Первый звонок

Первый звонок

Этот осенний  день отпечатался в памяти Эвелины на всю её довольно долгую и совсем не скучную жизнь.

В тот  день её нарядили, как куклу в новенькое школьное платье и повели первый раз в первый класс. Правда, бабушка не позволила ей украсить ноги гольфами и настояла на уже давно опостылевших колготках какого-то странного молочного цвета.

Но Эвелина не расстроилась из-за бабушкиной опёки. Она была рада, рада так, как будто бы из смешной и наивной детсадовки разом стала гораздо более взрослым и ответственным человеком. Жизнь начиналась с новой страницы, словно бы интересная книга, которую она должна была сама сочинить и прочитать от корки до корки.

Мама старалась не торопить дочь. Праздник, праздник Эвелины был понятен и ей слегка утомленной и наивной женщине со своим маленькими, но нужными проблемами, и ещё такой милой и наивной матерью, которая в своё время также вела её к этой красивой кирпичной шкоел.

На школьном дворе было многолюдно. Эвелина не сразу отыскала свой первый «А».

А,  отыскав его, она слегка растерялась, глядя на будущих одноклассников, словно бы на забавных, набитых ватой, кукол из  мультфильма.

Её уши ало горели.  Они были готовы сравняться по цвету с её ранцем.

Девочке было стыдно и весело одновременно. Она украдкой бросала взгляды на шеоенгу выпускников, бросала и тотчас опускала глаза долу, разглядывая свои такие милые, блескучие чёрные сандалии.

Всё здесь было иначе, не как в детском саду. Во-первых, тут не было игрушек. Зато все были олдинаково одеты, словно бы куклы на витрине в отделе игрушек. И от того Эвелине было немного страшно, словно бы ею собирались играть, как играла она глупой и молчаливой куклой Катей.

Один из парней, стоящих в ряду старшеклассников привлёк её внимание. Эвелине ужасно хотелось повзрослеть, превратиться в такую же красивую грудастую девушку, что смотрела на этого парня. От чувства ревности она едва не зарделась. Ей стало жарко и стыдно, словно бы на неё не было ничего кроме глупой пупырчатой кожи.

Эвелина вдруг вздрогнула. Полноватая рыжеволосая женщина взяла её ладошку в свою ладонь и подвела её к этому красивому парню. От парня приятно пахло, Эвелина уже жалела, что никогда не принюхивалась к запаху мужчин, в их семье жили только женщины, а отец, отец смотрел на неё с красивого портрета на тумбочке для белья.

«И почему, я родилась первой? Почему? Как я бы хотела иметь такого старшего брата!»

В это мгновение крепкие руки парня подхватили её и посадили к себе на плечо. В правую руку Эвелине дали большой медный колокольчик, а левой она обняла парня за шею и стала трясти данным ей предметом, радуясь глухой, но вполне переливистой трели.

Ей показалось, что она сидит на карусели. Звонок, возвещал нечто важное, и все смотрели на неё, такую красивую темноволосую девочку.

Этот парень сделал круг и ссадил её на землю.

Эвелина была очень горда собой. Её, а не кого-то из этих пока мало ей знакомых девочек выбрали для этого дела. Обычно Эвелина завидовала светловолосым подружкам. Тех, отчего-то наряжали Снегурочками, и позволяли капризничать и надоедать манную кашу.

Она почувствовала нечто новое, словно и впрямь стала взрослой. Тепло плеча парня всё ещё оставалось на её взволнованной попке, словно бы она села на успевшую раскалиться печь.

Этот парень довёл её до дверей класса. Она шла, шла и чувствовала, как сильно бьётся её сердце, как ей хочется подольше держаться за чужую ладонь, словно бы маленькой случайно потерявшейся девочке.

Весь день она думала об этом странном темновлосом парне. Думала, сама не ожидая, что будет так настойчиво думать.

Ей был не интересен даже её сосед по парте – маленький очкастый и ужасно противный. От него пахло яблочным повидлом, и этот скучный фруктовый запах так и лез в девочкины ноздри.

«Неужели я его больше никогда, никогда не увижу? Я даже не спросила, как его зовут. Какая же я глупая. Я увижу его завтра. Ведь он будет учиться со мной в одну смену. Я сбегу с урока и увижу его».

Эвелина полюбила ходить в школу. Она боялась только одного, что кто-нибудь догадается о её тайне, что ей запретят думать об Артёме. Имя своего кумира она услышала совсем случайно, «дежуря» возле мужского туалета.

