байдарках по Хопру, искренне забывая весь негатив похода. А я, основательно привирая, и вставляя по ходу повествования анекдоты,  вдруг вижу перед собой выпученные от моего  наглого вранья,  Мишины глаза, и хохочу в ответ, потирая свои уже зажившие ладони.