Все мы любим детей. Сначала он был такой маленький неожиданно-трогательный, возникший будто из пустого места, кричащий всему миру о том, что он есть.
А ведь состоял он всего из двух строчек...
Двух строчек великого писателя в его дневнике на 2 августа 1914 года.
Великий писатель всю свою жизнь не понимал самых обыкновенных вещей. Но обидно, что и необыкновенных он тоже иногда не понимал... Как, например, не понял того, что Это у него вышел самый настоящий рассказ.
Поэтому можно сказать, что что с детства рассказ привык быть сам по себе. Постепенно он вырастал и две эти строчки превратились скорее в его воспоминания, будто некие ранние черновики, он помнил о них, но не помнил, что было в них - и это его мучило.
Ему удобно было быть когда-то маленькой притчей, простой и многозначительной... Ему не нравилось быть новеллой. Это были переломные годы его жизни...
Чем отличается новелла от повести?
Тем, что новелла хочет как можно быстрее и ярче закончиться, а повесть хочет продолжаться всегда.
В новелле партия требует жертв, риска, игра переходит в фазу «все или ничего».
В повести игрок словно бы увлекается длинной чередой причинно и беспричинно-следственных связей, постепенно понимая, что это увлечение ни больше, ни меньше, чем просто работа.
Так и в нашем случае. Внезапно он начал редактировать себя, удалять лишние фразы, создавать не эффектные, но нужные... Он понял ту роль, которую играют музы. Когда-то он воспринимал их как отвлечение от сути, теперь же он видел, что они и есть суть…
А еще у рассказа была совесть.
Он не раз слышал о таких рассказах, что обладали красотой образа или силой идеи и могли как угодно проявлять себя в материи человеческого духа. Но в тайне он не верил, что такие есть.
Он слышал, как мерно у него внутри бьется совесть и думал, что именно она - двигатель всего.
Ты ешь растущие на благоухающих ртах слова, совершенно не думая, что там внутри тебя с истинностью их и ложью бьется совесть.
Ты смотришь, как плавно, как красиво плывут по времени самые разнообразные формы, иногда складываясь в целые поэтические грезы, и по ним опять-таки бьется совесть, так, что приходится лишний раз глубоко вздохнуть.
И наконец, ты бросаешь восторженными репликами в необъятное время, которое слепит тебя и обжигает грехом, ты не понимаешь и даже не чувствуешь, как при этом внутри тебя, как индикатор, беспокойнее начинает биться совесть.
Это с одной стороны.
С другой стороны, образы и идеи, считал он, прежде всего, составляющими само искусство, а с искусством он себя не отождествлял. Хотя он чувствовал, что, да, - то, что отражается в зеркалах читающих глаз это и есть его образ, то есть, это он как образ. Также он был склонен рассматривать себя и как нескончаемое спотыкание, одна об другую, идей. И понятно, что он вообще не мог себя представить как-то вне искусства.
Одни были рады чувству, что они часть искусства. Это были рассказы-праздники, рассказы-язычники, рассказы-стихии – широкого содержания и богатого слога.
В нем же это чувство только обостряло интерес к самому себе, тому сюжетному решению, развитию которого была посвящена его жизнь. Любопытно, что в эпоху первых саморазвивающихся рассказов, каждый имел внутри себя совесть, чувствуя ее, прежде всего, как тяжесть, а не как ценность. И каждый чувствовал себя несчастным, единственным в своем роде. И это, как ни странно, придавало им. Заставляло их выживать в эпоху дикую и героическую, не становясь ни дикарями, ни героями.
Жизнь его в своей основе будет довольно прозаична... Он выберет себе именно ту музу, которая выберет его, которую не выбирали другие потому, что были достойны других, которая не выбирала их потому что искала его. Так возникнет важнейший мотив в их жизни. Вместе они наживут много и счастливых и тревожных страниц. Муза, как это часто бывает, породит конфликт – так возникнет новое слово, новая реальность, которой предстоит стать новым произведением.
Наш рассказ усердно займется его воспитанием все больше и больше посвящая ему страниц. Но вскоре, когда он поймет, что хватит, что большего уже не дать, он замолчит а потом займется дописыванием себя - это будет последняя редакция.
И вдруг все кончится... Для кого-то это будет конец песни, для кого-то порвется струна. Кто-то скажет что струна порвалась и это единственно возможный конец этой песни...
Настанет безрадостный день, когда его, наконец, напечатают.
Грустно пропоют рецензии, с сожалением откликнуться первые критические отзывы. А он будет лежать, уже старый солидный роман, в черной стильной обложке, в белоснежном костюме... Еще как будто целый, но уже невидимо разложенный на тысячи, миллионы знаков и их комбинаций, которые попав в человеческий дух вырастут в множестве раскрытых ртов, вздохов, полувздохов, нежных задумчивостей, колючих покашливаний, цепких возражений...
Что такое все?
Наш рассказ медленно подходит к логическому концу, к той границе, которую мысленно поставил для себя и то, что здесь написано, только его слепок, его вчерашнее, уже сегодня живущее только в его памяти, "я". Он проводит по этой границе рукой, словно по стеклу окна. Он смотрит так словно что-то забыл. Он представляет, что у него есть рука, гладит ею представляемого кота и смутно что-то чувствует. Скоро он научится представлять и воплощать больше.
А пока он самый настоящий рассказ, уже переставший быть новеллой, но еще не ставший повестью.
Помочь сайту
Поздравления