Артём старался не думать об этой темноволосой и настырной первокласснице. Но она возникала, словно бы по мановени волщебного жезла, маленькая курносая с большими тёмными глазами. Он тоже страдал от одиночества. Родители так и не выполнили его самую заветную мечту  – не подарили ему ни брата, ни сестры, а  теперь упрекали его в эгоизме.

«Слышишь, Артёмка, твоя невеста пришла, - загадочно пропела первая модница класса Нефёдова Катя. – Кстати, ты уже решил, куда после школы поступать станешь?

- В пединститут, - брякнул Артём первое, пришедшее в голову, слово.

Артёму было стыдно. Катя была красива и стройна. Она очень гордилась своим красивым телом, но отчнго-то не спешила показывать его никому. Но в душе девушки уже поселились весёлые чертенята. Они выскакивали из её гглаз и призывно смеялись, обещая подарить нечто больше простого загадочного взгляда.

Артём боялся влюбиться. Он не хотел видеть Катю по ночам и робеть перед нею  наяву. Он даже не думал, что она делает, когда снимает своё школьное платье, и что носит под ним. Эти мысли пугали его. Они были достойны вечно неуспевающего каичадала Селёдкина. Это он видел девушек розовыми и всегда очень смешными и жалкими.

Селёдкин обладал только одним удивительным ларом. Он умел рисовать женщин. За это умение и вечно сальные анекдоты его прозвали Дон Жуаном и Боттичелли.

Однажды он изобразил раздетую догола Катю. Точнее пририсрвал её голову с красивым и дерзким лицом, к довольно наглому в своей наготе телу. Особенно умело он нарисовал груди. Они таращились на мир своим удивительно наглыми сосками.

Артёму стало стыдно и интересно одновременно. Он никогда не думал, как выглядит Катя без одежды. Он вообще не думал о женщинах, и просто стыдился своего незнания, как только что вылупившийся цыплёнок стыдится неумения кукарекеть.

Кате хотелось провалиться сквозь землю. Она ревновала этого молчаливого парня, было даже глупо сказать к кому – к маленькой восторженной первокласснице. Она вдруг подумала, что эта настырная Эвелина может вырасти, что когда-нибудь она встретится с Артёмом, и что тогда.

От этих мысчлей у неё становились ярко-алыми уши. Платье казалось просто шоколадной глазурью, какая бывает на эскимо. Она могла в любой иоиент отпасть от её тела; отпасть и оставить её розовой и жалкой, такой, каким бывает принесённый из магазина курёнок.

Селёдкин с его нагловатым кошачьим взглядом часто вгонял её в ступор. Она не могла понять, почему этот парень учится вместе со всеми, а не ушёл в ПТУ. Одно извиняло наглость этого парня, он умел рисовать стенгазеты и неплохо играть на гитаре.

От этих талантов Катю частенько бросало в жар. Тогда её груди прямо-таки равались на волю из плена бюстгальтера. Рвались, как две ядерные боеголовки, заставляя её опускать лицо вниз и незаметно проверять на месте ли вечно неповедливые и предательски  юркие трусы.

Селёдкин пугал её своим показным равнодушием. Это равнодушие заставляло её нервничать, представляя во всех красках возможное падение. Он был как бы более умеле Артёма. Он словно бы и не жаждал её обнажения, его жаждала она сама, стараясь поскорее прогнать прочь все пугливые принципы.

Она всё-таки увидела тот ричуеок. Да, это был её развратный двойник, двойник, которого она боялась. Он мог в любой момент завладеть его телом и сбросить с таким трудом завоеванных высот.

Она ненавидела эту глупую кукольно красивую девочку. Ненавидел, боясь возненавидеть по-настоящему, чтобы совершить нечто ужасное. Развенчать её, словно глупую и смазливую самозванку.

Она разрывалась между Артёмом и Степаном, словно между Бесом и Ангелом. Селёдкин играл ею, а она играла Артёмом.

Незаметно наступил май. Тот день, когда она уже готовилась перейти во второй класс. И вновь была  праздничная линейка, вновь она сидела на плече  у Артёма и давала самый грустный сигнал уходящему прочь детству. Эвелине было грустно и весело одновременно. Река времени подхватила её, словно маленький бумажный кораблик и понесла вдаль по новому, ещё неизведанному руслу.

