[Скрыть]
Регистрационный номер 0247000 выдан для произведения:
Из далёкого эфира из старенькой радиолы, прерываемая помехами,- то отдаляясь, уплывая под порывами шумящего и булькающего ветра; то приближаясь, становясь почти видимой осязаемой и наполняя моё сердце томлением и мечтой о пока неизвестной мне любви, лилась мелодия песни.
Теперь, я знаю, что она впервые прозвучала в Сан-Ремо, на фестивале итальянской песни. А тогда, когда неспокойная юношеская душа искала в этом мире приют и понимание, жаждала покоя, и одновременно стремилась во что бы то ни стало броситься в бурлящий океан любви, - именно эта песня заставляла сильнее биться сердце и всматриваться в зелёный глазок и шкалу приёмника, зачёсывать набок непокорные волосы, смутно, но почти уверенно представлять себе свою единственную неповторимую любовь. Она обязательно должна прийти. И голос её будет похож на эту невидимую недоступную актрису, которая издалека наполняет меня подрагивающим где-то в груди и животе непонятным чувством: то ли оно отрава, то ли оно лекарство, но я обязательно выпью это до дна. До последней капли! И будь что будет! И мне казалось, что если я найду в этом мире или за манящей шкалой приёмника пусть нечто мерцающее, нематериальное, но своё, которое называется любовь,- я непременно буду счастлив!
Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!
И когда уставшего от обыденности и непонятности жизни это чувство вновь охватывало меня,- я уходил на веранду, становился на коленки и привычным движением крутил ручку настройки в надежде услышать эту мелодию,- и она всегда появлялась. Её передавали часто. Я находил её всегда, когда где-то в шумящей листве деревьев, смехе девчонок, наступающего сумрака осеннего вечера или голубизне высокого летнего неба я видел свою любовь.
Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!
Кроме меня, был ещё один человек, который твёрдо был уверен в непререкаемом первенстве музыкальных итальянцев.
Это был наш учитель пения Генрих Августович.
Не могу об этом вспоминать, как только с самыми противоположными чувствами. Стыд и злость охватывают меня. Жалость и восхищение. Покаяние и непонимание.
Откуда к нам пришёл этот человек, и куда он исчез неизвестно.
Он вошёл в класс танцующей походкой, делая плавные движения руками, как будто слегка дирижируя самому себе и напевая про себя какую-то мелодию. Он проплыл к доске и сразу стал чертить нотный стан, диезы и бемоли, что-то объясняя нам. Может быть, ему сообщили, что наш 8 класс самый последний по успеваемости, и установить с нами контакт очень трудно, а может быть он, не знакомясь с каждым, просто хотел научить нас музыке.
Генрих Августович был из прибалтийских немцев, и имел своеобразный выговор.
«В-ы-хо-д-и-л-а на берег Катьюша…» - подбадривал он нас, кивая головой в такт. Некоторые подхватывали песню. Но в основном все были заняты своими делами. Сквозь откровенный гвалт и шум Генрих Августович напоминал мне рыбу: он стоял у доски и рисовал ноты. Сквозь шум и смех, виден был только открывающийся рот. Он что-то рассказывал рисуя, потом оглядывался, на нас на секунду замолкая и прислушиваясь,- не последует ли возражений? Потом, убедившись, что никто не возражает, он кивал и продолжал рассказ.
Первое его появление в классе вызвало взрыв смеха. Как и положено маэстро, он был одет во фрак. Седые волосы до плеч придавали ему особую артистичность. Он не мог усидеть за столом и всегда двигался в сторону окна или доски.
Но первое же удачное па принесло ему незаслуженную славу. Как только он повернулся к классу спиной,- то все увидели предательски торчавший из шва на плече клок ваты. Порвал он фрак только сейчас, или он такой был всегда, уже никого не интересовало.
Ля-а-а! - пел он, приставив камертон к уху. Он ударял им по столу, приглашая нас прислушаться.
Удивительное свойство чистой ноты: среди шума, где и сидевшие- то рядом, с трудом могли расслышать друг друга, камертон звенел, призывая нас к порядку.
Заводилой беспорядков был третьегодник Валера. Однажды, когда мы встали для исполнения песни хором, и Генрих Августович подошёл к Валере, чтобы послушать как он поёт, Валера начал выдавать вместо слов отборный мат. И как не странно, Генрих Августович стоял и слушал, довольно улыбаясь, потом отошёл, давая ему знак, чтобы продолжал.
И всё это происходило в эпоху развитого социализма.
- Тутти! – загребал он руками воздух, - Тутти!
Хулиганским фантазиям Валеры не было предела. На одном из уроков, он поджёг шнурок от ботинка, слегка притушил его, и повесил за радиатор.
Генрих Августович стал принюхиваться.
- У нас что-то горит, Генрих Августович! – сказал, вращая головой Валера.
- Дети, выходите в коридор. Я сейчас вызову пожарную машину!