Артём боялся расплакаться. Он вдруг осознал, что растается с тем, к чему привык за эти десять лет. Что вряд ли будет видеть Катю, что ненавистный соперник Селёдкин просто напросто растает в просторах жизни, и станет невидимым, словно брошенный в горячий чай кубик рафинада. Он собирался вернуться сюда, вернуться строгим педагогом, таким, как Евсей Михеевич, а пока, пока готовился к прощанию со своим таким ярким и незабываемым детством.

Первый звонок

Этот осенний  день отпечатался в памяти Эвелины на всю её довольно долгую и совсем не скучную жизнь.

В тот  день её нарядили, как куклу в новенькое школьное платье и повели первый раз в первый класс. Правда, бабушка не позволила ей украсить ноги гольфами и настояла на уже давно опостылевших колготках какого-то странного молочного цвета.

Но Эвелина не расстроилась из-за бабушкиной опёки. Она была рада, рада так, как будто бы из смешной и наивной детсадовки разом стала гораздо более взрослым и ответственным человеком. Жизнь начиналась с новой страницы, словно бы интересная книга, которую она должна была сама сочинить и прочитать от корки до корки.

Мама старалась не торопить дочь. Праздник, праздник Эвелины был понятен и ей слегка утомленной и наивной женщине со своим маленькими, но нужными проблемами, и ещё такой милой и наивной матерью, которая в своё время также вела её к этой красивой кирпичной школе

На школьном дворе было многолюдно. Эвелина не сразу отыскала свой первый «А».

А,  отыскав его, она слегка растерялась, глядя на будущих одноклассников, словно бы на забавных, набитых ватой, кукол из  мультфильма.

Её уши ало горели.  Они были готовы сравгяться по цввету с её ранцем.

Девочке было стыдно и весело одновременно. Она украдкой бросала взгляды на шеоенгу выпускников, бросала и тотчас опускала глаза долу, разглядывая свои такие милые, блескучие чёрные сандалии.

Всё здесь было иначе, не как в детском саду. Во-первых, тут не было игрушек. Зато все были олдинаково одеты, словно бы куклы на витрине в отделе игрушек. И от того Эвелине было немного страшно, словно бы ею собирались играть, как играла она глупой и молчаливой куклой Катей.

Один из парней, стоящих в ряду старшеклассников привлёк её внимание. Эвелине ужасно хотелось повзрослеть, превратиться в такую же красивую грудастую девушку, что смотрела на этого парня. От чувства ревности она едва не зарделась. Ей стало жарко и стыдно, словно бы на неё не было ничего кроме глупой пупырчатой кожи.

Эвелина вдруг вздрогнула. Полноватая рыжеволосая женщина взяла её ладошку в свою ладонь и подввела её к этому красивому парню. От парня приятно пахло, Эвелина уже жалела, что никогда не принюхивалась к запаху мужчин, в их семье жили только женщины, а отец, отец смотрел на неё с красивого портрета на тумбочке для белья.

«И почему, я родилась первой? Почему? Как я бы хотела иметь такого старшего брата!»

В это мгновение крепкие руки парня подхватили её и посадили к себе на плечо. В правую руку Эвелине дали большой медный колокольчик, а левой она обняла парня за шею и стала трясти данным ей предметом, радуясь глухой, но вполне переливистой трели.

Ей показалось, что она сидит на карусели. Звонок, возвещал нечто важное, и все смотрели на неё, такую красивую темноволосую девочку.

Этот парень сделал круг и ссадил её на землю.

Эвелина была очень горда собой. Её, а не кого-то из этих пока мало ей знакомых девочек выбрали для этого дела. Обычно Эвелина завидовала светловолосым подружкам. Тех, отчего-то наряжали Снегурочками, и позволяли капризничать и надоедать манную кашу.

Она почувствовала нечто новое, словно и впрямь стала взрослой. Тепло плеча парня всё ещё оставалось на её взволнованной попке, словно бы она села на успевшую раскалиться печь.

Этот парень довёл её до дверей класса. Она шла, шла и чувствовала, как сильно бьётся её сердце, как ей хочется подольше держаться за чужую ладонь, словно бы маленькой случайно потерявшейся девочке.

Весь день она думала об этом странном темноволосом парне. Думала, сама не ожидая, что будет так настойчиво думать.

Ей был не интересен даже её сосед по парте – маленький очкастый и ужасно противный. От него пахло яблочным повидлом, и этот скучный фруктовый запах так и лез в девочкины ноздри.

«Неужели я его больше никогда, никогда не увижу? Я даже не спросила, как его зовут. Какая же я глупая. Я увижу его завтра. Ведь он будет учиться со мной в одну смену. Я сбегу с урока и увижу его».

Эвелина полюбила ходить в школу. Она боялась только одного, что кто-нибудь догадается о её тайне, что ей запретят думать об Артёме. Имя своего кумира она услышала совсем случайно, «дежуря» возле мужского туалета.

Артём старался не думать об этой темноволосой и настырной первокласснице. Но она возникала, словно бы по мановению волщебного жезла, маленькая курносая с большими тёмными глазами. Он тоже страдал от одиночества. Родители так и не выполнили его самую заветную мечту  – не подарили ему ни брата, ни сестры, а  теперь упрекали его в эгоизме.

«Слышишь, Артёмка, твоя невеста пришла, - загадочно пропела первая модница класса Нефёдова Катя. – Кстати, ты уже решил, куда после школы поступать станешь?

- В пединститут, - брякнул Артём первое, пришедшее в голову, слово.

Артёму было стыдно. Катя была красива и стройна. Она очень гордилась своим красивым телом, но отчнго-то не спешила показывать его никому. Но в душе девушки уже послились весёлые чертенята. Они выскакивали из её гглаз и призывно смеялись, обещая подарить нечто больше простого загадочного взгляда.

Артём боялся влюбиться. Он не хотел видеть Катю по ночам и робеть перед нею  наяву. Он даже не думал, что она делает, когда снимает своё школольное платье, и что носит под ним. Эти мысли пугали его. Они были достойны вечно неуспевающего каичадала Селёдкина. Это он видел девушек розовыми и всегда очень ссмешными и жалкими.

Селёдкин обладал только одним удивительным даром. Он умел рисовать женщин. За это умение и вечно сальные анекдоты его прозвали Дон Жуаном и Боттичелли.

Однажды он изобразил раздетую догола Катю. Точнее пририсрвал её голову с красивым и дерзким лицом, к довольно наглому в своей наготе телу. Особенно умело он нарисовал груди. Они таращились на мир своим удивительно наглыми сосками.

Артёму стало стыдно и интересно одновременно. Он никогда не думал, как выглядит Катя без одежды. Он вообще не думал о женщинах, и просто стыдился своего незнания, как только что вылупившийся цыплёнок стыдится неумения кукарекеть.

Кате хотелось провалиться сквозь землю. Она ревновала этого молчаливого парня, было даже глупо сказать к кому – к маленькой восторженной первокласснице. Она вдруг подумала, что эта настырная Эвелина может вырасти, что когда-нибудь она встретится с Артёмом, и что тогда.

От этих мысчлей у неё становились ярко-алыми уши. Платье казалось просто шоколадной глазурью, какая бывает на эскимо. Она могла в любой момент отпасть от её тела; отпасть и оставить её розовой и жалкой, такой, каким бывает принесённый из магазина курёнок.

Селёдкин с его нагловатым кошачьим взглядом часто вгонял её в ступор. Она не могла понять, почему этот парень учится вместе со всеми, а не ушёл в ПТУ. Одно извиняло наглость этого парня, он умел рисовать стенгазеты и неплохо играть на гитаре.

От этих талантов Катю частенько бросало в жар. Тогда её груди прямо-таки рвались на волю из плена бюстгальтера. Рвались, как две ядерные боеголовки, заставляя её опускать лицо вниз и незаметно проверять на месте ли вечно непоседливые и предательски  юркие трусы.

Селёдкин пугал её своим показным равнодушием. Это равнодушие заставляло её нервничать, представляя во всех красках возможное падение. Он был как бы умелее Артёма. Он словно бы и не жаждал её обнажения, его жаждала она сама, стараясь поскорее прогнать прочь все пугливые принципы.

Она всё-таки увидела тот рисунок. Да, это был её развратный двойник, двойник, которого она боялась. Он мог в любой момент завладеть его телом и сбросить с таким трудом завоеванных высот.

Она ненавидела эту глупую кукольно красивую девочку. Ненавидел, боясь возненавидеть по-настоящему, чтобы совершить нечто ужасное. Развенчать её, словно глупую и смазливую самозванку.