Поняв, что дело приобретает серьёзный оборот, Валера сорвался с места:
- Я сейчас намочу тряпку, и потушу эту паутину!
Sul mare luccica, L'astro d'argento ... писал на доске Генрих Августович.
-Не обижайтесь,- говорил нам Генрих Августович,- но на первом месте итальянские песни. А потом, на втором,- вы русские! - потряхивал он кулаком.
Он проработал в школе одну четверть и потом, вероятнее всего, опять опустился в оркестровую яму, в привычную ему атмосферу гармонии, где он может спрятать свою безобидность и незащищённость за грохотом барабана, или сглотнув слёзы, поплакать в душе вместе со скрипкой, исполняя одну из арий из оперы Пуччини.
В Тревизо, мы с женой, остановились в отеле «Континенталь», в центре города. Ежедневные прогулки недельного отпуска, по «малой Венеции», кормление лебедей и голубей, покой и уют, слегка отравлялись вздохами и причитаниями Наташи. Ступая, по мощёными булыжником улицам города, она вздыхала, в очередной раз, подворачивая ногу:
- Ох! Опять! Лучше уж Венеция!
Поздно вечером я включал телевизор. Как и везде в Европе,- эфир был заполнен ток-шоу, агрессивной музыкой рока и американскими певцами. На RAI 1 пробежала бегущая строка: …
телестудия… концерт легендарной Джильолы… прямой эфир… билеты…
- Если уж ты так хочешь испортить мне отпуск,- сказала Наташа,- тогда поедем. Не забывай, что в Риме мы уже были!
Я никогда и никому из артистов не дарил цветы. Мне всегда очень хотелось это сделать, но я стеснялся. Мне казалось, что когда я буду идти по проходу между креслами к сцене, все будут смотреть мне в спину, и от этого я могу споткнуться или даже упасть на красную ковровую дорожку и зрители будут смеяться.
Но, я помню исключение. В седьмом классе, было одно организованное посещение в Академию наук на творческий вечер одного чтеца. Он читал Маяковского. Заканчивал он программу чтением отрывков из комедии «Клоп»:
«Бюстгальтер на меху!- кричал он, воздевая руки к небу,- Бюстгальтер на меху!»
После этих пугающих слов, учительница сунула мне в руки несколько красных гвоздик и подтолкнула в проход. Из-за громовых аплодисментов, не чувствуя собственных шагов, я подошёл к рампе, встал на цыпочки и отдал цветы.
И я снова оказался у старенькой радиолы на веранде. Теперь, Джильола пела не только о своей любви, но и о моей. Её исполнение стало несколько жёстче, но и романтичнее. С высоты нашего возраста изменяются акценты и неизбежно бывают потери. Уже знаешь, сбываются ли мечты, и чем они иногда заканчиваются. Последние слова Джильола, плача, не смогла выговорить и почти выкрикнула в зал:
Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!
Я поднялся на сцену и поставил у её ног корзину с цветами. Я подошёл к ней и поцеловал её руку.
«Браво! Брависсимо!- кричали из зала.
Она привлекла меня к себе. Мы посмотрели друг другу в глаза, и она обняла меня, прижимаясь подбородком к моему плечу, легонько прикасаясь раскрытой ладонью к моей спине.
Среди оркестрантов я увидел Генриха Августовича. Он сидел во втором ряду, рядом с первой скрипкой. Он узнал меня и улыбался мне своими выцвевшими голубыми глазами.
Мы уехали ночным поездом Рим- Венеция-Тревизо-Триест.
Я лежал в кровати, в номере, держал в руках зеркало и рассматривал своё тело. Моя кожа на руках и животе начинала сморщиваться и шелушиться, на ней образовались маленькие треугольные островки. Волосы мои истончились и стали совсем седыми. Щёки мои покрыла сеть глубоких морщин. Кожа под подбородком отвисла. На когда-то карих глазах образовался белесый полукруг.
Я отмечал много других изменений в своём теле за сорок лет. С тех пор как я, вихрастый юноша, прислонясь щекой к радиоприёмнику, молил Бога послать мне любимую:
Боже! Приди ко мне! Как я люблю тебя!
Взволнованный долгим отсутствием Наташи, я поспешил в ванную комнату. Двери оказались не закрытыми на замок, и я повернул ручку. Жена стояла обнажённой и рассматривала себя в зеркале. Она трогала свою грудь.
Капельки воды ещё стекали по груди, оставляя на ней неровные светлые бороздки. Она повернулась ко мне:
- Почему она тебе нравиться? Я ведь, моложе её?
Она немного помолчала и добавила, закутываясь в полотенце:
- Я всё понимаю. Ты любишь свою мечту!
Я обнял её.
И ещё, мне захотелось заключить в объятия Генриха Августовича. Прижаться по-отечески к его сюртуку, усыпанному белой кошачьей шерстью, и попросить прощение. За всё, за всё…
В чём, даже и не был виноват.
Помочь сайту
Поздравления