Она разрывалась между Артёмом и Степаном, словно между Бесом и Ангелом. Селёдкин играл ею, а она играла Артёмом.

Незаметно наступил май. Тот день, когда она уже готовилась перейти во второй класс. И вновь была  праздничная линейка, вновь она сидела на плече  у Артёма и давала самый грустный сигнал уходящему прочь детству. Эвелине было грустно и весело одновременно. Река времени подхватила её, словно маленький бумажный кораблик и понесла вдаль по новому, ещё неизведанному руслу.

Артём боялся расплакаться. Он вдруг осознал, что расстается с тем, к чему привык за эти десять лет. Что вряд ли будет видеть Катю, что ненавистный соперник Селёдкин просто напросто растает в просторах жизни, и станет невидимым, словно брошенный в горячий чай кубик рафинада. Он собирался вернуться сюда, вернуться строгим педагогом, таким, как Евсей Михеевич, а пока, пока готовился к прощанию со своим таким ярким и незабываемым детством.

Эвелине было страшно и стыдно. Она вновь становилась глупой неразумной детсадовкой. Бабушка позволяла ей бегать по огороду в одних трусиках и играть с уже давно опостылевшими куклами. Она словно бы запамятовала, что её внучка вот уже целый год, как школьница.

А Эвелина грезила Артёмом. Она невольно думала о нём, как о  ком-то очень важном, о том, кого ждала, словно бабушка почтальона.

В тот вечер ей было наиболее грустно. Казалось, что во всей деревне наступила давящая мгла. Она пыталась думать о коте Барсике, или о том, как станет хвастаться перед подругами своим летним загаром, но все эти мысли тонули в омуте воспоминаний об Артёме.

Она так и не решилась первой сказать ему о любви. О том, что будет помнить его всегда, всю жизнь.

И вновь был сентябрь. Повзрослевшая Эвелина вертелась перед зеркалом, примеряя новое с иголочки школьное платье. Она была теперь почти взрослой, девятиклассницей, одной из тех, кого оставили учиться дальше, а не отправили в чкучное и нелепое ПТУ.

Ей было страшно и весело. Впервые ей позволили надеть взрослые колготки из тягучего нейлона, а не то ужасно нелепое одеяние с глупой и скучной параболой на заду.

Ей было страшно и весело. Весёлость смешивалась со страхом, а страх с весёлостью, словно бы она вновь сдавала новый и очень трудный экзамен.

Мать любовалась дочкой, а постаревшая и довыольно седая бабушка готовила праздничный пирог по случаю ещё одного Первого сентября.

Эвелина бежала по тротуару, чувствуя дыхание зябкого ветра. Он словно бы говорил ей, что каникулы закончились и надо думать только об учёбе. Эвелина уже представляла, как в её дневнике закраснеют красивые пятёрки, как они будут держаться друг за друга словно акробаты, а она будет всегда счастлива и красива.

Она ещё не знала, кому позволит занять своё сердце. Мысли о том давнем возлюбленном не отпускали её не на миг. Она боялась перестать думать о нём, боялась, что своим забвением лишить его жизни.

И на школьном дворе было всё, как обычно. Хрипящие от натуги динамики, строй новеньких с иголочки одетых первоклашек, и главное, главное новый, ещё ни разу невиданный ею учиттель.

В его чертах читалось нечто знакомое. Она боялась поверить своим глазам. «Неужели это – Артём!», -  думала она, потирая покрасневшие от волнительного стыда щёки, - неужели он услышал меня и пришёл?

Школьное платье показалось ей вдруг обычной шоколадной глазурью. Она вдруг подумала, что осталась в одном белье, но и то медленно тает, стекая на асфальт, подобно подтаявшему на солнце пломбиру.

Ей вдруг стало по-настоящему холодно. Холодно и страшно, как бывает только раз в жизни. Неужели и он узнал её, неужели она так и не изменилась за эти годы?

Звуки Государственного Гимна спасли её от ненужного самокопания.  Всё вновь стало привычным, словно бы на старой киноленте. Словно бы она смотрела чужой узкоплёночный фильм, совершенно не думая об этом странном и волнительном педагоге.

Он вновь терзал её сердце.

Артём был уже не рад, что вернулся сюда.

Он чувствовал, как превращается в робкого молчаливого старшеклассника. Словно бы он навсегда остался в том далёком сентябрьски-майском дне.

Он вдруг вспомнил про Катю, про умелого дивописца Селёдкина. Тот окончил художественное училище и вёл в городском Доме культуры какой-то крухок живописи.

Катя давно не давала о себе знать. Её красивое тело, вероятно, поблекло  и стало неинтересным, словно зачитанная до дыр книга. Он пытался вспомнить её лицо, но помнил лишь скабрезный рисунок Селёдкина, го наглый взгляд и какой-тор странный холодок пробегал у него между лопаток.

Он смотрел на юных и волнующихся школьниц. Смотрел и завидовал их одноклассникам. Они ещё видели в этих девочках Богинь и Принцесс. А он мог легко, легко понять, чего они ждут от жизни.

Взгляд одной вдруг обжёг его память. Он уже где-то видел эти страстные и молящие о чём-то глаза. Видел и боялся признаться в том, что вновь вспоминает тот самый день.

Страдания пушкинского Евгения Онегина не шли в никакое сравнение с его страданиями. Эвелина слишком стремительно из глупой первоклашки обратилась в загадочную незнакомку, точно такую же, какой с помощью кисти восхищался известный живописец Крамской.

Согруппницы предупреждали его о неуёмной романтичной влюбленности старшеклассниц. Он не верил в эти страшилки, разве он может отозваться на чьё-то робкое чувство. Он, который привык избегать шальных мыслей обо всём том, что касается тела.

И теперь он жаждал одного – покоя. Было глупо бежать с поля боя, дезертировать. Мысленно он подумывал и об этом, словно бы боялся поверить в неслучайность этой предугаданной судьбой встречи.

Эвелина, как могла, противостояла искусу. Она была готова пойти ва-банк. Сделать что-то страшное и непоправимое, словно бы двоечница Крылатова, которую застукали вместе с двоечником Вобловым за гаражами.

Тогда она клеймила эту развратницу вселенским позором. Притихший Воблов смотрел на неё словно бы цепной пёс, не решаясь ни укусить, ни залаять, а только угрюмо молча.

Тогда она очень рисковала. Ведь и она могла б так же розоветь под неярким сентябрьским солнцем, как и эта тупица Крылатова.

Воблов не вернулся в школу после летних каникул. Он был слишком большим для их класса, уже пробовал курить и находился под надзором милиции.

Эвелина была рада этому. Она не хотела становиться такой, как Крылратова. Той не всегда опрятной девочке хотелось почувствовать себя взрослой, вылезти из опостылевшей школьной формы, подражая своей чересчр свободной матери. Она понимала жзнь, как бесконечное свидание с множеством мужчин.

Эвелина побаивалась эту девчонку. Та напоминала ей маленькую и кусачую собачонку. Та легкор могла сделать её такой же понятной и от того скучной, какой была сама. Стоило один раз съесть сущенную рыбу и повертеться перед нахалом Вобловым без одежды.

Катя Нефёдова боялась подурнеть. Она привыкла быть красивой и желанной. Когда-то ненавистный Селёдкин был теперь самым важным для неё человеком.

После того, как она провалилась на экзаменах в столичный университет, она присмирела и стала смотреть на всё снизу вниз, словно бы просящая подачки собачонка…

Родители словно бы перестали любить её. Катя жил под одним с ними кровом, но ощущала себя всего лишь нелепой и очень нелюбимой квартиранткой.

Им не терпелоось окунуть её в пугающий омут взрослости, словно бы они только притворялись любящими родителями, по сути своей были лишь злобными и коварными опекунами.

Катя едва дождалась своего восьминадцатилетия. Праздник получился скомкаными, словно лист газеты, оставленный в городском сортире для полдтирки чужих потных и грязных задниц. Она уже не верила в искренность взросслых. Она перестала быть любимой куклой и стала помехой.

От презрения и ненависти к своему слишком красивому телу, она была готова пойти на панель. Как когда-то так и не понятая ею до конца Сонечка Мармеладова. Но сейчас не Сонечка, а она сама готовилась стать шлюхой, только бы не чувствовать на себе совершенно чужие и постоянно укоряющие её взгляды родителей.

Она решилась пойти к Селёдккину.

Она отчего-то очень хорошо запомнила его адрес. Ноги шли словно бы чужие, лни вели её к пропасти, а она, подобно глупой овечке, давала им полную волю.

Её ещё внешне невинное тело было готово пойти ва-банк, только бы вытравить из души пугающую и зловонную пустоту. Страх оказаться на улице, словно бы выброшенной за ненадобностью кукле, кукле, чьё пластмассовое тело грязно и мерзко, как всё ненужное и чужое.

Эта неказистая пятиэтажка притянула её, словно бы магнит. Она стала поднимать по лестнице марш за маршем и очень скоро стыдливо нажимала кнопку дверного звонка.

Селёдкин оказался дома. Он впервые видел без дурацкого эскимосного платья, видел другую – вполне взрослую и красивую, готовую доказать свою зрелость делом и телом.

- Привет…

Катя вздрогнула. Они сказали это почти в унисон, словно бы долго репетировали эту встречу, словно бы в мерзкой любительской постановке бездарной пьесы.

Она долго выбирала, после какой из реплик выгоднее обнажиться. На ум приходила глупая советская комедия с очкастым студентом и совершенно ошалевшей от учёбы отличницей. Правда, вместо дурацкого бикини на неё был красивый белоснежный гарнитур, это бельё ей подарили для выпускного вечера, но тогда все пялились на её дорогое фиалковое платье и совершенно не замечали  нежного и дорого белья.

- Хочешь, я тебя нарисую? – спросил этот нагловатый парень, гипнотизируя её своим испытанным кошачьим взглядом.

- Рисуй…

- Так? Или?

- Что?

Сердце Кати затрепетало зажатой в кулаке синицей.

Она вот-вот ждала долгожданного приказа. Обычно её просили обнажиться врачи, но впервые она была готова раздеться для кого-то другого.

Степан решил придти ей на помошь. Он давнул клавишу на магнитоле, и из динамиков полилась довольно стильная мелодия.

Она отлично подходила для первого в жизни стриптиза. Катя вышла на середину небольшой комнаты и осторожно, боясь наткнуться на мебель, стала превращаться в розовую и счастливую незнакомку.

Она не заметила, как стала любимой игрушкой Степана. Институт растаял, словно лживый мираж. Она сделала всё, чтобы перестать быть обузой для родителей, и всё сильнее привязывалась к молчаливому и совсем незнакомому парню.

Она вдруг поняла, что он лишь притворялся идиотом, что теперь без школьной формы его тело и душа словно бы вырвались из страшного плена. Очень скоро она постоянно розовела рядом с ним, боясь признаться себе в том, что знает ту девушку, что так дерзко мелькает в глубине старого зеркала.

Спустя два месяца она уже была готова стать его женой. В её организме происходила страшная борьба. Забитая душа больше не противилась вошедшему в раж телу, телу, которому нравилось быть нагим и свободным.

Она была то бесстыдной вакханкой. То молчаливой богиней. Отец давно уже махнул рукой, и старался видеть, как можно реже свою некогда любимую дочь.

Катя радовалась своим жалким восьмидесяти рублям. Они были гораздо больше, чем студенческая стипендия. Но всё равно на неё смотрели с жалостью.

Где-то четверть зарплаты она тратила на своего друга. Степан оказался жовольно талантливым. Он как мог, доказывал свою талантливость и грезил далёким и таким негостеприимным Ленинградом.

Кате самой не терпелось побывать в Эрмитаже. Она вдруг поняла, что оюбит своё красивое и такое уже взрослое тело. Что молодость и страсть делает из неё неземную красавицу, что теперь не нужно притворяться вундеркиндом, а просто жить, боясь лишь одного неожиданой и такой непредсказуемой беременности.

Она пока ещё была не готова к материнству.

Артём старался не вспоминать Катю. Она вдруг выскользнула из его памяти, словно крапленная карта из колоды. Действительно, он вообразил эту странную и притягательную жевущку, пропустил электрический ток любви через бесчувственный и холодный металл.

Он находил радость в новых знакомствах. Дни летели, словно листья с дереаьев. Он едва успевал ловить их душою, ловить и прятать в свою память, словно в большой мешок.

Он даже не вспоминал Селёдкина с его показным бесстыдством. Этот талантливый, но разболтанный парень был ьеперь что-то вроде модного героя кинофильма, он ушёл в небытиё вместе с темнотой в зрительном зале.

А Катя ника не могда пересечься с ним. Она решила быть всегда рядом со Стпаном и даже решила время от времени позировать ему для учебных рисунков.

Ей было плевать на мнение вчерашних подруг. Они вдруг стали невидимками, словно бы боялись спугнуть своё мелкое мещанское счастье.